Текст книги "Убийство на Аппиевой дороге (ЛП)"

Автор книги: Стивен Сейлор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

– Ну, среди того отребья, что там собирается, вряд ли найдётся подходящий жених для моей сестрёнки.

– Может, у Менении есть родственник подходящего возраста, – предположил я.

– Или Метон знает кого-нибудь подходящего среди своих однополчан.

– Пожалуй, ты прав; нам и вправду следует этим заняться, – признал я. – Но прежде всего я хочу починить наконец статую Минервы.

Несколькими днями позднее один из телохранителей Эко прибежал домой крайне взволнованный. Давус провёл его в мой кабинет.

– На Форуме начинается контио, – сообщил он прерывающимся голосом – видно, так спешил, что по Спуску поднимался бегом. – Хозяин говорит, чтобы ты непременно пришёл.

– Почему?

– Он говорит, что ты обязательно должен это видеть. Он ждёт тебя.

Мы с Давусом последовали за ним на Форум.

Перед рострой колыхалась толпа. Трибун Планк произносил речь. Чуть поодаль на ступенях развалин курии стояли вооружённые солдаты. Должен признать, что при виде их я почувствовал себя увереннее.

Эко мы нашли довольно быстро.

– В чём дело? – спросил я его.

– Если слухи не врут, Планк намерен предъявить собранию – а, вот они. Смотри!

На ростру поднялись пятеро. Держались они неуверенно – встревожено озирались и явно были не в своей тарелке. Взяв за руку того, кто шёл первым. Планк потянул его за середину платформы.

– Гражданин, назови собранию своё имя.

Человек в ответ пробормотал что-то неразборчивое. В толпе послышались смешки и издевательские выкрики.

– Нет, гражданин, – дружелюбно сказал Планк, – так не годится. Видишь солдат вон там, на ступенях курии? Представь себе, что обращаешься к ним.

– Меня зовут Марк Эмилий Филемон! – прокричал человек. Это заявление было встречено шумным одобрением.

– Скажи, Филемон, – продолжал Планк, – ты случайно не помнишь, где был в тот день, когда убили Публия Клодия?

– Ещё бы мне не помнить, – отвечал Филемон. – Я был на Аппиевой дороге. Вместе со своими товарищами. – Он кивнул на остальных. – Мы шли в Неаполь. Лошадей у нас не было, пешком шли.

– И как далеко вы успели добраться?

– Мы как раз подошли к Бовиллам.

– И что вы там увидели?

– Мы застали битву.

– Где именно?

– Возле харчевни. – Толпа затихла, жадно ловя каждое слово. Филемон прочистил горло и продолжал. – Какие-то люди с мечами ломились в харчевню. Похоже, там кто-то засел; и те, кто были снаружи, пытались добраться них. Мы видели, как они взломали дверь, стали выволакивать людей и приканчивать их – тут же, на дороге. Вокруг всё было забрызгано кровью.

– Представляю, как это было ужасно, – сочувственно сказал Планк. – И что же было дальше?

– Мы стали кричать на них: «Что вы делаете?» А они отвечали: «Мы поймали Публия Клодия в ловушку как крысу, и хотим отрубить ему хвост!» И смеялись, потешались от души.

– Ты говоришь «они». Ты их узнал?

– Ещё бы. Да их только слепой не узнал бы Гладиаторы Милона, Евдам и Биррия. Это они убивали. Они были все в крови.

– И что вы сделали тогда?

– Мы все закричали на них. Пусть я всего лишь вольноотпущенник, но я не собирался стоять и смотреть, как рабы убивают гражданина.

Толпа одобрительно зашумела.

– Пусть ты всего лишь вольноотпущенник, но тот, кто заступается за своего соотечественника – самый достойный гражданин. Значит, вы пытались остановить людей Милона?

– Говорю тебе, мы кинулись на них все впятером. Только что мы могли сделать? Ни один из нас никогда не был ни воином, ни гладиатором. Они отшвырнули нас, как щепку. У нас, правда, были ножи; но что могут ножи против мечей? Признаюсь, мы кинулись бежать. Не слишком храбро, что и говорить; но хотел бы я видеть того, кто не отступит перед молодцами вроде Евдама и Биррии.

Слова его вызвали сочувственные возгласы.

– Ты и твои друзья поступили достойно, – заявил Планк. – И если однажды Милон или какой-то другой негодяй натравит своих рабов на меня и моих близких, пусть такие, как ты, окажутся рядом!

Новый взрыв одобрения.

– Но почему мы только сейчас узнаём об этом? – продолжал Планк. – Почему ты не заговорил сразу же, когда мы все не знали, что и думать?

– Раньше мы просто не могли. Два месяца мы были пленникам Милона. Он держал нас на своей вилле в Ланувиуме.

Толпа заволновалась.

– Расскажи нам, Филемон.

– Когда мы кинулись бежать, люди Милона погнались за нами. Мы разделились, думая, что сможем укрыться в лесу; но их было много, они переловили нас всех по одному, связали и погнали по Аппиевой дороге.

– Вас, граждан, связали рабы?

В толпе раздался возмущённый рёв.

– Пошли к его дому! Сожжём его дом!

Я с тревогой поглядел в сторону солдат. Они стояли с оружием наготове.

Планк призвал собрание к порядку и сделал Филемону знак продолжать.

– Нас привели туда, где остановился Милон. С ним тоже было много людей – слуги, охрана. Увидев нас, он пришёл в бешенство. Топал ногами; кричал, как ребёнок. Я уж подумал, нам всем конец. Но Милон приказал, чтобы нам заткнули рты и накинули мешки на голову. Потом нас бросили на какую-то телегу и везли несколько миль. А тогда бросили в погреб. Потом мы узнали, что это был погреб на вилле Милона в Ланувиуме. Там нас и держали. Кормили объедками с кухни. Потом один из сторожей проговорился, что Милон надумал нас убить. Я не хочу рассказывать, как нам удалось бежать, потому что кое-кто из рабов Милона нам помог.

– Два месяца пробыли в плену, говоришь? – прокричал кто-то в толпе. – Но с тех пор, как убили Клодия, прошло уже добрых три месяца. Что же вы делали целый месяц? Как это так, что до сих пор о вас никто не слышал?

– Что они делали? – переспросил Планк. – Я тебе скажу, что они делали – сидели тихо. И не я их буду за это осуждать. Один раз им повезло вырваться от Милона; но что помешало бы ему убить их, поймай он их снова? Теперь, когда уже нет сомнений, что Милон предстанет перед судом, они заговорили. Правда не всегда выходит на поверхность сразу же; но в конце концов выходит.

– А ты уверен, что это правда? – прокричал тот же голос. – Как это так, что за всё это время вы, клодиане, не могли найти ни единого свидетеля, а теперь вдруг находите аж пятерых! Они, видите ли, случайно проходили мимо и поэтому видели всё своими глазами! Их, видите ли, держали в плену, поэтому они не могли объявиться раньше! Что-то плохо верится. Чем они докажут, что Милон держал их в плену?

Один из молчавших до сих пор товарищей Филемона подбежал к краю платформы.

– Хочешь доказательств? – прокричал он, потрясая кулаком. – Так я докажу, что в твоих жилах течёт кровь!

Обстановка стала накаляться. В толпе то тут, то там вспыхивали перепалки. Я бросил тревожный взгляд на солдат. Показалось ли мне, или они действительно подошли на несколько шагов ближе? У меня не было ни малейшего желания ждать, чем всё это кончится. Я потянул Эко за руку, он согласно кивнул, и мы стали выбираться из толпы.

– Вот мы и узнали, что это были за пленники, – сказал Эко, когда мы уже сидели в моём кабинете.

– Да. Вовсе не люди Клодия. Всего лишь мирные путники, которые мирно шли по своим делам и оказались в неподходящее время в неподходящем месте.

– Понятное дело, Евдам и Биррия не дали им уйти, – задумчиво сказал Эко. – Я другого не пойму: почему они не прикончили их там же, вместе со всеми? С чего вдруг они стали так осторожничать?

– Э, не скажи, – ответил я. – В тот день самодеятельность Евдама и Биррии уже навлекла на них хозяйский гнев. Кто знает, что за люди эти пятеро? А может, у них могущественный, влиятельный патрон, которому не понравится, если его людей перережут, как цыплят? Ничего удивительного, что Милон счёл за лучшее просто держать их взаперти, пока буря не уляжется. А буря, вместо того чтобы утихать, лишь усиливалась. Ты сам слышал, что сказал этот Филемон: как раз перед тем, как они сбежали, Милон решил с ними покончить. Вероятно, какой-нибудь раб с виллы Милона пожалел их и помог им выбраться.

– В толпе многие им не поверили. Звучит больно уж неправдоподобно.

– Только не для нас с тобой, верно?

На следующий день реформы, предложенные Помпеем месяц назад, были официально одобрены голосованием сената. В тот же день Аппий Клавдий подал в суд на Тита Анния Милона, обвиняя его в убийстве своего дяди, Публия Клодия. Согласно новым законам, обвинению и защите давалось десять дней на подготовку к суду. Рим замер в ожидании.

Если Милона признают виновным, он будет приговорён к пожизненному изгнанию и конфискации имущества. С ним будет покончено раз и навсегда, и ничто ему уже не поможет.

А если Милона оправдают? Что тогда?

Ясно одно: оправдание Милона вызовет новую волну беспорядков. Погромы, поджоги, убийства. Кровь рекой. И даже Помпею с его войском будет не под силу остановить эту волну.

Но разве Милона могут оправдать? Здравый смыл, благоразумие, да в конце концов, элементарное понятие справедливости подсказывали, что оправдательный приговор невозможен. Вот только…

Вот только защищать Милона на суде будет Цицерон. А я на собственном долгом и порою горьком опыте убедился, что для Цицерона в роли адвоката нет ничего невозможного.

Глава 30

Суд над Титом Аннием Милоном начался утром четвёртого дня месяца апреля в обширном внутреннем дворе храма Либерты. На особом возвышении восседал председатель суда – бывший консул Луций Домиций Агенобарб, известный своей жёсткостью и консервативностью. Кандидатуру его выбрал лично Помпей, из чистой формальности представив на одобрение комиций. На скамьях, расположенных на возвышениях по обе стороны, сидели триста шестьдесят кандидатов в судьи из числа сенаторов и наиболее состоятельных граждан. Именно из них надлежало выбрать по жребию судей числом восемьдесят один.

Милон со своими адвокатами, Цицероном и Марком Клавдием Марцеллом, сидели на скамьях лицом к председателю; при каждом был его секретарь. На других скамьях, также лицом к председателю, сидели представители обвинения – племянник Клодия Аппий Клавдий, Публий Валерий Непот, а также Марк Антоний. Кроме того, присутствовали множество судебных чиновников и целая армия секретарей, готовых записывать происходящее с помощью изобретённой Тироном скорописи.

Зрители толпились на входе. Наиболее предусмотрительные заранее прислали своих рабов занять места. Мы с Эко, наученные долгим опытом, сумели занять два отличных места в десятом ряду, прислав Давуса и ещё одного телохранителя. Они пришли сюда ещё затемно, захватив с собою складные стулья, и дремали на них до нашего прихода. Те же, кто запоздал, и те, у кого не было ни стульев, ни рабов, втискивались в любое свободное пространство.

Помпея нигде не было видно; точно так же, как и его солдат, расставленных повсюду, но не во дворе храма Либерты. Ввести солдат в римский суд не осмелился даже Помпей. Впрочем, нужда в том будет вряд ли: даже клодиане не осмелятся нарушить заседание суда. Одно дело – политическое сборище; и совсем другое – суд, наиболее священное из римских установлений, краеугольный камень нашей справедливости.

Первым, вызванным для дачи свидетельских показаний, был Гай Кавсиний Схола – один из друзей Клодия, сопровождавший его в тот день и также ехавший верхом. Он показал, что свита Клодия встретилась с более многочисленной свитой Милона около десятого часа дня; что всё началось со стычки между арьергардами; что причина стычки ему неизвестна, хотя он подозревает, что свару затеял кто-то из людей Милона; что когда Клодий обернулся и посмотрел на Биррию, тот метнул в него копьё, которое попало ему в плечо и выбило из седла. В начавшейся вслед за тем битве он, Схола, также был выбит из седла; рабы Милона наседали на него, и он вынужден был бежать в лес, где и укрывался до глубокой ночи. Когда всё стихло, он вернулся на виллу Клодия, застал там полный разгром и узнал, что люди Милона убили управляющего, а также наставника юного Публия. На следующий день Схола вернулся в Рим. По существу, его история совпадала с тем, что я узнал от Фелиции – разве что он умолчал об оскорблении, которое Клодий бросил в адрес Биррии.

Затем Схола был подвергнут перекрёстному допросу, по окончании которого Милон, Цицерон и Марцелл о чём-то посовещались, а затем Марцелл поднялся с места.

По толпе зрителей прошёл взволнованный шум.

– Пусть говорит Цицерон! – выкрикнул кто-то. – Хотим видеть Цицерона!

– Нет, Милона! – выкрикнул другой. – С головой на пике!

Марцелл и бровью не повёл. Он был опытный оратор, закалённый в сенатских дискуссиях и выступлениях на судебных процессах, равно привычный и к словесным поединкам, и к улюлюканью толпы.

– Итак, Схола, – начал он, – ты утверждаешь, что всё случилось в десятом часу дня. Как же тогда…

Свист и улюлюканье из толпы заглушили его голос. Выждав, пока шум стихнет, Марцелл хотел продолжать; но едва он открыл рот, как в толпе заулюлюкали и засвистели громче прежнего. Повернувшись к председательскому возвышению, он развёл руками, как бы взывая к Домицию; но тут брошенный из толпы камень размером с детский кулак ударил его в спину. Крутанувшись на месте. Марцелл уставился на толпу, точно не в силах поверить собственным глазам.

Сбивая тех, кто стоял на пути, и спотыкаясь о перевёрнутые стулья, толпа с воплями хлынула по проходу между рядами сидящих к председательскому возвышению. Мы с Эко полагали себя в безопасности, поскольку были отделены от толпы множеством сидящих зрителей; но тут какие-то люди стали ломиться сквозь ряды сидящих, прямо по чужим плечам и коленям.

Домиций поднялся с места и яростно закричал на истцов. Те в ответ лишь беспомощно пожимали плечами и качали головами, делая вид, что не слышат его за шумом и ничего не могут поделать с разбушевавшейся толпой. Кандидаты в судьи – люди не из тех, кого легко испугать – в негодовании взирали на происходящее. Милон, Цицерон и Марцелл со своими секретарями торопливо сгребли пергаменты и восковые таблички и бегом кинулись поближе к Домициану. Толпа всё приближалась, не выказывая ни малейшего намерения остановиться, и они скрылись в храме, оставив Домициана одного; уперев руки в бока, он стоял перед толпой, преграждая ей путь в храм. Но клодианам вполне хватило того, что они заставили Марцелла умолкнуть, а Милона ретироваться. Удовольствовавшись этим, они заняли опустевшие скамьи и принялись распевать непристойные песенки про Фаусту. Когда стало очевидно, что порядок восстановить не удастся, кандидаты в судьи и те из мирных зрителей, что не разбежались раньше, стали расходиться. Пошёл слух, что к храму движутся солдаты Помпея. Заслышав это, клодиане кинулись врассыпную, и очень скоро двор храма Либерты опустел.

Так закончился первый день процесса над Милоном.

Второй день начался так же, как и первый, с той лишь разницей, что места для сидящей публики теперь было меньше из-за оцепивших двор солдат, которых прислал Помпей по настоянию Домиция Агенобарба. Отныне римская справедливость будет вершиться под защитой римских мечей.

Допрос свидетелей возобновился. Для дачи показаний были вызваны жители Бовилл и окрестностей. Первой вызвали Фелицию. Точно актёр, которому наконец-то дали сыграть главную роль, она стремилась всецело завладеть вниманием зрителей, красуясь перед ними и то и дело одаривая их совершенно неуместной улыбкой, так что пока судьи подвергали её перекрёстному допросу, многие из зрителей откровенно пялились на неё, совершенно не слушая, что она говорит.

Вторым давал показания её брат Феликс. Он подробно рассказал всё, что видел в тот день – как раненный Клодий с кучкой телохранителей отступил в Бовиллы, как рабы Милона во главе с Евдамом и Биррией спустя некоторое время последовали за ними и затем вернулись, гоня перед собой пленных со связанными руками. Потом был вызван Филемон. Он почти слово в слово повторил то же самое, что говорил на контио. Вдовы харчевника на суде не было – вероятно, он всё ещё не вернулась из Регия. Её сестра и деверь пересказали суду, что услышали от неё, и подробно описали, какой разгром застали в харчевне.

Суд заслушал также показания старшей весталки. Услышав о неизвестной дарительнице, пожелавшей отблагодарить богиню за смерть Клодия, клодиане так распалились, что я уже стал опасаться повторения вчерашней истории. Вмешались солдаты Помпея. Нескольких буянов вывели. Порядок был восстановлен, но день уже клонился к закату, и Домиций объявил перерыв до завтра.

Допрос свидетелей продолжался и на следующий день. Вызвали сенатора Секста Тедия. Он вышел, тяжело опираясь на палку и сильно приволакивая левую ногу. В тот день мне удалось занять место во втором ряду, и я видел, как оставшаяся на месте Тедия с тревогой смотрит вслед отцу. При других обстоятельствах она наверняка помогла бы ему идти. Вернее всего, сенатор не хотел столь явно выказывать перед всеми свою немощь.

Сенатор Тедий повторил то же, что ранее рассказал мне: как вместе с дочерью и в сопровождении телохранителей выехал в Рим: как повстречал Милона, который стал предостерегать его о разбойниках, якобы напавших на него ранее; как несмотря на все предостережения, всё же продолжил свой путь; как, добравшись до Бовилл, обнаружил у харчевни тело Клодия, которого, по всей вероятности, убийцы выволокли на дорогу, и велел своим носильщикам доставить тело в Рим. Теперь уже было понятно, посему Тедий не видел в Бовиллах Евдама, Биррию и остальных: те как раз тогда гонялись в лесу за Филемоном и его товарищами. Отправив тело Клодия в Рим, Тедий двинулся в обратный путь пешком и, отдыхая у поворота на Дом весталок, видел, как рабы Милона гнали по дороге пленных.

Затем некий Квинт Аррий, друг и приверженец Клодия, засвидетельствовал, что после его смерти помогал допрашивать его рабов, один из которых, личный секретарь покойного, показал под пыткой, что в течение нескольких месяцев был осведомителем Милона, сообщая последнему обо всех передвижениях Клодия; и что Милон, следовательно, прекрасно знал, в какой день и час Клодий окажется на Аппиевой дороге. Цицерон, однако же, во время перекрёстного допроса опроверг это утверждение, ссылаясь на показания Схолы, что Клодий выехал в Рим внезапно, узнав о смерти архитектора Кира; и как же тогда Милон, даже имея осведомителя в окружении Клодия, мог знать какой день и час, когда Клодий окажется вблизи Бовилл?

Следующего свидетеля вызвал уже сам Цицерон, и то был Марк Катон – единственный, пожалуй, из присутствующих, кто отличался ещё более жёсткими и консервативными взглядами, чем председатель Домиций. Катон спустился с возвышения, на котором стояли скамьи для судей. Впрочем, он не был свидетелем в полном смысле этого слова, ибо мог лишь сообщить суду об известном ему со слов некоего Марка Фавония высказывании Клодия за три дня до случившегося.

– И что же это был за перл премудрости из уст Публия Клодия? – вопросил Цицерон.

Катон обвёл взглядом председателя и кандидатов в судьи и чётко произнёс.

– Клодий сказал Фавонию, что через три дня Тит Анний Милон будет мёртв.

Послышался шум.

– Катон пьяница и лжец! – выкрикнули в толпе. – Если он свидетель, почему он сидит в суде?

Цицерон стремительно обернулся в сторону кричащего.

– Кто здесь ставит под сомнение суждение Помпея? Сам Великий указал Катона в числе кандидатов в судьи – и почему? Потому что Катон всегда говорит правду, и это известно всем! И всякий, кто обвиняет Катона во лжи, лишь выставляет себя глупцом.

Что правда, то правда. Каковы бы ни были политические воззрения Катона, лжецом он не был. Впрочем, его показания не могли иметь большого значения: он лишь повторял слова Фавония, что якобы Клодий сказал то-то и то-то. Что характерно: против обвинения Катона в пьянстве Цицерон не возразил ни словом, да это и не имело смыла: покрасневшие глаза под набрякшими веками Катона красноречиво свидетельствовали о годах злоупотребления вином.

Но на какой бы эффект от свидетельства Катона ни рассчитывал Цицерон, эффект этот начисто потонул во впечатлении, которое произвели на публику показания двух последних свидетельниц – вдовы и тёщи убитого. Фульвия и Семпрония рассказали, как тело Клодия было доставлено в дом на Палатине – в чужих носилках, в сопровождении лишь рабов, эти носилки несших, без каких-либо объяснений. Женщины поведали об ужасных ранах; о том, как друзья и рабы убитого, которым удалось спастись, порознь добравшись до Рима, рассказывали о случившемся; о том, что как они терзались неизвестностью, не зная, что стало с сыном Клодия, Публием младшим; и об ужасе, в который повергло их известие о резне, учинённой на их вилле. Семпрония – непреклонная, чопорная Семпрония – сломалась и рыдала, точно бабушка, оплакивающая любимого внука. Голос Фульвии, поначалу сухой и бесстрастный, под конец перешёл в горестный вопль, более ужасный, чем тот, который она испустила в ночь смерти мужа. Она с рыданиями рвала на себе волосы и одежду.

Я услышал ответные рыдания и заметил, как Тедия закрыла лицо руками. Её отец глядел прямо перед собой, шокированный несдержанностью дочери. Я стал опасаться нового взрыва насилия со стороны клодиан; но тут увидел, что многие из них плачут навзрыд, даже не пытаясь удержаться.

Подвергнуть женщин перекрёстному допросу Цицерон не осмелился. В десятом часу был объявлен перерыв о завтра.

Так завершился третий день процесса над Милоном – последний день допроса свидетелей, сотый со дня убийства Публия Клодия Пульхра. Завтрашний день должен был решить судьбу Тита Анния Милона.

Позднее в этот день трибун Планк созвал на форуме последнее контио, посвящённое убийству Клодия. В своей речи он призвал всех, кому дорог убитый, придти завтра на заседание суда, чтобы выслушать вердикт. Обвинитель и защитник должны были произнести свои речи на Форуме, который вмещал намного больше народу, нежели внутренний двор храма Либерты. Планк призывал полностью окружить Форум, дабы судьи знали волю народа, а трусливый предатель Милон не сумел улизнуть прежде, чем приговор будет оглашён.

В тот вечер за ужином мы с Эко подробно рассказали Бетесде обо всём, что происходило в суде. Моя жена полностью одобрила поведении Фульвии.

– Порою горе женщины – её единственное оружие, – заявила она. – Вспомни Гекубу и других троянских женщин. Фульвия использовала своё оружие с максимальным эффектом.

– Странно, что они не вызвали в свидетели Клодию, – сказала Диана, до этого сидевшая с отрешённым видом, так что я уж думал, что она нас совершенно не слушает.

– Это могло свести на нет эффект от горя Фульвии, – заметил Эко. – Да и судей бы отвлекло, напомнив им о всяких нехороших слухах, ходивших о Клодии и её брате.

– Да уж, после того, кем выставил её тогда на суде Цицерон, я бы очень удивилась, если бы у неё хватило духу показаться на суде снова, – сказала Бетесда. – Кстати, она вообще там была?

– Во всяком случае, я её не видел, – сказал я и заговорил о другом.

Думаю, я был не единственным в Риме, кто в ту ночь не мог сомкнуть глаз. Сон бежал от меня. Проворочавшись с боку на бок с час или больше в тщетных попытках уснуть, я наконец поднялся и прошёл к себе в кабинет, решив для успокоения что-нибудь почитать. Прикреплённые к свиткам пергамента ярлычки, каждый со своим названием, свисали из углублений в стене. В какой же это драме говорится о богах, приносящих нежданную развязку? Помнится, это что-то из Еврипида. И почему сегодня эти строки крутится у меня в голове? Ах, да: потому что они напоминают мне о суде над Секстом Росцием. Это был первый раз, когда я работал на Цицерона. Да, его первая победа в суде. Помню, после того, как всё закончилось – ну, или почти закончилось – я прочитал этот отрывок Тирону. Тирон был тогда совсем юным; по сути, мальчишкой! Да и сам я был так ещё молод…

Как же называлась та драма? Нет, не «Женщины Трои или Гекуба» – о Гекубе говорила Бетесда сегодня, когда мы сидели за ужином. А, вспомнил! «Вакханки»!

Да, вот он, нужный свиток. Я развернул его на столе и придавил лежащими тут же предназначенными для этой цели камушками. Одна из самых старых книг в моей библиотеке, но всё ещё в хорошем состоянии. Нужный отрывок, помнится, был в самом конце, когда хор почитателей Диониса произносит:

Многовидны явленья божественных сил,

Против чаянья много решают они:

Не сбывается то, что ты верным считал,

И нежданному боги находят пути.

Таково пережитое нами.

Не сбывается то, что ты верным считал…

Удастся ли Цицерону отвратить неизбежное? Сумеет ли он выдать завтра очередную блестящую, выворачивающую логику наизнанку речь, которая убедит судей вынести Милону оправдательный приговор? Это кажется невозможным. Но Цицерон столько раз добивался невозможного, одерживая верх в самых безнадёжных случаях…

Я вздохнул и свернул свиток. При этом кусочек пергамента в самом начале оторвался, и я тихонько выругался. Надо же. Свиток был очень старый, подаренный мне самим Цицероном. Он часто дарил мне книги после успешного окончания дел; но эта была самой первой, с дарственной надписью.

Я снова развернул свиток и отыскал надпись.

Моему другу Гордиану с наилучшими пожеланиями.

Гордиану…

Кровь застыла у меня в жилах. Я знал, я чувствовал, я нутром чуял с самого начала. И всё же теперь, когда передо мной было подтверждение…

Быстро отыскав записку, которую неизвестный передал Бетесде, я положил её рядом со свитком.

Не волнуйтесь за Гордиана и его сына. Они целы и невредимы и позднее вернутся к вам.

Характерный росчерк при написании буквы Г в обоих случаях не оставлял сомнений: и дарственная надпись, и записка были написаны одной и той же рукой.

Я стал просматривать накопившиеся у меня за годы записки от Цицерона, но все они были написаны Тироном или другим секретарём под его диктовку. А дарственную надпись на «Вакханках» Цицерон сделал своей рукой. Я знал это совершенно точно, потому что книгу он подписывал на моих глазах.

Давус забормотал во сне, когда я потряс его за плечо. Остальные телохранители ворочались на своих постелях.

– Давус, проснись.

– А? Что? – Давус открыл глаза. При виде меня он заморгал и съёжился, точно я был каким-то чудовищем. – Хозяин, прошу тебя…

Голос его сорвался, как у мальчишки. Да что с ним такое?

– Давус, это я. Проснись же. Ты мне нужен. Нам надо идти.

Никогда ещё путь до дома Цицерона не казался мне таким долгим. Кровь шумела у меня в ушах. Я не стал будить Эко, хотя его это касалось не меньше, чем меня.

То, что я собирался сказать Цицерону, я хотел сказать ему один.

Глава 31

Прежде чем впустить нас, привратник долго разглядывал меня в глазок. Наконец он отворил двери. Давусу было позволено войти и ждать в передней; меня же провели в кабинет хозяина. Меня не удивило, что в столь поздний час дом был ярко освещён: странно было бы, если бы накануне такого дня Цицерон рано отошёл бы ко сну. Идя следом за привратником по коридору, я услыхал голос Цицерона и ответный смех Тирона.

Моё появление оба они встретили широкой улыбкой.

– Гордиан! – Цицерон шагнул ко мне и прежде, чем я успел уклониться, обнял, умудрившись при этом почти не коснуться. Затем, отступив на шаг, окинул меня взглядом пастуха, обнаружившего заблудившегося ягнёнка. – Итак, ты всё же пришёл. Могу ли я надеяться, Гордиан, что ты наконец прислушался к доводам рассудка?

– О, да. Я наконец прислушался к доводам рассудка. – Во рту у меня внезапно пересохло, и голос сделался хриплым.

– Ого, да тебе не помешает выпить. – Цицерон сделал знак привратнику, и тот тотчас же исчез. – Моя речь уже почти готова. Остались кое-какие штрихи. Лучше позже, чем никогда.

– Ты это о чём?

– Ну, судя по тому, что в Рим ты возвращался в компании с Марком Антонием, а потом ещё и побывал в доме Фульвии, ты должен хорошо знать, что у них всех на уме. Лишняя информация, знаешь ли, не повредит. Я хочу быть уверен, что все мои контраргументы бьют в точку. Чем меньше сюрпризов найдётся у них для меня завтра, тем лучше. Должен тебе заметить, Гордиан, ты меня порядком напугал. Я уж думал, мы тебя потеряли. Но вот ты снова среди нас, как тебе и следует быть.

Я оглядел комнату. Тирон сидел среди множества пергаментных листов и свитков.

– А разве Целий не здесь? И где Милон? – одно его имя заставило меня непроизвольно сжать кулаки. Я глубоко вдохнул, стараясь успокоиться.

– Целий у себя дома. Вернее, в доме своего отца. Думаю, он уже спит, как ребёнок.

– Разве он не должен сейчас вместе с тобой работать над защитительной речью?

– Вообще-то… А, вот и вино, теперь ты сможешь промочить горло. Тирон, ты тоже выпьешь?

Моим первым побуждением было отказаться, но мне действительно позарез необходимо было пропустить глоток. Пригубив из предложенной чаши, я не сдержал удивления. Должно быть, это было лучшее вино в погребе Цицерона.

– Уже празднуешь? А не слишком ли рано?

– О, вижу, ты оценил моё фалернское. В моём доме твоё появление уже само по себе достаточный повод, чтобы праздновать.

– Где Милон? – спросил я.

– Не здесь, как видишь. У себя дома с Фаустой. Думаю, он спит и видит сладкие сны о своём консульстве в будущем году. Ты хочешь его видеть?

Я ответил не сразу.

– Нет. – Я не желал терять головы, я в присутствии Милона это, пожалуй, будет затруднительно. Я допил вино.

– Должен заметить, Гордиан, ты плохо выглядишь. Нам лучше поскорее покончить с делами, чтобы ты мог вернуться домой и хорошенько выспаться. Что до Целия с его защитительной речью, то могу тебе сообщить, что завтра в защиту Милона будет говорить только один адвокат – я.

– Что, остальные испугались и пошли на попятный? Даже Целий?

Его пыл заметно поубавился.

– Нет, дело совсем не в этом. Грязные слухи, будто друзья Милона покинули его, пущены клодианами – теми же, кто лживо утверждает, что Милон замышлял убить Помпея и захватить власть в республике. Они стремятся выставить меня глупцом, а остальных защитников Милона запугать. Говорю тебе, лучшие люди Рима по-прежнему на стороне Милона и с радостью засвидетельствовали бы его доброе имя. Но реформы Помпея отменили всякое свидетельство о репутации обвиняемого. Да я мог бы привести столько бывших консулов и преторов, готовых часами превозносить Милона за его добродетели, что выстройся они в ряд, этот ряд протянулся бы из конца в конец Форума! Но Помпей пожелал, чтобы на суде выступали лишь очевидцы – вроде тех отбросов общества, которых нам пришлось выслушивать на протяжении последних трёх дней.

– Если друзья Милона по-прежнему его поддерживают, почему защищать его будешь ты один?

– Да всё эти реформы Помпея, будь они неладны. На выступление защиты отводится три часа. Всего-навсего. Раньше ведь как бывало: у обвиняемого было два или три адвоката, и каждый мог говорить сколько угодно. А я за три часа только успеваю разогнаться. Так что я попросту хочу сам использовать все эти три часа. У обвинения вообще всего два часа. Что ж, тем хуже для них. Пусть трое обвинителей частят, торопливо перебирая свои заметки. Их речи получатся поспешными, сбивчивыми и оттого малоубедительными, в то время как я смогу использовать всё отведённое на время, чтобы медленно, последовательно, неумолимо привлечь судей на нашу сторону и превратить в своих союзников.