Текст книги "Тень мачехи (СИ)"
Автор книги: Светлана Гимт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]
5
В палате на две койки, одна из которых была заправлена и сияла белым парусом поставленной треугольником подушки, кисло пахло йодом и витаминками. На желтой лакированной тумбочке, стоявшей возле кровати найденыша, коричневела хвостатая гора яблочных огрызков. Когда Таня с Витькой вошли в палату, мальчик дожевывал последнее яблоко. Хрустел им, как мышонок, а сам разглядывал что-то в толстой синей книжке с толстым, сияющим от благодушия, моряком на обложке. «Приключения капитана Врунгеля». Таня тоже когда-то любила эту книгу.
– Здравствуйте, – робко сказал парнишка и, смутившись, отложил «Приключения» в сторону.
– Привет-привет, боец! – ответил Купченко. – Молодец, пятерка за вежливость!
Таня тоже поздоровалась и села на соседнюю кровать – наблюдала, как Витька осматривает найденыша.
– Ты знаешь, со мной такая же беда приключилась, – сказал Купченко, проникновенно глядя в глаза мальчишке. – Я тоже память потерял.
Таня едва сдержалась, чтобы не прыснуть. Она стояла у подоконника, смотрела, как Витька берет парнишку за руку, считает пульс. Да, у ее коллеги был особенный подход к маленьким пациентам. Но что он придумал на сей раз?
– Честно-честно, всё, как у тебя, – продолжал Витька. – Тётя Таня не даст соврать!
Мальчик перевел на нее недоверчивый взгляд, несмело улыбнулся. Больничная пижама была ему велика, отчего исхудалые запястья мальчишки, выглядывающие из подвернутых рукавов, казались тонкими, как ветки. Тонкая шея, торчащая из широкого ворота, была разрисована темно-желтыми клеточками: усердные медсестры расстарались, сделали найденышу йодную сетку.
– А если вы ничего не помните, откуда знаете, как надо меня лечить? – хитро прищурился мальчик.
– Так я и не знаю! – развел руками Купченко. – И тебя не знаю, как лечить, и других детей. А у нас совсем маленькие здесь есть, им помочь нужно. И как мне быть?
Мальчик поджал нижнюю губу. Его бровки сдвинулись, глаза стали круглыми, виноватыми.
– Вот думаю, может я от тебя заразился? – почесал в затылке Витька. – Что-то мне подсказывает: вот когда ты всё вспомнишь, тогда и ко мне сразу память вернется! Я тебя очень прошу, пожалуйста, вспомни. Ты нас всех спасешь.
Найденыш упрямо помотал головой, опустил глаза.
– Ну ладно, я пойду, – бодро сказал Купченко. – А ты, если память вернется, расскажи всё тете Тане. Она у нас добрая, ей можно доверять.
Когда за Витькой закрылась дверь, Татьяна пересела на его место. Спросила у мальчишки:
– Тебе, наверное, здесь скучно?
– Не знаю. Я еще не понял, – смущенно ответил тот.
– А ты меня узнал? Я вчера в приемном покое подходила, когда хирург тебя осматривал.
В голубых глазах мальчишки мелькнуло удивление.
– Я думал, вы чья-то мама.
Ну да, она же в этом больничном халате, здесь много пациентов в таких ходят. А может, это к лучшему – вдруг домашний вид поможет ей добиться от парнишки откровенности? Ведь при взгляде на белый халат многие робеют, а она хочет, чтобы найденыш ей доверился.
– Просто когда тебя положили сюда, мне тоже пришлось лечь в больницу, только на другой этаж. У меня живот заболел.
Не объяснять же ребенку, что с ней на самом деле случилось.
– А сейчас уже не болит?
– Нет, но спасибо, что спросил, – улыбнулась Таня. – Как твое колено? Говорят, тебе гипс наложили?
– Да! – просиял мальчишка, откинул одеяло и гордо постучал костяшками пальцев по гипсовой лангете. – Я теперь бриллиантовая нога! Кино такое есть.
– Да, я смотрела, – хохотнула Татьяна. Мальчишка казался таким открытым, простодушным.
– А еще у меня бронхит, – добавил он, будто это было что-то геройское. – Говорят, недели две лечить будут.
– Ничего, вылечим мы тебя. Придется укольчики потерпеть, но без них никак. Но ты же смелый парень, правда?
Мальчик кивнул нарочито бодро, но Таня видела, что ему не по себе.
– Послушай, – мягко сказала она, расцепляя руки и чуть наклоняясь в его сторону. Поза доверия. В институте их учили, что собеседник подсознательно считывает этот сигнал и становится более откровенным. – Вчера я сразу догадалась, что тебя лупили ремнем. Потому что со мной родители поступали точно так же.
Во взгляде найденыша смешались стыд и удивление, но отвечать он не торопился. Что ж, по крайней мере, он больше не говорит, что упал.
– Не знаю, что произошло в вашей семье. Но взрослые не имеют права так обращаться с детьми. И я очень хорошо понимаю, почему ты ушел из дома.
Ага, он снова промолчал. Всё-таки она угадала.
– Вот ты говоришь, что не помнишь, кто ты и откуда, – осторожно продолжала Таня. – Теперь смотри, что будет дальше. Первый вариант: после больницы тебя отправят в детдом. Придумают новое имя и фамилию, запишут, как беспризорника.
– Я не хочу в детдом, – запротестовал мальчик. – Мне рассказывали… Ну, в общем, там очень плохо.
– Не знаю, насколько там плохо, но точно знаю, что мы не сможем держать тебя здесь всю жизнь. Больница – это не приют, и нам просто не разрешат тебя оставить. Но есть второй вариант: ты вспомнишь, как тебя зовут, где живет твоя семья. И органы опеки будут с ней разбираться. Может, и получится твоих родителей убедить, чтобы больше тебя не били. Или отправить тебя к каким-нибудь родственникам, которые будут к тебе добрее. А, может, тебе найдут других маму и папу, хороших людей, которые будут о тебе заботиться. Ты, пожалуйста, подумай об этом. А я пока принесу обед, тебе и себе. Чувствуешь, как пахнет?
На самом деле, пахло не пойми чем – как на коммунальной кухне. Но что взять с больничной еды. Таня поднялась с кровати и направилась к двери. Надо дать ребенку собраться с мыслями. Мальчик явно не глуп, остается надеяться, что он выберет второй вариант и признается. А она продолжит делать вид, что поверила в эту историю с беспамятством.
Татьяна дошла до буфета, возле которого уже стояла небольшая очередь: крупнотелая мамаша в толстом махровом халате, с зареванным до багровости дошколенком, сухонькая бабулька в спортивном костюме, держащая за руку долгоногую глазастую внучку, и парочка первоклашек в бело-розовом – обряженных, как на пижамную вечеринку. Все поглядывали на распахнутую дверь кухни, откуда пожилая санитарка Катя Петровна выносила тарелки с жиденьким рыжим борщом и сероватым картофельным пюре, сбоку от которого притулилась рыбная котлета. Ставила их на двухэтажную тележку, чтобы развозить по палатам – лежачих пациентов и мамочек с грудничками кормили именно там.
– Татьяна Евгеньевна, не стесняйтесь, возьмите порцию, – радушно предложила она. Но Тане показалось, что за этим радушием скрыто что-то еще – то ли неловкость, то ли страх. Удивлено взглянула в сторону санитарки, но та опустила глаза, будто специально старалась не смотреть на Татьяну. «Она ж меня во время приступа успокоить пыталась, а я… – огорчилась та. – Я же ведь не извинилась! Неудобно-то как… Совсем из головы вылетело…»
А Катя Петровна снова предлагала ей порцию:
– У нас все равно двое выписались, не пропадать же! – суетилась она, пытаясь всучить Татьяне поднос с тарелками. Но глаза по-прежнему прятала.
– Благодарю, – ответила Таня, принимая поднос. – Давайте я их одну отнесу в двести шестую.
– Это беспамятному, что ль? Потом за добавкой приходите, мальчонка тощой, как месяц не емши, – вздохнула Катя Петровна. И, положив на отдельную тарелку несколько ломтей хлеба, втиснула ее на поднос.
– Я подойду к вам после обеда? – несмело спросила Татьяна.
Санитарка засуетилась еще больше, зашныряла глазами.
– Да мне мыть надо… Потом, может…
«Точно ведь разговаривать со мной не хочет», – поняла Таня. И попросила грустно:
– Катя Петровна, вы уж меня простите за тот случай! Перенервничала я, Бог знает что казаться стало – вот и не узнала вас, когда вы подошли! Не сердитесь на меня, пожалуйста.
Санитарка молча кивнула, и в ее взгляде, как показалось Татьяне, мелькнуло облегчение.
Когда она внесла добычу в палату, найденыш оживленно заерзал, повеселел, вцепился взглядом в исходящие паром тарелки. Татьяна поставила их на тумбочку, разместив так, чтобы ему было удобнее дотянуться, и пошла за своим обедом.
– Щас компота налью! – засуетилась санитарка, схватила приземистый железный чайник с буквами «П.О» на боку и пошлепала за Таней, запричитала, увидев мальчишку: «Да что ж ты макаронистый-то такой, в чем душа держится, нат-ко тебе», – и на его тумбочке появились две «Коровки» в заюзанных фантиках.
– Завтра тебе блинков принесу, на нашем молочке, деревенском, – пообещала она и Таня вспомнила, что та живет в пригороде, держит огород и скотину. А в больнице подрабатывает, чтобы помочь внучке-студентке.
Мальчишка, торопливо набивший рот, заугукал в ответ, захлюпал, всасывая горячий борщ, и за пару минут опустошил тарелку. Таня нехотя черпала ложкой в своей, будто надеясь найти среди капусты и картошки миниатюрную бутылку с письмом, которое рассказало бы, наконец, историю мальчика. А он продолжал уничтожать пищу с аппетитом промышленного пылесоса: выскреб бочком гнутой алюминиевой вилки остатки пюре, собрал котлетные крошки, а потом вытер обе тарелки кусками хлеба, которые тут же забросил в рот.
– Хочешь мое второе? – предложила Таня.
– Не знаю… Вы, наверное, тоже есть хотите, – застеснялся найденыш.
– Я не голодная. И потом, смотри, какой у меня запас!
Она дурашливо похлопала себя по круглящемуся животу, приложила руки к щекам, надув их для комичности. Мальчишка глянул на нее с удивлением, а потом рассмеялся – роняя крошки изо рта, ненароком показав маленькую розовую пасть, перепачканную налипшим хлебом.
Танину порцию он уплел так быстро, что она еле подавила порыв сходить за добавкой. Но не стоит перекармливать ребенка. В конце концов, за те три-четыре недели, которые найденыш проведет в отделении, она поможет ему отъесться. О том, что будет с ним дальше, даже думать было страшно.
«Может, действительно забрать его себе? – размышляла она. – Оформить документы по-быстрому, усыновить… Да, он будет знать, что я не его родная мама. Ну и что? Это можно пережить. Зато не в детдоме, не у пьющих-бьющих родственников. Жалко мальчишку. Никакому ребенку не пожелаешь такой жизни, как у него».
Но если она решится на это, понадобится справка от психиатра – Таня знала, что она обязательна в пакете документов на усыновление. Черт, ну почему Пандора снова ворвалась в ее мир после нескольких лет затишья? И почему она проявляется так, что проще всего отнести её к области психиатрии – именно той, где правильный диагноз поставить сложнее всего? А ведь далеко не все врачи добросовестны, некоторым проще перестраховаться и влепить в медкарту слово, которое переломает всю жизнь пациента – чем взять на себя труд разобраться в ситуации… «Вдруг со мной случится именно это?» – подумала она, снова ощущая, как ужас вползает под кожу, движется под ней колючим перекати-полем…
Но она обязана показаться врачу, чтобы получить ту справку. Иначе парнишку могут отправить в детдом, а потом в другую семью. А еще надо всё-таки разузнать про его родителей и ситуацию, из-за которой он чуть не замерз на обочине дороги. Тогда будет понятнее, как действовать дальше.
– Сейчас к тебе медсестра придет, сделает укол, – сказала Татьяна. – Потом постарайся поспать. А я к тебе часика через два загляну, хочешь? Можем с тобой поиграть, – предложила Таня. В своем столе, который стоял в ординаторской, она еще со времен обучения на факультете психологии держала цветные карандаши, специальные карточки для тестирования и несколько игрушек. Всё это помогало расположить к себе детей, сделать их более разговорчивыми. И понять, что происходит с психикой ребенка.
– Поиграем? Давайте, – просиял парнишка. – А во что?
– Сегодня будем рисовать. А завтра сочиним сказку, потом устроим спектакль. Будем каждый день чем-нибудь интересным заниматься. Ты готов?
– Да! – завопил он, но тут же зашелся в кашле. Татьяна подошла, погладила мальчика по спине. Пощупала лоб: температуры нет.
– А вы точно вернетесь? – хрипло спросил мальчишка.
– Да, мой хороший.
Надо сегодня же привести к нему Макса, познакомить их. В конце концов, все мужчины мечтают о сыновьях.
6
Максим стоял у холодильника, заглядывал в ворчащее белое нутро: где-то была начатая бутылка томатного сока, сейчас бы почку продал за нее. Голова болела адски, до кровавых колец перед глазами. Но морозный воздух, чуть разбавленный ароматами масла и зеленого лука, исходившими от неприкрытой миски с капустным салатом, слегка притуплял эту боль. Максим поймал себя на желании погрузить лицо в эту холодную овощную массу – тогда и прийти в себя будет легче.
Босые ноги мерзли: видимо, вчера он спьяну поставил отопление на минимум. Хорошо, что Таньки нет дома – снова бы разоралась. Макс мельком глянул вниз и охнул: джинсы ниже колен были темно-серыми от засохшей грязи и стояли колом, по белой еще вчера рубашке растеклись пятна грязи и крови, а сама она, разодранная почти до пупа, годилась разве что для бомжатника. Правая сторона груди мерзко ныла – там наливались багровым неровные пятна кровоподтеков. Похоже, его били. Но кто??? И почему? Вчерашняя ночь разлетелась в клочья. Если бы можно было собрать их по закуткам памяти и сшить воедино дрожащими от похмелья и злости руками!
Он помнил лишь то, что все-таки проиграл Василенко. Бутылка «Red Label», которую Максим заказал в надежде подпоить соперника, рванула шальной гранатой – и оружие обратилось против него самого. Теперь Макса мучило похмелье, тело будто крупным наждаком изнутри натерли… Но хуже всего был стыд. Проиграл, проиграл… Но как?!! Ведь всё было продумано до мелочей! Где, где он ошибся??? Макс сдвинул брови, пытаясь сосредоточиться. Но похмелью и без того было тесно – оно вновь взорвалось в мозгу, и Макс расслабил кожу на лбу, шипя сквозь зубы. А потом и вовсе ткнулся лбом в холодную сталь дверцы морозильника.
Настроение было гаже некуда. Он попытался вспомнить что-то еще, но всплыли лишь обрывки. Чьи-то зеленые рожи, склонившиеся над сукном бильярдных столов. Меловые цифры на черной грифельной доске – о, ч-черт, как же много крестов напротив его имени… Вспомнилось лицо Василенко – сначала ухмыляющееся, гадкое, раздражающее одним своим видом, а потом – обиженное, злое, с рассеченной в кровь бровью. «Кием я его, что ли? Точно, кием», – уныло подумал Макс и крутанул пластиковую крышку сока так, будто башку Василенко отвинчивал. Не нужно было заказывать виски в этой чертовой забегаловке, зарекался ведь уже, знал, что пальню продают… Понадеялся на закаленную печень да на то, что Василенко тощ и мелок, вдвое против Макса… Не рассчитал.
Он поднес к обметанным губам стеклянное горлышко, запрокинул голову. От резкого движения качнуло, будто пол под ногами превратился в палубу, и Макс схватился за гладкую ручку холодильника. Соленый томатный холод скользнул внутрь, обволакивая спекшееся горло и полный огня желудок. Стало легче, ощутимо легче – но лишь на пару секунд, а потом новый приступ стыда накрыл с головой, будто душное ватное одеяло. Вспомнился бугай-охранник, который волок Макса по коридору – за шиворот, как лоха. Вроде бы, это было закрытое заведение для любителей покера, куда он и Василенко отправились после бильярдной – буянить в таких местах было не принято. Вспомнился обидный тычок в спину, падение с обледеневшей лестницы, и мерзкий хруст, с которым его ботинок – остроносый и тонкокожий Amadeo Testoni, дорогой и стильный не по-рангу, но от этого еще более любимый – проломил ледяную корку возле серой гранитной ступеньки. Вспомнилось, как вода хлынула под тонкую обувную кожу, холодом обожгла ступню, и этот холод в миг взобрался выше и швырнул его затуманенный мозг в отчетливую ясность. Макс будто увидел себя со стороны – пьяного, пытающегося подняться из подстывшей январской грязи, упираясь голыми ладонями в острую ледяную кромку, скользя ботинками, падая, падая, падая… Где-то наверху хищно клацнула дверь, и тут же комком шлепнулось рядом, в грязь, его кашемировое пальто. Скользнуло, выпростав рукава – будто кто-то пнул большую дохлую ворону, и она плюхнулась, куда пришлось, раскинув длинные бесполезные крылья.
Он, кажется, поднялся по той лестнице и колотил в дверь, но его снова вышвырнули. Потом он ехал – наверное, в такси. Лежал на заднем сидении, впав в полузабытье – в памяти мелькнула цепочка фонарей, слившаяся в прерывистую линию гало, рассеявшуюся по низкому черному небу. Очнулся от того, что таксист трясет его за плечо, увидел длинные зубы забора – оцинкованная сталь белела на лице ночи, отражая свет фар. Как-то выбрался, как-то вошел в дом, рухнул на диван в гостиной, сняв только вымокшие ботинки и носки…
А потом ему приснилась эта сука Алена.
Будто она сидит в учительской, за огромным столом, едва не прогибающим спину от многоэтажных залежей бумажных папок. Заполняет какой-то журнал, а Макс стоит напротив – пристыженный, как провинившийся школяр. И Алена говорит, глядя на него с плохо скрываемой брезгливостью: «Знаешь же, не по Сеньке шапка, куда ж ты со свиным рылом в калашный ряд?» И пишет в журнале его фамилию, ставит напротив латинское «s. nob». И со злорадным удовольствием поясняет: «Это сокращенное от sine nobilitas, значит – без происхождения. Я тебе когда-то говорила». А буквы вдруг вырастают, поднимаются со страницы в воздух – и стаей коршунов пикируют на его руку. Теперь это татуировка, на всю тыльную поверхность левой кисти. Теперь каждый сможет увидеть её, и каждый поймет, что Макс – просто сноб, не более. Каждый фыркнет и отвернет лицо… Он попытался стряхнуть буквы, стереть их – и проснулся, схватившись за левую руку, все еще слыша ехидный Аленин смех.
Она действительно когда-то говорила ему об этом sine nobilitas – что аббревиатурой s.nob в списках студентов Итона помечали тех, кто не имел благородного происхождения и не мог считаться аристократом по крови. А еще снобами называли сапожников, и этот факт особенно коробил Макса – ведь его мать полжизни проработала в обувном цеху. Но Алена только смеялась и продолжала называть его снобом. Дочь интеллигентных родителей – мама музейный работник, папа конструктор водных судов – она знала много подобных штучек, которые вгоняли в ступор его, почти деревенского парнягу. Училась на юридическом, зубрила право и латынь, и умела выдать что-нибудь умное с таким интеллигентным видом, что никто бы не заподозрил эту образованную пай-девочку в тяге к чему-то низменному, грязному, порочному. Поэтому Макс, не разобравшись в ней сразу, жутко робел в ее присутствии – пока не узнал Алену получше. А узнав, понял, что у него все-таки есть шанс. Шанс сделать своей эту падкую на деньги, беспринципную, двуличную тварь, танцевавшую стриптиз в «Бэзиле» и готовую раздвинуть ноги по щелчку тугого кошелька. Вот кем она оказалась, а вовсе не невинной девицей, воспитанной на Тургеневе, Моцарте и Рафаэле.
Впрочем, если бы он не был так туп и слеп в их первую встречу, раскусил бы ее гораздо быстрее.
Потом Максим много раз спрашивал себя, могла ли его жизнь пойти по-другому, если бы он сразу знал, что у этой красотки есть секреты, о которых не принято болтать в приличном обществе? Смог бы он пройти мимо, если бы заранее понял, что эта девушка всухую испортит ему жизнь? Но там, на Самарской набережной, Макс об этом не думал. Он вообще не мог тогда думать, завороженный картинкой, в которой время навсегда застыло в солнечных лучах – словно в залитом эпоксидной смолой стеклянном кубе, способном навек сохранить неистовое бурление лета-1993.
Родившись и выросши под Куйбышевом, и часто бывая здесь, он давно привык к этим декорациям: к жидкому пламени разлившегося по Волге солнца, к плотной зелени густо растущих деревьев, сквозь которую с трудом просачивалась приправленная лазурью роскошь купеческого неба. К длинному и широкому, как взлетная полоса, языку набережной, где каждый вечер гуляли туристы и местные – а еще аферисты, каталы и проститутки. К запаху арбузов и водорослей, пряного мангального дыма, вяленой рыбы. К шансону и попсе, доносившимся из прибрежных ресторанчиков. К людскому гомону, крикам чаек и треску лодочных моторов. К желтой песчаной кайме с раскиданными по ней яркими пятнами пляжных зонтиков. Всё было родным, из детства. Но новое, незнакомое время, уже наступило. Его приметами стали массивные золотые распятия и желто-блестящие прямоугольники ладанок на обнаженных мужских торсах (иные на этой ярмарке тщеславия таскали на груди целые иконостасы). Бритые затылки и красные пиджаки, полы которых скрывали вороную сталь «стволов». Пухлые барсетки, золотые печатки и цепи на мужских руках. А еще длинные ряды коммерческих ларьков с паленым «Амаретто» и настоящими «Сникерсами». И уличный базар, устроенный на лавках и натянутых на палки веревках, где, словно выстиранное белье, полоскались на ветру модные тряпки и блестящие гирлянды упаковок с питьевыми концентратами. И надписи на иностранных языках, которые были теперь повсюду. Теперь друзья Макса пили баночное пиво, курили «Лакки страйк», а по улицам города тарахтели леворукие «Тойоты» и длинные приземистые «Мерседесы» с квадратными мордами. Всего три года он провел в армии – а жизнь изменилась круто и навсегда. И стало модно показывать, что у тебя есть деньги, и спекулировать всем, что под руку попадет: от жевательных конфет «Мамба» – до заводов и пароходов.
Макс дурел от этих перемен. Впрочем, кто хочешь одуреет, пробултыхавшись тысячу дней на проржавевшем ролкере*, видя только бесконечные мили морской воды, портовые молы, да военную технику, которую перевозили в другие страны под видом комбайнов и машин «скорой помощи». Морская армия бывшей Страны советов все так же выполняла гуманитарную миссию, участники которой хорошо платили за причиняемое им добро. И деньги по-прежнему шли мимо солдатской кассы. Как и мимо Макса.
Теперь он был на гражданке, бесцельно шел по Набережной Самары, одетый в парусиновые шорты да майку с верблюдом и надписью «Кэмэл». Барсетка в правой руке, бутылка «Будвайзера» в левой. Просто гулял, осматривался, удивлялся переменам и немного завидовал – живут же люди!
Девушка стояла у парапета: алые лаковые туфли на шпильках, длинные ноги, гладкие и смуглые, как отполированный янтарь, и медовые, с искрой, волосы, опускавшиеся ниже попы гладким блестящим потоком. Из-за этих волос, полностью скрывавших ее спину и ягодицы, казалось, что на теле девушки нет ни единого лоскута ткани. Обнаженная – среди толпы. Дразнящее, возбуждающее видение ошпарило его своей откровенностью, и он не сразу осознал, что такого даже в этой новой, шокирующей, потерявшей стыд, жизни случиться не могло.
Он подошел и встал рядом, делая вид, что тоже смотрит на Волгу – но ощупывал взглядом только гибкий профиль ее тела. Конечно же, она оказалась одетой, если это можно было так назвать. Белый нейлоновый топ без лямок открывал впалый живот с аккуратной виноградинкой пупка. Коротко обрезанные джинсовые шорты натянулись на выступающих тазовых косточках, вдоль которых стекали, подрагивая, манящие теплые тени. Максим смутился, отвел глаза. Но потом снова поймал себя на том, что рассматривает ее всю: от острых носов красных туфелек – до золотистого сияния медовых волос, нимбом стоявшего над ее макушкой.
Девушка скользнула по нему взглядом, Макс поймал его, робко улыбнулся и предложил:
– Жарко. Может, коктейль?
В ее шальных, с мечтательной поволокой, глазах мелькнул смешливый интерес. Серые жемчужины радужки, в кои небесный ювелир вплавил черные агаты широких зрачков, окутывала прозрачность – словно пласт стоячей воды, под которой, на самом дне, покоится жидкое серебро. Глядя в эту спокойную заводь, можно было лишиться покоя.
– Не баночный коктейль, – торопливо добавил он. – Настоящий, в ресторане.
Короткая челка над удивленно взвившимися дугами бровей чуть колыхнулась.
– У тебя денег-то хватит, герой?
У него были деньги: что-то осталось от армейского довольствия, небольшую сумму к дембелю подарили родители. Макс повел ее в один из ближайших ресторанов, стоящих на берегу, и там, укрытые от солнца красным тентом, они просидели до вечера. Алена сказала, что учится на юрфаке, а в свободное время подрабатывает анимацией. Пила мартини, элегантно покачивала в руке треугольный широкий бокал, поглаживая его тоненькую ножку чуткими пальцами. И серебряная цепочка на ее изящном запястье – стайка дельфинов, ныряющих друг за другом – казалась необыкновенно живой.
Мартини Алена заедала фаршированными оливками – брала их пальцами из высокой стеклянной вазочки, клала между зубов, как белочка орехи, и резко сжимала челюсти, чтобы сок потек сразу во все стороны. А потом смачно втягивала его в себя, слизывала с губ. Таскала с его тарелки луковые кольца и креветки в панировке, потом спросила фисташек, и все клевала, клевала, как птичка, и наклевала в итоге почти на всё, что было в его кошельке. А разговоры вела – с ума сойти, все о литературе: о каком-то Эдуарде, варившем борщ на балконе и жравшем его на жаре**, а потом вдруг о египетском боге Ра и ОМОНе, с которым этот бог за каким-то хером летал в космос***. Макс ничего не понимал, лишь кивал и мычал, где это казалось уместным, а в паузах вставлял свое: об океанской рыбалке, о портовых порядках Камеруна, о прапорщике Кукушкине, по пьяни обгоревшем на солнце. И эти его байки, перед которыми зачарованно застывала Максова родня, вдруг начинали казаться ему грубыми, не интересными и чересчур приземленными. Он стеснялся их, стеснялся вылетавшего невзначай матерка, но Алена смеялась и вела себя так, будто и он говорит с ней чуть ли не по-французски, и – о чем-то возвышенном, умном, интеллигентном. Это ободряло его, манило к Алене еще больше, но все же он чувствовал разницу между ними. Стремясь уменьшить ее, он тягал себя за уши к ее уровню, и сдуру даже намекнул о своей принадлежности к неким гостайнам, к секретным бумагам, которые пришлось подписать перед дембелем – что, кстати, было правдой… Соврал, что на гражданке его ждали друзья, готовили для него какое-то прибыльное дело, которое на этой же гостайне было завязано. В глубине Алениных глаз мелькнул хищный интерес, что-то животное, жадное, близкое ему. И вот тогда он в первый раз ощутил непререкаемую остроту желания иметь власть над этой женщиной. Ту власть, которая – он понял это своим сволочным нутром, потому что они с Аленой были похожи – дается только через деньги.
В то время он еще не знал, что первая любовь почти всегда заканчивается первым предательством.
Не понимал, что, предав, эта сука привяжет его к себе еще сильнее.
И не представлял, что в течение долгих лет, напрочь выброшенный из ее жизни, будет снова и снова искать путь обратно. К той, которую когда-то поклялся сделать своей – какой бы ни была цена за это.
Макс захлопнул холодильник и поплелся в гостиную, прижимая к груди полупустую бутылку с томатным соком. Плюхнулся на диван, задрал ноги на журнальный столик. Нужно где-то взять деньги, чтобы отдать долг Василенко. Снять со счета? Сумма не маленькая, Танька сразу заметит. А если не она, то эта крыса Елена Степановна – его необожаемая теща, злобная тварь на тонких ножках. От нее хрен что скроешь. Нет, лучше рискнуть и взять-таки у Василенко партию фуфлыжных лекарств – на такую сделку Олежек пойдет. Но если Танька узнает… Хотя как? Она на складе-то уже два года не была, а бумаги еще дольше не проверяла – подмахивает, не глядя. Надо решаться. С момента, когда на них завели дело по подозрению в контрафакте – который Макс, как чувствовал, вывез перед самой выемкой – уже три года прошло. Вполне себе можно рискнуть.
Максим вытащил телефон из кармана джинсов, набрал номер Василенко. Тот ответил почти сразу:
– Сначала извинишься, а потом должок вернешь, или наоборот? – зло спросил тот, даже не поздоровавшись.
– Извини, дружище, – ответил Макс. – Перебрал вчера, а с пьяного какой спрос?
– Ладно, – помолчав, ответил Олег. И обидно заржал, – всё же радует, что я тебя на бильярде разделал, как цыпленка табака! Где мои денежки?
– Будут тебе денежки. Заеду, переговорим.
– Мне купюрами покрупней, а то складывать некуда, – продолжал издеваться Василенко. Макс резко сжал кулак, и тут же снова накатила похмельная боль – в голову будто выстрелили. Он сделал глоток сока и сказал, стараясь быть спокойным:
– Сказал же – заеду, переговорить надо. Говорят, твой телефон менты слушают.
Василенко поперхнулся. Так тебе, сучонок, не будешь нос задирать. Насладившись паузой, Максим добавил:
– Через час, в «Самурае». И шавок своих подальше посади, нечего им мужские разговоры слушать.
____________________
*ролкер – грузовое судно
**роман Э. Лимонова «Это я, Эдичка»
***роман В. Пелевина «Омон Ра»
