Текст книги "Война (СИ)"

Автор книги: Светлана Дильдина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

Глава 21

У вина в последнее время почему-то был отчетливый привкус крови, словно она поднималась из земли и пропитывала всё. Солнце над долиной Трех Дочерей снова садилось в длинные багряные облака. Бездействие казалось убийственным – а ведь и доклады выслушивал, и сам отдавал приказы. Что сталось бы, свались он полностью без сил?

Рана оказалась тяжелее, чем вначале подумали. Но Тагари запретил об этом говорить – пусть солдаты думают, что царапина. Военные советы, хоть и короткие, собирал в своем шатре. Врачи заверяли в один голос: это лучший способ завершить то, что не удалось убийце.

И верно – вскоре едва затянувшаяся рана открылась, спасибо хоть не прилюдно. И еще два дня он не мог приподняться с постели, и едва говорил, сил не хватало.

Но мыслил ясно: в голове сама собой рисовалась карта, на которой пульсировали, наливались угрожающе-алым светом флажки. Это были опасные, уязвимые места в обороне Долины. Сказал – следите за Юсен, и ждите еще нападения на крепость Трех дочерей. Из-за слабости толком не смог объяснить, как выглядел рисунок, образованный флажками, и даже самые опытные офицеры усомнились – зачем Мэнго с племянником восточная горная цепь? И крепость вряд ли в опасности, после недавнего поражения конницы рухэй не сунутся.

Это обманный маневр, сказал генерал. Мэнго очень хитрый и умный, опасно видеть в нем только наглого предводителя горных бандитов.

Только это сумел сказать, и мир снова уплыл.

Да, некстати открылась рана, и Тагари оказался не при делах, а захватчики, точно угадав время, ударили с запада полукольцом, войска Хинаи оттеснили к югу и востоку.

Окружить крепость рухэй не смогли, но под предводительством У-Шена атаковали ее западное крыло. Теперь был вопрос времени, успеют их оттеснить оттуда или они прорвутся за стены, перережут всех защитников и тогда древняя твердыня, считай, сменила хозяина.

…В ночь, когда напали на крепость, генералу приснился странный сон. А может, это был бред из-за открывшейся раны? Будто вошла в его шатер женщина, никем не замеченная. Молодая, красивая, легко одетая – будто разгар лета, а не холодная весна. Села на сундук, расправила подол, розовый с черными пионами. Смотрела зло, и широко улыбалась. Чем-то она походила на Истэ, но жена предпочитала выглядеть дамой приятной, эта же – не старалась.

– Ах, как бы я хотела тебя убить, – сказала она, – Но, раз уж тебя тогда не прирезали, вынуждена охранять – не хочу, чтобы он получил все, что пожелает. Думаешь, одним ударом все ограничилось? Тот, кто пытался подмешать тебе яд в питье, уже умер, больше пока никто не отважится. Будь осторожен, а я снова уйду… к своим, – она рассмеялась до того неприятно, что по коже Тагари побежал мороз.

Больше он ничего не запомнил, а утром нашли мертвым одного из его слуг – и горло было разорвано, как у тех, других.

Про сон он не рассказал никому – сам ни в чем не был уверен. И были заботы поважнее видений.

**

Как ручная хасса металась по клетке, так и Макори в Черностенной не находил себе места. Он уже знал о неудачном покушении. И отец, наверное, знал, и сделал выводы. Но ему сюда не напишет – письмо могут перехватить. Так что пусть бесится там, в богатом благополучном городе, в доме среди драгоценных занавесей и удушающих ароматов. Сюда его рука не дотянется.

Но свобода… ее и здесь не было. Макори подчинялся командиру крепости. Немного здесь осталось солдат, и никто не верил уже, что враги ударят в спину еще раз – все войска там, в северной долине.

А они все равно зачем-то сидят, выжидают.

Где-то по дорогам и бездорожью, жидкой холодной грязи, идут отряды крепости Лаи Кен, чтобы помочь отцу захватить власть. После переворота старший сын, которому больше нет доверия, окажется лишним.

Макори и сам не знал толком, что им двигало, когда подсылал убийцу к генералу. Ведь сомневался тогда, что присланный знак – истинный! Но не жалел о сделанном. По крайней мере, отец и брат теперь будут опасаться его.

Одно только вызывало тоску-сожаление. Отец наверняка выместил гнев на хассе. Никогда не была ему нужна медово-золотая горная кошка, привезенная издалека… Мог бы, забрал бы с собой, но любимице не было места в крепости.

Теперь наверняка ее нет в живых. Может, как раз в его покоях кровать застелили золотой шкурой?

Что ж… время сведения счетов еще придет.

**

В малом зале Совета стоит полумрак; обычно Благословенный любит видеть лица своих доверенных ставленников, но сейчас ему безразлично, что они выражают.

– Мы так потеряем север, – угрюмо говорит Яната, военный министр.

– Нет, – тяжелые веки сами собой закрываются. Болит голова, и хочется спать.

– Дом Таэна всегда был вам верен, и младший из братьев особенно – неужели с ними все кончено? – это Тома, министр финансов.

– Да.

После этого можно ничего и не говорить. Сановники слишком нетерпеливы, а его рождение в Золотом доме научило ждать. Пожалуй, больше, чем кого бы то ни было – у них никогда не было на кону целой страны.

– Пусть сделают еще один шаг. Они получат послание… Яната, я согласен с тем человеком, которого вы предложили. Скоро будет приказ. Войска в Окаэре готовы? Прекрасно… А пока у Тагари есть время сложить полномочия… если он и вправду мне верен.

**

Первый день после череды пасмурных выдался солнечным, теплым. Словно весна спохватилась, решила наверстать упущенное. Никак невозможно было сидеть дома или гулять в огороженном садике, а возле пруда с мостиком… в общем, тоже нельзя. Мало ли кто там ходит.

Минору умерла бы на месте, но больше не отпустила бы подопечную без охранника на прогулку верхом. Поэтому Сайэнн смирилась с присутствием слуги, тот молчал и держался на расстоянии, так, что они с Энори могли разговаривать свободно.

Хотя для него-то охранник вряд ли хоть что-то значил.

После выступления бродячих актеров виделись каждый день. Он сократил ее имя до «Сай», маленький лесной цветок. Так сразу и так просто, будто им обоим было не больше десяти лет… хотя ее и в десять уже учили быть маленькой барышней. Теперь же рядом с ней – воплощенная жизнь, даже не сметающая все барьеры – просто не замечающая их. Смешно… Минору уже думает про них невесть что, хоть пока и позволяет видеться; а Энори к ней прикоснулся только в день, когда помог выбраться из ручья и отвез домой. И не то чтобы Сайэнн большего не хотела, но не самой же делать шаги навстречу, она и так… Хотя на него только смотреть – и то счастье.

И разговоры у них на редкость невинные, хоть и не совсем подобающие достойной молодой женщине; она даже не думала, что может с таким азартом спорить о чем-то. Ей вообще спорить не полагалось, только смеяться и щебетать.

А слуги домашние наверняка болтают вовсю, но они ее не выдадут, они побоятся господина.

Девушка глянула на яркое небо, защищая рукой глаза. Хорошо здесь, в горах, на воле; журчит вода, словно поет…

Спутник был в трех шагах; даже если отвернуться, его присутствие ощущалось – как солнечное тепло.

– Иди сюда! – позвал, склонившись над углублением в ручье: чаша, словно выложенная плоскими камнями. Девушка с любопытством глянула через его плечо.

В воде носились маленькие темно-серебряные стрелки – мальки. Она немного знала про рыбу от отца. Верно, икринки отложены осенью, перезимовали в пруду, а сейчас вместе с ручьем устремились вниз.

Не удержалась, присела, опустила палец, пытаясь тронуть крохотную рыбку; не удалось, мальки рассыпались в стороны. А вода была совсем не такой холодной, как недавно, поймав Сайэнн в ловушку. Правда, до той речушки они сейчас не доехали…

Энори обернулся и с улыбкой посмотрел на спутницу.

– Здесь им трудно будет вырасти большими, придется плыть вниз, – метнув лукавый взгляд, теперь и он опустил руку в лужицу – серебряные стрелки снова метнулись врассыпную. Но он поднял ладонь – на ней лежала рыбка.

– Отпусти, – попросила девушка, и он тут же повиновался.

Вот так во всем будто бы для нее. Видимость только, но в эту видимость веришь, как если бы умирающий от жажды встретил мираж-озеро, и напился изнего, и нашел силы продолжить путь.

Не хочу быть, как мальки в луже, думала Сайэнн, пока поднималась, расправляла накидку. Им некуда плыть… а эти спасутся, если успеют, пока летом не пересохнет ручей.

– Пора, госпожа, – охранник приблизился – от валуна, что ли, отлепился? – и Сайэнн будто очнулась. – Мне велено привезти вас не позднее…

– Едем.

Не хочу возвращаться, думала девушка. Там снова запоры и стены, пусть и незримые, снова быть готовой в любой момент играть роль благодарной беспечной дурочки. А сейчас поворот, и охранник ненадолго выпустит их из виду, и можно еще немного побыть наедине. Ведь кто знает, когда кончится терпение Минору?

Охранник отстал – отчего-то замешкался, а спутник, словно прочитав ее мысли, оказался рядом, совсем рядом, и…

Малька она попросила отпустить, а вот ее – напротив, лучше бы никогда не надо.

Минору была не суровой – встревоженной, и в этот вечер, и на следующий день. Бродила по дому, переставляя разные мелочи – совсем на нее не похоже.

– Вы отказались уже от двух настоятельных просьб приехать.

– И что же? Здесь мне лучше. Уверена, он поймет.

– Госпожа, все это плохо кончится.

– Что ты такое говоришь, – глаза Сайэнн блестели. – В конце концов, могу я позволить себе небольшое развлечение.

– Я на все смотрела сквозь пальцы. Как вы попираете всяческое уважение к господину Таниера. Но честно ответьте себе – для вас этот человек все еще маленькая прихоть, недолгое приключение? Вам простилась бы даже неверность. Но что вы будете делать с глубоким чувством?

– Ты начинаешь меня раздражать. Разве кто-то просил тебя об этой заботе?

– Ваша мать. И моя искренняя привязанность к вам. Вы готовы перечеркнуть всю свою жизнь?

– Да, готова. Ты это хотела услышать?

– А он этого хочет? Что ему нужно от вас, помимо красивой оболочки?

– Мужчины, которых в женщине интересует только тело, иначе себя ведут.

– Так что же его интересует? Ваша душа, которую он бросает в водоворот?

– Тебе не понять. Это первый человек, который… – она запнулась. Ну как объяснить? – Он с интересом слушает, что я говорю, и не усмехается снисходительно, видя лишь ту самую «красивую оболочку»! Говорит со мной, как с равным, без скидок на «она женщина, она не поймет, а я знаю лучше, что нужно ей». А, и это не всё. Я рядом с ним живу, понимаешь? Я порой… как будто и не было этих двух лет, и у меня еще все впереди.

Слова эти Минору не успокоили.

Служанка – будто по ногам ее ударили – бросилась на пол, ухватилась за юбку Сайэнн.

– Госпожа, поезжайте в крепость. Все забудется…

– Забудется? Ведь меня с детства растили как товар, и сбыли подходящему человеку.

– Отец устраивал ваше будущее…

– Прекрасное будущее! Нет, я не протестовала, потому что не знала, что можно как-то иначе. Я даже была почти благодарна. Но меня никто никогда не спрашивал, чего я хочу на самом деле, если, конечно, не считать платьев и украшений – их у меня полно!

– И чего же вы хотите?

– Счастья, чего же еще.

– Он вам сумеет – и главное пожелает его дать?

– Я не знаю… но это уже неважно.

– Думаете, он в вас влюблен?

– Я же не полная дура.

– А если однажды – или даже вскоре – он просто уедет, может, и не простившись?

– Я буду с радостью вспоминать, что он был.

Не думала, что можно так быстро начать доверять человеку, будто они выросли вместе, или вдвоем прошли через трудные испытания. Может, просто устала одна… хотя ее-то одной никто не навал бы.

В юности – да и порой здесь, в горах – мечтала не о таком, как он: ей рисовался кто-то сильнее, значительней, богаче. Что ж, значительность и богатство были у командира Сосновой. Он даже был на свой лад недурен. Сайэнн думала, соглашаясь, что этого хватит…

Но Энори – как и сказала служанке – казался ей самой жизнью.

Минору умела писать. Она вообще много чего умела, но сейчас не могла самого важного – уберечь собственную воспитанницу. Сайэнн была упрямой, но упрямство это всегда казалось сродни утренней росе – есть, а через четверть часа уже высохла. Но сейчас молодая хозяйка уперлась всерьез, и как помешать ей?

Запирать ее служанка права не имела, да и не сделать бы хуже. А потакать – навлечь на всех них беду.

Вздыхая, она выводила кистью довольно ровные знаки – почерк, достойный дочки какого-нибудь состоятельного торговца. И слова ложились гладко, не зря всю ночь обдумывала их.

…Госпожа приболела, но не хочет тревожить известием. Только она сильно скучает, вся извелась, да и лучше ей быть рядом с любящим человеком. Поэтому недостойная служанка берет на себя смелость уведомить…

– Скачи, – женщина передала письмо охраннику Сайэнн. – Передашь в собственные руки господину. – Только попробуй замешкаться!

На небе еще висели звезды, по-утреннему блеклые. После полудня должны явиться провожатые. Доставят упрямицу в крепость со всем почетом. А там уж никаких похождений.

Минору немного не рассчитала – посланцы прибыли ближе к вечеру, когда солнце уже постепенно тускнело. С собой у них были носилки: раз приболела молодая госпожа, не верхом же ей скакать по горам.

Сайэнн при виде их ощутила такой ужас, словно ее собирались заживо замуровать в крепостной стене. Сбежать теперь точно не выйдет, и не уговорить задержаться. Мелькнула даже мысль умереть, но она была мимолетной – не до смерти сейчас, когда только поняла, что значит дышать полной грудью.

Проще сбежать из крепости.

Если он… если не покинет село, пока здесь не будет Сайэнн. Вот тогда и придет пора думать, что дальше.

С обреченной решимостью она начала собираться. В Сосновой у нее было все нужное и даже много сверх того, но ей доставляло удовольствие перевозить с собой некоторые вещи. А теперь – когда еще выпустят.

Так и думала – «выпустят», словно узницу, а не любимицу, которой позволено почти всё. Почти, самого-то главного не получить.

На Минору не рассердилась: что с нее взять, если женщина выбрала служить другому человеку, а не своей подопечной. Жаль, что больше нельзя на нее полагаться, и только.

Отдавала распоряжения. И это платье велела взять… и эту шкатулку… и вон ту книгу не забудьте, самое время ее перечитывать. Бродила по дому, пока старший над провожатыми вежливо не намекнул – солнце все ниже, а им велено доставить госпожу до ночи. Тогда поняла, что бессмысленно тянет время.

– Едем, – вздохнула, и вышла во двор, к носилкам.

Солнце касалось крыш, наливалось оранжевым. Нет, до темноты не успеть. Хорошо бы на горной дороге напали разбойники…

Чушь это все. Приедут ночью, как ни в чем не бывало. Будут гореть факелы, а не фонари, как здесь, караульные распахнут тяжелые ворота…

Деревянный короб, обитый изнутри мягким. Шкатулка для драгоценности… Недаром так полюбила ездить верхом, вещи этого не умеют. Завозилась, устраиваясь, расправила платье.

Что-то виднелось из-под сиденья – свернутый кусок полотна, завязанный черной тесьмой. Сайэнн подняла, развернула его, на колени упал лист бумаги.

Странно написано, прихотливо-неровно, но ей было уже все равно, хоть бы он и вовсе не был обучен грамоте.

Другие не знали, что он не зовет ее полным именем. Значит, не подделка в утешение. А как подбросил… неважно.

Не тревожься, говорилось в письме. Я знаю, что тебя забирают в крепость. Так лучше, поверь. В Сосновой увидимся.

Глава 22

Сэйэ всегда представлялось, что война это черное и серое. Но в реальности все вокруг оказалось очень пестрым, от постоянной сумятицы разно одетых людей в проулках до многоцветья флажков на поле битвы, алой крови и неожиданно очень синего неба. Серый и черный тоже были, конечно – грязь, столбы дыма; и цвет крыла горлицы – там, где дым растворялся в небе.

Впервые Сэйэ просто смотрела на разные оттенки мира вокруг, воспринимая их как есть. Цвет костюма, грима и декораций скажут за себя сами – плохому актеру этого хватит, чтобы создать персонажа, и Сэйэ, как всех детей подмостков, тоже учили этой премудрости; но реальности было наплевать на то, что там себе придумали люди. Хотя все это тоже было одним большим представлением – как для небожителей, так для потомков.

Все было разным, хоть одинаково тягостным. Даже на одной из площадей, куда клали раненых под наспех сооруженные навесы, человеческая боль и усталость были несхожи между собой.

И всегда толчея – за крепостные стены, похоже, сбежались люди со всей провинции. И голоса, голоса, голоса… Высокие, низкие, грубые, жалобные – внутри пчелиного улья, наверное, много тише.

Спектакли они показывали по-прежнему, словно и не бродили чужие войска под самыми стенами, то отдаляясь под натиском солдат Хинаи, то приближаясь. Только теперь не пьесы представляли, а короткие сценки – у раненых особо не было сил смотреть, а у защитников – времени. Но смех оказался нужен и тут, даже больше, чем в мирное время.

Потом рухэй отогнали к самому краю долины, и казалось – победа близка. А потом темные фигуры в шлемах, украшенных полосками меха, оказались под самыми стенами и ударили, и тут уже стало не до актерских талантов. Теперь все подопечные госпожи Акэйин помогали чем могли, как и другие женщины, вместе со всеми уповая, что западная стена выстоит до тех пор, пока чужаков не разобьют или хоть не отгонят снова. Но подмога все медлила – доносились тревожные слухи каких-то обманных маневрах, а то и вовсе измене. Шептались даже, что убит генерал Таэна.

– Если и правда, нам это сейчас без разницы, – говорила Акэйин, разрезая на длинные полосы старые занавеси: пойдут на повязки. – Жив, убит, ранен… и так, и так Три дочери могут и пасть, и устоять.

Она в эти дни приблизила к себе Сэйэ, которую прежде строго держала в узде. Раньше бы это и польстило молодой актрисе, и вызвало законное удовлетворение – наконец-то! – но сейчас благосклонность хозяйки труппы означала лишь больше работы. И возню с девицами вроде Тиан, которая норовила хлопнуться в обморок. Спасибо хоть не все оказались такими неженками.

И трусихами: боялись не только головорезов под стенами, но и таинственную нечисть, а то и демона, который по ночам то ли пьет кровь, то ли разрывает тела на куски. Эту тварь не удержат и стены, так поговаривали.

Командир Ирувата велел обходиться по всей строгости с теми, кто распускал подобные слухи. Но не Тиан же выдавать, и не других дур!

Сэйэ пару раз удалось увидеть его – один раз совсем издалека, и она мало что разобрала, только очень высокий рост, темный доспех, который все же не до конца скрывал худобу, и волосы с заметной издалека проседью – он был без шлема. В другой раз видела его на стене, снизу, шагах в пятидесяти всего – он о чем-то говорил с офицерами меньшего ранга. Странно было – от этого не слишком выразительного, худого как жердь, немолодого уже человека во многом зависит судьба тысяч людей, собравшихся в крепости. На подмостках ему бы придали значительности…

Давно уже не удавалось отдохнуть в одиночестве, даже спали теперь в сарайчике на той же площади, где помогали раненым – идти до своего дома было далеко, да и небезопасно. И держаться лучше всем вместе, если вдруг чужаков не сдержит стена.

Разрезали на бинты старые тряпки, принесенные местными женщинами. Стирали использованные – в холодной воде от этого было немного толку.

Руки Сэйэ много дней как потеряли ухоженный вид, были они в мозолях и ссадинах. А сейчас сорвалось полотно, содрало едва начавшую подживать кожицу на пальце. Девушка зашипела, но сдержала крепкое слово, потянулась за мазью. Эх, руки, которыми так гордилась, лучше, чем у иной барышни из богатого дома… Толку в этом теперь немного, но все-таки жаль. А где-то в шкатулке еще лежит пара дорогих колец, не все продала, покупая по совсем уже заоблачным ценам пищу и краску…

Эх, а совсем недавно…

Ветерок пронесся над площадью, заглянул в уголок сараюшки, где занимались бинтами. Хороший такой ветерок, с запахом травы, а не крови: наверное, с небес прилетел, вокруг не осталось свежих весенних лугов. И этого стало куда жальче, нежели рук и краски.

Не знала, каким странным стало ее лицо – хмурое, напряженное, злое – волчица голодная! – а взгляд неожиданно мягким, тихо-печальным.

– Ты любила кого-нибудь? – спросила наставница.

Вопрос был внезапным, странным и неуместным одновременно. Вероятно, поэтому Сэйэ честно ответила:

– Почти. Мальчика с флейтой, который заглядывал к нам, когда я была еще ученицей.

– Помню его… Лет пятнадцать ему сравнялось тогда, а тебе…

– Всяко меньше, чем сейчас, – Сэйэ дернула уголком рта. – Только ведь всех не он занимает, верно? И вас, госпожа Акэйин.

– Ну, насчет Энори я была спокойна, – ответила женщина. – Хотя поначалу боялась, да. Не хотелось бы лишиться лучшей актрисы.

– Лучшей? Это когда вы меня хвалили?

– А зачем? Чтобы нос задрала? Это сейчас можно, – женщина огляделась.

– Потому что мы все умрем?

– Да если и выживем, голова у тебя уже заработала. Хоть и характерец… скверный на редкость. Но это тоже на пользу, одной лаской девиц не построишь.

Сэйэ перестала ее понимать, только молча смотрела. Акэйин же усмехнулась, подстегнула словами:

– Чего застыла? Руками, руками шевели!

**

Звуки довольно чистые, но равнодушные. Юная флейтистка старается, и у нее такие черные живые глаза, но мелодия сама по себе, она скучает; мечтает, обернувшись змейкой, шмыгнуть под камень и там поспать вволю.

А учитель стоит рядом, кивает, доволен…

Лайэнэ учили куда строже. За такое исполнение она бы давно получила по пальцам, и неважно, что очень старается.

Тяжко было на душе, и что делать, неясно. А здесь… когда-то ее наставляли, говорили, что делать, и, хоть не баловали, поддерживали в трудностях.

Вот и пришла.

Каменная белая изгородь, фонарики в узорном обрамлении, резные ворота, через которые так любят подглядывать городские бездельники. Место, где из обычных неуклюжих девочек делают облачных фей. Самые земные, мало пригодные для того, чтобы скользить по облакам и превращаться в цветы и ветер, остаются обычными женщинами. А судьба обычной женщины… Кому как повезет, если коротко. Но чаще – не повезет. Прочие порой вдохновляют поэтов, пусть даже местного пошиба и за неизменной чашкой вина…

Сейчас, утром, фонарики не горели. Лайэнэ привратник впустил с поклоном; во дворе, просторном, вымощенном каменными плитами, находились всего несколько девочек, и еще несколько – в садике сбоку. Остальные либо слушали урок в комнатах, либо занимались своей одеждой и разными мелочами.

Ученицы носят белое с нежными оттенками голубого, розового и желтого. Они еще не умеют скользить, как солнечные лучи, они жизнерадостно бегают, получая за это взбучку от наставниц.

Ее самой близкой наставницы тут уже не было – немолодая, она доживала век где-то в соседнем округе, вместе с подругой купив там маленький дом. Другие еще были на месте: одни улыбались Лайэнэ, гордились ей, другие хмурились – считали, что она чересчур вознеслась и забыла их.

Это было обидно – молодая женщина действительно редко появлялась в школе, он никогда не отказывалась помочь, и давала уроки некоторым способным девочкам, и даже вызволяла однажды из лап судейских девушку, обвиненную в краже и попытке опоить клиента.

Вот, пришла…

Все приготовленные слова вылетели из головы, остались одни заученные приветствия.

Ее встретили радостно. Попросили показать ученицам свое мастерство – сослалась на занятость: урок не проводят второпях. Сидела в комнате хозяйки школы, пила легкое вино, закусывала тонким слоеным тестом, похожим на розовые лепестки.

И снова слов не было, не спросить совета, не рассказать о том, как смутно и сумрачно на душе. Кого это интересует?

Поднялась, с разрешения главной наставницы прогулялась по школе; в классы заглядывала, стены которых украшали знакомые с детства картины. Все неизменно, все можно найти в собственной памяти; чего же она хотела еще?

Девочки, как всегда, смотрели с восторгом; девушки постарше с ревностью. «Скоро придет мое время», читалось в глазах каждой из них. И ведь правда, придет. Сейчас им примерно пятнадцать… еще через пять лет у некоторых из них будет успех и достаток, но не у всех, к сожалению. И те, что сейчас первые и верят в благосклонность Небес, иногда ошибаются.

Будто дымка на миг заволокла взгляд – когда-то у Лайэнэ была соученица, черный алмаз, ласковая песня. Теперь, верно, она бы ярче всех сияла в городе, да что там, во всей провинции. Но… пепел ее развеян рад рекой вблизи Срединной. Влюбилась – ах, как долго Лайэнэ судьба хранила от подобного! – и, зная, что не сможет быть вместе, решила хоть ребенка оставить. Но умерла при родах. Ей было семнадцать…

Визит ничего не дал. Зря пыталась искать опору в прошлом. Даже самым близким наставницам открыться бы не смогла, да и что открывать? А утешать ее они тут не нанимались, Лайэнэ одна из них, а не посетитель.

Девочка в беседке возле ворот играла по-прежнему, теперь она была одна. Интересно, ее оставили упражняться – или она хочет сама? Лайэнэ подошла, постояла рядом. Потом подхватила стоящую в нише вазу с бессмертниками, поставила перед юной музыкантшей:

– Попробуй представить, что через флейту идет тепло или холод. Что ты можешь согреть эти цветы или заморозить. Или даже оживить…

Был почти полдень, когда вернулась домой – время яркое, полное сил; но Лайэнэ казалось – прошло много часов, и устала, будто кожаными мешками носила воду. Вошла в калитку грустная и задумчивая, такая же прошла коридорами, и холодок в комнате отметила лишь краем сознания. Потом заметила наконец: ее уже поджидал гость; и задумчивость, и грусть слетели мигом, в сердце впились тонкие острые льдинки.

– Давно тебя не было…

Энори обернулся, блеснув короткой улыбкой: рассматривал сухой букет на подставке.

– Наконец-то! Я заждался, и пришлось прятаться от служанок.

Скользнул к ней, как ни в чем не бывало, поцеловал мимоходом и устроился на своем любимом месте, на кушетке возле окна. Приоткрытого, разумеется.

Не изменился, только одет иначе: теперь совсем непонятно, к какому рангу и роду занятий его отнести. И те же цвета, он, верно, уже не в состоянии выбрать другие, хоть никому теперь не важно, что он носит. Темные ветви деревьев, клочья тумана, серый снег последнего зимнего месяца.

Капюшон оторочен мехом серебристо-черной лисы, но дорожная куртка распахнута, и под ней только рубашка из тонкого полотна: наконец миновали холодные дни. Ему, наверное, и куртка эта была сейчас не нужна, он-то холода никогда не боялся.

Зачем он пришел?!

Знает… или не знает? И если да, то о чем…

Краем глаза отметила – будто мелькнула фигурка мальчика. Ну уж нет, не затем охраняла, чтобы отдать!

Ощутила тяжесть в ногах. Села на стул напротив Энори, как часто бывало, и только потом поняла, что сделала. Привычка не исчезает, что бы ни думала про него. Спрашивать, с чем пожаловал, было бессмысленно, но он и не дал ей такой возможности, говорил быстро, будто стосковавшись по собеседнику:

– Какие же все-таки беспокойные люди! Я и не думал, связываясь с ними, что мне так скоро захочется убежать от них в глушь…

– Что ж не сделал этого раньше? – а ее голос словно ватой обернут, подивилась, как чуждо звучит.

– Раньше все было куда тише. И у меня был дом, где я мог отдыхать. Вы посмотрите со стороны, в чем живете! Это помесь речного потока и ямы со змеями…

– Но сейчас ты отнюдь не в глуши, что же мешает?

– Неважно…

Гость приподнялся, потянулся было к ее руке; Лайэнэ качнулась назад вместе со стулом, чудом не упав, так не хотелось, чтоб коснулся не только руки – хоть краешка платья.

– Чем я обязана новой встрече?

– Трудно сказать, – откликнулся, будто жалуясь, снова устроился на кушетке, будто и не было короткого бесполезного жеста: Отвечу – соскучился по твоей красоте, это будет тебе лестно слышать, но к себе все равно не подпустишь. Скажу – со злым умыслом, разговора и вовсе не выйдет. Что там еще… или мне хочется новостей?

– Почему бы тебе в самом деле не уйти куда-нибудь в глушь! – воскликнула она.

– И питаться там душами дровосеков? Или – на север, к границе? – Энори рассмеялся, тоном передразнивая ее возглас; Лайэнэ похолодела. Ведь сама помогала Лиани скорее добраться на север! Знает и это?

Но он не упомянул о той зимней погоне, если и впрямь знал об участии молодой женщины:

– Я бы сказал, что вся Хинаи моя, но границы придумали люди. Земле все равно, как ее называют. Все же, чем дальше я от родных гор, тем меньше у меня сил. Жить в человеческом обличье… например, у моря я не смогу. Буду летать черной птицей – и превращаться только чтобы убивать.

За его плечом на стене висела картина – лодочка на волне. Вспомнила: он любил море. Но там свой свет и своя тьма; может быть, далекие родичи Энори превращаются в белых чаек?

Пока говорил, присматривалась, позабыв про собственные ощущения от его нынешней близости. Выглядел он… неожиданно. И одежда тут ни при чем. Всяким видела Энори, и безупречно-изысканным, и в небрежно-домашнем виде, но впервые таким, словно вовсе не знает, каким ему быть. Если прежнее можно было сравнить с прихотливой мелодией, то сейчас он будто не решил, что же играть – более того, даже не мог понять, за какой инструмент взяться. Так бывает, когда людям сильно не по себе, но они не желают этого показать… и не получается.

Полно, уж он-то прикинется кем угодно.

– А у вас тут весело, хоть и война, и смерти, – сказал он, и пояснил, заметив ее удивление: – Я говорю о союзе Домов Нара и Аэмара. Хоть на этот раз бедняге удалось заполучить невесту. Поэтому так и торопился со свадьбой? Но его, я слышал, сразу услали из города… ладно хоть пару ночей успел провести с женой.

Молодая женщина похолодела. Сейчас не смогла бы отшатнуться, захоти он ее обнять, а не только мимолетно коснуться. Тишина повисла, гнетущая и ледяная. Энори нарушил ее:

– Не молчи. Как же долг хозяйки?

– Как ты поступишь с… с ними?

Если он скажет прямо, это будет правдой…

– Мне все равно, – сказал он. – Сейчас не до них. Да и после.

– Но ты… так хотел зла семье Нара… И девушку когда-то обещали тебе.

– И что мне с ней делать сейчас? Пусть эта серая мышка живет, как хочет, она была полезна когда-то. А Рииши… он поступил умно, теперь его бывшие враги на какое-то время станут союзниками. Неглупые люди всегда были мне интересны. В нем я ошибся – правильность не отменяет умения думать. А может, просто жизнь научила…

Он сейчас говорил чуть протяжно, будто лениво, опустив ресницы, и Лайэнэ много бы дала, чтобы узнать, прячут они холод или огонь. Или же пустоту – может ему и вправду уже безразлично.

Это, но не другое.

И… прямо он не ответил. Значит, и эти двое в опасности.

На воротнике Энори что-то блеснуло; Лайэнэ заметила серебряную застежку. Даже сейчас не мог себе изменить, хотя для его простой одежды больше подошла бы медь или бронза. А вот форма была не из тех, что любил, да и скорее женская – круглый цветок. Вспомнила, как похожей давно, в юности сильно наколола себе палец и неделю не могла играть. Небо, какая чушь лезет в голову, хотя рядом такое… существо.