Текст книги "Убийство на Аппиевой дороге (ЛП)"

Автор книги: Стивен Сейлор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

Римский закон запрещает адвокатам брать плату за свои услуги – считается, что защита должна быть бесплатной. Тем не менее, успешные адвокаты в Риме, как правило, богатые люди. Просто вознаграждение они получают не деньгами, а ценными подарками или возможностью выгодно поместить деньги. Цицерон был одним из лучших адвокатов и знал, как добиться расположения «лучших людей», так что красивых, ценных, редких вещей в его доме хватало. Оставалось лишь гадать, какие сокровища были разграблены или погибли в огне, когда сторонники Клодия сожгли прежний дом.

В маленьком кабинете было тепло. По знаку хозяина раб придвинул кресла ближе к жаровне. Ещё прежде, чем мы сели, появился другой раб с большим кувшином и серебряными чашами. Вместо того чтобы встать, по обыкновению, поблизости, Тирон занял один из стульев. Теперь он был не раб Цицерона, а его доверенное лицо и полноправный соотечественник. Всё же я заметил, что на коленях он держит вощёную дощечку, а в руке острую палочку для письма.

Цицерон осторожно отпил из чаши. Тирон последовал его примеру. Я пригубил вино. Оно было хорошо нагрето и хорошо разбавлено – Цицерон всегда отличался умеренностью в еде и питье. Но не таков был Марк Целий – по крайней мере, в те годы, когда я его знал. Перехватив мой взгляд, он подчёркнуто последовал примеру наставника – сжал губы и едва коснулся напитка. Это придало ему вид до крайности самодовольный, и у меня мелькнуло подозрение, что он попросту передразнивает своего учителя.

Зато Милон не стал деликатничать. Он залпом осушил свою чашу и тут же протянул её рабу, чтобы тот налил ещё.

– Мне показалось, Гордиан, что ты удивился, узнав Милона. Ты ведь не ждал, что он окажется здесь, не так ли?

– Сказать по правде, я думал, что он уже на полпути к Массилии.

– Пожал хвост и кинулся наутёк? Ты совсем не знаешь моего друга Милона, если считаешь его таким трусом.

– Полагаю, это была бы не трусость, а элементарный здравый смысл. Как бы то ни было, по городу ходят слухи, что Милон бежал в Массилию.

Милон насупился, но промолчал.

– Вот видишь, – заговорил молчавший до сих пор Целий. – Что я тебе говорил? Гордиан и его сын слышат всё. От их слуха не ускользнёт малейший шёпот в Риме.

Цицерон кивнул.

– А что ещё говорят?

– Поговаривают, что Милон тайком вернулся в город прошлой ночью и забаррикадировался в своём доме. Что он был там, когда толпа явилась поджечь дом.

– Значит, его считают не трусом, а безумцем. Вот уж нет. Милон провёл эту ночь под моим кровом и под надёжной защитой. Что ещё?

– Что он задумал заговор против республики. Сначала убил Клодия, а теперь собирает войско, чтобы идти на Рим. Что его сообщники устроили по всему городу склады оружия и серы, чтобы поджигать дома.

– Достаточно. Сам видишь, что всё это просто дурацкие сплетни. Милон спокойно сидит у меня дома, а не призывает чернь на улицах к мятежу. Разве у меня в доме пахнет серой и смолой? Заговор против республики, подумать только! Государственный переворот! Да во всё Риме нет более преданного республиканца, чем Тит Анний Милон! Подумать только, какую клевету он вынужден терпеть, какому риску вынужден подвергать себя…

Клевета и риск явно легли тяжёлым бременем на Милона, который допил вторую чашу и теперь хмуро смотрел на меня.

Я обвёл взглядом кабинет с его многочисленными свитками в углублениях, с картиной Иайи, изображающей сцену из «Одиссеи», с бесценным свитком Платона под драгоценным стеклом.

– Ты и сам рискуешь, Цицерон. Знай эта толпа, что ты прячешь Милона в своём доме…

– Хочешь сказать, что они однажды уже сожгли мой дом? Но это стало возможным лишь потому, что Клодий сумел выжить меня из Рима. Если бы я был здесь, то не допустил бы этого. И не допущу впредь, пока ещё в силах защищать то, что принадлежит мне. Кстати, и ты рискуешь, Гордиан. Я слышал, у тебя теперь тоже замечательный дом. Семья. Подумай о них – и вспомни, как эта чернь вчера мчалась на Форум, точно свора собак, и плясала от радости, когда курия горела. А знаешь, как Секст Клелий поджёг курию? Разломал скамьи сенаторов и сложил из обломков погребальный костёр для своего обожаемого Клодия. А поджигал куском пергамента, оторванным от свитка. Неслыханное святотатство! Кощунство! Они точно такие же, каким был их убитый вожак – ни уважения к республике, ни понятия об элементарной человеческой порядочности! Никчёмное отребье из дармоедов и вольноотпущенников! Говорю тебе, Гордиан: они угроза для любого порядочного человека.

Цицерон откинулся на спинку кресла и перевёл дух.

– Сейчас для нас главное, что у них хватило дурости сжечь курию. Пока они этого не сделали, преимущество было на их стороне – все жалели беднягу Клодия. О, это было отлично придумано – пронести нагое тело по всему Палатину, выставить напоказ все его раны. Ловкий ход. Должен признать, как адвокат я восхищаюсь. Будь у меня возможность притащить в суд изрубленный, исколотый, окровавленный труп и сунуть его под нос судьям – поверь мне, Гордиан, я не колебался бы ни единого мига. Шок и сочувствие – это две трети успеха. Но они перегнули палку.

Целий качнул свою чашу.

– Они отвели жар от Милона и развели костёр у себя под ногами.

– Отлично! – Цицерон отсалютовал ему чашей. – Отлично сказано, такой точный, изысканный оборот! Метафорически – и в то же время буквально! «Отвели жар от Милона и развели костёр у себя под ногами». Замечательно!

Даже Милон слабо улыбнулся и поднял чашу в знак одобрения. В конце концов, ведь и он был оратором и умел ценить точный оборот.

– Ты сказал, что прошлую ночь Милон провёл здесь? – спросил я Цицерона.

– Да. Пока толпа таскала тело Клодия по всему Палатину, Милон ждал за городом. Из осторожности, а не из страха. Прислушивался, приглядывался, выжидал – как полководец, разведывающий местность прежде, чем двинуть вперёд войска.

– Как только я увидел, что эти глупцы устроили пожар, то тотчас же дал ему знать. Послал вестника с сообщением, что если он желает вернуться в Рим, то лучше сделать это незаметно и ни в коем случае не приближаться к своему дому. Больше я ничего не сказал, но Милон увидел путь и ступил на него немедля. Тит Анний Милон, я никогда не встречал человека храбрее.– Говоря так, он смотрел прямо в лицо тому, кому адресовал эту последнюю фразу. Кто-нибудь поскромнее от такого взгляда покраснел бы, но Милон лишь выпятил челюсть и вскинул голову. Хоть он и не выглядел героем – по крайней мере, таким, каких мы привыкли видеть запечатлёнными в мраморе и бронзе – но принять внушительную позу явно умел.

– Я никогда не покину Рим в годину его несчастья, – сказал он с патетической ноткой в голосе. – Я вернулся спасти наш город!

– Отлично! – одобрительно воскликнул Целий. – Тирон, запиши фразу. Это надо будет использовать.

Я было принял слова Целия за насмешку, и насмешку довольно грубую; но Милон, подавшись к Целию, спросил его:

– А может, лучше будет «я ни на день не покидал Рима»?

– Нет, нет; так как ты сказал раньше – в самый раз. Тирон, ты записал?

Тирон поднял голову от дощечки и кивнул.

Тут только я сообразил, что тут нечто большее, чем намерение узнать от меня городские слухи.

– Вы что, составляете речь?

– Ещё нет, – отвечал Цицерон. – Пока что мы работам над основами. Гордиан, в твоих силах оказать нам неоценимую помощь.

– Я совсем не уверен, что хочу вам помогать.

– А я думаю, что хочешь. – Знаменитый оратор бросил на меня взгляд, несомненно, хорошо знакомый Целию и всем остальным, кто когда-либо был его учеником или протеже. Взгляд этот ясно говорил: смотри же, не подведи меня. – Взгляни на нас. Мы все четверо сидим в моём кабинете, не имея возможности шагу ступить из дому иначе, чем под охраной целой армии гладиаторов. У нас есть храброе, решительное сердце – Милон. Красноречивый язык – Целий. Умелая рука, чтобы записывать – Тирон. И смею сказать, холодная голова – я сам. Но ни глаз, ни ушей. А без них невозможно знать настроение на улицах. Кто-то должен смотреть и слушать. В такое время малейший просчёт может оказаться…

Цицерон не произнёс слова «роковым» – это означало бы накликать беду; но все поняли. Мы все очень хорошо знали, что бывает, когда на человека обращается гнев толпы.

– Всё, что мне от тебя нужно, Гордиан – это в некоторых случаях знать твоё мнение. Вот, к примеру, выборы консулов. Похоже, они в конце концов состоятся. Сильно люди настроены против Милона?

Я уставился на него, не веря собственным ушам.

– Ну же, Гордиан. Вопрос достаточно простой. Каковы шансы Милона – лучше, чем прежде, или хуже?

– Ты всерьёз спрашиваешь?

Милон нервно постучал пустой чашкой по подлокотнику.

– Он хочет сказать, что дело безнадёжное.

– Ты это имел в виду, Гордиан? – серьёзно спросил Цицерон.

Я кашлянул.

– Кто-то убил Клодия. И судя по всему, убивал долго и жестоко – я видел тело.

– Видел тело? Где? – резко спросил Милон.

Я колебался, не зная, стоит ли рассказывать ему, что побывал в доме Клодия; но тут на выручку мне неожиданно пришёл Цицерон.

– Да точно так же, как и я – с крыши своего дома. Говорю же тебе, Милон: они носили его по всему Палатину.

– Верно. С крыши. – В конце концов, это не было ложью в полном смысле этого слова. – Его все видели. А кто не видел, тот слышал.

– И что говорят?

– О чём именно?

– О том, как погиб Клодий. Кто мог его убить.

Что ж, если Цицерон хочет прикинуться дурачком, то почему бы мне и не подыграть ему.

– Все уверены, что Клодия убил Милон. Или же люди Милона.

– Где?

– На Аппиевой дороге, недалеко от Бовилл.

– И как именно?

Я прикинул.

– Судя по ранам, на него набросились с кинжалами. – Я вспомнил колотую рану на правом плече. – Возможно, сначала бросили копьё. А под конец задушили.

– Похоже, тебе было виднее, чем мне, – заметил Цицерон.

– Я просто привык замечать малейшие детали.

– А что-нибудь о том, как всё произошло, ты слышал?

– Нет, ничего.

Целий энергично кивнул.

– Ручаюсь, большинство не слышало. Да и кто мог рассказать?

Милон двинул челюстью взад-вперёд, побарабанил пальцами по подлокотнику.

– И всё же слухи прорастают, как сорняки в трещине. Если в нашей истории будет хоть малейшая щель, они мигом найдут, чем её заполнить.

– А каковы слухи, Гордиан? – продолжал Цицерон. – Стычка, засада, случайное столкновение?

– Да слухов-то хватает, и самых разных. Засада, битва, убийца-одиночка, предатель в свите самого Клодия…

Целий поднял бровь.

– Думаю, тут есть возможности. – Он откинулся на спинку кресла и протянул свою чашу рабу, который поторопился наполнить её. – Пока люди не знают, чему верить, у нас есть возможность подать свою версию. Но времени терять нельзя. Сплетни имеют обыкновение затвердевать в умах, как цементный раствор. После этого их можно лишь выдалбливать. Надо успеть залить им в уши свою версию, пока другие версии не затвердели.

– Пожар на Форуме тоже нам на руку, – заметил Цицерон. – Он наверняка охладил кое-какие горячие головы. Немало тех, кто поначалу были настроены против Милона, должны теперь прислушаться к голосу разума. Только безумцы способны держать сторону этих пироманьяков. – Он устало вздохнул. – Не понимаю, почему смерть Клодия вызвала такую бурю. Ладно бы ещё горстка его подпевал – но целая толпа?! Любому мало-мальски разумному человеку должно быть ясно, что Рим только выиграл от смерти этого мерзавца. Если мы открыто скажем: «Да это Милон убил Клодия», – не значит ли это, по существу, объявить Милона героем, спасителем Рима? – И Цицерон вопросительно посмотрел на меня.

Я осторожно ответил:

– За всех не скажу; но думаю, в Риме найдётся немало людей, которые просто устали от всего этого хаоса и будут рады восстановлению порядка.

– Именно. И разве не Клодий был причиной хаоса? Разве не он стоял за беспорядками, разве не он вечно мутил и подстрекал народ? Избавившись от Клодия, мы наполовину избавились от хаоса. Тирон, запиши: избавившись от Клодия…

– Нет, так не годится, – покачал головой Целий. – Ты заходишь слишком далеко. Это уже звучит так, будто ты оправдываешь убийство. Даже тем, кто рад, что Клодий отправился на тот свет, обстоятельства его смерти кажутся подозрительными. Ты не можешь представить Милона защитником закона и порядка, если при этом гордо заявляешь, что он нарушил закон, совершив убийство.

Цицерон поднял палец.

– Всё изменится, если люди узнают, что Милон попал в засаду, и ему ничего не оставалось, кроме как защищаться.

– А это была засада на Милона? – спросил я, переводя взгляд с одного на другого.

Тирон, торопливо царапающий палочкой по дощечке, не поднял головы. Остальные смотрели на меня задумчиво. Лицо Цицерона посветлело.

– Как ты думаешь. Гордиан, мог Клодий устроить на Аппиевой дороге засаду, чтобы убить Милона?

Я пожал плечами.

– Весь Рим знает, что они ненавидели друг друга.

Целий смотрел на меня скептически.

– Но разве не будет столь же вероятным предположить, что это Милон подстроил ловушку Клодию? Что скажешь, Гордиан?

Я почувствовал себя свидетелем под перекрёстным допросом.

– Либо тот, либо другой. Не могли же они оба устроить засаду друг на друга.

– А если ни тот и ни другой? – задумчиво произнёс Цицерон. – Что, если вообще не было никакой засады? И встретились они на Аппиевой дороге совершенно случайно. Разве это так уж невероятно?

– Почему же невероятно – это вполне возможно. Но люди каждый день встречаются на дорогах – без того, чтобы кого-то из них при этом убили.

– Что верно, то верно, – рассмеялся Целий.

– Но бывают действительно непредвиденные случайности. – Цицерон соединил подушечки пальцев. – Не всегда же человек успевает уследить за своими рабами; в особенности если рабы эти – гладиаторы, тренированные на то, чтобы защищать его, реагируя при малейшем признаке опасности. Тирон, отметь, что Милону следует освободить кое-кого из своих рабов, которых иначе могут вынудить давать показания под пыткой. Вольноотпущенник не раб; его пытать нельзя. В худшем случае…

– Если дойдёт до суда, ты хочешь сказать? – спросил я.

Милон крякнул. Цицерон снова пошевелил пальцами.

– Я убеждён, что Милон ещё может стать консулом. Он вполне достоин этого за свою службу республике. Но следует подготовиться и к худшему развитию событий.

– Ты имеешь в виду, к суду за убийство. Чем могут повредить Милону показания его рабов?

Цицерон немного поразмыслил.

– Ты прав, Гордиан. Если Милон станет тянуть с их освобождением слишком долго, это будет плохо выглядеть. Чем раньше, тем лучше.

– И представить их освобождение как награду за верную службу. – Вставил Целий. – Они же спасли ему жизнь.

– А они его спасали? – спросил я.

Целий глянул на меня, как на недоумка.

– Это то, что мы собираемся сказать.

Я начал терять терпение.

– Вы всё время говорите о том, что могло бы быть. О том, чему поверят и чему нет; насколько правдоподобно будет выглядеть та или иная версия. Вы могли бы с таким же успехом сочинять комедию для театра.

– Лучше сочинять комедию, чем трагедию, – парировал Целий.

– Мы адвокаты, Гордиан, – мягко сказал Цицерон. – Это наша работа. Как бы это объяснить… Мы с тобой по-разному смотрим на вещи. Ты считаешь, что правда ценна сама по себе. Но это иллюзия, Гордиан! Поиск правды – занятие для греческих философов, у которых в этом мире нет других дел. Мы римляне, Гордиан, мы миром правим. Без нас наступит хаос.

Он задумчиво посмотрел на меня и, видя, что я всё ещё не убеждён, продолжал.

– Ближайшие дни и месяцы будут решающими для всего, что есть в этом городе честного и достойного. Ты сам видел, что творилось вчера; видел разгул слепой страсти к разрушению и осквернению. Можешь ты представить себя в этой толпе? Сомневаюсь. Понимаешь, во что превратится Рим, если подобные люди прорвутся к власти? В кошмар наяву. Суди сам, на чьей ты стороне.

Я оглядел всех по очереди – Цицерона, решительного и непреклонного; Тирона, склонившегося над вощеной табличкой; Целия, сосредоточенного и всё же готового в любой момент улыбнуться; и Милона, который выпятил челюсть, как упрямый мальчишка, которому не терпится пустить в ход кулаки.

– А что в действительности произошло на Аппиевой дороге? – спросил я.

Они лишь молча смотрели на меня. Затем Цицерон мягко перевёл разговор на другую тему, а через некоторое время учтиво, деликатно, неумолимо дал мне понять, что мой визит подошёл к концу.

Я ушёл из его дома, так ничего толком и не узнав; не узнав даже, зачем, собственно, он меня звал. Цицерон и сам, казалось, не знал, что ему от меня нужно; просто прощупывал, выясняя, можно ли будет поставить меня на службу… Кому? Или чему? Я мог лишь гадать, кто стоит за его спиной и какое место отведено мне в их планах.

Глава 7

Осада дома интеррекса Лепида продолжалась и на другой день. И на третий. И на четвёртый. Приверженцы Сципиона и Гипсея требовали немедленных выборов консула.

На Форуме с утра до вечера толпился народ. Люди приходили поглазеть на обгорелые развалины курии. Одни шумно горевали, другие шумно радовались. Одни возлагали к почерневшим ступеням цветы, дабы почтить память Клодия; другие эти цветы разбрасывали и топтали. Перебранки не прекращались; драки вспыхивали то и дело.

Храмы и банкирские конторы на Форуме стояли закрытые. Религиозные церемонии не справлялись; деловая жизнь в Риме замерла.

Тем не менее, повседневная жизнь продолжалась. Каждое утро Бетесда посылала наших рабынь на рынок за продуктами. Времени теперь, правда, на покупки уходило больше обычного, потому что в город приезжало меньше торговцев; но возвращались женщины неизменно с полными корзинами. Белбо, посланный принести пару обуви, которую я отдал починить в день перед убийством Клодия, рассказал, что в квартале сапожников работают как обычно. Простые люди занимались повседневными делами, зарабатывая на хлеб насущный.

И всё же страх ощущался повсюду. Рим был подобен заблудившемуся в ночи путнику, продвигающемуся вперёд на ощупь, то и дело замирая и оглядываясь в ожидании чего-то ужасного.

Эко приходил каждый день. Я рассказал ему, что был у Цицерона.

– Они все попросту рехнулись, если думают, что Милон может пройти на выборах, – заявил он, выслушав мой рассказ. – Но в одном Цицерон прав: с сожжением курии клодиане перегнули палку. Это отпугнуло всех мало-мальски зажиточных людей. Убийство – гнусность; но пожары просто наводят смертельный ужас.

– И всё же огонь считается символом очищения – возразил я.

– На похоронах. Или же в поэмах. Но когда начинают сжигать здания, огонь может означать лишь одно: уничтожение всех без разбора. Он несёт гибель, не различая, кто прав, кто виноват. Идея очищения республики звучит возвышено лишь в речах ораторов. Едва начинают гореть дома гибнуть люди, как всякая поэзия живо исчезает. Когда реформаторы принимаются чинить произвол, люди отшатываются от них.

– То есть любой, кому есть, что терять, предпочтёт нынешнее положение вещей любым переменам.

– Именно. По-другому просто быть не может.

– Но разве это не значит, что у Милона есть шанс пройти на выборах?

– Он не пройдёт. На нём убийство Клодия. Оно компрометирует его, как ни кинь.

– Ну, об убийстве нам, по сути, ничего не известно. – Я потёр подбородок. – А как насчёт Гипсея и Сципиона? Разве они так уж чисты? Клодий поддерживал их, а клодиан теперь боятся.

– Боятся, верно; но Гипсея и Сципиона с сожжением курии никто не связывает.

– Но чернь-то они мутят не хуже Клодия. Это ведь их сторонники держат в осаде интеррекса. Значит, для людей зажиточных они ничем не лучше Клодия.

– Если не Милон, ни Гипсей и ни Сципион… – Эко смотрел на меня задумчиво, – значит, остаётся только…

– Даже не произноси этого вслух!

Но он произнёс.

– Только Помпей.

На Помпея в те дни уповали многие, в том числе его давний союзник Милон.

На пятый и последний день пребывания Марка Лепида на должности интеррекса трое наиболее радикальных трибунов устроили на Форуме контио. Мы с Эко решили пойти.

Контио – народное собрание под открытым небом. При всей своей внешней неформальности это государственное установление с довольно строгими правилами. Выступать имеют право далеко не все, говорить можно лишь на определённую тему и так далее. Самое важное, что не всякая магистратура даёт право на созыв такого народного собрания. Чаще всего контио проводят консулы либо народные трибуны. В эту зиму консулов в республике не было, но трибуны были – десятеро, как обычно. Со дня убийства Клодия кое-кто из них трудился без устали.

Похороны Клодия – вернее, сборище на Форуме, созванное для восхвалений покойного и предания тела огню – тоже начиналось как контио. Созвали его трибуны Квинт Помпей Руф и Мунатий Планк. Обоих я видел в доме Клодия в ночь, когда стало известно об убийстве. Но следующее утро оба возглавили похоронную процессию. Это их речи воспламенили толпу. С начала года Квинт Помпей и Мунатий Планк всячески препятствовали назначению интеррекса, тем самым делая невозможным проведение выборов именно в то время, когда по всем приметам победил бы Милон.

Контио, созванное на пятый день пребывания Лепида в должности интеррекса, собрало огромную толпу. Когда утром Эко пришёл к нам и объявил, что намерен пойти, я поначалу наотрез отказался сопровождать его, заявив, что отправляться на Форум в такое время, пусть даже и с телохранителями – чистейшее безрассудство. Но притягательная сила Форума слишком велика, чтобы устоять. Если не считать короткого визита к Цицерону, последние четыре дня я практически не выходил из дому и теперь чувствовал себя, как зверь в клетке. Есть в нас, римлянах, что-то такое, что в час ликования или в решительную годину неумолимо тянет нас влиться в толпу сограждан и вместе с ними слушать, как другие наши сограждане произносят речи под открытым небом, на виду у людей и богов.

Эко настоял, чтобы мы протолкались в первые ряды. Оба мы были в тогах, как и надлежит римлянину на Форуме; телохранители же наши носили туники и плащи. Так в любой толпе сразу видно, кто гражданин, а кто его раб.

Оказалось, что к Квинту Помпею и Мунатию Планку присоединился ещё и Гай Саллюстий – тот самый молодой трибун, утверждавший той памятной ночью в доме Клодия, что лишь покойный умел контролировать толпу, и предупреждавший о возможной резне. Видимо, с той ночи он смирился с намерениями Клелия и занялся подстрекательством наравне со своими коллегами. Все трое, казалось, горячо спорили между собой, и каждый обращался за сочувствием к слушателям.

Обстоятельства случившегося на Аппиевой дороге не обсуждались. То, что Милон и его люди умышленно убили Клодия, преподносилось, как данность. Меня эти бездоказательные утверждения начинали порядком бесить; но толпа принимала их как должное. Обсуждалось, что теперь делать. Все три оратора сходились в том, что самым лучшим будет немедленно устроить выборы консула. Когда Гипсос и Сципион займут должности, найти управу на Милона будет нетрудно.

– А если Милон и вправду собирает армию? – выкрикнул из толпы.

– Если он действительно задумал мятеж, – отвечал Саллюстий, – тем более необходимо выбрать консулов, чтобы подготовиться к защите города.

– А если у него сообщники здесь, в Риме? – прокричал другой голос. – Говорят же, что у него по всему городу тайные склады оружия. Они могут перерезать нам глотки, пока мы будем спать. И поджечь наши дома…

– Ха! Да не вам, клодианам, обвинять других в поджогах – после всего, что вы устроили!

Это были опасные слова. Сразу же вспыхнула потасовка, и хотя дрались достаточно далеко, телохранители немедленно сомкнулись вокруг нас плотным кольцом. Ораторы же словно не замечали беспорядков.

– Нам известно, – продолжал Саллюстий, – что Милон вернулся в Рим.

Человек, стоящий настолько близко, что я чувствовал запах чеснока от его дыхания, прокричал, приложив руки ко рту.

– У этой бесстыжей свиньи хватило наглости вернуться в Рим после убийства Клодия! Наверняка он был у себя дома, когда мы отправились навестить его с факелами! Мне ли не знать, я получил стрелу в плечо! – И он раскрыл тогу у горла, чтобы все могли видеть повязку.

– Доблестный гражданин! – Саллюстий вскинул руку в приветственном жесте. Толпа ответила одобрительными выкриками, среди которых, впрочем, я расслышал один-два презрительных смешка тех, кто стоял поблизости от раненого. – Но где бы ни скрылся Милон сразу после убийства, мы точно знаем, что со вчерашнего дня он в Риме, потому что вчера он покинул своё убежище и явился к Помпею Магну на его виллу на холме Пинчио.

Толпа снова зашумела. Известно было, что из всех претендентов на консульство Помпей поддерживал Гипсея, который служил под его началом на Востоке. С другой стороны, Милон в своё время был его союзником, а вот Клодий нередко оказывался противником. Возможно ли, чтобы Помпей счёл нужным взять убийцу под свою защиту? Слишком многое для Милона будет зависеть от того, как он поступит. Поддержка Великого дорогого стоит; отсутствие же её… Саллюстий улыбнулся, глядя на взволнованную толпу, и выдержав паузу, провозгласил:

– Знайте же, что Великий даже не пожелал его видеть!

Толпа снова взорвалась восторженными криками.

– Более того: Помпей через третьих лиц передал негодяю просьбу никогда больше не наносить ему визитов, дабы он, Помпей, впредь был избавлен от неловкости закрывать перед Милоном двери своего дома. Вероломство Милона столь отвратительно, что Великий не желает запятнать себя, дыша одним воздухом с убийцей!

Вперёд шагнул Мунатий Планк. Он обратился к Саллюстию так, словно просто беседовал с ним; но говорил при этом звучно, как опытный оратор.

– Представляю, как оскорбился на это Милон.

– Думаю, оскорбился не на шутку, – согласился Саллюстий. – А уж мы знаем, что Милон не из тех, кто прощает обиды.

Лицо Планка приняло выражение испуга. Стоя вплотную к платформе, я отлично видел, что он откровенно играет роль.

– Что ты хочешь сказать, Саллюстий? Неужели ты считаешь, что Помпея могут…

В ответ Саллюстий подчёркнуто устало пожал плечами – так, чтобы его движение было заметно даже стоящим в задних рядах.

– Мы уже убедились, что этот негодяй не остановится ни перед чем, лишь бы захватить власть. Клодий стал первой жертвой. И если Милон решит, что Помпей встал у него на пути…

Послышались выкрики.

– Нет!

– Не может быть!

– Милон не посмеет!

– Не посмеет? – заговорил до сих пор молчавший Квинт Помпей. Все взоры мгновенно обратились к нему. Он тоже был из рода Помпеев, потому его слова приобретали особое значение. – Я скажу вам, что думаю. Это из-за Милона на Форуме впервые был зажжён погребальный костёр. И если на Капитолийском холме появится гробница, это тоже будет из-за Милона!

Намёк получился прозрачнее некуда. Кто как не Помпей может быть удостоен гробницы на Капитолийском холме, среди самых священных храмов?

Гневный рёв толпы заглушил явно довольных таким эффектом ораторов. Люди в ярости потрясали кулаками. Неужели Милон задумал убить Помпея? Ни один из трибунов не привёл ни малейших доказательств; но толпе хватило одного лишь предположения, чтобы прийти в неистовство.

Выкрики тех, кто стоял ближе к платформе, докатывались до задних рядов, повторялись там, эхом возвращались назад. Всё слилось в единый, оглушительный рёв, в котором уже невозможно было ничего разобрать. Потом кто-то бросил клич, другие подхватили, и очень скоро он заглушил рёв толпы – тот самый клич, что уже пятый день слышался перед домом Марка Лепида.

– Вы-бо-ры! Вы-бо-ры! Вы-бо-ры!

В какой-то момент толпа начала двигаться. Было совершенно непонятно почему – стоя перед платформой, я мог поклясться, что ни один из трибунов не призывал двигаться к дому Лепида, и не слышал, чтобы кто-то в толпе выкрикнул такой призыв. Со стороны виднее, и наблюдай я за происходящим с крыши своего дома, то может, и понял бы, что за сила движет толпой. А может, и нет. Что заставляет роящихся пчёл лететь в одном направлении? Или мошек в стае?

Как бы то ни было, народное собрание окончательно превратилось в толпу, и толпа эта двинулась по направлению к Палатину. Некоторое время мы с Эко вынужденно двигались в общем потоке, как щепки, подхваченные течением. Меня теснили и толкали во всех сторон. Я стиснул зубы. Но то, что раздражало меня, у окружающих вызывало смех и радостные возгласы. Все были разгорячены, точно перебрали вина.

Мало-помалу нам всё же удалось выбраться из общего потока. Толпа продолжала своё движение без нас. Я глянул на Эко. Мой сын, казалось, заразился общим возбуждением.

– В чём дело, папа? – спросил он, широко улыбаясь и переводя дыхание. – Не хочешь принять участие в народном шествии к дому интеррекса?

– Не дури, Эко. Там может начаться всё что угодно. Я отправляюсь домой. И тебе советую сделать то же самое.

Остаток дня я провёл на крыше, каждую минуту ожидая увидеть дым над домом Лепида. Дыма я не увидел, но слышал шум, как будто там происходила стычка.

Ближе к вечеру поднявшийся северный ветер нагнал тяжёлые тучи. Когда с неба упали первые холодные капли, в саду появилась Бетесда.

– Сейчас же спускайся! – потребовала она, уперев руки в бока.

Я послушно стал спускаться, но на середине лестницы замер. Ослепительная молния прорезала небо. Юпитер моргнул, как говорят авгуры. Последовал удар грома – такой сильный, что сама земля, казалось, содрогнулась. Дождь полил, как из ведра. Весь дрожа, я торопливо спустился и велел Белбо зажечь жаровню в моём кабинете.

Я едва успел согреть озябшие руки, как в кабинет опять вошёл Белбо и доложил о посетителе.

– Тот же, что приходил в прошлый раз, – сообщил он. – Человек Цицерона.

– Проводи его сюда.

– А телохранители?

– Эти пусть ждут под дождём.

В следующую минуту в комнату вошёл Тирон, откинул капюшон и закашлялся, прикрывая рот ладонью. Его плотный шерстяной плащ весь намок.

– Цицерон не должен был посылать тебя в такую погоду, Тирон – заметил я. – Ты же нездоров.

– Ну, тут два шага. И потом, он считает, что ты мне симпатизируешь.

– И что если он пошлёт за мной кого-то другого, я могу заартачиться?

Тирон улыбнулся.

– Так ты пойдёшь?

– Разве нам не следует сперва завести светский разговор о погоде?

Тирон возвёл очи горе.

– Громы и молнии. Знамения и предвестия.

– Можно подумать, ты веришь в знамения.

– А разве не все верят?

– Ну же, Тирон, не хитри, тебе это не идёт. Только лишь потому, что твой господин – бывший господин, я хотел сказать – из политических соображений притворяется, что разделяет всеобщее суеверие…

– Ты и вправду презираешь Цицерона от всей души?

Я вздохнул.

– Не больше и не меньше, чем всех, ему подобных.

– Ему подобных?

– Политиков.

– Думаю, что всё же больше. Думаю, было время, когда ты считал его не таким, как остальные – и был разочарован.