Текст книги "Убийство на Аппиевой дороге (ЛП)"

Автор книги: Стивен Сейлор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Великий принял нас в той же комнате, что и в прошлый раз. Когда мы вошли, Помпей, сидя в углу с целой кипой пергаментов на коленях, что-то диктовал секретарю. При нашем появлении он, однако же, отложил документы и жестом отпустил писца. Как и в прошлый раз, мы вышли на опоясывающий виллу балкон, залитый теперь ярким солнечным светом. Ни единая струйка дыма не подымалась в небо. Помпей обещал, что наведёт в городе порядок, и сдержал слово.

– От вас так долго не было вестей, что сказать по правде, я уж не чаял, что вы когда-нибудь вернётесь. Тем приятнее мне было услышать вчера о вашем возвращении. Выглядите вы неплохо, разве что малость отощали. Я в курсе, что на вас напали возле гробницы Базилиуса. И что твоя женя, Сыщик, получила потом записку, где ей советовали не волноваться и обещали, что позднее вас отпустят, и вы сможете вернуться домой. Вот вы и вернулись.

– Вернулись, Великий; только никто нас не отпускал. Мы сбежали.

– Вот как? – вскинул бровь Помпей. – Садитесь и рассказывайте с самого начала. Я не прочь на часок-другой отвлечься от дел.

Хоть Помпей сказал «рассказывайте» вместо «докладывайте», но вопросы, которые он то и дело задавал, говорили сами за себя: Великий хотел знать всё, что мы увидели, услышали и узнали. Он не стал звать секретаря, чтобы тот записал наши слова – видимо, не желал никого посвящать в затеянное им расследование. Я почти ничего не скрывал. В конце концов, мы заключили сделку. Правда, плата Помпея не компенсирует нам тягостных дней плена; но он сдержал слово и оберегал наши семьи в наше отсутствие.

Когда речь зашла непосредственно о стычке Клодия с Милоном, Помпей буквально вцепился в нас, желая знать всё до мельчайших подробностей. Мы с Эко столько раз обсуждали детали случившегося на Аппиевой дороге, что казалось, разбуди нас ночью, ответили бы свой урок без запинки. Лично у меня история со всем этим убийством до того навязла в зубах, что при одном упоминании о нём меня уже начинало мутить. Помпей, видимо, чувствовал это, потому что время от времени менял тему разговора и расспрашивал нас, удобно ли нам было на его вилле и понравилось ли нам угощение – а затем, дав нам передохнуть, снова возвращался к расследованию. Подробные расспросы чередовались с непринуждённой беседой, и утро пролетело незаметно. Помпей был неважный оратор, но искусный командующий; он умел и инструктировать своих людей, и выслушивать их так, чтобы получить максимум информации. Не удивительно, что его судебные реформы были нацелены на придание большей важности допросу свидетелей, нежели ораторскому искусству обвинителя и защитника. Если что-либо из моего доклада – например, подробности нашего плена – удивило его или встревожило, он этого ничем не выказал.

Под конец я коротко рассказал о том, как нам удалось бежать, как мы приехали в Равенну и виделись там с Цезарем. На Помпея явно произвело впечатление, что Цезарь лично принял нас.

– Цезарь передаёт тебе наилучшие пожелания, – закончил я.

– В самом деле? – Губы Помпея тронула лёгкая улыбка. – А как он принял Цицерона? – Пока я подыскивал подходящий ответ, Помпей заметил ухмылку Эко и понимающе кивнул. – Без особого почтения, да?

– Цезарь был очень занят и всё откладывал встречу, – осторожно сказал я.

– То есть Цезарь сделал всё, чтобы Цицерон чувствовал себя последним дураком. Это, конечно же, потому, что прислал его я. – И перехватив мой недоумённый взгляд, продолжал. – А ты и не догадывался, Сыщик? Он, небось, наговорил тебе, что идея отправиться к Цезарю принадлежит ему?

– Не совсем так, Великий…

– Значит, он тебя провёл. Признайся же, Сыщик. Не ты первый, не ты последний. Он многих провёл в своё время, меня в том числе; так что стыдиться тут нечего. Ну, старый лис. Представляю, как он напустил на себя важный вид. Спаситель республики, как же. Снующий туда-сюда, безошибочно улавливающий, откуда ветер дует; примиряющий противоборствующие стороны. Я послал Цицерона в Равенну для переговоров с Цезарем. Видите ли, сейчас у меня достаточно полномочий для принятия мер, которые необходимо принять. Но сторонники Цезаря в сенате доставляют мне немало хлопот. Им не даёт покоя, что я единственный консул. Они настаивают, чтобы Цезарю позволили на будущий год добиваться консульства, хотя он в Галлии – в порядке исключения, раз уж исключение было сделано для меня. Собственно, почему бы и нет? Но Целий упирается, угрожая воспользоваться своим правом вето, если сенат вздумает согласиться на это предложение. Его упорство делает ситуацию интересной. Тем временем галлы поднимают восстание; Цезарь изо всех сил стремится уладить свои дела в Риме, прежде чем выступить в Галлию – что придаёт ситуации дополнительный интерес. О, Цезарь получит то, чего добивается; но стороны всегда вступают в переговоры. И я рассудил: почему бы не отправить к нему Цицерона в качестве посла? Цезарю, который сидит в Равенне, как на иголках, готовясь выступить в мятежную провинцию, придётся уделить время человеку, которого он терпеть не может – Марку Цицерону. Можно не сомневаться, что он выместит на Цицероне всё накопившееся раздражение; но при этом вынужден будет признать, что я иду ему навстречу. У Цицерона будет возможность упиваться собственной значимостью, поскольку лишь он может уговорить этого упрямца Целия; но он почувствует себя обязанным мне за то, что я дал ему такое ответственное поручение – быть посредником между мною и Цезарем. А я хотя бы отправлю его с глаз долой на некоторое время.

Я поймал себя на том, что растерянно моргаю, и кивнул, думая, что никогда не понимал ни политики, ни политиков.

– Что ж, Сыщик, ценю твою добросовестность и умение. И то, что ты пострадал, будучи у меня на службе, тоже. Будь ты солдатом, я сказал бы, что ты выполнил больше, чем требовал твой долг; а я не из тех, кто забывает такие вещи. Ты получишь достойное вознаграждение.

– Благодарю, Великий.

– Если хочешь, пусть мои люди остаются в твоём доме.

– Благодарю, – повторил я. – Как долго?

– Пока всё не утрясётся. Думаю, это будет довольно скоро. – Он отпил из чаши. – Видишь ли, Сыщик, ты и твой сын не единственные, кто за последнее время подвергался опасности. Я тоже пережил небольшое приключение, пытаясь не лишиться головы. И человек с твоим опытом и талантом весьма пригодился бы мне здесь, в Риме.

– Лишиться головы, Великий?

– Поговаривают, что Милон задумал избавиться от меня.

– Это правда?

– Не дёргайся, Сыщик; я прекрасно понимаю, что тебе надо отдохнуть, и не намерен поручать тебе распутывание замыслов Милона. Этим занимаются другие. Но что тебя не было здесь, когда случилась вся эта история с Лицинием, жрецом-резником – вот это жаль.

– С кем?

– С Лицинием; он жрец, вернее, помощник жреца; его работа – перерезать горло жертвенному животному, пока жрецы возносят молитвы и воскуряют благовония. Ещё он держит мясную лавку и нечто вроде закусочной в галерее у ипподрома – там он торгует в свободное от службы в храме время. Довольно удачное совмещение профессий, ты не находишь? Думаю, немалая доля мяса животных, принесённых в жертву богам, оказывается за соответствующие деньги в желудках у смертных. Но для жреца этот Лициний вполне порядочный человек. Я познакомился с ним за несколько дней до того, как сенат решил назначить меня единственным на этот год консулом. Однажды вечером Лициний явился к воротам моей виллы и потребовал у моих телохранителей немедленно пропустить его ко мне – как он уверял, ради моей же безопасности. Должен тебе признаться, я не сразу решился подпустить к себе человека, наловчившегося перерезать горло!

Помпей снова отхлебнул вина и продолжал.

– Его товар пользуется наибольшим спросом среди телохранителей и гладиаторов, которые всегда ошиваются на ипподроме; его заведение служит своеобразным клубом для тех, кто любит поесть хорошего мяса. В тот день к нему заявилась целая компания, чтобы потешить душу кровяными колбасами и вином. Они довольно быстро опьянели – по словам Лициния, от крови не меньше, чем от вина – и проговорились, что Милон с их помощью намеревается меня убить. А когда заметили, что мясник подслушивает, то прижали его к стене, уткнули ножи под рёбра и пригрозили убить, если проболтается.

– Дождавшись, чтобы все разошлись, он закрыл лавку и примчался ко мне. Я выслушал его, а затем пригласил Цицерона и велел Лицинию повторить всё в его присутствии. Мне хотелось знать, что Цицерон сможет сказать в защиту Милона. Прежде чем Лициний успел добраться до середины, Цицерон перебил его и стал обвинять во всех мыслимых и немыслимых преступлениях. Обозвал его убийцей, маскирующимся под жреца; кричал, что на руках у него больше крови, чем у всех тех, кого он оговаривает, вместе взятых; что Лициний, скорее всего, сам наёмный убийца, подосланный ко мне и взявшийся меня убить, потому что он на грани разорения, и ему позарез нужны деньги.

– Улавливаешь, Сыщик? Откуда Цицерону столько знать о каком-то мяснике с ипподрома? Когда он успел подготовить все эти обвинения, если не было никакого заговора? Нет, заговор был, и Цицерон это знал. Пойми меня правильно, Сыщик: я далёк от мысли считать Цицерона участником покушения на меня. Но телохранители Милона, должно быть, предупредили своего господина, что мясник их подслушал, а Милон кинулся за советом к Цицерону; так что Цицерон не слишком удивился, увидев Лициния. Когда же мясник поднял тунику, чтобы показать, где гладиаторы ткнули его ножом под рёбра, Цицерон взревел не хуже осла. «Эта царапина? – завопил он. – Думаешь, мы поверим, что гладиатор, боец вот так легонько тебя царапнул? Что эта царапинка – от гладиаторского ножа? Да ты сам поцарапал себя заколкой своей жены! Даже заколкой можно царапнуть сильнее! Для мясника ты на удивление боишься вида крови – особенно своей собственной крови!»

– Пока Цицерон так распалялся, мне доложили, что пришёл посетитель; он назвался другом Лициния и просит разрешения повидаться с ним. Я разрешил им поговорить в передней; но, конечно же, послал одного из своих телохранителей незаметно наблюдать за ними. Конечно же, «друг» пытался Лициния просто-напросто подкупить. Здесь, в моём доме! Я отправил Лициния домой, дав ему надёжную охрану; а «друга» запер у себя. Да только друг этот сам ничего не знал. А Цицерону я велел убираться с глаз моих, пока я его не придушил.

– И чем дело кончилось?

– Я поднял вопрос в сенате. Милон заявил, что большинство гладиаторов, о которых шла речь, он никогда и в глаза не видел. Некоторые, правда, прежде были его рабами, но он давно отпустил их на волю и не несёт за них никакой ответственности. Как граждан, хоть и не свободнорождённых, их нельзя было подвергнуть допросу под пыткой; а сами они ничего не сказали. Милон предположил, что Лициний, должно быть, подслушал пьяную болтовню и всё перепутал. Опровергнуть его мне было нечем, так что на том дело и кончилось… по крайней мере, пока. – Помпей устремил взгляд туда, где раскинулся город. – Может быть, ты сумел бы докопаться до правды, если бы был здесь.

– Поверь мне, Великий, я предпочёл бы находиться здесь, а не там, где находился.

– Я знаю, что тебе пришлось тяжело. И не забуду, что ты пострадал у меня на службе. Но поверь мне, Сыщик: быть Помпеем Великим иной раз нелегко.

Следующие несколько дней мы с Эко были заняты тем, что пересматривали скопившиеся за годы у него и у меня дома многочисленные письма, расписки и счета, пытаясь обнаружить что-нибудь, написанное тем же почерком, что и переданная Бетесде записка – увы, тщетно. Впрочем, поиски хоть и оказались бесполезны, сослужили мне хорошую службу. Они дали мне передышку. Мне казалось, что стоит лишь вернуться домой – и я без усилий войду в прежнюю колею; но я ошибался. Плен подействовал на меня сильнее, чем я думал. Я словно находился в потёмках, не решаясь сделать следующий шаг.

От Бетесды я и ждать не мог большего участия. Ни единым словом не упрекнула она меня за то, что я так бездумно подверг себя опасности; ни разу не назвала самонадеянным, тщеславным глупцом, как сам я несчётное число раз обзывал себя за долгие дни плена. Её понимание и поддержка помогали мне вернуться к нормальной жизни. Я начал думать, что мне посчастливилось быть женатым на богине.

С Дианой было сложнее. Будь она обижена на меня за то, что я заставил её переживать за меня и чувствовать себя покинутой, я бы ещё мог понять; но дело, похоже, было не в этом. Или не только в этом. Её поведение всегда было для меня непостижимым – даже более чем поведение её матери. Но убедившись за годы на опыте, порою достаточно горьком, что моя дочь способна на самые неожиданные и поступки, я старался не придавать чересчур большого значения её постоянной задумчивости и появившейся у неё с некоторых пор привычке отрешённо смотреть в пустоту.

Ещё более непонятным было поведение Давуса. Я думал, что наш ночной разговор в саду снял у него камень с души, и что он перестанет избегать моего взгляда; но Давус почему-то продолжал втягивать голову в плечи при одном моём появлении. Я в толк не мог взять, что с ним не так.

Эти домашние заботы всё больше поглощали моё внимание, оттесняя события последних двух месяцев на второй план; но когда жизнь уже почти вошла в привычное русло, напоминание об этих событиях явилось прямо ко мне на дом – явилось в виде носилок с занавесками в красно-белую полоску.

Конечно же, я знал, что рано или поздно Клодия приедет за мной. Её появление было так же неизбежно, как вызов Помпея, желавшего получить от меня полный отчёт. Какая-то часть меня ожидала этой встречи с нетерпением. И когда Давус ввёл в мой кабинет того самого высокомерного вида раба, который приходил за мной в первый раз, я подавил улыбку. Эко в тот день с утра ушёл к себе на Эсквилин, так что я просто вынужден буду ехать один.

Идя через переднюю, я столкнулся лицом к лицу с Бетесдой, как раз входившей в дом с улицы. Она, конечно же, видела носилки и прекрасно знала, куда я отправляюсь. Я затаил дыхание, но она лишь улыбнулась мне.

– Будь осторожен, муж мой.

С этими словами она приблизила своё лицо к моему и прильнула к моим губам долгим поцелуем. А затем со смехом отстранилась и вошла в комнаты. Политика Помпея, своеобразный юмор моей жены, перепады в настроении семнадцатилетней дочери – что ещё прибавится к длинному списку вещей, которых мне никогда не суждено понять?

Минуту спустя я сидел рядом с Клодией в её носилках, которые носильщики несли по улицам Палантина; а Клодия, держа мою руку в своей, смотрела на меня долгим, проникновенным взглядом.

– Гордиан, я слышала, что ты пропал. Это было так ужасно! Представляю, что пришлось пережить твоим родным. Расскажи мне всё, прошу тебя.

– Не хочу. Мне сейчас так хорошо, а это всё испортит.

Брови её сошлись.

– Тебе так тяжело об этом вспоминать?

Как это может быть, что на лице у неё до сих пор нет ни единой морщинки? Наверно, мне просто кажется – из-за мягкого, приглушённого занавесками света.

– Гордиан, чему ты улыбаешься?

– Этот мягкий свет. Тепло твоего тела. Твой аромат – едва уловимый, которому невозможно подобрать название и который невозможно забыть. Люди рождаются и умирают; целые народы появляются и исчезают; но некоторые вещи не меняются.

– Гордиан…

– Ты необыкновенная женщина, Клодия. Неужели мне суждено умереть, не познав твоей любви?

– Гордиан!

Неужели она и вправду покраснела? Нет, этого не могло быть: Клодия давно уже не краснела. Должно быть, это всё-таки свет.

– Гордиан, меня попросила приехать Фульвия. – Она пыталась говорить деловитым тоном; но по голосу чувствовалось, что она улыбается. – Ты же знаешь.

– Именно это ты сказала моей жене, когда она заглянула к тебе в носилки, чтобы поздороваться с тобой?

– Конечно. Мы немного поговорили о погоде. Ты любишь раннюю весну?

– Моя жена поистине богиня. Любая смертная давно бы уже была без ума от ревности.

Клодия чуть склонила голову.

– Должно быть, твоя жена и вправду богиня. Женатый на простой смертной давно бы уже пал к моим ногам. Но я полагала, что ты и меня считаешь богиней.

– О, нет; ты не богиня, ты – женщина. Уж в этом нет никаких сомнений.

Мы улыбнулись друг другу. Потом облако заслонило солнце, и освещение в носилках изменилось. Улыбки сбежали с наших лиц, но ни она, ни я не отвели глаз.

– Что-то должно произойти, Гордиан? – спросила Клодия изменившимся голосом.

Я глубоко вздохнул и сжал её руку. Мгновение спустя она отняла её. Я пожал плечами.

– Если бы что-то произошло между нами, всё изменилось бы. Игра света в твоих носилках, твоё тепло и этот аромат – всё стало бы другим. А я хочу, чтобы они оставались такими всегда.

Клодия вздрогнула, но тут же рассмеялась.

– Ох уж эти мужчины!

Она произнесла это чуть свысока, но добродушно. На миг я подумал, что мои слова задели её за живое, и невероятно возгордился; но тут же сообразил, что это до смешного глупо. Ничего удивительного. Короткого общения с Клодией хватило бы, чтобы вышибить самовлюблённость из любого мужчины.

– Удалось тебе что-нибудь выяснить? – она снова говорила как ни в чём не бывало.

– Даже не знаю, с чего начать. Мы ведь почти приехали, верно? Почему бы тебе не зайти вместе со мной и послушать, как я буду рассказывать?

Выражение лица Клодии ясно дало понять, что о её визите в дом вдовы брата не может быть и речи.

– Может, лучше расскажешь мне всё потом, на обратном пути?

– Как хочешь.

Носилки остановились у подножия парадной лестницы, и я вышел. Охранник провёл меня в дом. Просторные комнаты с высокими потолками всё ещё были не отделаны и обставлены как попало. Лишённый хозяина и архитектора, дом Клодия казался застывшим во времени.

Фульвия и её мать приняли меня в той же просторной комнате, что и в первый раз. Свет так же лился в открытые окна. Было уже совсем тепло, но на колени сидевшей в кресле Семпронии всё так же было наброшено одеяло.

В этот раз кроме вдовы и её матери в комнате находились ещё двое, при виде которых я почувствовал, что у меня камень с души свалился.

– Думаю, ты знаешь Фелицию, жрицу алтаря Доброй Богини на Аппиевой дороге, и её брата Феликса, жреца алтаря Юпитера в Бовиллах – сказала Фульвия.

– Значит, вы всё-таки послушались моего совета? – спросил я.

– Мы с братом добрый час судили и рядили, – сказала Фелиция. Она не утратила своей величавости, и даже оказавшись на положении приживалки, держалась непринуждённо и с достоинством. – Потом всё-таки собрали вещи и на следующее утро, ещё затемно, двинулись в Рим. Мы сразу же пришли сюда и с тех пор почти не покидали этот дом

– Я не позволяю им выходить, – сказала Фульвия. – Они ценные свидетели. К тому же это опасно. Милон наверняка проведал, что у меня живут свидетели его преступления. В этом доме Феликс и Фелиция в полной безопасности, и им вполне удобно.

– Очень удобно, – с готовностью подтвердил Феликс, чьё лицо заметно округлилось с нашей последней встречи.

– Ты сказала свидетели, – обратился я к Фульвии. – Значит, будет суд?

– Да. Пока Помпей перекраивал судебные порядки на свой лад, мы ничего не могли сделать. Всё это время Милон пыжился, произносил громогласные речи, изображал из себя героя и пускался на любые ухищрения, лишь бы избежать суда. Но теперь Помпей наконец-то закончил свои реформы, так что мой племянник Аппий может подавать в суд. А когда уж Милон окажется под судом, покончить с ним будет делом нескольких дней.

Семпрония скрипнула зубами и сплюнула на пол.

– Мы слышали о твоих несчастьях, – снова заговорила Фульвия.

– Прошу, не будем. Я только что всё рассказал твоей золовке. У меня просто нет сил говорить об этом снова и снова.

– Тем лучше, – бесцеремонно сказала Фульвия. – Потому что у меня и так голова забита мыслями о несчастьях, и мне это порядком надоело. Сейчас я хочу думать о будущем. Феликс, Фелиция, прошу, оставьте нас.

Феликс послушно направился к выходу. Его сестра последовала за ним, послав мне на прощанье совершенно неуместную в данных обстоятельствах лучезарную улыбку.

– Что за отребье! – с отвращением произнесла Фульвия, едва шаги их затихли. – Меня уже мутит от одного их вида.

– Он обжирается, как свинья, – высказалась Семпрония. – А его сестра повсюду суёт свой нос; а когда я застаю её за подглядыванием и подслушиванием, она только хлопает глазами и делает вид, что ничего не понимает.

– Одно слово – отребье, – повторила Фульвия.

– А я-то думал, что в обширном кругу друзей твоего покойного мужа тебе попадались ещё и не такие, – заметил я.

– Придержи язык, Сыщик! – прошипела Семпрония.

Фульвия подняла руку.

– Прошу тебя, мама. Гордиан наш гость. К тому же, он здесь по делу.

– По делу? – переспросил я.

– Я прекрасно помню, что ты не дал нам окончательного ответа. И если ты всё же взялся расследовать обстоятельства гибели моего мужа, значит, тебе дал поручение кто-то другой. Иначе как объяснить присутствие телохранителей этого другого в твоём доме? Но поскольку ты всё же направил ко мне ценных свидетелей…

– Я сделал это не столько в твоих интересах, сколько в интересах их безопасности, – вставил я.

Она умолкла, казалось, шокированная моей откровенностью.

– Пусть так. Тем не менее, это делает тебя нашим сторонником. Так ты соглашаешься на моё предложение? Можешь ты что-нибудь сообщить мне?

– О Марке Антонии?

– Да.

Я поколебался.

– Сколько ты мне заплатишь?

Она назвала сумму.

– Согласен на половину. При условии, что ты отдашь мне двух своих рабов.

Она поглядела на меня с сомнением.

– Если ты имеешь в виду телохранителей, то учти, что каждый из них стоит куда дороже тех денег, о которых мы говорим.

– Нет, твои телохранители мне ни к чему. Я о двух рабах с твоей виллы, они ещё дети. Двое братьев, Мопс и Андрокл.

– Мальчишки с конюшни?

– Мальчики, – многозначительно протянула Семпрония. – Вот оно что. То-то Клодия говорила, что между вами ничего не было. Теперь-то я ей верю. Не удивительно, что ты не поддался на все её заигрывания, даром что она тёрлась о тебя, как кошка.

У меня с языка уже был готов сорваться ответ, но я сдержался и лишь пожал плечами.

– Могу тебе сказать, – обратился я к Фульвии, – что эти ребята заслуживают лучшего, чем проторчать весь свой век на конюшне. Ты знаешь, что это они спасли твоего сына, когда Милон со своими людьми заявились к вам на виллу?

– Спасли? Чем? Тем, что случайно оказались в это время там, где их никто не мог найти, и у них хватило ума сидеть тихо и не высовываться?

– Это тебе твой сын так сказал? Видать, ни ты, ни он не цените этих ребят по заслугам.

– Это всего лишь мальчишки с конюшни, Гордиан.

– Пусть так; но они смышленее и находчивее, чем любой из твоих рабов.

Фульвия подняла бровь.

– Будь по-твоему, Гордиан. Если ты непременно хочешь получить мальчиков в счёт вознаграждения, они твои.

– Договорились. Ты хочешь знать, что мне удалось выяснить?

– Да.

– Марк Антоний непричастен к убийству твоего мужа.

– Это точно?

– Уверен.

– Ты уверен?

– И только? – пренебрежительно спросила Семпрония, а Фульвия принялась беспокойно расхаживать из угла в угол.

– Что ещё я могу тебе сказать? Уверенность вообще довольно странная вещь. Как заметил Аристотель, в большинстве случаев невозможно доказать, что этого не было. Я спрашивал каждого, с кем говорил на Аппиевой дороге. Я спрашивал себя все сорок дней, пока сидел в той яме. Я спросил об этом самого Марка Антония, когда мы случайно встретились в Равенне. В Рим мы возвращались вместе, и все четыре дня, что мы были в дороге, я приглядывался к нему, чтобы понять, что он за человек, и вот что я понял: какие бы чувства ни питал к тебе Антоний, к убийству твоего мужа он непричастен.

– Негодяй и тебе задурил голову, – сказала Семпрония с отвращением. Фульвия прекратила расхаживать перед окнами и устремила на неё твёрдый взгляд.

– Оставь нас, сама.

Семпрония величественно поднялась, нарочито неторопливо собрала своё одеяло и царственно проследовала к выходу, не удостоив меня взглядом.

С уходом матери в Фульвии произошла неуловимая перемена. Теперь передо мной стояла просто усталая молодая женщина.

– Ты уверен, Сыщик?

– Антоний невиновен – по крайней мере, к убийству твоего мужа он не имеет никакого отношения.

Фульвия улыбнулась сквозь слёзы. Что чувствовала она в этот миг – она, привыкшая всегда держать свои эмоции в узде, скрывая их от окружающих?

– Значит, ещё не всё потеряно. И для меня ещё возможно будущее.

– С Антонием? Но ведь он женат – на своей родственнице. Или он собирается развестись?

– Нет, это невозможно. Развод погубит его. Он предложил, чтобы я вышла за Куриона.

– За друга его юности?

– За возлюбленного его юности. Можешь говорить прямо. Для меня они, как древние герои, Ахиллес и Патрокл.

– И тебя устроит роль Брисеиды?

Фульвия не оскорбилась – она просто не поняла. Похоже, вдова Клодия не отличалась начитанностью.

– Ты так скоро собираешься замуж?

– Мы с Курионом выждем приличествующий срок.

– Но ведь…

– А почему, собственно, нет? Нас связывает то, что мы оба любим Антония – всегда любили. А Антоний любит нас больше всех на свете. Уж всяко больше, чем эту свою Антонию.

– Но Клодий…

– Клодий мёртв, – жёстко сказала Фульвия. – А Антоний жив. И Курион жив – и неженат. Я позабочусь, чтобы убийца моего мужа получил сполна. Но я должна думать о будущем. Кто знает, что нас ждёт? – Улыбка исчезла с её лица, а вместе с ней и слёзы. – Ты хочешь получить плату сейчас?

– Да, благодарю.

– Я велю принести деньги. А мальчики?

– Я заберу их, как только смогу за ними съездить.

Я покинул дом Фульвии в наилучшем расположении духа. Деньги приятно отягощали кошель; я снова был в своей стихии, в городе, где меня знали и нуждались во мне; я был доволен, что мне пришло в голову выпросить у Фульвии Мопса и Андрокла – словом, я был весьма доволен собой.

Моё приподнятое настроение улетучилось, едва я шагнул за порог.

Носилок перед домом не было. Меня ждал давешний красивый, надменный раб вместе с отрядом телохранителей.

– Надеюсь, ты не обидишься на то, что тебе придётся возвращаться пешком, – он только что не ухмылялся мне в лицо.

– А где же Клодия?

– Она вспомнила о более важном деле.

– Но она просила меня кое-что рассказать ей.

– Ну, видимо, она решила, что это для неё не так уж важно. – В голосе раба зазвучали покровительственные интонации. – Может, пойдём? Или тебе трудно идти? Послать кого-нибудь за наёмными носилками?

Это уже была чистой воды наглость! Мне захотелось ему кое-что объяснить. Предостеречь по-дружески. О том, что его молодость, красота и благосклонность, которой дарит его госпожа – это не навсегда. В сущности, даже очень ненадолго. Его госпожа многих дарила своей благосклонностью – и где они теперь?

Но что толку говорить ему об этом? И потом, парень просто ничего не понял. Он решил, что Клодия уехала, дабы поставить меня на место. Что я унижен. На самом деле, всё было совсем наоборот. Это я задел Клодию за живое. Смутил. И она сбежала. Я, Гордиан, сумел задеть Клодию. Заставить её отступить. Это была победа.

Правда, уж больно она смахивала на те, которыми прославился Пирр…

Мягкий свет внутри носилок. Тепло её тела. Аромат её благовоний, неуловимый и незабываемый.

Что-то подсказывало мне, что всё это никогда больше не повторится.

Глава 29

Между тем жизнь в городе шла своим чередом. Редкий день обходился без контио, на которых трибуны из числа самых радикальных неизменно произносили речи, направленные против Милона. Сам я благоразумно оставался дома за надёжно запертыми дверями; но Эко, взявший за правило не пропускать подобных собраний, уверял меня, что всё происходит тихо-мирно, и что солдаты Помпея строго следят за порядком.

– Не знаю уж, что лучше, – сказал я однажды, – когда собрание превращается в бунт, или когда оно проходит под надзором солдат.

– Но так же не могло продолжаться. Кто-то должен был прекратить беспорядки.

– С таким же успехом мы можем снова завести себе царя. Всё равно с этими солдатами на улицах чувствуешь себя как в Александрии, где шагу не ступишь, чтобы не наткнуться на солдат Птолемея.

– Что ж, будем надеяться, что солдаты Помпея смогут лучше поддерживать порядок, – отвечал Эко. – Честное слово, папа, такое впечатление, что ты вздыхаешь о старых добрых разудалых временах, когда толпа бесчинствовала, как хотела.

– Ты прекрасно знаешь, что нет. Я не о прошлом вздыхаю – меня пугает будущее.

– А люди живут настоящим. Пока ещё никто слова не сказал против солдат на улицах.

– Именно. Пока ещё.

Известие, что скоро в нашем доме появятся ещё два рта – дети, мальчишки, за которыми нужен глаз да глаз! – Бетесда, вопреки моим опасениям, восприняла совершенно спокойно. Неужели она считает меня таким слабым после пережитого, что ни в чём не перечит? Или же в мою жену вселился дух поверженной Минервы, навсегда сделав её невозмутимой?

Её собственное объяснение было куда проще. Хорошо, когда в доме есть дети, сказала она и добавила, что в своё время очень привязалась к маленьким Эко и Метону, так что если боги судили, чтобы в нашем доме прибавились ещё двое детей – что ж, так тому и быть. А прокормить всех всегда было трудной задачей, особенно с тех пор, как у нас стал жить Давус, который ест ещё больше, чем бедный Белбо; но она как-нибудь справится.

Ещё более неожиданной стала для меня реакция моей дочери. В своё время нам пришлось вытерпеть целую бурю её капризов, когда на свет появились Тит и Титания, и Диана перестала быть самой маленькой. Но с тех пор прошло шесть лет, и Диана из ребёнка превратилась в девушку. К тому же, ей не придётся относиться к Мопсу и Андроклу как к братьям. Я ведь не собирался усыновлять их; они просто стали бы слугами, выполняли бы поручения Бетесды. Всё же я, конечно, ожидал, что Диана воспримет новость без особой радости. Я не удивился бы, если бы она наотрез воспротивилась. Чего я никак не ожидал – это что она разрыдается и выбежит из комнаты.

– Во имя Юпитера, что с ней творится? – спросил я у Эко. Тот лишь пожал плечами.

– Видимо, она не в восторге от твоей идеи.

– Понятно, что не в восторге. Но почему она плачет?

– Ей семнадцать, папа. Она будет плакать от чего угодно.

– Бетесда говорит, что за всё это время пока нас не было, Диана не пролила ни слезинки.

– Значит, надо было сказать «ей семнадцать; она не заплачет, что бы ни случилось». Папа, мы как-то уже говорили об этом. Ей пора замуж. Наверно, в этом всё дело. Двое новых детей в доме лишний раз напомнят ей, что сама она больше не ребёнок.

– Значит, по-твоему, всё дело в этом?

– Честно говоря, не знаю. Ты сам думал, за кого бы её выдать?

– Когда я мог об этом думать, сидя дома? Это ведь ты каждый день снуёшь по городу и ходишь на все эти контио.