Текст книги "Тень мачехи (СИ)"
Автор книги: Светлана Гимт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]
7
– После этого мальчонки даже мыть ничего не надо, вона как вылизал, – покачала головой Катя Петровна, возившаяся возле раковины. Таня поставила туда пустую посуду и взяла широкий пластиковый поднос – чтобы мальчишке было удобнее рисовать. Вернувшись в палату, устроила его на коленях найденыша, подложив подушку: хоть у него и гипс на ноге, но лишнее давление ни к чему. Сама устроилась рядом с его тумбочкой – по ней кусочками радуги были рассыпаны карандаши. Положила перед мальчиком стопку бумаги.
– Что мне рисовать? – спросил он.
– Что хочешь. И я что-нибудь изобразить попробую. Только не смейся, я сто лет не рисовала, – попросила Таня. – Давай на скорость, кто быстрее!
Глаза найдёныша загорелись – дети любят играть, соревноваться, так что если хочешь сблизиться с ребенком или узнать о нем больше, это самая лучшая тактика. Татьяна выбрала синий карандаш и склонилась над листом, делая вид, что сосредоточена на рисунке. Линии побежали по бумаге, очертили контур цветка. Колокольчик, еще один. Букет этих цветов можно рисовать долго, пусть мальчик думает, что она занята и не обращает на него внимания.
Он тоже схватил карандаш, зашуршал грифелем по бумаге. Дети нетерпеливы, Татьяне не придется ждать долго. Но нужно дать найденышу возможность нарисовать две-три картинки, прежде чем подвести его к первому тесту.
– Готово! Я первый! – с гордостью воскликнул мальчик.
– Ого, какой ты быстрый, я так не могу, – вздохнула Таня. – Покажешь, что у тебя?
Он снова закашлялся и поднял лист. Пузатый, щедро закрашенный черным, самолет с угольными пропеллерами на тупом носу и крыльях летел справа налево. Черный – цвет подавленности, тревоги. Правая часть рисунка – будущее, левая – прошлое. Судя по всему, в будущем мальчишка себя не видит. И вокруг самолета – пустота: ни облаков вокруг, ни деревьев или домов снизу. Нет солнца. Плохо всё это. Но, в общем, ожидаемо – в его-то состоянии.
– Классно! – подбодрила она мальчонку. – Теперь рисуй что-нибудь еще, а я свой букет попробую закончить.
Теперь мальчишка изобразил несколько маленьких танков, которые стреляли друг в друга. К черному цвету присоединился коричневый.
– А самолет твой к ним летел, на помощь?
– Конечно! – воскликнул он, и глянул на нее, как на маленькую, мол, это же сразу должно быть ясно. – Там ведь война, он везет бомбы и будет сбрасывать их на врагов!
– У тебя здорово получается рисовать военную технику, – улыбнулась Татьяна. – А теперь что-нибудь мирное нарисуем, у нас же в стране мир. Давай как будто ты знаменитый художник, а я заказываю у тебя картину?
– Ну, я же не так хорошо рисую, – смутился мальчик.
– Все у тебя прекрасно получается, я считаю. И потом, мы же играем. Так что нарисуй картинку, где будет дом, дерево и человек. Может, не один человек, а несколько, но дом и дерево обязательно. Ты их рисуй, как хочешь, но не забывай, что тут много разных карандашей. Не забывай их использовать, так ведь красивее будет.
Парнишка кивнул, вперил взгляд в чистоту листа и задумался, сунув в рот кончик карандаша. Таня вернула голубой на место, взяла зеленый: пока она прорисовывает свой колокольчиковый букет, мальчик может изобразить больше деталей.
Минуты шли, она неторопливо выводила узор лиственных прожилок, затачивала остроту стеблей и заломы травин, искоса поглядывая на мальчика. Тот явно увлекся рисунком. Сопел, как деловитый ёжик, нетерпеливо швырял карандаши, выбирая цвета, то проводил линии с яростным размахом, то сосредоточенно обрисовывал мелочи. Иногда слюнил палец и принимался тереть бумагу с таким рвением, что Таня начала опасаться, не испортит ли он рисунок, так и не закончив его. Но примерно через полчаса найденыш с гордостью протянул ей заполненный цветными пятнами лист.
– Молодец, рисунок просто супер! – похвалила она. Но на самом деле причин для радости не было.
Дом, дерево, человек – стандартный тест, но рисунок был очень нестандартным. Посредине – что-то вроде огромного холма, четко разделившего лист на две половины. В холме зияла замалеванная черным нора с неровными, почти зазубренными краями. Слева, в отдалении, стоял небольшой дом. Нет, даже не стоял, а парил, лишенный какой-либо опоры. Он был грязно-синим и выглядел развалюхой: скособочившийся, с покосившейся крышей, один скат которой свисал гораздо ниже другого. Крыльцо вело в глухую стену: двери у дома не было. Но мальчик нарисовал два окна, щедро закрашенных коричневым, поверх которого крест-накрест шли толстые черные линии – Таня даже не сразу сообразила, что это решетки. Контуры стен и проемы окон были неровными, чувствовалось, что рука мальчишки дрожала, нажим грифеля в нескольких местах был столь сильным, что почти порвал бумагу. Кое-где виднелись потертости, будто найденыш что-то стирал и рисовал заново.
За холмом, поблизости от дома, мальчик поместил дерево. В этом возрасте дети часто рисуют растения с корнями, не придавая значения тому, что в жизни их не видно сквозь землю. Но у этого дерева корней не было, как не было и листьев. Да и вообще оно выглядело устрашающе: антрацитово-черное, будто обугленное, а на стволе толстенная, детально прорисованная кора. Нервные зигзаги сухих ветвей поднимались к небу почти вертикально – не дерево, а ведьмина метла. В стволе виднелось дупло, на краю которого мальчик изобразил непропорционально большую коричневую птицу.
Небо получилось густо-сиреневым, серые клубки облаков засеяли его густо, как перед грозой. Грязно-зеленая трава клочками росла на коричневой почве.
И дом, и дерево стояли на левой стороне рисунка. Здесь же был нарисован мальчик: маленький, тонкорукий и тонконогий, в желтых футболке и штанах, полностью скрывающих обувь. Его голова напоминала шарик на ниточке – настолько тощей была шея малыша. Короткие прямые волосы желтого цвета, глаза лишь намечены скупыми линиями, будто закрыты. Ни рта, ни носа. В поднятой руке – то ли палка, то ли бита… а может, удочка?… Потому что в опущенной руке – хорошо прорисованная рыба с раздвоенным хвостом и множеством чешуек.
Ну а рядом с мальчиком стояло чудовище. Громадный мужчина в черной одежде будто вылез из норы и теперь нападал на мальчика, грозя ему высоко поднятыми руками. Круглая голова, почти упершаяся в небо, сидела прямо на теле – шеи не было. Черные волосы стояли дыбом, глаза были выкачены, а из раскрытого рта выглядывали острые зубы. Острый нос загибался кверху, а вот ушей не было вообще.
На рисунке была и третья фигура, женская. Она единственная стояла на правой половине листа: красный треугольник платья начинался от самой земли, овальные рукава скрывали кисти рук, лицо на тонкой шее было почти красивым: черты симметричные, ровные, но ярко-синие глаза выглядели печальными, алые губы сложились в неулыбчивую подковку. Длинные светлые волосы струились по плечам, прическа была пышной, как облачко. Но если мальчик и чудовище смотрели друг на друга, то женщина будто не видела их. Она вообще была какой-то отстраненной, но мальчик потратил на нее больше времени, чем на что-либо еще: об этом говорили и кропотливо прорисованные узоры на платье, и рядок желтых пуговиц, и длинные, спускающиеся почти до пояса, синие бусы – того же цвета, что и глаза женщины.
Рассматривая всё это, Таня не могла отделаться от чувства, что сама находится там, внутри картинки: будто запрятанная в тело нарисованного мальчика, и в то же время – невидимая для участников действа, пробирающаяся за холмом, чтобы неожиданно возникнуть между мальчиком и чудовищем и защитить ребенка.
Она вспомнила слова преподавателя психологии: «Детям, перенесшим насилие, обязательно нужно выговориться – так же, как и взрослым. Но зачастую ребенку трудно на это решиться, ведь он считает виноватым себя, испытывает стыд, боится мести обидчика. Если ребенок замалчивает проблему, дайте высказать ее через рисунок».
Похоже, он действительно высказался, вылил толику своей боли на бумагу: и теперь сидел вялый, опустошенный, глядя на Таню осоловелыми глазами. Побледневшее личико осунулось, плечи поникли, но тонкие пальцы терзали край больничного одеяла – мальчик немного нервничал, ожидая ее вердикта.
– Ты полностью справился с заданием и теперь тебе положен приз! – бодро объявила Татьяна, лихорадочно соображая, чем наградить мальчишку. Прием сработал: он отвлекся от переживаний, глаза снова ожили, зажглись интересом.
– А какой приз? – ерзая от любопытства, спросил найденыш. Больничная койка протестующе заскрипела.
– Торт! – брякнула она.
«Боже, где я сейчас возьму торт?» – с ужасом подумала Таня, но слово уже вылетело, сладкое обещание призрачно заколыхалось в воздухе и полностью завладело умом мальчишки. По его лицу растеклась самая широкая из улыбок, и он почти запрыгал в кровати.
– Ура! Торт! Обожаю торты! А какой он, тетя Таня? Шоколадный? Или с кокосинками? Я шоколадный очень люблю, но если его нет, то можно любой, я все торты люблю, мне мама на День рождения покупала…
Он осекся, крепко сжав губы – и неловко сник, поняв, что проговорился. Тени растерянности и стыда скользнули по его лицу, взгляд сделался измученным, горьким.
– Это хорошо, что мама о тебе так заботится, – мягко сказала Таня. – А торт ты можешь любой заказать, ты же его заслужил. Если хочешь шоколадный, будет шоколадный.
Найденыш молча кивнул, глядя в сторону. Татьяна пересела на его кровать, держа рисунок в руках, повернула его так, чтобы мальчик мог видеть, и сказала, указывая на женскую фигурку:
– Красивая у тебя мама. Она правда такие бусы носит? Да не стесняйся, я поняла, что ты свою семью нарисовал. И давно уже знаю, что ты понарошку ничего не помнишь. Потому что боишься. Так бывает, многие дети так делают. Ты ни в чем не виноват, и тебя никто не будет ругать. Ну, не плачь, мой хороший…
Она потянулась к нему, погладила по голове. Мальчик не поднимал на нее глаз, его ресницы были почти сомкнуты, и Таня осторожно провела по ним подушечками пальцев, чувствуя влажный жар слез. Разгладила морщинку, неровной трещинкой залёгшую меж светлых бровок, приложила ладонь ко лбу мальчишки – от переживаний и температура могла подскочить. Но кожа мальчика была прохладной, значит, всё в порядке. Он шмыгнул носом, нервно дернул плечом и несмело попросил:
– Тетя Таня, вы только не говорите никому, что я все помню. А то мне придется домой вернуться, а он грозился, что в подпол посадит…
«В подпол, значит. А чего не на цепь? Не в будку собачью?» – она чувствовала, как вскипает злость. Наверное, стоит позвонить в полицию и поинтересоваться, как идут поиски родителей мальчика. И на всякий случай сделать копию медицинского освидетельствования, ведь Купченко по всем правилам зафиксировал наличие побоев.
Татьяна притянула мальчика к себе, и тот уткнулся носом в ее плечо, засопел сильнее.
– Не скажу, – пообещала она. – Но ты пойми, вечно скрываться не получится. И никто тебя в подпол не посадит. И пальцем тебя больше никто не тронет! Уж об этом я позабочусь, можешь мне поверить. Давай-ка мы с тобой, дружочек, сделаем вот что: ты сейчас успокоишься и выбросишь все плохое из головы. Полежишь тут, может, поспишь немного. А я пока по делам схожу и за тортом. Вернусь – будем пить чай, и ты мне все расскажешь. Договорились?
– Да.
– Вот и замечательно. И не бойся никого, я смогу тебя защитить. Веришь мне? – она легко погладила мальчика по щеке, пальцем приподняла его подбородок. Голубые глаза глянули на нее с робкой надеждой.
– Да, – доверчиво сказал ребенок.
– Не скучай, я вернусь сразу же, как смогу. И можно я возьму твои рисунки? Они мне очень понравились. Повешу на стенку у себя дома.
– Конечно, берите! – просветлел лицом мальчишка. – А я вам потом еще нарисую!
Таня взяла листки, тяжело поднялась, только сейчас поняв, как ломит затекшие плечи. Глянула за окно: хозяйка-метель превратила воздух в манную кашу, щедро залепила ей подоконник – казалось, что это сугробы выросли до третьего этажа, словно где-то усердно варил волшебный горшочек.
– Тётя Таня, – несмело позвал ребенок.
Она обернулась:
– Что, мой хороший?
– Меня Паша зовут. И мне десять лет.
– Приятно познакомиться, Паша, – улыбнулась Татьяна. – Будем с тобой дружить.
«Может быть, даже жить с тобой вместе будем», – подумала она, закрывая за собой дверь.
8
Залесский отогревал ноги в гостиной родового гнезда, попивая кофе у камина и рассеянно зарываясь пальцами в пушистую шерсть кота Тимошки, лежавшего на коленях тяжелым широким бубликом – горячим, словно только что из печи. В доме было тихо, лишь слабо потрескивали угли, да деликатно позвякивала посудой экономка Алла Петровна, занятая приготовлением обеда.
Мягкое тепло медленно прокрадывалось под одежду Юрия, расслабляло тело, смягчало острые черты его лица. Сидел бы так и сидел, чувствуя спиной упругую поверхность кресла, а коленями – живую кошачью тяжесть. Ведь даже его четвероногие – все дома, никто не рвется на улицу, морозить носы и лапы. И Залесский бы внял инстинктам своих зверей, и тоже остался бы в тепле, да только мальчишку нужно было выручать…
После того, как Юрий нашел его вещи, сразу готов был отправиться в больницу с известиями – но попал в переделку. Снегоход закапризничал аккурат среди поля, да еще и буран, выметший из города все тепло, добрался-таки туда, где по мальчишечьим следам ходил Залесский. Он минут сорок заводил строптивую машину, скакал вокруг нее, чувствуя, как леденеют уши. Победил, но продрог. И хотя по возвращении домой сразу принял горячий душ, и отхватил от Аллы Петровны не менее горячих упреков, засевший внутри холод только сейчас отпустил его.
– Юра, обед готов! – крикнула ему экономка, как маленькому.
– Иду, Алла Петровна! – ответил тот. И шутливо добавил, – Накрывай на шестерых!
Залесский поставил пустую, крепко пахнущую «Арабикой», кружку на полированный столик красного дерева, осторожно поднялся, придерживая Тимошку у груди. Тот изогнулся, просыпаясь, смешно вытянул лапы с широко расставленными пальчиками. Из холла послышалось цоканье, и в комнату вошли дворяне – высокий широкогрудый Грей, в облике которого явственно проступала кавказская порода, и поджарый, с приплюснутым задом, Бим, смесь сеттера и борзой. Грей застыл, глядя на хозяина, лохматый хвост плавно заходил из стороны в сторону. Бим, скосив на Залесского виноватый взгляд, боком подкрался к кожаному дивану и запрыгал перед ним, облаивая кучу разноцветных подушек. Оттуда послышалось шипение, гибкая кошачья лапа располосовала воздух перед любопытным собачьим носом, и одноглазый кот Микрик – коричнево-пушистый, крупный, как песец – лениво поднялся, запрыгнул на диванную спинку. Прошел по ней, как по струночке, осторожно переставляя лапы. И осел плотной круглящейся копной рядом с черно-белой гладкошерстной подружкой Мусей – кошкой, которую последней подбросили в дом Залесского. Бим вскочил на диван передними лапами, метелка хвоста завертелась пропеллером, длинный язык вывалился из приоткрытой пасти. Кошки хором зашипели сверху.
– Бим, не балуй! – погрозил пальцем Юрий, и пес послушно спустил лапы на паркет, засеменил под ласковую руку хозяина. Тимоша приоткрыл глаза, пошевелился, меняя позу – и, вытянув лапы вверх, обнял Залесского за шею. Тот рассмеялся: ну надо же, как ребенок! Кот прижался крепче, замурчал трактором.
Залесский прошел в столовую и сел за старинный овальный стол, сработанный из вишневого дерева. Алла Петровна уже положила на один его конец длинную тканевую дорожку, заменявшую скатерть, поставила сверху прибор. Юрий спустил кота на пол и тот сел у ног, чинно уложив хвост вокруг жеманистых лапок. Собаки, сопровождавшие хозяина, улеглись поодаль.
Экономка внесла широкий посеребренный поднос, на котором исходила ароматным паром прозрачно-желтая налимья уха. Рядом с ней, в особой корзинке, разлеглись ломти ноздреватого домашнего хлеба – с промасленной, чуть посахаренной корочкой, как любил Залесский. Натюрморт дополняла пиала, наполненная густой сметаной, посыпанной смесью рубленой зелени, соли и чеснока. Алла Петровна поставила поднос на стол, и Юрий, подсунув пальцы под края тарелки с ухой, потянул ее вверх.
– А сама?… – спросил он.
– Да я поела уже, – отмахнулась экономка. – Тебя ж пока дождешься! Вроде в отпуске, а целыми днями дома нет!
– Петровна, милая, ну я же большой мальчик, – улыбаясь, ответил Залесский. Зачерпнул ухи, поднес ложку к носу и с шумом втянул в себя аромат свежего рыбного бульона, кореньев, черного перца, лаврушки и Бог знает чего еще, но чего-то восхитительного. Подул, осторожно попробовал. Да, Алле Петровне нужно кулинарную школу открывать, а не с ним, взрослым дяденькой, возиться. Он взял мягкий хлебный ломоть, поболтал в пиале ложкой, и принялся густо намазывать на хлеб душистую сметанную смесь – он никогда не добавлял ее в первое, но любил такие бутерброды вприкуску.
Экономка снова сходила на кухню, принесла длинный лоток с кошачьим кормом, который в этот раз был щедро перемешан с рыбными потрохами. Тимоша мгновенно оказался возле него, Микрик и Муся появились с секундным опозданием. Позже и собаки получили свою долю еды – гречневую кашу с тушенкой, насыпанную в две алюминиевые миски.
– Дал же господь нахлебников, и не откажешься, – вздохнула экономка, глядя, с какой жадностью зверье поглощает корм. – И ведь ели уже с утра!
– Зима, – философски ответил Залесский.
Он глянул на часы, стоящие рядом с буфетом. Павел Буре, 1899 год, с боем и календарем. Дед говорил Юрию, что именно в тот год фирма Буре стала официальным поставщиком Российского Императорского Двора. Из-за чего особо гордился этими часами.
Сейчас они показывали половину третьего. Кажется, городская больница открыта для посетителей до семи вечера. Что ж, если день сложился так, что ему пришлось вернуться домой, он успеет больше узнать о мальчишке перед тем, как встретиться с Татьяной.
Залесский принялся поедать уху. От горячей, щедро наперченной пищи по его телу прошел жар, лицо раскраснелось, будто в парной. Не успел он увидеть дно тарелки, как экономка уже принесла второе. Антрекот толщиной в два пальца – сочный, остро пахнущий, клетчатый от гриля, припудренный красной паприкой и присыпанный мелко нарезанным зеленым лучком. Поджаристый, блестящий от масла, картофель, нарезанный длинными широкими ломтиками, на которых запеклись шкварки и кусочки лука. Свежие овощи в сметане – нежные листья салата, порванные крупными кусками, половинки черри, огуречные дольки, руккола и укроп. И красный маринованный лук на отдельной тарелочке – самое то к мясу.
Алла Петровна чинно расставила все это рядом с Юрием и забрала у него суповую тарелку, в которой осталась пара капель ухи да налимий остов, воинственно топорщивший кости. Отнесла ее на кухню вместе с подносом, вернулась и тоже села за стол. Муся тут же запрыгнула ей на колени. Почесывая кошку за ухом, экономка спросила:
– К ужину ждать тебя, Юра?
– А что на ужин? – хитро улыбнулся тот, терзая антрекот ножом и вилкой.
– Пирог могу испечь. Рыбу ж куда-то девать нужно.
Она замолчала, будто не решаясь сказать о чем-то важном. Залесский глянул на нее искоса, выждал полминуты и спросил:
– О чем думаешь?
– Да вот погода эта… – начала экономка. – Так меняется – с ума сойти. Зима в этом году сумасшедшая, то буран, то капель. А мне уж шестьдесят семь, Юрочка.
Не понимая, как возраст связан с погодой, Залесский насторожился, но счел за благо промолчать. Экономка обязательно продолжит разговор, коль уж начала.
– Здоровье меня всё чаще подводит. Вот ты на рыбалку уехал – а у меня давление как скакнет, верхнее за двести было. И голова тяжелая, кружится, ходить тяжело…
– О, кстати! Петровна! Как же я забыл? – вскричал он, вскакивая. Быстрыми шагами добрался до кабинета, вынул из ящика дубового стола бордовый конверт с витиеватой надписью, вернулся в столовую и протянул его экономке.
– Ты помнишь, я Екатерине Львовне Мамонтовой помогал по наследственному делу?
– Это у которой брат хотел отцовский дом к рукам прибрать? Помню, конечно, эту мадаму. Всё девочку из себя строила, а сама тетка теткой. И взбалмошная, не приведи Господь.
– Ну да, нервная немного, но ее можно понять. Так вот, у нее есть дом отдыха. Стоит в лесу, на речке – тишина, воздух свежий. Всякие оздоровительные процедуры, спа, омолаживание, что там еще бывает… Лечение всех мыслимых и немыслимых болезней… В общем, она мне двухнедельную путевку подарила, там два места. Поезжай, поправь здоровье. Марь Палну свою прихвати. Там всё оплачено.
– Да как же так? – Алла Петровна всплеснула руками. – А тебя я на кого оставлю?…
– Что ж я, младенец? – пробасил Залесский с деланной обидой.
– Но как же… А кормить тебя кто будет? Обстирывать, обглаживать, дом в порядке содержать?
– Справлюсь как-нибудь! – ответил он с ноткой возмущения в голосе.
– Нет уж, Юра. Я давно с тобой поговорить хочу. Тебе тридцать восемь уже, не мальчик. Жениться тебе пора.
– Петроооовнаааа… – застонал он, приложив руку ко лбу. – Ну не начинай! Давно ведь уже решили.
– Что решили? Ну что решили? – завелась экономка. – Нет уж, Юрочка, ты не прячься, ты мне в глаза посмотри. Кто тебе еще правду скажет, как не я! Пока ты маленьким был, я да бабушка за тобой ходили. Мария Николаевна преставилась – так одна я у тебя осталась из близких женщин. А дальше что? Ведь и я не вечная. Ты, Юра, парень умный, но весь в деда своего: работать умеешь, семью обеспечить можешь – а в быту как дитя. Ты хоть знаешь, как стиральная машина включается? Где пылесос лежит? Как мясо выбирать нужно? Ты картошку-то сварить не сумеешь, если один останешься!
Залесский молчал, смущенно понурив голову. В последний раз Алла Петровна заводила этот разговор года полтора назад. Тогда поводом послужила свадьба его друга, и Юрий смог отбиться сравнительно легко – просто сказал, что не хочет жениться по принципу «все побежали – и я побежал». Якобы ждет свою, единственную. Экономка вроде бы поверила и прекратила воспитывать в Юре будущего семьянина, и он выдохнул – впрочем, зная, что эта тема еще всплывет. Алла Петровна действительно была рядом с ним с пеленок, и относилась к нему как к сыну – могла и похвалить, и пожурить. Но вот так, резко, она разговаривала с ним нечасто – только когда речь действительно шла о чем-то важном для нее. И Юрий каждый раз чувствовал себя ребенком, которого отчитывают, и в то же время понимал – она права. Вот и сейчас, насчет его бытовой беспомощности, тоже не преувеличивала. Он ничего не умеет, это была правда. Но и не повод стремглав бежать на поиски жены.
– Петровна, я всё понимаю, поэтому и хочу, чтобы ты позаботилась о своем здоровье. Ладно – обеды, ладно – порядок в доме. Эти вопросы в наше время легко решить, одним звонком. Мне важнее, чтобы ты была со мной рядом. Ну, как я без тебя, если что? – ответил он.
– Ты тему-то не переводи! – сердито сказала Алла Петровна, вставая и забирая у него тарелку из-под антрекота. – Чай будешь? С ватрушками.
– Спасибо, некуда, – он откинулся на стуле и погладил себя по животу.
– А я вернусь сейчас. Договорим, – грозно предупредила экономка.
Она удалилась на кухню, а Залесский заерзал на стуле. «Надо бежать!» – понял он. И, словно услышав его мысли, спасительно вздрогнули часы Буре, басовито пробили три раза. Юрий вскочил, крикнул в открытую дверь кухни:
– Прости, Петровна, мне срочно нужно позвонить! – и позорно сбежал в кабинет, заперся там, чувствуя себя мальчишкой, улизнувшим от справедливого наказания.
Жениться он не собирался, и решение это принял давно – ему тогда едва исполнилось двадцать три года. И, казалось бы, можно было передумать – за столько-то лет! – найти в себе силы влюбиться заново, отпустить фантом юноши, так несправедливо преданного и так переживающего это предательство, перестать защищать его… Но нанесенная ему в то время рана была слишком глубокой и болезненной, а боль от нее – чрезмерной, не по возрасту.
…Геля – точнее, Ангелина Сергеевна – была женой профессора Евгения Федоровича Славина, доктора филологических наук, который возглавлял кафедру русского языка в местном пединституте. Этот старый гриб, с искривленной годами спиной и редкими волосешками на бугристом черепе, женился в восьмой раз, причем день свадьбы совпал с днем его юбилея – молодому стукнуло семьдесят. Геле же едва исполнилось тридцать восемь, и у нее в запасе было достаточно времени для того, чтобы спокойно дождаться того, за чем шла – мужниного наследства. Вот только возникла пара маленьких проблем: новобрачная не мечтала о спокойной жизни и жутко не любила ждать.
Юрин дед, генерал-майор Василий Александрович Залесский, уже лет двадцать приятельствовал со Славиным – сошлись когда-то на страсти к охотничьему делу, да так и выезжали каждый год вместе, по нескольку раз за сезон. И когда внуку понадобился репетитор, дед, конечно же, составил протекцию. Уговорились, что Юра будет приходить на квартиру Славина трижды в неделю. Он пришел раз, другой, третий, и всегда заставал Славина в одиночестве. Представить, что он женат, студент не мог – да и не думал о таких вещах. Он вообще ни о чем не думал кроме как о предстоящей пересдаче тройки по предмету «Русский язык и культура речи». Эта тройка позорным пятном синела в зачетке отличника еще с первого курса, и помешала бы будущему юристу обзавестись красным дипломом. А выпускные экзамены были на носу. И Юра честно ходил к профессору – не из-за страха перед дедом, и не потому, что репетиторство было оплачено.
В четвертый раз дверь ему открыла Геля – роскошная, загорелая после морского отдыха, переполненная той женской силой, которая примагничивает самцовую суть мужчин даже вопреки их желанию. Славин еще не вернулся домой, и Геля предложила Залесскому дождаться того в гостиной. И сама пришла туда с двумя чашками кофе, расселась-разлеглась напротив, повернувшись на бок, подперев голову рукой и вытянув полные, соблазнительно-округлые ноги на всю длину бежевой софы. Подол шелкового халата – цвет недозрелой вишни, в тон помаде – соскальзывал с ее колен каждый раз, когда она чуть изменяла позу. И тень, оживавшая в ложбинке груди в такт каждому Гелиному вздоху, была всесильно глубока.
Юра не хотел кофе, не хотел сидеть здесь смущенным истуканом, как не хотел, чтобы его взгляд снова и снова падал в эту тень и скользил дальше, по ласковым изгибам женского тела. А ее пытливый взгляд видел всё, и губы лукаво изгибались, и лицо добрело в удовольствии. Ведь, возвращалась она с юга будто в тюрьму, добровольную, но все же очень тесную и холодную, как их со Славиным супружеская постель. А тут оказался молоденький мальчик, да еще и красавчик, да еще и брюнет, да еще и рослый – всё, как она любила.
В тот раз Юре не пришлось долго выдерживать пытку – вернулся Славин, затарахтел в прихожей, как старый сверчок, ругая запоздалую весну с ее слякотью, которую поневоле приходилось тащить в квартиру. Геля равнодушно поднялась, проплыла мимо Залесского навстречу мужу, и больше Юра в тот день ее не видел. Но когда пришел в другой раз, поймал себя на том, что думает о ней – и разочарован тем, что Гели нет в доме.
А через некоторое время Слотвицкий нежданно-негаданно слёг в больницу. Залесскому сообщил об этом дед, и, вроде бы, идти на квартиру к профессору не было смысла… но Юра пошел. Когда Геля открыла дверь, сделал вид, что ничего не знает. А она и рада была такому случаю – ведь теперь им никто не смог бы помешать.
И опять сидели они в гостиной, она в чем-то открывавшем тело больше дозволенного приличиями, и он, чувствующий, что его руки и ноги отчего-то стали слишком неловкими, локти – острыми, а ступни – несоразмерно большими. Геля расспрашивала его об учебе, усугубляя тем самым разницу в их возрасте, которой Юра так стеснялся. А после включила музыку – испанскую, тягучую и завораживающую, как опиумный дым – и позвала Залесского танцевать. И он пошел, потому что не мог не пойти.
Так и начались их встречи. Сперва были силками расставленные домашние вечера с шампанским дюрсо и наполненными икрою тарталетками, дурманящие разум приманки глубоких декольте, в глубине которых неспешно таяли на жаркой коже маслянисто-ветренные капли духов, вобравших в себя молекулы велеречиво-сладкого сандала, стыдливо-свежей изнанки древесной коры, дерзко-кислого гибискуса, и бризово-морской – той самой, родившей Афродиту – пены. Потом, когда она вволю насытилась его робостью и захотела его смелости, их свидания переместились в спальню.
Юре казалось, что она действительно любит его – как и говорила. Лишь много позже он понял, что на самом деле любила она себя. Точнее, свою ускользающую молодость, свою притягательность и сексуальность, своё умение завоевать мужчину, сделав это так, будто он добился ее. И кто знает, когда бы она наигралась, если бы не вмешался Залесский-старший…
Воспоминания больно резанули даже сейчас, когда от деда остались только фотографии, висевшие на стенах их некогда гостеприимного дома. Одна такая стояла на столе в кабинете Юрия – но сейчас бравый генерал не подбадривал внука своей улыбкой, а напоминал о былой глупости и предостерегал от будущей.
– Не сердись, дед, – тихо попросил Залесский.
В комнату несмело вошел Тимоша – знал ведь, что хозяину нельзя мешать во время работы, но будто чувствовал, что тому взгрустнулось. Обошел стол, за которым сидел Залесский, уставился снизу. Юрий взял его на руки, прижал к груди. Этот кот был самым чувствительным и плаксивым, чаще других лез на колени хозяину, но за это его и любил Юрий. «Собрал беспризорников со всей округи», – вспомнились ему слова Петровны. Да, он действительно взял двух собак и трех кошек просто потому, что у них не было дома. А на самом деле хотел быть нужным кому-то не как грамотный юрист со связями, а как человек… Может быть, как отец.
Будут ли у него свои дети? Вряд ли. Для этого нужна женщина, а ему мало кто нравился. Но даже те, кто чем-то трогал его сердце, когда он забывал его прикрывать, в итоге натыкались на пуленепробиваемую броню и отступали. И хорошо, потому что это позволяло избежать боли. А именно болью была для него любовь.
Но, тем не менее, одна женщина ждет сейчас от него известий. Залесский взял в руки смартфон, поискал в номерах. Звонить решил Игорю Литвинцеву, заместителю начальника городского отдела образования. Юрий помог тому когда-то справиться с потоком чернухи, который обрушила на Литвинцева одна из местных газетенок. Писали, что он вор, что закупает мебель и технику для школы через подставную фирму. Залесский не только привлек газету к суду, но и выиграл его, добился опровержения чернушных статеек.
