Текст книги "Убийство на Аппиевой дороге (ЛП)"

Автор книги: Стивен Сейлор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

– Жаль, – обронил Целий.

– Тебе лучше знать. – Я сам удивился собственной резкости. – Клодия приезжала, чтобы отвезти меня к вдове своего брата.

– Вот как, – ответил Цицерон без малейшего удивления. Может, он солгал, и кто-то из его людей действительно проследил за носилками? – Надеюсь, с моей стороны не будет нескромным спросить, что для чего ты понадобился Фульвии?

– Чтобы разобраться в одном личном деле. Ничего особенно интересного.

– Что-то не верится, – сказал Цицерон.

– Думаешь, она хочет, чтобы я занялся расследованием обстоятельств смерти её мужа? Но они и так всем известны. Клодий устроил засаду на Милона на Аппиевой дороге, но судьба обернулась против него, и он погиб в стычке от руки одного из телохранителей Милона. Сам Милон поведал правду всему честному народу на Форуме. Спроси Целия. Он был там и слышал эту историю собственными ушами не хуже нас с Эко. Хотя закончить рассказа Милону и не дали. – Говоря это, я смотрел прямо в лицо Целию. Вид у того был совершенно невозмутимый. – Нет, о Милоне она не говорила. Лишь упомянула его друга, Марка Антония.

– Антоний – друг Милона? – недоумённо переспросил Цицерон. – Сомневаюсь, что они вообще знают друг друга.

Я взглянул на Целия, но у него был такой же недоумевающий вид. Ни тонкой, но многозначительной улыбки, ни скрытой насмешки в глазах.

– Значит, я ошибся. Перепутал имена. Со мной это бывает последнее время – возраст, должно быть. Слишком много имён пришлось узнать за все эти годы. Я начинаю думать, что наша память подобна восковой табличке: записываешь на ней все имена, которые узнаёшь, и места остаётся всё меньше, так что писать приходится всё мельче, пока буквы не сливаются и не становятся совершенно неразличимыми. Правда, у некоторых хорошая память на имена. Или же они держат рабов, приученных всё запоминать. А тебе не случается путать имена, Цицерон? Ты ведь лишь немногим моложе меня.

– Твоя правда, – отвечал Цицерон. – Вот у Тирона замечательная память. Сколько раз без него я сел бы в лужу в какой-нибудь захолустной дыре, где избиратели смертельно обижаются, если не помнишь их родословную со времён царя Нумы!

Это была шутка политика. Мы все рассмеялись, но Целий буквально зашёлся смехом.

– А причём, собственно, Марк Антоний? – спросил Цицерон.

Я пожал плечами.

– Да ни причём. Говорю же, Фульвия упомянула о нём случайно. Так ты говоришь, он и Милон не друзья. А как насчёт тебя самого? Тебе он друг?

Цицерон поглядел задумчиво.

– Он мне не враг – если ты это имеешь в виду.

– То есть?

– Между нами нет вражды – по крайней мере, с моей стороны.

Целий возвёл очи горе.

– Да будет тебе ходить вокруг да около, Цицерон. Ясно же, что Гордиан хочет навести справки об Антонии. Я, правда, представления не имею, для чего ему это понадобилось; но не вижу причин темнить. Гордиан твой гость, он делит с тобой трапезу; так почему бы и не рассказать ему всё, что его интересует? В конце концов, нам, возможно, когда-нибудь понадобится от него ответная любезность.

Мгновение Цицерон, казалось, колебался, а затем развёл ладони – дескать, будь по-твоему.

– Ладно. Гордиан, что ты знаешь о Марке Антонии?

– Почти ничего. Только то, что он один из ближайших помощников Цезаря и недавно вернулся из Галлии добиваться магистратуры.

– Должности квестора, – уточнил Целий. – И наверняка пройдёт – пусть только состоятся выборы.

– И какую же политику он намерен проводить?

– Само собой, он во всём поддерживает Цезаря, – отвечал Цицерон. – Помимо этого, его единственная политическая программа – делать карьеру.

– Прямо скажем, он такой один, – пошутил я. Цицерон и Целий даже не улыбнулись. Тирон нахмурился, оскорбившись за своего бывшего господина. Эко, сохраняя бесстрастное выражение, едва заметно покачал головой, видимо, удивляясь моей непочтительности.

– Я слышал, в армии его любят, – сказал я. – По крайней мере, так рассказывал мой сын Метон.

– Да, он популярен. Умеет найти общий язык со всеми, – заметил Цицерон без особого одобрения. – Главным образом тем, что несмотря на знатное происхождение, не гнушается принимать участие в попойках и кутежах простых воинов. Он с детства был такой. Мальчишкой водился с рабами своей матери и с вольноотпущенниками. Всегда любил возиться в грязи. Был привержен к простым, грубым развлечениям. Правда, надо сказать, обстоятельства поначалу не слишком ему благоприятствовали.

– А можно подробнее?

– Хорошо. Только начинать придётся с его деда. – Ну, ещё бы, подумал я; не бывает так, чтобы рассказ о карьере римлянина знатного происхождения начался просто с его появления на свет. – Во времена моей юности он был весьма заметной фигурой. Я хорошо знал его – он был один из моих учителей риторики и, пожалуй, лучший оратор своего времени. Речи его были великолепны. Разили, как гром. Правда, он никогда не публиковал их. Говорил, что это глупо, ибо даёт противникам возможность уличить тебя в том, что ты изменил своим взглядам. – Цицерон, всегда заботившийся, чтобы его речи были опубликованы, издал печальный смешок.

– А не было какого-то скандала, связанного весталкой? – спросил Целий.

– Тебе непременно нужен скандал?

– Да! А если скандала нет, я его выдумаю!

– Что ж, ты прав. В своё время против Марка Антония Оратора действительно выдвигали обвинение в изнасиловании весталки, но на суде был он полностью оправдан и сделал впоследствии блестящую карьеру, став консулом, затем цензором, а затем будучи избранным в коллегию авгуров. Он одним из первых выступил в поход против сицилийских пиратов. Разбил их наголову и получил триумф. Сенат разрешил ему украсить Ростру носами захваченных кораблей и даже принял постановление о том, чтобы воздвигнуть ему статую на Форуме.

– Статую? – переспросил Эко. – Никогда не видел на Форуме такой статуи.

– Это потому, что её потом убрали – после того, как его казнили. Это было во время гражданской войны. Я до сих пор помню его голову на пике на Форуме – она потом долго снилась мне в кошмарах. Увидеть голову своего учителя, насаженную на пику… Увы, даже самому мудрому политику случается ошибиться; а в те времена любая ошибка могла стать роковой.

– Почти как сейчас, – тихонько сказал Целий.

Я заметил, как Эко отложил кусок курятины.

– Как бы то ни было, – продолжил Цицерон, – дед Марка Антония сделал блестящую карьеру, даже если она и закончилась так бесславно. Марк Антоний никогда его не видел деда – тот был казнён ещё до его рождения.

С отцом Марка Антония совсем другая история. То был красавец, щедрый к друзьям, любимец в своём кругу – и при этом совершенно никудышный полководец. Как и его отец, он выступил в поход против сицилийских пиратов, получив империй от сената. Собрал огромные средства, снарядил сильный флот – и растерял его в стычках по всему морю от Испании до Крита. Когда же он заключил с пиратами унизительный для Рима мир, это стало последней каплей. Сенат объявил переговоры недействительными. Отец Антония умер на Крите – говорят, сраженный стыдом. Антонию тогда было – сколько, Целий? То ли одиннадцать, то ли двенадцать.

– Что было дальше, знают все, – кивнул Целий. – Сенат стал искать другого человека, способного справиться с пиратами, и дело было поручено Помпею, который и обрушился на них, подобно волне прилива. Сам он с тех пор всегда находился на гребне волны.

– Но ты уводишь нас от темы, – сказал Цицерон. – Гордиана интересует не Помпей, а Марк Антоний. Что ж, Антоний не Помпей; но Цезарь считает его вполне способным. Не знаю уж, какие у него способности; но, видимо, в этом отношении он пошёл в деда. А характером он в отца: весёлый, необузданный, шумливый, а главное – опрометчивый. Правда, тут, возможно, сказалось влияние его отчима.

– Отчима?

– Что ж, не вина Антония, что второе замужество его матери оказалось столь неудачным. Она-то сама, наверно, считала, что это удачный брак: Публий Корнелий Лентул происходил из патрицианской семьи и успел побывать консулом.

– Лентул? – переспросил я. – То есть, отчимом Антония был…

– Да, Лентул, – с отвращением сказал Цицерон. – Лентул, прозванный Ноги, потому что он задрал тогу, оголяя ноги, как мальчишка перед поркой, когда сенат обвинил его в растрате. Лентул, отличавшийся таким распутством, что его в конце концов изгнали из сената – и сумевший после этого всеми правдами и неправдами пробиться на должность претора. Он вбил себе в голову, что ему суждено стать диктатором – один шарлатан нагадал ему по каким-то туманным виршам в Сивиллиных книгах – и связался с шайкой Катилины. Чем это кончилось, мы все знаем.

Ещё бы. Год консульства Цицерона тем и запомнился – разоблачением так называемого заговора Катилины и жестокой расправой с его участниками. Стараниями Цицерона Лентула и остальных казнили даже без суда. «Лучшие люди» провозгласили Цицерона спасителем республики; популяры назвали убийцей. Расплата настигла его четыре года спустя, когда Клодий добился принятия закона, по которому тот, кто без суда отдал приказ казнить римского гражданина, подлежал изгнанию как убийца. Подпавший под действие этого закона Цицерон провёл в изгнании шестнадцать месяцев, прежде чем сенат разрешил ему вернуться. Теперь он снова был одним из самых влиятельных людей в Риме, а Клодий был мёртв.

– Десять лет, подумать только, – тихо сказал я.

– И все эти годы у Антония на меня зуб. Он так и не смирился с тем, что его отчим должен был умереть. Антонию было тогда двадцать лет. Пылкие молодые люди иной раз упорно не желают внимать доводам рассудка. Они могут лелеять обиду много лет. – Цицерон испустил тяжкий вздох – то ли собственные размышления навеяли ему грусть, то ли давняя болезнь желудка дала о себе знать. – Я слышал, он даже утверждает, будто я отказался выдать его матери тело казнённого Лентула. Якобы его мать вынуждена была обратиться к моей жене и умолять её о заступничестве. Наглая, вздорная ложь! Я лично проследил, чтобы все казнённые получили достойное погребение. – Цицерон скривился и, приложив руку к животу, принялся разглядывать остатки еды на столе, точно пытаясь определить, какое именно блюдо вызвало приступ давней болезни.

Итак, дед Антония, отец Антония, отчим Антоний – все они побывали на вершине успеха, и все были низринуты с неё. Наш мир подобен диску, что вращается с бешеной скоростью: сила выносит людей на самый край, и они срываются в пустоту. Большинство исчезает навсегда; некоторым удаётся ухватиться за край и опять пробраться к центру. Бывают и такие, которые пробиваются снова и снова. И Цицерон, и Целий оба принадлежали к породе таких редких счастливчиков.

– Ладно, о корнях Антония я теперь знаю. А как насчёт него самого?

– Он связался с дурной компанией. Попал в окружение Клодия. Клодий любил собирать вокруг себя таких вот юнцов, а у Антония были все необходимые задатки для того, чтобы войти в его круг: радикальные политические взгляды, привычка жить на широкую ногу, грандиозные амбиции и ни гроша за душой. Его отец оставил какое-то наследство, но оно было до такой степени обременено долгами, что Антоний счёл за лучшее отказаться от него. Формально он вступил во взрослую жизнь банкротом. Его друг Гай Курион оплатил его долги – вернее сказать, отец Гая оплатил. Антоний и Гай были в те годы неразлучны; верные товарищи по кутежам и попойкам. Столь неразлучны, что про их тесную дружбу ходили самые непристойные слухи. Старика чуть удар не хватил, когда кредиторы Антония предъявили ему счета. Он пришёл ко мне за советом. Что я мог ему посоветовать? Вручить, стиснув зубы, подателю сего указанную сумму и запретить сыну впредь даже близко подходить к Антонию. Так что когда Антоний в следующий раз пришёл к Гаю, перед ним просто захлопнули дверь. Как ты думаешь, что сделал Антоний? Влез на крышу и через люк пробрался прямо в спальню Гая. Ни дать ни взять – настойчивый поклонник!

Цицерон от души рассмеялся. Целий присоединился к нему. Впрочем, веселье Цицерона длилось недолго: он оборвал свой смех и, болезненно скривившись, опять приложил руку к животу.

– Свои финансовые проблемы Антоний решил, женившись на некоей Фадии, дочери богатого вольноотпущенника. Вольноотпущенника! Во времена моей молодости аристократ, павший так низко, смело мог считать себя конченым человеком; но юнцы из компании Антония, надо думать, аплодировали ему за то, что он посмел бросить вызов общественной морали, а заодно и отхватил богатое приданое. По крайней мере, женившись, он выбросил из головы Куриона. Я слышал, они с Фадией прижили нескольких детей. Потом она умерла. Антоний с тех пор побывал в Греции, где учился красноречию, был на военной службе в Иудее и Сирии, затем в Египте, где подавил восстание против тамошнего царя Птолемея, в конце концов примкнул к Цезарю и отправился с ним в Галлию. Теперь он один из наиболее доверенных его помощников. Наверно, он и вправду проявил себя, если Цезарь счёл его подходящим для магистратуры и послал в Рим добиваться должности квестора. Да, и несколько лет назад он женился снова – на этот раз на своей родственнице, Антонии.

Рабы принялись убирать со стола, а я тем временем обдумал услышанное. Семпрония рассказывала, что Антоний гнался за Клодием с мечом через всё Марсово поле. Но по словам Цицерона, Антоний принадлежал к числу друзей Клодия.

– Значит, – спросил я, выждав, пока рабы, принеся кувшины с вином и водой, оставят нас, – Клодий и Антоний были друзьями?

– Угу. Именно были, – подтвердил Целий, в силу возраста и благодаря обширным контактам лучше осведомлённый обо всех скандальных происшествия в радикальных политических кругах. – Пока между ними не случилось маленькое недоразумение из-за Фульвии.

– Как это?

– Да уж так. Антоний не учёл, что Фульвия – жена Клодия. Или же не предал этому значения. Решил, что доступ открыт и путь свободен. – Быстрым движением языка Целий слизнул каплю вина в уголке губ.

– То есть…

– О, сам Антоний, скорее всего, не придавал этому большого значения. Что для него маленькое приключение с Фульвией на фоне его первой любви Куриона, двух браков и бесчисленных девок? Так, мимолётная интрижка. Но Клодий был в ярости, когда узнал. Ему всегда не много надо было, чтобы выйти из себя; к тому же, они с Фульвией как раз недавно поженились. Шесть лет назад это было. Дружбе Клодия и Антония пришёл конец. А потом Антоний отправился в Грецию и Иудею, так что их разделяло море. А позднее – много очень высоких гор, когда Антоний вместе с Цезарем отправился в Галлию. Они больше никогда не встречались.

– А в прошлом году на Марсовом поле?

– Вот ты о чём? – Целий рассмеялся, откинув голову. – Ума не приложу, как я мог забыть? Помнишь, Цицерон, я тебе рассказывал. В прошлом году, в один из тех дней, когда выборы должны были состояться, и их в очередной раз перенесли. Антония и Клодия угораздило столкнуться нос к носу. Между ними произошла ссора, Антоний выхватил меч – неустрашимый покоритель галлов – и Клодий бросился бежать, вопя от страха. Ну, раз уж Клодий пустился наутёк, как заяц, Антоний повёл себя, как охотничий пёс – кинулся следом. Правда, лично я думаю, что ухвати он Клодия, то мигом обнаружил бы, что заяц превратился в хорька, и драпал бы в свою Галлию с покусанным носом, поджав хвост и скуля от боли.

– А из-за чего они в тот раз сцепились? Из-за Фульвии? Всё-таки шесть лет…

– Кто знает? – Целий пожал плечами. Антоний вспыльчив и злопамятен, да и Клодий был не лучше.

– А с чего вообще зашла речь об Антонии? – спросил Цицерон.

– Фульвия, наверно, была настроена на ностальгический лад, когда призвала к себе Гордиана, – предположил Целий. – Она что, рассказывала обо всех своих бывших любовниках?

– Нет, – отвечал я. – Ни она, ни Клодия.

Улыбка застыла на губах у Целия. Цицерон смотрел на своего ученика без малейшего сочувствия. Я поднялся с кушетки.

– Благодарю за трапезу, Марк Цицерон. Она была великолепна. Как раз для середины дня: не слишком лёгка и не слишком тяжела. Как и наша беседа. Теперь мне и моему сыну пора идти.

– А правда, с чего ты завёл речь об Антонии? – спросил Эко, когда мы шли к нашему дому.

– Это из-за Антония Фульвия обратилась ко мне. Он предложил ей помощь в том, чтобы привлечь Милона к суду и добиться обвинительного приговора. Фульвия хотела бы принять его помощь; но не уверена, может ли ему доверять. Она подозревает, что он каким-то образом замешан в убийстве её мужа. Или же это её мать Семпрония подозревает Антония, а Фульвия хочет доказать матери, что он тут ни причём.

– А она сказала тебе, что он её бывший любовник?

– Нет. И то, что так говорят Цицерон и Целий, вовсе не значит, что между нею и Антонием действительно что-то было.

– А про Марсово поле рассказала?

– Да.

Эко кивнул, а затем вдруг рассмеялся.

– А ловко ты выудил из них всё, что тебе нужно.

– Это не я выудил – это они меня на удочку поймали. И теперь убеждены, что за их крохи сведений об Антонии я обязан им до конца дней своих. Я уже сейчас думаю, а не сболтнул ли им лишнего.

– Ну, знаешь, ты тоже ведёшь себя с ними довольно вызывающе – просто оскорбляешь их прямо в лицо!

– А им нравится.

– Как это может нравиться?

– Странно, конечно; но бывают люди, которым это действительно нравится. Да и не оскорбляет их то, что я говорю – так, задевает, да и то слегка. Я подкалываю их, они подкалывают меня. Ничто из того, что я могу им сказать, их по-настоящему не заденет. Это не жало пчелы, а лишь укус комара – вызывает лёгкий зуд, а почесаться иной раз приятно. Мне не дано ранить словами так, как Цицерон. Случалось мне видеть, как он парой-тройкой острых слов просто оставлял от человека пустое место.

Разговаривая так, мы подошли к дому. Открыл нам Давус. По выражению его лица я сразу же понял, что что-то случилось. Но не успел он и рта раскрыть, как громовой голос произнёс.

– Наконец-то вернулся хозяин!

Я сразу же решил, что шагнувший из-за спины Давуса громадный детина – бывший легионер, а то и вовсе гладиатор, хотя его серая туника была богато расшита, а поверх неё накинут добротный зелёный плащ. Нос, явно сломанный в своё время – возможно, даже не один раз; громадные руки – его кулаки должны быть размером с голову младенца; уродливое, как у младенца, лицо и совершенно лысая голова. У него был вид человека, которого даже в трущобах Субуры не осмелятся задеть.

– К вам посетитель, – запоздало сказал Давус.

– Вижу. И кто прислал тебя… гражданин? – добавил я, заметив на его пальце железное кольцо, и решив про себя, что он, должно быть, чей-то вольноотпущенник.

– Великий, – коротко бросил он. Его голос напоминал шум гальки в быстром потоке.

– То есть…

– То есть Великий. Так я его называю, и так он хочет, чтобы его называли.

– Ясно. И что же Великий…

– Великий хочет, чтобы ты оказал ему честь быть его гостем при первой возможности.

– Сейчас?

– Если только ты не можешь отправиться к нему ещё раньше.

– Давус!

– Да, господин.

– Передай госпоже, что я снова ухожу по делу. Вернее всего, на этот раз я буду за городом.

– Мне пойти с тобой, господин?

Я вопросительно взглянул на великана, которого про себя прозвал Детское Лицо. Тот улыбнулся.

– У меня тут целая армия телохранителей.

– Где же они?

– Ждут возле Спуска. Я подумал, что незачем беспокоить твоих соседей, загромождая улицу.

– Ты осмотрительнее некоторых посетителей, что побывали у меня сегодня.

– Благодарю.

– Эко, ты со мной?

– Конечно, папа. – Эко, так же, как и я, никогда прежде не разговаривал с Великим.

– Идём, – кивнул я Детскому Лицу, внезапно почувствовав, что меня замутило, и прекрасно зная, что повар Цицерона в этом не виноват.

В третий раз за день я вышел из дому, вспоминая старую этрусскую пословицу.

Только это был уже не ливень, а потоп.

Глава 12

Закон запрещает командующему армией находиться в Риме. Помпей считался командующим, хотя армия его находилась в Испании, а сам он жил на своей вилле на холме Пинчио недалеко от Родниковых ворот[6], сочтя за лучшее поручить командование своим верным помощникам, дабы в это тревожное время не удаляться от Рима и следить за политическим кризисом. Всё же в Риме Помпей появиться не мог, поэтому Рим шёл к Помпею – как толпа клодиан в ночь после поджога курии; как Милон, тщетно пытавшийся заручиться его поддержкой; как мы с Эко в этот холодный февральский день.

Поджидавшие у начала Спуска телохранители сомкнулись вокруг нас черепахой. Мы спустились на Форум, пересекли его и вышли через Родниковые ворота. Формально Рим оканчивался за городскими стенами; на самом же деле застройка тянулась и за городской чертой. По мере того, как мы продвигались по Фламиниевой дороге, здания становились всё меньше и попадались всё реже, и довольно скоро мы оказались на открытом пространстве. Слева виднелись палатки для голосования; впереди справа – высокие ворота, охраняемые двумя стражниками, поспешившими открыть их при нашем приближении.

По вымощенной дорожке, петляющей между садовыми террасами, выглядевшими убого и неприветливо в это время года, мы двинулись вверх по склону. Тут и там сквозь голые ветви виднелись каменные и бронзовые скульптуры. Маленький пруд украшала скульптура лебедя – возможно, то был Юпитер, явившийся Леде. Другая скульптура изображала мальчика-раба – присев на низкую стену, он вытаскивал из ноги занозу. Выкрашен он был столь искусно, что я принял бы его за живого ребёнка, не будь он совершенно наг в этот холодный день. Чуть выше по склону в каменной нише я заметил статую Приапа, бога садов и полей, покровителя всего растущего; он сладострастно улыбался, а конец его стоящего, размером с него самого, фаллоса блестел, отполированный множеством прикосновений.

Наконец мы подошли к самой вилле и очутились перед двустворчатыми, окованными бронзой дверями, которые охраняли вооружённые гладиаторы. Здесь Детское Лицо велел нам ждать, а сам вошёл в дом.

Эко потянул меня за рукав. Я обернулся спросить, в чём дело, но понял всё без слов: от открывшегося вида захватывало дух. Дорожка, по которой мы поднялись, и сама Фламиниева дорога были скрыты за деревьями; но Марсово поле лежало перед нами, как на ладони. Некогда служившее местом военных учений, состязаний атлетов и народных собраний, оно уже на моей памяти было почти целиком застроено дешёвыми доходными домами и складами. Над всем возвышался грандиозный комплекс, построенный Помпеем два года назад, в его консульство: залы для собраний, галереи, сады и первый в Риме постоянный театр. А ещё дальше, словно локтевой сгиб гигантской руки – излучина Тибра, дальний берег которого с утопающими в садах виллами был почти полностью скрыт густым речным туманом. Там была и вилла Клодии, где, как говорят, юноши из высшего общества плавали нагими ради развлечения хозяйки. Пейзаж напоминал картину, выполненную в зимних тонах: ржаво-красном, серо-зелёном, ослепительно белом и ярко-голубом.

Эко снова потянул меня за рукав и кивком указал на юг. Здание виллы скрывало город: видны были лишь храмы на Капитолийском холме и то, что находилось за ним; где-то совсем далеко, должно быть, на Авентине, столб дыма подымался в небо, подобно высоченной мраморной колонне. Разглядеть, что творится у её подножия, с такого расстояния было невозможно.

Что должен был чувствовать человек, изо дня в день глядя на Рим сверху вниз? Делался ли он отстранённым, равнодушным к судьбам людей там, внизу? Или же напротив, ежедневное зрелище горящего города заставляло его острее чувствовать гибельность хаоса?

Размышления мои были прерваны тяжёлым лязгом открывающихся дверей. На пороге появился Детское Лицо. Вид у него был довольно хмурый.

– Великий ждёт вас.

Наверно, предстоящая встреча с Помпеем совершенно выбила меня из колеи, потому что позднее, когда Бетесда расспрашивала меня об убранстве дома, я, как ни старался, ничего не мог вспомнить. В памяти осталось лишь ощущение страшной сухости во рту и чувство, будто сердце вот-вот выскочит из груди.

Мы прошли через переднюю и атриум, поднялись по винтовой лестнице и очутились в угловой комнате с множеством окон и балконом, находившейся, по-видимому, в юго-западной части дома. Ставни были распахнуты, занавески раздвинуты, так что весь город был как на ладони. К столбу дыма на Капитолии добавились ещё два, левее и ближе: горело то ли на Эсквилине, то ли в Субуре. Помпей стоял у окна спиной к нам и глядел на город – высокий, широкоплечий, несколько огрузневший, с непокорной густой шевелюрой. На нём был просторный плащ изумрудно зелёного цвета; пальцы заложенных за спину рук нервно сжимались и разжимались.

Заслышав наши шаги, он обернулся. Детское Лицо тихонько шагнул в угол и замер там. Через окно, выходящее на балкон, я заметил тень ещё одного телохранителя.

Помпей был ровесник Цицерона – следовательно, несколькими годами моложе меня. Я мимоходом позавидовал отсутствию у него морщин – и порадовался, что у меня нет такого тройного подбородка. Мелькнула мысль, что Помпей, должно быть, из тех, кто начинает много есть, когда нервничает. Пока командование действующей армией не оставляло ему времени для рефлексий, он был в форме. Теперь же, уединившись на своей вилле и приняв на себя такой груз ответственности, он и сам огрузнел.

Впрочем, в тот момент мне было не до каламбуров. Сейчас мне предстояло иметь дело не с Клодией или Фульвией, которые, при всей своей загадочности и изворотливости были уязвимы просто потому, что были женщинами; и не с Цицероном или Целием, которых я хорошо знал и позволял себе поддразнивать, не заходя, впрочем, слишком далеко. Мне предстояло иметь дело с Помпеем.

Когда он был молод, поэты воспевали его красоту. Благодаря густым вьющимся волосам, широкому разлёту бровей и орлиному носу молодого полководца назвали новым Александром ещё прежде, чем он проявил себя на деле, подтвердив справедливость таких восхвалений. В молодости ему было свойственно безмятежное, чуточку мечтательное выражение, точно сознание того, что ему суждено стать великим, наполняло его уверенностью и при этом делало несколько отчуждённым. Единственным недостатком его лица была, пожалуй, некоторая излишняя округлость щёк и полнота губ. В зависимости от освещения это можно было принять либо за признак чувственности, либо за обычную приятную полноту, спутницу молодости и несокрушимого здоровья.

С годами в лице его добавилось округлости, орлиный нос сделался мясистым. Буйные локоны он остриг, как и подобает человеку зрелого возраста. Улыбка стала менее чувственной, более самодовольной. Словно с обретением величия и власти Помпей, решив, что теперь уже не так нуждается в привлекательной внешности, сбросил наряд располагающей к себе юности.

До сих пор я видел Помпея лишь издалека, произносящим речи в суде или на Марсовом поле; видел на Форуме, где он появлялся в сопровождении свиты военных и гражданских помощников, каждого из которых, в свою очередь, сопровождала его собственная свита из тех, кто искал милостей Великого через его приближённых. Но глаз издалека не разглядишь; а теперь Помпей стоял передо мной, глядя мне прямо в глаза, отчего мысли мои начали порядком мешаться. Неизвестно почему, я вдруг вспомнил его знаменитую фразу, сказанную им во времена юности, когда Сулла послал его на Сицилию, дабы Помпей изгнал оттуда его врагов, и жители вольного города Мессаны стали утверждать, что в силу древних соглашений, заключённых между ними и Римом, они не в юрисдикции последнего. Помпей сказал тогда: «Не надо читать нам законы. У нас есть мечи».

– Ты Гордиан Сыщик, а это твой приёмный сын Эко. – Помпей кивнул и улыбнулся, явно довольный, что помнит даже такие мелочи без подсказки раба. – Мы ведь раньше не встречались?

– Нет, Великий.

Последовало молчание, тягостное для меня, но не для Помпея, который неторопливо расхаживал взад-вперёд, всё ещё заложив руки за спину. Наконец он снова заговорил.

– Вижу, у тебя выдался хлопотный день.

– Хлопотный день?

– С утра к тебе заявляется Клодия и увозит тебя в своих носиках. Ты наносишь визит Фульвии; полагаю, что там не обошлось и без Семпронии. Едва ты успеваешь вернуться домой, за тобой заходит Цицеронов вольноотпущенник и уводит тебя и твоего сына в дом своего патрона, где ты ведёшь длительную застольную беседу с Цицероном и Целием. Милона там не было?

Я открыл было рот, чтобы ответить, но оказалось, что вопрос обращён не ко мне.

– Нет, Великий, – отозвался Детское Лицо, отрицательно качнув головой. – Милон с утра не покидал дома.

Помпей кивнул и снова устремил взгляд на меня.

– Но ты встречался с Милоном в доме Цицерона.

Фраза, хоть и лишённая вопросительных интонаций, всё же требовала если не ответа, то хотя бы признания факта.

– Да.

– И как ты его нашёл?

– Я не искал его.

– Я не об этом. Он всё такой же?

– Я не знаю, какой он обычно.

– Он всегда гордился своей силой; потому и взял себе имя Милон – как у легендарного силача, Милона Кротонского. Так как он сейчас выглядит?

– Я бы сказал, он держится.

– А настрой?

– Не могу судить. Мы с ним почти не разговаривали.

– Но ты человек наблюдательный и должен был что-то заметить – по его виду, по голосу.

– Он в ярости и в то же время растерян. Как будто у него почву выбили из-под ног. Но вряд ли ты нуждаешься во мне, чтобы узнать это.

– Верно, не нуждаюсь. – Улыбка Помпея была начисто лишена всякой иронии; он просто был доволен, что я не стал отнимать у него времени пустыми рассуждениями. – А что нужно было Клодии? – Заметив моё колебание, он нахмурился. – Только не говори, что это не моё дело. Моё. Всё, что происходит сейчас в Риме, моё дело. Так что же она хотела?

– Отвезти меня к Фульвии.

– А Фульвия чего хотела?

– Но уж конфиденциальная просьба вдовы, только недавно схоронившей мужа…

– Сыщик, не испытывай моего терпения.

– Один человек обратился к ней, – осторожно ответил я, подыскивая слова. – Предложил помощь. Она не знает, можно ли ему доверять.

– Но не толпятся же прямо сейчас соискатели у её дверей.

– Нет, это не жених, – ответил я, хотя, если верить словам Целия, Антоний был её любовником в своё время.

– Ладно, – отозвался Помпей с полным равнодушием, – не буду тебя расспрашивать: личные дела Фульвии меня пока не интересуют. Так ты берёшься за её поручение?

– Я не решил ещё.

– Возможно, я мог бы помочь тебе. Кто знает? У меня могут быть нужные тебе сведения.

Я подумал, что это маловероятно. Марк Антоний был человек Цезаря, а не Помпея.

– Ты предлагаешь мне помощь, Великий?

– Возможно. Я человек разумный. Если я дам тебе то, что тебе нужно, ты охотнее дашь мне то, что нужно мне.

– А что тебе нужно от меня, Великий?

– Об этом чуть позже. Так ты хочешь что-то узнать?