Текст книги "Тень мачехи (СИ)"
Автор книги: Светлана Гимт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]
13
– Вы сказали, мальчик живет со своей матерью. И вот я хотела спросить… Понимаете, он ведь избит… За такое родительских прав должны лишать… – Таня поняла, что ее решительность, которая еще минуту назад была столь сильной, испарилась почти без остатка. И теперь она чувствовала себя глупой мямлей, а Залесский смотрел на нее с непроницаемым видом.
Дверь ее палаты была закрыта плотно, и разговору никто не мог помешать, и никто не сбивал ее с мыслей, но Татьяна всё не могла подобрать слова. «А вдруг я поступаю неправильно?» – вместе с сомнением мысль принесла и отчаяние – будто в тупик завела. «Что делать? Может быть, пока не говорить с ним об усыновлении, обдумать все еще раз? Но время идет, завтра же в больницу могут прийти представители опеки… И что с Павликом будет дальше? Если его решат изъять из семьи, то куда – в детдом? Не место ему там, как и моей трусости сейчас – не место…»
Залесский сидел напротив нее, за небольшим квадратным столом, на котором Янка оставила принесенные из магазина пакеты с провизией. «Сейчас подумает, что это я много ем», – ужаснулась Таня, окончательно сникла и спросила виновато:
– Может, сперва чаю? Тут пирожки есть, Яна принесла…
Залесский отрицательно мотнул головой, в янтарных глазах мелькнула жалость.
– Не надо меня стесняться, – мягко сказал он. – Юристу, как врачу, стоит рассказать только правду. Я правильно понял: вы хотите, чтобы этого ребенка изолировали от родителей?
– Мне хочется ему помочь. Ведь он сбежал из дома зимой, в мороз – на такое ведь можно решиться только если край приходит! Если бы не вы, мальчик вообще мог погибнуть. А случилось всё это, скорее всего, из-за жестокости его родителей! – Татьяна вновь почувствовала, как сильно злится от одного только воспоминания о следах ремня на худеньком теле ребенка. – Мой коллега Виктор Купченко, который принимал Пашу в наше отделение, подтверждает, что тот избит. Об этом сообщили в полицию, те обещали найти родителей ребенка. Но теперь-то вы выяснили, кто он, где живет, так что нет необходимости кого-то искать! Как представитель учреждения здравоохранения, я имею право обратиться в органы опеки и в суд для того, чтобы привлечь родителей Паши к ответственности и лишить их прав.
– Но вас что-то останавливает, – констатировал Залесский.
– Я никогда еще не участвовала в подобных процессах, – призналась Таня. – Как все это происходит? Нам в институте рассказывали только лишь про возможное участие педагога-психолога в делах такого рода…
– Сейчас не понял. Вы же, вроде бы, врач-педиатр? – нахмурил брови адвокат.
– У меня два образования, – пояснила Таня, сцепляя пальцы в замок, чтобы унять противную дрожь в руках. «Успокойся, – попросила она себя. – Он нормальный человек, а что к словам цепляется – так это особенность профессии. Юрист и в этом тоже как врач – не должен упускать мелочей». Этот аргумент подействовал, и Татьяна заговорила смелее:
– Так вот, я хотела спросить – если я подам такое заявление, мальчика сразу же заберут у родителей?
– Ну, если эта семья состоит на учете в органах опеки, если до этого момента были официально зафиксированы какие-то проблемы, велась работа с законными представителями мальчика, а они, допустим, выпивают, не обеспечивают сына – то да, ребенка могут изъять, – ответил Залесский. – Но и то – до выяснения обстоятельств. Просто так лишать родительских прав никто никого не будет.
– Но ведь следы ремня…
– Послушайте, – терпеливо сказал адвокат, – мы же ничего не знаем о том, что произошло. Мальчишка скрытничает. А это значит, что он либо надеется подольше не возвращаться домой, играя в потерю памяти, либо кого-то прикрывает – к примеру, мать. Он же знает, что врачи видели синяки, и не хочет, чтобы кто-то начал с этим разбираться, вызывать родителей… Да и я не уверен, что его именно мама избила. Профессиональная интуиция, если хотите. И потом, ремень, да еще до синяков на теле – это, извините, скорее мужской почерк.
– Тут, знаете, еще одна странность есть, – Татьяна торопливо встала, метнулась к тумбочке, в которой лежали рисунки Павлика.
Залесский заинтересованно повернулся за ней, протянул руку, принимая раскрашенные листки. Таня встала рядом, взволнованно заговорила, тыча пальцем в детали рисунка:
– Вот смотрите, я попросила Пашу нарисовать дом, дерево и человека. Это стандартный психологический тест для детей. Видите, мальчик себя очень маленьким изобразил – это говорит о том, что у него очень низкая самооценка, и своей значимости для семьи он не чувствует. Скорее, ощущает себя там лишним, и это может быть одной из причин его побега из дома. Обратите внимание, что на рисунке у ребенка глаза закрыты, он будто не хочет чего-то видеть, боится. И рта у него нет, а это признак того, что мальчику не дают выражать собственное мнение. Дальше: рядом с мальчиком огромный человек, и он отделяет его от матери. Она изображена в стороне, и очень безучастной – смотрит перед собой, не на сына, будто не хочет замечать, что происходит между ним и отцом, или будто не вмешивается в их отношения, никак себя не проявляет.
Залесский присмотрелся внимательнее. Рисунок вызывал странные чувства – вроде обычная детская мазня, но веяло от неё совсем не детской тревогой и безысходностью.
– При этом мать в красивой одежде, и смотрите, как детально Паша ее нарисовал, – продолжала Татьяна. – А когда деталей много, это признак того, что ребенок много думает об этом персонаже своего рисунка. Длинные волосы у матери указывают на то, что она важна для мальчика, но за руки они не держатся – похоже, в жизни контакт у них плохой. А вот этот монстр между ними: смотрите, он же изображен человеком, но какая у него пасть: зубы огромные, большой рот – все это источники агрессии, угрозы. И ведь именно этот человек нападает на мальчика, видите, как у него кулаки подняты? Так что я тоже думаю, это не мать Пашу бьет. Это отец или отчим. А, может, дед. Но вот что странно: видите, позади этого монстра как будто нора, или вход в пещеру? А дом мальчика стоит отдельно… Такое ощущение, что этот монстр – человек пришлый, не член семьи. Но я могу ошибаться. И обратите еще внимание на то, какие цвета мальчик выбирает – много коричневого, синего, грязно-зеленого. Это подавленность, депрессивное состояние…
Татьяна наклонилась еще ниже, прядь ее волос соскользнула вниз. Залесский машинально поднял руку, по-свойски заправил этот невесомый шелк ей за ухо. Как проделывал такое сотни раз со спело-ржаными локонами, которые выбивались из-под бабушкиного гребня – длинного, но редкозубого, вечно прощелкивавшего лившиеся из-под него мягкие волны. Или с прямыми прядями Петровны, жесткими и усталыми от хны – во времена, когда они еще не отрасли настолько, чтобы запирать их в тугую дулю, мостящуюся на самом затылке.
Таня вдруг замолчала, палец застыл на бумаге. Вся она превратилась в склоненную статую – и казалась бы соляным столпом, если бы не поистине свекольный румянец, мигом захлестнувший щеку и кончик носа. Глядя на это зарево, Залесский сообразил, что сделал – и, к ужасу своему, понял, что тоже начинает краснеть.
– Извините! – отпрянул он, не зная, куда девать нашкодившую руку.
Взмыв к вискам, Танины пальцы зарылись в волосы, пытаясь зачесать их назад, скрутить вместе – туже, туже!… «Он так просто до меня дотронулся – даже не спросил, можно ли… Конечно, такой красавчик! Привык, наверное, что женщины ему все позволяют… – Но на смену ее безмолвному возмущению мгновенно пришел стыд: – да и я хороша, свесила свои лохмы чуть не ему в лицо…»
– Это вы извините, – пролепетала Татьяна, не глядя на Юрия. И понесла уже совершеннейшую чушь, – я стараюсь следить за собой, вы не думайте… просто в больнице для этого условий нет… совсем нет возможности сделать нормальную прическу…
– Перестаньте, вы прекрасно выглядите! Даже в этом чудовищном халате, – ляпнул Залесский прежде, чем до него дошла вся двусмысленность комплимента. Он попытался спастись, начал молоть, частя и сбиваясь, что насчет халата он совсем не то имел в виду, халаты эти вообще к людям отношения не имеют, а уж к ее красоте и подавно, но вот кто их шьет, эти халаты – тем руки бы оторвать… И что совсем не хотел ее смутить, слушать очень интересно, и надо же, сколько всего можно узнать по рисунку… И что волосы ее – то, чем гордиться можно, и сама она очень симпатичная женщина, и в любой одежде такой останется…
– Не надо, – тихо попросила Таня. И глянула исподлобья, будто пойманная птица, зажатая в кулаке, которая уже не собирается клеваться и пищать – смирилась с судьбой, сникла. И взгляд этот был – уямь бездонная, в которой тускнел удрученный, приниженный, безропотный стыд за нелюбимую, недооцененную себя. «Думает, что она некрасива, – понял Залесский. – Наступил, неуклюжее животное, на больное… А потом и сплясал на нем, толстокожий гаер…» Ему безумно захотелось разубедить ее, доказать, что вот такая она – домашняя, без косметики и скованного лаком вавилона на голове – дай Бог каждому мужчине. И не всем же быть модно-костлявыми, без заметных выпуклостей там, где задерживается самцовый взгляд! И он даже открыл рот, чтобы сказать что-то такое, но тут перед глазами встала Геля – с ярко намазанным ртом, напудренная, искусственно-тонкобровая – ненависть его и бывшая любовь. Такая другая по сравнению с Таней, не способная выдержать этого сравнения. Ненастоящая и ненужная, как бумажный, ядовито-яркий зонтик в стакане коктейля – мнимая красота, которую не терпится выкинуть.
А Таня была из той же категории женщин, что и мягкая, любящая, надежная и нужная, как хлеб, бабушка Юры. Что и Петровна. А еще те, что с первого дня, как бы ни приходилось трудно в жизни, оставались женами Юриных немногочисленных друзей. Оплот очага, семейная опора. Такие не предают, такие – ценят. И любовь для них – не возня на простынях, не владение семейным портмоне, не наслаждение мужским покорством. Что-то большее, и совершенно другое.
«Мне бы встретить тогда, в юности, такую – и дед наверняка прожил бы дольше. Да и сам я был бы теперь устроен, а не чурался брака, как принявший постриг монах». И Залесский так остро ощутил толщину невидимой стены, стоявшей между ним, бобылем по доброй воле, и Таней, словно созданной для житья дружного, кучного, семейного, что ему захотелось раззнакомиться с ней, удрать в привычное свое одиночество. И там справиться с этой, внезапно нахлынувшей, тоской.
– Юрий Борисович, давайте, всё-таки, чаю, – вздохнула Таня, и на этот раз он затряс головой, как кивок на зимней удочке. «А всё от того, что с разговора о деле сбился, – ругал он себя, провожая взглядом выходящую из палаты Таню, – она к тебе, как к юристу, а ты комплиментами сыплешь, словно герой-любовник из плохого водевиля. Вот вернется – и сразу о мальчике ей, в законах ты на порядок лучше разбираешься, чем в тонкостях общения с женщинами».
И он действительно начал говорить о ребенке, как только она вернулась с двумя казенными чашками, где в горячей, жадно впитывающей их аромат и вкус, воде бестолково суетились черные чаинки.
– Не дело, конечно, что мальчик избит – да я бы сам того «воспитателя» ремнем отутюжил, чтобы у него руки чесаться перестали! – но пока мы не уверены, что его били родители, гарантии изъятия нет никакой. Еще узнаю сегодня же, случалось ли раньше что-то, из-за чего семью могли признать неблагополучной. Проверю, велась ли с родителями Паши какая-то профилактическая работа. Поговорю с его матерью – может быть, она и не так виновата, как вам, Татьяна, кажется…
– Но она же не ищет сына, верно? – жестко спросила Таня. – Если бы искала, обратилась бы в полицию. Он ведь несовершеннолетний, а, насколько я знаю, таких должны брать в розыск сразу, не дожидаясь, пока с момента пропажи пройдет трое суток. Зная, что у нас в больнице находится подходящий под приметы мальчик, полиция сразу направила бы ее сюда.
– Да, вы правы. И если окажется, что матери на него плевать, я сам помогу вам инициировать судебный процесс. Конечно, вряд ли Паше будет так уж хорошо в детдоме…
– Какой детдом, вы что? – ахнула Татьяна, со стуком поставив чашку на стол. – Пусть он пока у нас побудет, подлечится, а за это время нужно с ситуацией разобраться. И если все-таки семья у него проблемная, я Пашу заберу. Можно ведь усыновить ребенка сразу же после того, как его родителей прав лишили?
«Усыновить. Ничего себе поворот!» – И память Залесского услужливо вытолкнула слова Таниной подруги: «мой будущий крестник».
– Подождите, подождите… – он забарабанил пальцами по столу. – Вы серьезно? Вы же только вчера его впервые увидели.
– И что? Мне спокойно смотреть на его синяки? Я сама в детстве прошла через такое, и была бы счастлива, если бы меня кто-то забрал от моих родителей! – выпалила Таня.
– Успокойтесь, импульсивность в таких делах не лучший советчик! – предостерег адвокат. – И не факт, что этот мальчик чувствует то же самое, что ощущали вы в детстве. Да и вам нужно не три, а тридцать три раза все обдумать. Приемный ребенок, да еще и не в младенческом возрасте – это не так просто. Скажите, у вас есть свои дети?
По тому, как она вспыхнула, как поникла плечами, как заметался ее взгляд – отчаянно, словно мотылек у лампы – Залесский понял, что опять сморозил какую-то жестокую глупость. Но Татьяна быстро взяла себя в руки и ответила с разоружающей честностью:
– Нет, и вряд ли будут. Из-за этого я здесь и лежу. Но не думайте, что я хочу забрать Пашу только потому, что не могу родить сама.
– Господь с вами, я не об этом! – адвокат поднял руки, будто сдаваясь. – Я спросил, потому что хотел понять, есть ли у вас опыт воспитания ребенка. А-а, неважно… Просто хочу предостеречь: не привязывайтесь к этому мальчику, вдруг с усыновлением ничего не выйдет? Потому что если суд не найдет достаточных оснований для лишения, то родителей могут лишь временно ограничить в правах. А это значит, что ребенку либо назначат опекуна, скорее всего, кого-то из родственников. Либо заберут во временное место пребывания – скорее всего, в детдом. И у его родителей будет полгода для того, чтобы исправиться, загладить свою вину и наладить контакт с сыном. Если они это сделают, ребенок будет возвращен им, и ни о каком усыновлении речи быть не может.
– Ну да, а пройдет еще какое-то время, и они снова начнут его бить. Законы у нас – просто блеск! – съязвила Таня.
– На всех не угодишь, – пожал плечами Залесский. – Вообще система несовершенна, это факт. Я сталкивался с этим, когда работал в милиции – тогда она еще так называлась. Знаете, придет, бывало, женщина, умоляет: сын из дома убежал, найдите. И мы ищем. Раз, другой, двенадцатый. Уже и в детскую комнату милиции сообщили, и профилактических бесед массу провели – а он все бегает. Спросите, почему? Не бьют родители, кормят, одевают-обувают – а ему просто дома не нравится, вот и вся причина. Свободы хочет, семейные порядки не устраивают, характер так проявляет, в конце концов… А на цепь ведь ребенка не посадишь! Но семью на учет ставят. Получается, из-за того, что родителям на ребенка не наплевать было, беспокоились за него, вот милицию и вызывали.
Или наоборот. Живет семья, родители – забулдыги, работают где-нибудь за копейки, существуют непонятно на что, но дети вроде как при них. И даже в школу ходят, учатся худо-бедно. А после школы бутылки собирают, потому что дома не еда, а закуска, и то вся посчитана. Или по рынку шатаются в надежде, что кто-нибудь накормит. И не жалуются, не рассказывают никому, что дома творится. И вроде как формального повода для того, чтобы семью эту на учет взяли, просто нет.
Он повертел в руках пустую чашку, отставил ее в сторону. Таня смотрела на него в упор, и выражение ее лица было почти страдальческим. «Ведь всю дорогу её расстраиваю, как специально… – с огорчением подумал Юрий и смущено пригладил волосы. – А ведь она хорошее дело затеяла! Если с этим мальчишкой не получится, все равно чью-то детскую жизнь изменит. Видно, что решительная».
– Это, конечно, крайности я вам озвучил, – он заерзал, лихорадочно соображая, как настроить ее на правильный лад – чтобы не витала в облаках, а знала, как всё происходит на самом деле. – Но зато теперь вы понимаете, что в семейных делах не все так просто, как кажется. Сейчас-то уж ситуация поменялась. Во всех школах психологи, некоторые педагоги по домам учеников ходят, смотрят, в каких условиях дети живут. Если что-то подозрительное видят, могут сообщить в социальные службы. Но для этого нужно неравнодушным человеком быть, и не для галочки ходить по этим квартирам. И еще не бояться, что тебе родители ребенка мстить начнут. Ведь маргиналы что угодно выкинуть могут, им терять-то нечего…
– А может, все-таки попробуем поговорить с Пашей? – несмело спросила Татьяна. – Так хочется, чтобы он сам рассказал правду… Мне он, вроде бы, начал доверять. И вам наверняка благодарен, вы же его спасли. Поговорите по-мужски, а? Может быть, вы будете для него более убедительным, чем я?
– Давайте попробуем, – сказал адвокат, вставая. – И не забудьте торт. Возможно, он сойдет и в качестве взятки.
14
«А мальчишка-то – кремень, – думал Залесский, выруливая с больничной стоянки. – Так и не рассказал ничего о том, кто его избил. И о семье молчит. А хитрый какой: мне, мол, тетя Таня говорила, что в детдом меня не заберут, пока в больнице лежу, а за это время, наверное, память вернется. Наивно это, и так по-детски…».
Звонок сотового прервал течение его мыслей. Юрий глянул на дорогу: чисто, только далеко впереди желтеет корма автобуса. Достал телефон, прижал к уху, ведя машину одной рукой. Звонил Андрей Кузьменко, напарник по адвокатской практике:
– Здорово, дружище! Ну, ты как, наотдыхался уже? Всю рыбу из окрестных озер выловил? – в голосе Кузьменко сквозила доброжелательная усмешка. – Тут Биктимиров рвет и мечет, тебя требует!
Инель Фаритович Биктимиров был одним из клиентов фирмы, владельцем ювелирной мастерской, который давно и безуспешно пытался отвоевать у брата авторское право на дизайн некоторых драгоценностей. Глупое занятие, если учесть, что особых дизайнерских изысков для этих побрякушек никем из братьев придумано не было: вполне себе стандартные вещички. Впрочем, Залесский давно понял, что Биктимиров просто стремился подсолить жизнь брату, таская того по судам.
– Я, конечно, соболезную тебе всей душой, – продолжал Кузьменко, – но у него в понедельник очередной суд, и этот затейник хочет, чтобы ты на нем присутствовал.
– Скукотища, – делано зевнул Залесский. – Но если хочет, буду. Я же все равно в понедельник из отпуска планировал выходить.
– Даже не знаю, порадоваться за тебя, или посочувствовать! Ну, ждём!
«Пока в этом мире людей интересуют деньги, имущество, свобода, месть, в конце концов, у меня всегда будет работа, – думал Юрий, пряча умолкший телефон в карман. – Хотя… Вот Татьяну интересует, как помочь другому человеку, чужому ребенку. Надо же, даже усыновить готова! Впрочем, почему бы и нет? Ведь я сам брал с улицы кошек и собак, чтобы они не погибли».
Залесский тут же одернул себя – ну как можно сравнивать ребенка с собаками-кошками? Глупейшая мысль; что-то их, таких, многовато сегодня. Да, при Тане он почему-то чувствовал себя глупо – может, оттого, что в первую встречу она набросилась на него с кулаками, а не стала выпускать коготки кокетства, как многие другие женщины? И вот сейчас, в больнице, интересовалась только судьбой мальчика. И в палате вела себя, как настоящая мамашка. Отрезала лишь небольшой кусочек торта, хотя парень был готов умять его полностью. Уговорила мальчишку почистить зубы после сладкого. Принесла градусник, чтобы померить ему температуру. А когда парень заныл, что в одиночестве ему скучно, осталась в палате играть с ним в лото. И все подтыкала, подтыкала ему одеяло…
В памяти почему-то всплыла морда попавшего под машину Бима, его загипсованный крестец, бесконечные поездки в ветклинику, и то, какой тяжелой была собака, когда Залесский таскал ее на руках и переворачивал, меняя памперсы… «Все-таки я циничная скотина, – обругал он себя, поняв, что всё так же проводит параллели между своей любовью к животным и Таниным чадолюбием. – Но только от перемены названия суть не меняется. Если кто-то в беде, не важно, как его вытаскивать – за лапу или за руку».
Занятый этими мыслями и дорогой, на которую снова начал падать хрусткий январский снег, плясавший в свете фар мятежную альбиносью джигу, Залесский и не заметил, как добрался до нужного адреса. Вышел из своей темно-синей «Ауди», осмотрелся. Длинный, некогда ярко-синий, барак – приземистый, в один этаж – тускло желтел облупившимися окнами. Кривое крыльцо, освещенное слабосильной лампочкой, было залито чем-то коричневым, отвратительным даже на вид. Слева от него, почти у самой стены, тосковал под снежным горбом старый «жигуль», зиял выбитыми стеклами. Дорожка, протоптанная к крыльцу, была неровной и узкой – двоим не разойтись.
Налетевший ветер задрал кусок рубероида, обнажив ребристую изнанку крыши, а потом хлопнул им так, что, казалось, весь барак содрогнулся. Подняв воротник своей тонкой дубленки – хоть бы переоделся, франт! – Залесский понесся к двери барака: очень уж хотелось в тепло. Но, оказавшись в небольшом тамбуре, по обе стороны от которого раскинулись два длинных рукава-коридора, понял: холод здесь почти такой же, как на улице, только вместо ветра – сквозняк.
Юрист поискал глазами дверь с нужным номером, постучался раз, другой. Глухой щелчок отвлек его – на кожаном плече дубленки блестела крупная капля. Серые от гнили потолочные доски набухли от воды, но угол меж стеной и потолком – кривой, будто барак оседал на одну сторону – промерз и поседел от инея. Залесский чуть отодвинулся и снова постучал в дверь. Какая-то жизнь за ней была: ухо улавливало еле слышно бубнящий телевизор, протяжный скрип половых досок. Наконец, замок тихо клацнул и на пороге появилась женщина. Уставшая, худая до изможденности, кутающаяся в черную стеганую безрукавку – длинную, явно с чужого плеча. Рукава толстого свитера спускались до середины ладоней, видавшие виды джинсы были заправлены в черные валяные опорки. Светлые волосы собраны в патлатый хвост, переброшенный на грудь и спускавшийся почти до пояса. На левой скуле и возле глаза – багровые пятна, которые не мог скрыть даже толстый слой тональника.
– Вам кого? – с подозрением спросила она, глядя неприязненно, с плохо скрытым страхом. Чуть слышный запах – сегодняшнее пиво, или вчерашнее «что покрепче»? – заставил адвоката поморщиться.
– Вы мама Паши Фирзина? – спросил он.
По тому, как быстро она оглянулась, как испуганно шмыгнула взглядом вглубь квартиры, как стремительно выскочила к нему, плотно закрыв за собой дверь, адвокат понял – кто-то еще есть в доме, кто-то, кому не нужно слышать их разговор.
– С Павликом что-то случилось? – встревожено спросила женщина.
Теперь оторопел Залесский.
– Вы хотя бы знаете, где ваш сын? – озадаченно спросил он.
– Конечно! У бабки он, – женщина ответила так спокойно, что Залесский понял: не врет. Действительно думает, что ребенок у родственников.
– К сожалению, это не так. Паша попал в больницу.
Женщина прижала ладонь к губам, глаза ее расширились, уставились на Залесского с мольбой.
– Что с ним случилось? Он жив?
– Да успокойтесь вы! Жив, конечно, – теперь адвокат был до конца уверен, что мальчишку избила не она. – Простыл и колено вывихнул, сейчас его лечат. Угрозы для жизни нет.
Ее тревога уменьшилась, но не ушла совсем.
– А вы кто?
– Меня зовут Юрий Борисович Залесский, я адвокат. Так получилось, что это я нашел Пашу и привез в больницу.
– Где нашли? – она хмуро повела бровью.
– Далеко от города.
– Но он записку оставил, что поживет у бабушки… – растерянно сказала женщина.
– Может быть, мы поговорим у вас дома? – предложил Залесский.
Ее взгляд снова наполнился испугом, она быстро замотала головой.
– Нет, давайте лучше здесь. В какой больнице Паша? В нашей, городской?
Адвокат сунул руки в карманы дубленки, склонил голову к плечу. Посмотрел пронзительно-долго, будто изучая. Бухнул, внимательно глядя ей в глаза:
– Скажите, кто избивает вашего сына?
Она коротко вдохнула – словно беззвучно вскрикнула. Плотнее закуталась в безрукавку, взгляд испуганной мышью побежал по полу. Адвокат стал еще напористее:
– Скажите лучше сами, я все равно узнаю. Жестокое обращение с ребенком – это подсудное дело. Полиция уже в курсе, что он избит. Лучше расскажите правду, иначе обвинять будут вас или вашего мужа.
– У меня нет мужа, – пробормотала она. – И Павлика я не трогала.
– А кто тогда?
– Почем я знаю! – разозлилась она. И Залесский понял – врет, покрывает кого-то.
– Слушайте, ну вы же мать! Найдите в себе смелость, расскажите всё, и мы найдем способ защитить мальчика, если сами вы по какой-то причине не можете это сделать.
Она угрюмо молчала, но было видно – обдумывает что-то, ищет выход. Наконец, решилась спросить:
– А Паша что говорит? Кто его побил?
– Паша ваш делает вид, что ничего не помнит.
Ей стало ощутимо легче, во взгляде появился налет наглости:
– Ну, значит, разберемся мы. Извините, мне некогда. Так он в городской больнице?
Залесский кивнул.
– Хорошо, спасибо. Извините, – она шагнула вглубь квартиры и захлопнула дверь. Адвокат пожал плечами, повернулся и быстро вышел во двор. Скользнув взглядом по веренице окон, отсчитал нужное и полез к нему по сугробам, мысленно ругая себя за то, что оделся неподходяще для оперативной работы. «Это даже хорошо, что они живут в бараке, где сто лет ремонта не было. Через евроокна я бы хрен что услышал», – думал Залесский, заглядывая в помещение через низкий кривой подоконник.
Это оказалась комната, а не кухня, как он предполагал. Сквозь тюлевую занавеску был виден старый клетчатый диван, приваленный к стене полураскрытой книжкой, телевизор в углу, на тумбочке с косо висевшей дверцей. Перед ним, спиной к экрану, стояла мать Павлика. На диване сидел мужик лет пятидесяти, в растянутом темно-зеленом свитере, армейских штанах и шерстяных носках, и грыз сушеную рыбу, бросая чешую на газету, лежавшую на его коленях. Рядом на полу стояла ополовиненная двухлитровка пива. Женщина почти кричала:
– Это он из-за тебя ушел! Сколько раз просила…
– Не базлай, – оборвал ее мужик. – Шараборин* твой Пашка, мужика из него надо делать, а кто, если не я? Сколько раз было говорено мяч дома не кидать? Разбил окно – получил за дело. А потом сам на заборе расписался**, я его из дома не вышвыривал.
– Но я же просила его не бить!
– Алямс-тралямс!*** – Мужик хлопнул рыбой по газете, гаркнул, поднимая кулак. – Баба мне еще указывать будет! Смотри, схлопочешь, вслед за сынком своим в больничку сляжешь! А Шапиро**** этому передай, чтобы в чужие дела не лез.
Женщина хотела что-то ответить, но не решилась – выскользнула из комнаты. Мужик поднял с пола бутылку, сделал несколько жадных глотков, вытер рот тыльной стороной ладони. И снова принялся терзать рыбу.
Залесский почувствовал, что ноги совсем иззябли. Впрочем, что хотел, он узнал. Стараясь попадать в собственные следы и прыгая по сугробам, как не ко времени проснувшийся кузнечик, он двинулся к машине. Залез в салон, включил печку и подставил бледные от холода руки под струи горячего воздуха. Машина деловито урчала, отогревая его и себя. Когда звук мотора стал ровным, уверенным, Юрий положил руки на руль, приготовившись тронуть автомобиль с места. Но со стороны барака донесся громкий стук, и Залесский увидел, как, хлопнув дверью, с крыльца сбежала женщина в красной куртке, с серым пуховым платком на голове. Торопливо пробираясь по узкой тропинке, она вышла на дорогу и зашагала к центру города.
Залесский нагнал ее почти сразу, опустил стекло машины:
– Может, вас подвезти?
Мама Павлика испуганно отшатнулась, ее правая нога соскользнула с обочины в сугроб.
– Сама дойду, – буркнула она, отворачиваясь, и прибавила ходу.
– Послушайте, если вы в больницу к сыну, давайте я вас отвезу, мне все равно туда же, – он не собирался возвращаться сегодня к мальчику, но грех упускать шанс побеседовать с его матерью еще раз. «Будет, что рассказать Тане, – обрадовался Юрий. – Жаль ее, конечно, уже настроилась усыновить именно этого ребенка – но вряд ли получится. Хотя… Чем больше информации, тем выше вероятность того, что ситуацию можно будет разрешить максимально безболезненно для Пашки. А Татьяна, наверное, и этим будет довольна».
Но дамочка упрямилась – шла, глядя перед собой, а потом резко остановилась, замахала рукой – мол, проезжай, чего встал.
– Садитесь, кому говорят! – Залесский включил командный тон, и женщина сникла, нерешительно глядя на него. Юрий чуть смягчился, – Ну что вы будете добираться одна по такому морозу, если нам все равно по пути? Не глупите. Я порядочный человек, ничего плохого с вами не сделаю.
Поколебавшись, она все же обошла машину спереди и села на переднее сиденье.
– Давайте я вам подогрев сиденья включу, так ехать комфортнее, – пробурчал адвокат. И показал ей кнопку рядом с сиденьем, – вот здесь переключатель, видите, где красная лампочка горит? Как нагреется, сюда нажмите, будет зеленая – это поддержание температуры. Если жарко станет – сюда, он вообще выключится. Все поняли?
Женщина несмело кивнула.
– Вот и ладненько, – Залесский сосредоточился на дороге, но сам ждал, пока она заговорит. Давно заметил, что женщины не могут молчать долго. Тем более те, которым он оказывал услугу. И действительно, через несколько минут она подала голос:
– Спасибо вам. Извините, что я так… Просто за сына волнуюсь.
– Я смотрю, вы одна за него волнуетесь?
– Ну а кто еще… Отца у него нет, – вздохнула она.
– Простите, но так не бывает, – поморщился Залесский. – И потом, вы говорили, что у мальчика есть бабушка.
– Она неродная ему, – махнула рукой женщина, – так, знакомая моя… Приплачиваю ей немножко, по хозяйству помогаю, а она за это Павлушу к себе берет, когда Слава…
Она осеклась, поняв, что сболтнула лишнее, и быстро продолжила:
– У нас с ним нет родни, вдвоем горе мыкаем. Понимаете, я молодая глупая была – да все в семнадцать лет дурят, чего уж говорить-то… Влюбилась в парня, уехала с ним в Москву. Мой отец против был, да я не послушала. А мама давно у нас умерла, он один меня воспитывал. Мы с Пашкиным папой такие планы строили! Что поженимся, жилье купим… А когда забеременела, выяснилось, что плевать он хотел и на меня, и на ребенка. Пришлось сюда возвращаться. Ладно, хоть отец простил, принял меня с животом. Ну, Павлик родился, жили как-то… Пока отца не схоронили, попроще было: хоть пенсия у него и маленькая была, а не лишняя. Ну и за Павликом приглядывал, когда я на работе. Я ж иногда сутками в этом ларьке – зарплата копеечная, ну а где больше взять без образования-то…
