Текст книги "Время покупать черные перстни"

Автор книги: Степан Вартанов

Соавторы: Юрий Брайдер,Николай Чадович,Юлий Буркин,Андрей Курков,Таисия Пьянкова,Юрий Медведев,Евгений Дрозд,Борис Зеленский,Бэлла Жужунава,Александр Фролов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 37 страниц)

Корней предположительно понял, что все это значит, и потому не больно-то испугался, он даже решил любопытство справить – удостовериться в своей правоте. Потому через прясло перепрыгнул, между елок по рыхлому снегу на ближнюю прогалинку пролез, кругом глазами зашарил – никого, никакого заметного следа. Мартовский снег в лесной нетронутости не больно еще осел, недавняя пороша его и вовсе подровняла. И все одно Корней ничего не увидел. Зато у себя под носом – прямо вот тут, вдруг да разглядел он след босой девичьей ноги…

Постоял Корней, ничего нового не сумел взять в голову и вынужден был поворотить обратным ходом. Поворотил, шагнул, а у него за спиною кто-то ласково сказал:

– Жди меня в гости.

Обернулся – никого. Тогда Корней перехваченным от неверия голосом и говорит:

– Чего ж ты прячешься? Покажись. Хоть знать буду, с кем дело имею.

И пустота поляны ответила ему все тем же нежным девичьим голосом:

– Время настанет – покажусь. А ты не пугайся больше.

Все это предстояло Корнею еще на сто раз передумать: Но зато пришла полная уверенность в том, что Тихонова гостевня тут ни при чем.

Его, покуда неполное, прозрение наступило утром. А в за обед того же дня на Тараканьей заимке опять да снова пошел хмель по буеракам:

 
Гуляй, браток,
покуль свеж роток.
Бей че-чет-ки —
отрывай подметки.
Из трубы огонь идет
– печка топится.
А быть на свете краше всех
больно хочется,
Черти грешника разок, да,
обмакнули в кипяток, да,
мажут теперь сажею, да,
чтобы до свадьбы зажило…
 

Последнюю припевку Мокшей Семизвон посвятил Корнею в отместку за то, что потерял всякую надежду заполучить от него картуз с околышем в три пальца. Спел он ее тогда, когда старшему Мармухе пришло время плиту в избе растапливать. На дворе к этому часу уже завечерело да и захмурело. Стали сгущаться быстрые потемки, а с ними завязалась метель последней зимней ярости. Она разошлась так, ровно бы настроилась выгнать на мороз все избяное тепло. Надо было удержать его, подкормить как следует.

Ну, а ежели… тут печка гудит-пылает, а тут пьяная кутерьма вошла в самый разгар? Понятно, что ни один заботливый хозяин таких два костра в доме без присмотра не оставит.

А Корней Мармуха был настоящим хозяином. Потому и пренебрег Мокшеевым бессердечием – остался в избе сидеть у топки. Он устроился на низенькой скамейке, стал смотреть на пьяный шабаш да молчать. Ну вот.

Хмельные гостеваны животы свои от стола, наконец, поотваливали – устали набивать. Словоблудят, похабничают сидят. Корнея тем-другим подкалывают: намереваются вогнать его в кровь, чтобы было к чему придраться да маленько с ним счеты свести за незабытых «лоботрясов». А тот терпит, не подливает масла в огонь – все-таки четверо сытых лбов!

Все одно бы нашли они у засватки заплатки, да только внезапный шквал ветра как завоет на дворе целою сотней бешеных дьяволов, ка-ак шатанет избу, как расхлобыстнет дверь во всю ширь – ажно лампа погасла!

Мокшей-балалаешник перед этим моментом как раз до Корнея с выходом подплясал, чтобы опять заломить какую-нибудь припевку побольнее. Вот он и поторопился дверь закрыть. Дернул за скобу, а она не поддается. Держит кто-то дверь с обратной стороны…

От страха вся компания сомлела. Один только Корней усмехнулся.

«Пришла», – подумал.

А Мокшей попятился, попятился да и хлопнулся об пол задом, точно кто подножку ему подставил. Потом-то он так и говорил, а пока всякую речь потерял. Только – а, а, а. Как баран блеет, а сказать ничего не может. Из темных же сеней грубый голос:

– Кто тут у меня сажи просил?

И выдвигается на порог черная тень. Выдвигается тень, а дверь за нею сама собой затворяется.

Переплыла черная через порог и посреди избы, освещенной лишь только бликами печного огня, остановилась. Остановилась так, ровно бы отгородила собой Корнея: подержись, дескать, покуда в сторонке – не мешайся в мою затею.

Не стал, понятно, Корней вперед заскакивать. Со спины увидал он, как откинула черная свой монаший башлык на заплечье и… перед Тишкиным собранием мелко затрясла седой головою, давно поминаемая лишь в разговорах, ведьма Стратимиха. И еще увидал Корней, как Тишкины застольники в один миг отрезвели. Было отчего. Лицо ведьмы напоминало собой чаговый нарост, снабженный обрубком суковатого носа. Кто-то страшно озорной нахлобучил на этот березовый гриб взамен волос пучок сухой травы, на месте глаз проковырял топором две дырки, вставил в них по курьему яйцу, прорубил с размаху широченный рот и всю эту жуть насадил на комель сосны, приладил кой-какие руки-ноги, вдохнул в это несообразное с человеком творение проворную живность и отпустил пугать православный народ. Затянутые сплошными бельмами глаза Стратимихи не могли видеть. Однако же ведьма глядела. Чем? Да может, у нее под косматой волоснею был третий глаз. Во всяком случае, Тишкина свора почуяла себя пойманной, и не мурашки, а целые тараканы забегали у каждого по спине.

– Ну вот, – сказала старая молодым голосом. – Передавал мне Корней Евстигнеич, что мало вам облика вашего, хотелось бы исключением заделаться? – спросила она со строгостью, на которую нельзя было не ответить.

И спрашиваемые закивали, затакали испуганными курами:

– Так, так, так…

– Ну, коли так, будь по-вашему. Только вот какая загвоздка у меня получилась: сажа наговоренная случайно рассеялась мной по дороге. Она ж у меня не простая – человеческая! Я ее добываю на пожарищах, ежели кто из людей сгорел. Такая вот трудность у меня имеется. Но когда вам невтерпеж, то дело можно поправить: пустить на сажу кого-нибудь из вас.

– Это как же? – вякнул с полу Мокшей.

– Очень просто, – ответила Стратимиха. – Взять хотя бы тебя, завалить, подушкой придавить, чтобы от визга твоего не оглохнуть, а потом – мелкими кусками на противень и в печку. Погляди, какая нынче тяга. И аккурат буря от села идет. Ни один обзоринец не учует смраду горелого. А обзоринцам, когда паводок сойдет, можно будет доложить, что тебя какой-то, мол, нечистый, на падору [16]16
  Падора, падера– буря с дождем, со снегом.


[Закрыть]глядя, в тайгу уволок и обратной дороги не показал…

Покуда разъясняла Стратимиха Семизвону этакую страсть, у Мокшея от трясучки губища на грудь отвалилась. Так что в защиту свою ничего не мог сказать. А тут еще Прохор-богомаз поторопился одобрить бабкино предложение:

– Да о нем никто и справляться не станет. Он же осточертел всем со своей поэзией. Такую хреновину прет, какую всякий мужик мизинцем придумает, только совесть отними и все… и готов сочинитель.

– Да еще лезет с нею за дармовой стол, – с непонятной обидою пробубнил Тиша Глохтун.

А Нестор Фарисей, так тот ажно подскочил, чтобы Стратимиха наглядней его узрела да поняла: хотя и плюгав он и росточком целого полуметра до Дикого, скажем, Богомаза не добрал, не страдает от присутствия на Земле Мокшея во вою душу.

– Ведь сколько песельников он загорланил, – указал Фарисей на Семизвона.

– Это уж та-ак, – колыхнул толстыми щеками Тиша Глохтун. – Спросить насчет Мокшеевой совести, так на том месте у него и собака не ночевала. Нету у него того места…

– А у тебя? – завизжал балалаешник, потрясенный скорым судом недавних друзей больше, чем самим предложением ведьмы. – У тебя-то… кто ночевал?! Дева Мария, что ли? Да она бы от твоего сала век бы не отмылась. Вот из тебя-то, из борова, самая липкая сажа и получится…

– А ведь и правда, – повернулся до Тихона Дикий Богомаз. – Из Мокшея больно сухая выйдет, обсыпаться начнет. А из тебя как пристанет, так другой раз и мазаться не надо будет…

Но Тишу ни капли не смутил Прохоров сказ.

– Интересно, – прогудел он. – Навазякаешься ты моею сажею, а до кого потом пить-гулять пойдешь? До Мокшея, что ли? Иди, иди. Он тебя угостит, чем кобель пакостит… А насчет того, кого следует на противень да в печь, так тебя – самое время. Все одно ты перед своею голой барыней скоро сбесишься. И сажа из тебя бешеная получится. Лучше давай, пока не поздно…

– Ну, Тиша! Какой ты все-таки умный, – подхватился с полу Мокшей, пересел на лавку и приобнял Глохтуна за жирную спину. – Чо ты, паразит, вякаешь? – тут же напустился он на Прохора. – Ой, Богомаз! Беда с твоей головою! Беда… Я, конешно… грешен. Но я грешен перед мужиком. А ты?! Ты ведь создателя под черта малюешь! И впрямь долбанет он тебя по башке…

– Все к тому идет, – поимел глупость Фарисей оказать прорицателю поддержку, чем и просадил Богомаза до самой сердцевины.

– Ах ты, сверчок дохлый! – схватил тот книжника за шиворот, да так и поддернул его чуть ли не до самого потолка. – Да ты… Да я щас из тебя буквиц твоих паскудных наверчу и кренделей напеку! Вот уж когда мне Господь все мои грехи простит…

Выпуская злобу, Прохор держал Нестора на весу. Тот дергал ножками – пытался встать на лавку, но только бился голенями о ребро столешницы, хватал широким ртом никак не идущий ниже ошейника воздух да все сильнее выпучивал глаза.

– Давай, давай, Прошенька, дав-вай! – догадался балалаешник, что дело идет к завершению. Он оставил свои с Тихоном обнимки и кинулся к Богомазу наподхват.

Сперва он намерился и себе ухватить Нестора за воротник, но не дотянулся и с проворством собаки нырнул под стол. Уже оттуда крикнул:

– Держи, Проша, держи! А я за ноги потяну…

Фарисей, чуя близость гибели своей неминуемой, стал торопиться тыкать слабеющими пальцами Богомазу в лицо, норовя напоследок выколоть тому хотя бы один глаз. Тихон понял его умысел и ухватил изобретателя тайной буквицы за пакостливые руки…

Ох и ловкими же оказались эти стервятники до чужой жизни! Такими же ловкими, какими были они быстрыми до дармового стола.

Кабы не Корней, читать бы Фарисею через малую минуту свою замысловатую книжицу перед всевышним. Стратимиху он ловко отпихнул к порогу, брата долбанул по жирной шее. Прохору угодил кулаком под дых, а Мокшея уже сам книжник сумел отопнуть. Тот вылез из-под стола с разбитым носом, утерся белесой в полумраке ладонью, разглядел на ней кровь, проворчал:

– Не мог полегше…

Когда разбойная братия расползлась по лавкам, когда Корней повернулся до Стратимихи, полный намерения не выгнать ее на метель, так хотя бы устыдить, что ли, решимость вдруг покинула его. Не увидел он в лице старухи ни злорадства, ни ехидности. Одна лишь смертная тоска была написана на нем. Тоска и страдание. И тогда Корней понял, что старая, затевая эту канитель, знала наперед, что ни одному из этих словобредов не западет в голову даже соринка того сознания, которое помогает простым людям, жалея ближнего, отказываться от собственной выгоды. Знала, но все-таки надеялась, что перед нею люди…

Ну и вот.

Расползлись эти самые… люди… по углам: смущенный Корней воды Нестору зачерпнул, поднес, чтобы тот побыстрее очухался.

Хлебнул Фарисей, башкою потряс, огляделся чумным псом и вообразил себе, что наступила всего лишь передышка. Опасность только затаилась.

Вот она… черной ведьмою стоит у порога, озаряемая зловещим пламенем печи; стоит, не уходит – чего-то соображает. Оно и понятно: в этакую-то метель, разве только за тем гнала ее нечистая сила на Тараканью заимку, чтобы попялиться на бесплодную возню ошалевших от безделия дубарей?

– Не-етушки, детушки!

Не для того медведь до кабана лезет, чтоб разузнать, о чем тот грезит.

«Ага, – смекнул Нестор. – Стратимиху Корней позвал с лихим умыслом».

И вот уж Фарисей сотворил из только что писклявого верещания этакий солидный, хрипловатый басок.

– Тоже мне, – сказал он, не поднимая глаз. – Додумались… На кого накинулись. Волки и те своих не заедают. Эх, вы!

Он хотел, видно, обозвать виноватых крупным словом, но струсил. Оттого разволновался и выдал слезную фистулу:

– Тараканье!

Выдал – и тут же испугался своей смелости. Но в страхе уже не мог остановиться – его будто несло под гору: – Вам разве непонятно, для чего все это Корнеем затеяно?

Это ж он захотел отбить нас от своего стола. Жадность его одолела. А вы? Поймались на удочку… Вот пущай-ка он сам перед нами попляшет…

Выдавши этакую хреновину, Фарисей глаза так и не вскинул. Не сделал этого и Тихон. А что Семизвон, так тот, потрясенный Корнеевой судьбиной, и вовсе уронил голову на стол. Один только Дикий Богомаз из-под века блесканул на Мармуху огоньком подозрения, после чего прижал под стволом своею ходулиной Мокшееву ногу с таким значением, от которого мигом развеялось балалаешниково сострадание. Он вскинул лицо с выгнутой на нем губищею – это означало откровенное недоумение. Оно говорило, что и в самом-то деле… как это мы, дескать, сумели допустить такой конфуз? Мокшей повел удивленными очами и вдруг напоролся ими на печальную Корнееву усмешку да на молчаливый суд Стратимихи.

Напоролся так, что от страха отвалил губу на грудь. Однако Фарисеева подсказка в нем каким-то чудом удержалась, и нога все еще чуяла Прохоров жим. Но все это ему представилось собственной подачей. А он не любил, когда его опережали, и потому сообщил очень громким шепотом:

– Сговорились, гады!

И только теперь Семизвон осознал, что к сказанному он никак не мог прийти своим умом. Его натравили. И потому щас он… всем он… покажет, где раки зимуют…

В обычае у Мокшея было такое правило: сперва козырем пройтиться, а потом штанов хватиться. Он и на этот раз спешил сперва поймать, а потом уж поминать такую мать… Хорошо, что Стратимиха успела его опередить.

– Сядь! – повелела она. – Не кидайся! Не держи чужого в горсти, когда своего не разгрести… Никакой охоты на вас Корней не замышлял. Да и мои старания не сотворят уже из вас ни черту сродника, ни богу угодника… Однако ж чего я тут с вами рассусоливаю, – спохватилась старая. – Перед козюлькой хоть черт с фитюлькой…

Стратимиха медленной рукой провела себя по лицу; заодно с бельмами потянулась за ладонью старая кожа и из-под нее открылась такая ли красота, что даже у Корнея дыханье перехватило: на прекрасном девичьем лице, отдающим в полутьме голубым сиянием, горел во лбу рубиновым огнем третий живой глаз. Когда же рука сорвала с головы кочку волосяной накладки, над теменем блеснула корона. Стратимиха распрямилась, смахнула с себя монашеский балахон – и предстала передо всеми лунная девка с хвостом и крыльями серебряной птицы. Подойдя до каждого из гостеванов, на момент отгородила ладонями своими лицо его от мира, пошептала и что-то стряхнула с пальцев. Мимо Тиши Глохтуна тоже не прошла.

После того лунная красавица приблизилась до Корнея и заглянула ему прямо в глаза. Душа в нем ахнула от удивления да вдруг и заплакала от непонятной радости.

Лунная ж девка опять да снова дохнула ему в лицо полной грудью. Не белым инеем, не черной копотью обдала она его на этот раз – огнем опалила. И тихонько засмеялась смехом, полным удовлетворения. После чего она развернулась, вскинула руки, свела их ладонями над головой, легко оторвалась от половиц, проплыла через всю хату и унырнула в зеркальную глубину. И не плеснула, не раздалась кругами чистая поверхность того загадочного омута. Зато дверь избяная чуть было с петель не соскочила. Она даже завизжала щенячьим визгом, над которым захохотала вдруг студеная метель. Крутанула метель по избе; хлестанула упругим крылом по всем сидящим, расшвыряла кого куда…

И умчалась.

И двери захлопнула.

И свет в лампе вдруг сам собою засветился.

И все увидели: где сидели они, там и сидят. Сидят и смотрят друг на дружку: понять не поймут, то ли что-то случилось, то ли не случилось?

В недоумении вся четверобратья потянулась глазами до старшого Мармухи – не пояснит ли чего? Потянулась да чуть с лавок не свернулась…

Тут Корнею и самому захотелось оглядеть себя. Однако овального зеркала на месте не оказалось – висело в простенке прежнее, тусклое да облезлое.

И вот…

Не окажись при нем его чуба, век бы ему было не догадаться, что это он отразился в зеркале, а предстал перед ним такой ли раскрасавец, что и глазам больно стало.

Дня через два Толба успокоилась. Опять побежали по чистым камушкам светлые ее струи, заговорили о скором лете, о радости бытия и еще о чем-то звонком, шаловливом.

Первой прибежала на заимку Юстинка Жидкова. Как прибежала, как стала в дверном проеме котуха, как блеснула на Корнея черными озорными глазами, так душа в нем и засмеялась от понятого. А Юстинка подошла до него вплотную, лицо его с великим вниманием оглядела и улыбнулась, сказавши:

– Хорошо получилось, лучше и не придумаешь.

А еще немного спустя ушли Юстинка с Корнеем из села. Велика Сибирь, места много. На что им терпеть аханья да пересуды, да подозрения всякие.

Ушли.

Тараканья же заимка как стояла за Малой Толбою, так и осталась стоять. Тишкина братия как разгулялась в ней за время половодья, так и Корнея потеряла, а все остановиться не могла. Опомнилась, когда все припасы иссякли. Пришло время расползаться.

Поползли. Да не тут-то было.

Напал на них смертный страх. Как только подступят к Толбе, чтобы на ту сторону перебраться, так река мигом поднимается. Народ переходит – колен не замочит, уверяет, что это самая высокая вода, да только заимщики не верят. Разве поверишь, когда перед глазами бесится кровавая лавина, замешанная на ледяной икре?

Вот тогда-то и понял Тит, отчего зад болит – оказывается, пнули.

Сообразила Тишкина братия, что нету в Толбе никакого подъема, а только страха своего так и не одолели.

Спасибо обозоринцам – не дали подохнуть голодной смертью. Но заявили с первого разу, что кормят дармоедов только до нового урожая. Так что пришлось им любомудрие свое оставить и приниматься за настоящее дело.

Переделкино, 1989 г.

Валерий Савин
История с вороной

Я сказал все, что думал о шефе. Сказал со всей принципиальностью и непримиримостью:

– Свинья! Хам!

– Точно, хам! – подтвердил кто-то за моей спиной.

– Хам! – повторил я порядком тише и оглядываясь. Никого.

– Хам! – прозвучало так же громко.

– Хам! – перешел я на шепот.

– Сколько можно? – возмутился невидимый собеседник. – Ну, хам! Ну?

Я рывком обернулся к окну. На подоконнике сидела толстая старая ворона и не торопясь чистила перья.

– Что за наваждение? Ты-то как сюда попала, голубушка?

Говорил я для себя и не допускал, что услышу ответ.

– Как? А через форточку. – Ворона покосилась на меня черным цыганским глазом. – А что?

Я почувствовал, как у меня отваливается челюсть и что-то замирает в груди. «Спокойно, Саша, спокойно! – уговаривал я себя. – Это простая галлюцинация».

– Так что там насчет «хама»? – поинтересовалась птица, разглядывая свое отражение в оконном стекле.

Ноги у меня подкосились, и я плюхнулся в низкое старое кресло. Пружины его возмущенно взвизгнули.

Ворона неодобрительно повела клювом:

– Во времена моей молодости, юноша, сначала предлагали сесть даме! – Она взмахнула крыльями и перелетела на спинку стула.

– Эх, люди! – сказала она совсем по-старушечьи. – Чему вас только учат?

И тут я разозлился. Эта болтливая галлюцинация вывела меня из себя, окончательно испортив и без того плохое настроение. Я нацелился на птицу и, выждав некоторое время, бросился на нее. Я ощутил тепло живого тела и твердость вороньих перьев, но она выскользнула буквально из-под пальцев.

– Но-но! Только без рук!

Нахалка описала круг по моей холостяцкой квартире и примостилась на люстре. Я снял с ноги шлепанец, намереваясь одним ударом покончить с этим дурацким розыгрышем. В том, что все происходящее является розыгрышем, я уже не сомневался. Слишком умна оказалась ворона для простой птицы.

– Шурик! – с улицы раздался знакомый голос и такой же знакомый свист. Я выскочил на балкон, злорадно улыбаясь. Под окном мой дружок и коллега, известный любитель розыгрышей и шуток, журналист местной многотиражки Сергей Разыков.

– Твой розыгрыш не удался! – крикнул я ему вместо приветствия. – А этой твари я шею сверну! Так и знай!

– Какой розыгрыш! – очень натурально удивился Разыков. – Пошли за пивом, а? В «Ветродуй» свежее завезли.

Я посмотрел в направлении кафе «Одуванчик», по местному – «Ветродуй». Там уже выстроилась огромная очередь жаждущих.

– Ну что, идешь? – Сергей призывно помахал пустой авоськой.

Я сглотнул набежавшую при мысли о холодненьком пиве слюну и оглянулся на ворону.

– Нет, Сергей, – с сожалением сказал я. – Не могу, гости пожаловали.

– А! Ну, лады! А я помчусь.

И он заспешил к «Ветродую», где очередь шумела и волновалась в предвосхищении удовольствия.

Я плотно затворил балконную дверь и уселся в кресло. Ворона спланировала с люстры на стол.

– Ну-с, молодой человек, что вы теперь скажете? Так все-таки я галлюцинация или нет?

Я лихорадочно соображал: «Неужели эта ворона вправду существует? А почему бы, собственно, ей и не существовать? Ладно, поговорим – увидим».

Я собрался с духом и начал по-великосветски:

– Дорогая ворона! Позвольте представиться – Александр Куренев, корреспондент журнала «Природа». С кем имею честь?

Ворона поощрительно взглянула на меня и в том же ключе ответила:

– Ворона Луарда, старожилка этих мест. Право, Александр, не тушуйтесь. Будем говорить как добрые старые друзья. Скажите, сударь, как вам нравится мой дом?

Ворона обвела крылом квартиру.

«Свихнулась!» – подумал я, а вслух произнес:

– Простите, но это моя квартира! Луарда рассмеялась отрывистым смехом.

– Хах-ах-ах-ах-аха! Вы сколько лет изволите проживать здесь?

– Три месяца. А что?

– Вот видите. А я – сто восемь лет. – Она вздохнула. – Времечко пошло… Не знают люди, кто в доме живет!

– Ну, соседей я знаю, – осторожно сказал я. – Рядом Пантюхины. Он – водитель, она – врач. Выше живут две старушки. Одна…

– Две старушки, – передразнила меня ворона. – А в подвале кто?

Я смутился.

– То-то и оно! – Она заходила взад-вперед по столу, погрузившись в свои мысли. – Не знаете, люди, что вокруг вас творится. Не интересуетесь, не замечаете. А в подвале, между прочим, кот живет. Здоровенный такой котяра. Аристотелем зовут. Между прочим, совсем не дурак.

Она помолчала. Потом, поколебавшись, доверила мне тайну котовых страданий:

– Кошку завел себе, глупый. Вся такая из себя. Фу, какая! Помыкает им, как бог на душу положит. А он все ее выходки терпит. Она всю ночь концерты с Васькой из второй квартиры закатывает под окнами, а потом весь день спит. Арик весь извелся из-за этой стервы.

Я сочувственно поддакивал. Покажется странным, но я больше не удивлялся тому, что говорит ворона. Конечно! Проживи я столько, сколько она, так и я бы по-вороньи заговорил. Единственное, что тревожило меня, так это то, что мне делать с нею. В какой институт с нею бежать? Да и надо ли бежать? Где-то в памяти промелькнула мысль, что Сергей пивком балуется да шуточки свои отпускает по поводу и без него. Я в пивнуху ходил только для того, чтобы хоть на час окунуться в атмосферу доброжелательных и нетребовательных слушателей, готовых выслушать мои полуоткровения-полужалобы. Острая тоска по собеседнику, вернее, по сочувствующему слушателю шевельнулась в левой половине груди.

С нею поговорить, что ли? Рассказать о своей работе, пожаловаться на шефа-зверя?

Я оживился:

– Многоуважаемая Луарда! Разрешите мне пригласить вас отобедать со мною.

Ворона польщенно хохотнула.

– Извольте!

Через несколько минут мы сидели за столом. Вернее, сидел за столом я, а гостья примостилась на краешке стола, стараясь держаться поближе к тарелке с колбасой. Я прихлебывал огненный чай и жаловался на тяжелую участь репортера:

– Вот он и выставил меня как мальчишку. А где я ему к понедельнику материал найду? В зоопарке?

– Паркуа па? – воскликнула ворона на чистейшем французском.

– Чего?

– Я говорю: «Почему бы и нет?» – перевела Луарда на мой родной русский.

Она проглотила кусочек колбасы, пару раз изящно провела клювом по салфетке и спрыгнула на пол.

– Да, почему бы не в зоопарке? – она кавалерийской походкой прошлась до балкона и повернулась ко мне. – Интервью со зверем! Потрясающе!

Меня разобрал смех. Хотя идея насчет зоопарка неплохая. Стоит проветриться.

– Зоопарк есть место, где звери могут посмотреть на людей, которые зачем-то ходят, чего-то там смотрят. Примкнем же к этим зевакам!

Сунув в карман диктофон, я галантно предложил Луарде руку. Она хохотнула и вылетела в окно. А я, спускаясь по лестнице, пришел к выводу, что ворона не такое уж глупое создание. И уж умнее тех, кто их глупыми считает.

На трамвайной остановке было полно народу. Трое акселератов в пионерских галстуках курили, скромно зажав сигареты в кулак. Какая-то дама преклонного возраста томно обмахивалась платком, и от нее во все стороны расплывался удушливый запах «Белой сирени», нестерпимый в этот жаркий летний день.

Вдруг мне в плечо впились острые коготки. Луарда, а это была она, прошептала извинения и ослабила хватку. Со стороны я был похож на капитана Силвера с его неизменным попугаем на плече. Не хватало только костыля и крика: «Пиастры! Пиастры!» Подошел трамвай, и толпа кандидатов в пассажиры ринулась к распахнувшимся дверям. Мне повезло, и я очутился на задней площадке вагона. Двери зашипели и сдвинули свои створки. Я немедленно начал задыхаться. Пот градом катился по лицу, рубашка прилипла к телу. Мучительно тяжело дыша, я обратился к верзиле в короткой футболке и немыслимо широких «бананах», который стоял возле закрытого вентиляционного люка и довольствовался тем, что его обдавало слабой струйкой свежего воздуха из отворенного окна.

– Эй, парень! Открой люк, пожалуйста. Ведь задохнемся!

Тот заржал:

– Дыши глубже, дядя! Мне и так неплохо!

Я открыл было рот, но рядом с моим ухом раздался повелительный голос Луарды:

– Вы что, сударь, оглохли? Вам же сказали люк открыть? Вот и открывайте!

Лицо верзилы медленно вытянулось. Говорящая ворона – слишком непонятно для его мозгов. А все, что непонятно, вызывает уважение. Обладатель «бананов» не был исключением. Окрик вороны подействовал на него магически, и он молча толкнул люк. Поток прохлады ворвался в салон. Вся задняя площадка повернулась ко мне, даря ослепительную коллективную улыбку. Луарда смирно поправляла перья и делала вид, что происходящее ее не касается. Внезапно в воздухе повис визгливый голосок: «Предъявите талончики! Контроль!» Несколько «зайцев» ринулись поближе к спасительным дверям. Я вспомнил, что и сам забыл закомпостировать талон. И теперь в жуткой спешке шарил по карманам. Он нашелся в ужасно узком заднем кармане джинсов, и я основательно помучался, пока вытащил его. Контролер была уже в двух шагах от меня. Поднятая рука с талоном стала медленно опускаться. Тут над головами мелькнула тень, и белый клочок исчез из моей судорожно сжатой руки. Я посмотрел на Луарду. Она, проворно орудуя клювом, засунула талон в щель компостера и всей массой навалилась на рукоять. Это уже попахивало Булгаковым. Когда ворона вновь уселась на плечо, я шепотом спросил:

– Слушайте, Луарда! Это не вы навели Булгакова на эпизод с котом?

– Не, не я, – ответила она тоже шепотом. – Бегемот не имеет ко мне никакого отношения.

Активно орудуя локтями, ко мне протиснулась толстая женщина в аляповатом платке поверх бархатной шапочки-«таблетки». Она одна, казалось, не страдает от неимоверной июльской жары. Не говоря ни слова, она сунула мне под нос жетончик контролера. Я молча протянул талон, она также молча разорвала его и опять же молча уставилась на Луарду. Я не выдержал и решил прервать немую сцену.

– Что еще?

– Ваша птица?

– А что?

– Штраф.

– За что?

– Птиц надо возить в клетке и оплачивать ихний провоз.

– Еще чего?

Я закусил удила. Хотел еще что-то добавить, но наткнулся на ледяной взгляд и умолк.

– Гражданин! Нарушаете! Ваша птица – «заяц»! Тут в разговор влезла ворона. Она приняла слово «заяц» в точном его значении и возмутилась:

– Я не заяц, сударыня! Зайцы не летают, а я летать умею. – Она демонстративно расправила крылья.

Контролер была неумолима.

– Едешь? И едь молча!

– Чего это вы мне клюв затыкаете?

– Ты глянь-ка! Курица разговорчивая! – Контролер почуяла добычу, и ее ноздри раздулись в предвосхищении схватки. – Ишь ты, пернатая! А ну, кыш отсюда! Кыш, тебе говорят!

– Что значит, «кыш»?

– Кыш, цыпленок заморенный, гниль инкубаторская! Вагон остановился, и торопливая толпа отнесла нас от расходившейся ревнительницы закона. Луарда напоследок успела крикнуть:

– Курица не птица! Контролер – не человек! Дружный смех заглушил последние слова «не человек», брошенные нам вослед.

Перед нами распахнул ворота зоопарк. Я купил билет и протянул его дремавшей у входа подслеповатой старушке. Она что-то сонно буркнула и вновь погрузилась в дрему. Скандал, устроенный Луардой, расстроил меня, и я с тоской глядел на толпы отдыхающих, как на потенциальные объекты сварливости птицы. Когда мы зашли в уединенную тенистую аллейку, я посадил Луарду на спинку скамейки и сел сам.

– Ну что, уважаемая? Где вас-то учили скандалить?

– А чего она прицепилась? – Ворона нахохлилась и закрыла глаза матовой пленкой. – Я таких на дуэль вызывала!

– Ладно! Забудем об этой истории.

Я откинулся на высокую спинку и закрыл глаза. Мягкий ветерок обдувал лицо, высушивал промокшую от пота рубашку.

– Александр! Прошу вас, пойдемте к зверям, – Луарда затеребила манжет рубашки. Я со вздохом поднялся.

– А зачем мы сюда приехали? – поинтересовался я у вороны, деловито шагавшей впереди меня.

– Как «зачем»?! – Луарда перешла на скок. – Интервью брать у интересных… э-э… жителей города.

– В зоопарке? – Моему удивлению не было предела. Ворона остановилась и, поразмыслив, влетела на указатель, устроившись на уровне моего лица.

– В конце-то концов! – Она театрально развела крыльями. – Кому нужен материал? Тебе. И не просто материал, а сенсационный! Рассказ того же крокодила. Каково, а?

Она сделала пируэт, но едва не свалилась на землю. С трудом удержала равновесие и примостилась на прежнее место.

– Так вот, – продолжала она свой монолог, – сегодняшний день принесет тебе славу.

– Но…

– Без «но»! Я буду переводить. И тебе разве самому не интересно?

Мне оставалось подчиниться. И мы пошли туда, куда указывала деревянная стрелка с полустертой надписью и силуэтом чего-то очень большого. Ворона нырнула в загородку и преспокойно уселась возле серой туши с маленькими глазками и добродушной полуулыбкой. Луарда каркнула в последний раз и повернулась ко мне.

– Извольте спрашивать.

* * *

В понедельник я предстал пред ясные очи редактора, имея в кейсе интервью, а на плече ворону.

– Это что за грач? – спросил шеф вместо приветствия.

– Это ворона, а не грач, – смирно пояснил я.

– Я и говорю – самка ворона, грача, – безапелляционно резанул шеф.

Помня старый афоризм, что легче вырвать глаз, чем признать свою неправоту, я промолчал и присел на краешек расшатанного стула.

Редактор стал читать интервью. Уже на первом вопросе-ответе его брови удивленно поползли вверх. На третьем его лицо съежилось в плаксивой гримасе смеха. Дальше он уже откровенно хохотал. Добравшись до конца, достал огромный носовой платок, вытер вспотевшие от смеха голову с потрясающей лысиной, шею и громко высморкался.