Текст книги "Время покупать черные перстни"

Автор книги: Степан Вартанов

Соавторы: Юрий Брайдер,Николай Чадович,Юлий Буркин,Андрей Курков,Таисия Пьянкова,Юрий Медведев,Евгений Дрозд,Борис Зеленский,Бэлла Жужунава,Александр Фролов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 37 страниц)

Лицо – медная маска Будды – пробито синими электроразрядами глаз – он видит меня, он коверкает ржавую жесть замогильных слов, жамкает неподъемную грушу маузера! Раскалываются, сползая с раздерганной головы наушники, и по всей Африке покрывала, лиственничным плахам пола раскатываются медные колесики «…Боже, Царя храни».

Я вырываюсь из подлого скрада, я рву на себе синюю паутину снов и сомнений, – княгиня Ольга прянет вдаль с какой-то бадейкой входя – вся голубая с мороза. Но прибил лекарственную пригоршнь на желтушной столешнице Каиновой печатью, пробил все заросли дверей и, замотав вокруг горла душный шарф темноты и метели пошел, да! – пошел в свою бренную юдоль электричества и сигнализации, а ветер железной скребницей выцарапывал мне слезы гражданских войн, невыплаканные из-за той окаянной погибели… Ладно! Буду разводить сухой спирт, вспарывать жестянки финских консервированных блинов, ковырять штык-ножом духмяную замороженность брикетов черной икры из Правительственных погребков! Натоплю баньку – золотое ядрышко, – созову всех странниц перехожих, богомолок, пионерских вожатых, массовиц-затейниц, колдуний… – пусть ночь взовьется синими кострами их юбок, галстуков, мешков для бега – раскрошись, моя грусть, перестуком их каблучков, кроссовок, копытцев! Побегу на танцы в дом отдыха «Учитель», винторез и шапчонку сдам в гардероб, отыму трофейный аккордеон у калеки-ветерана Афганской войны – отломаю всем на удивленье лед-зеппелиновскую «Лестницу на небеса…» – вот они у меня попляшут! Шугану партизан с Баргузинского тракта, загоню их в дикие распадки; поставлю заслоны инопланетному произволу на дорогах; постреляю изоляторы на ЛЭП – отомкну жителей печали от любимой программы «Итальянский язык, 14-й год обучения»; проведу общественный рейд по автобусам – выброшу всех диверсантов-безбилетников: не шастай где попало!..

Разомкну зимы бесконечной браслеты, утоплю в земляном нутре Марьивановского колодца ночные с изморозью перстни, разорву витое шнурово дней синей тоски с крестом черных дорог и неизбывность вечного Круга: прости-прощай, Отопительный Сезон! Рассчитаюсь с тобой, княгиня Зима, – жалко мне, что ли, твоих детей: Декабря с Январем, твою мать-старуху Осень? Наставлю намагниченный ствол в фрамугу приоткрытого окна со второго этажа светелки… Поклоненьем Волхвов в Снегопаде, вот твои ведра тяжелой ионной воды, вот палевые декорации рассвета…

…так шел мой железный солдатик мушки по распадкам ног ее и каменистым кручам коленей, бедрам просторным, как весенняя песня табунщика, тайной курчавости укромного конопляного клинышка до покатой смуглости живота, до ложбинки партизанского аэродромчика меж двух островерхих условных Фудзиям, где взлетает серебристый самолетик одномоторного крестика… О женщина! Ты – моя Верхняя Березовка! От кончиков пальцев Стрелки до подмышечных впадин Кулаковских дач и пионерлагеря «Салют» люблю тебя и вижу приближенно-телескопически все светлые ковыльки волосков, вулканические пупырышки озноба кожи – пусть все затмила алмазная россыпь дождей! – Я понял симметрично пройденный путь, вот она– ЛИНИЯ, вот оно– ЗИМЫ ЗОЛОТОЕ СЕЧЕНИЕ, ВСЕМИРНЫЙ ЗНАК ИНЬ-ЯНЬ: да и нет, чет и нечет, лед и пламень, «М» и «Ж», небесное и земное… Так застыл весь мир на весу моего пальца, сохраняя упругую взрывчатость спринтера спускового механизма, и я подумал: вот – миг, равный Вечности, секунда веков, вздох прожитой жизни, – пусть лают собаки, а автобусы уходят без расписания, а на остановках тянутся друг к другу все жители печали, беглые марсиане, потусторонние зеки, бодрые старухи-ориентировщицы на местности и смурные лыжные туристы-колдуны…

Да не остынет чай с малиновым вареньем в сентябре, не закиснут грибы и другие разносолы в крещенскую роззвонь, не погаснут теплые домики и танцы в Доме отдыха и Культуры, трофейный аккордеон и милые массовицы-затейницы. Пусть декабрь сменяется январем, там дальше следует февраль и март в конце концов… – я пойду! Я пойду просеивать лежалый уголь, колоть несносные чурбаки, потому что знамо дело – бесхозяйственность, буду топить дурацкие, никому не нужные печи в доме. А иначе во Вселенной сделается маленькая дырка и туда утечет, будто втянуто все, что есть единственного, несчастного, злого, моего… Туда ускачет зловещий стереоправитель стеклянной Сибири на апокалипсическом гробу в нарушниках двух лошадей: четной и нечетной, гикая и взвизгивая нагайкой крученых судеб во вновь починенной руке; княгиня Ольга, молчаливо помахивая древними нунчаками, прошагает до конечного маршрута подземного автобуса; старуха Осень прокрадется в аквалангистской маске, измазанной йодом, на бесшумном видеовелосипеде для ночной езды, с прихваченной под мышкой бензопилой «Дружба» программного обеспечения; шмыгнут двое детей-сиротинушек, Декабрь с Январем, в белоснежных ватниках «ЯМАХА», снятых с убитых током беглых солдат, празднующих свой вечный день Римских каникул.

А так и было: он проскакал мимо, весь в заревах мировых революций и ошметках растоптанных батальонов, чертом выскочил из табакерки Ольгиного дома. Я тащил по снегам своего биополя хозяйскую сетку с кефиром, а он прыгал вокруг аспидным конем, бряцал уздечками, копытами, лезгинками, зубами, папахами, крестами и саблями, палил из всех маузеров в божий свет, как в копеечку.

– Эй, ты! – забрал я на его чернокрылый бег. – Кончай ты эту богадельню, приходи нынче – баню топить будем, воду таскать надо, дрова колоть – вдвоем сподручнее…

– Ла-ды-ы!.. – вскипел он, крутясь на черной сковородке и вздыбив лошадку восклицательным знаком в утверждение своих слов, раскатил бильярдные шары сноровистого галопа вдоль по переулку своей белогвардейской надобности.

Он точно пришел ввечеру: полупьяный, веселый – рассерженный. Хотел порубать котика Митьку, да окстился. Разбросал повсюду шубейки-борчатки, гранаты, папахи, напластал кучу дров, переломав два моих «не ухватистых» топора, перемежая свой военно-половой фольклор цитатами из Вл. Соловьева. Мы упрягли коника в санки и быстрейше навозили все емкости водой из сурового земного колодца Мариванны.

Банька гудела, как Роза Ветров, пар бродил и спотыкался в реликтовых рощах наших голов. Я шкрябал его циркулярной пилой лошадиной скребницы, захваченной в плен еще у Первой Конной, намывая золотой песок природной загорелости кожи. Я скакал по нему батальонами зеленых веников и всеми резервными полками ошпаренных кипятков. Но и он, поминая всех святых и апостолов, удавливал меня утюгом рук черной сотни. И только раз (я-то ждал этого), сердце его неровно перебилось, коснувшись звериной памятью затвердевшей багровости косого надрыва, метеоритно распахавшего мою спину.

– Кто же тебе это так… засандалил? – густо спросил он, вспоминая.

– Да… – было дело, – ответил я, и ничего не ответил, плоско дымясь, как свежеуложенный асфальт.

Мы оба благодарно промолчали о кудлатых полях всех гражданских и, может быть; звездных войн.

Мы сидели с самого краю хлебородного стола России за малой интернатовской пайкой, всего лишь доставшейся нам. Похмелье чистой ночи вливалось космическим откровением, вдалеке еще постреливали лесные объездчики, да тонюсенько верещали чьи-то парашютисты. Я наразводил сухого спирта и научил его есть механические блины из финских банок, он поставил четверть самогона и, разлив все в 76 граненых стопарей, хлобыстал их один за одним – я пропускал через раз. Ольга примостилась подле, пригорюнившись по-бабьи радостно. Сплетясь рукавами розовых рубашек-вышиванок и буйной некошенностью чубов, как Герои особой маневренности войск, мы пели исконные казачьи песни.

Княгиня Зима накрыла нас, смятых и обеспокоенных, железным веком, медвежьей полостью простых свершений, да и пошла себе измерять скользючей рулеткой расстояния до сугревных и лохматеньких людских сердешек.

Наталия Новаш
Чтобы сделать выбор

Вы видели, как цветет подорожник во дворе Тартуского университета? Множество воздушных сиреневых свечек сливается в волны мерцающего светлого пламени, которые медленно колеблет ветер на старых университетских холмах. И когда все тонет в резком солнце северного лета, в его косых и холодных лучах, то каждая свечка видна в отдельности, и каждая тянется в высоту, бросая длинные тени в бушующую понизу зелень.

Это был один из первых дней августа. Я сидела на скамейке в сквере, открывавшемся в одну из узких старинных улочек у подножия университетского холма, который был когда-то крепостным валом. Рядом мальчик в очках, похожий на первоклассника, усердно слизывал растекавшееся по пальцам мороженое, а я все смотрела на сиреневые покачивающиеся стрелки подорожника, словно раньше не замечала, как цветет эта трава. Время шло к вечеру, и все виделось мне особенно отчетливым, как будто мир был до блеска вымыт прекратившимися недавно балтийскими дождями или вдруг я неожиданно надела очки.

В глазах стояли впечатления этого дня. Университетский парк с жертвенным камнем древних эстов, старинная библиотека, куда я заглянула украдкой, античные скульптуры на изломах лестниц и своды готических коридоров. Серый камень мощеных дорожек и раскопки у древних, рушащихся от времени развалин. Я как зачарованная смотрела на цветущий подорожник, веками росший на этом валу, и думала о тех, кто шел учиться сюда, в эти стены, и с незапамятных времен приносил на своих башмаках его семена. Я вспоминала свой институт, и сравнивала, и очень хотелось прийти сюда когда-нибудь снова в ином облике и тоже учиться здесь…

Мое воображение немного разыгралось, и виной тому были не одни только университетские впечатления, но и весь колорит этих средневековых улочек, пустующих кое-где домов, витрин рано закрывающихся магазинчиков. И еще – кафе… Мы вошли в этот крошечный, полный приятной суеты мирок, и вокруг нас были темное дерево, заигравшее в позднем солнце, вечерние запахи – кофе, корица и еще что-то кондитерское. Чистенькие чопорные старушки, пришедшие поболтать и съесть взбитых сливок в этом дышащем стариной уголке, наводили на мысль о каком-то сказочном, стоящем вне времени, безмятежном мире. Захотелось вновь напоследок увидеть эти кварталы, побродить по улочкам, знавшим рыцарей и крестоносцев, помнящим мор, чуму и костры инквизиции…

Я поднялась со скамейки и пошла на другую сторону улицы. Вспоминаю этот свой шаг и думаю, что, возможно, ничего бы со мной не случилось, вернись я сразу к своим. Впрочем, если бы не эта моя привычка бродить и в одиночку встречать еще не испытанные ощущения, со мною, может быть, вообще бы уже ничего не случилось. Никогда. Я медленно шла по безлюдной улочке и после всего пережитого за день ничуть бы не удивилась, приметив вдруг в подворотне монаха в черном или закованного в латы рыцаря. Но на углу стоял человек. Просто человек. Он смотрел в небо и на холмы, словно поджидая меня, будто сделал шаг и приостановился, чтобы вместе со мной свернуть за угол.

Помимо этой позы, естественно предполагавшей, что дальше нам идти вместе, в облике стоявшего ко мне вполоборота незнакомца было еще что-то, неожиданно располагавшее к доверию. Черты того типа людей, что обычно вызывают у меня симпатию. Рубашка спортивного кроя и джинсы. В руках ничего. И хотя с виду он приближался к возрасту по меньшей мере среднему, в нем чувствовалась неуходящая молодость бродяг.

Наверное, я улыбнулась. Да, конечно же, улыбнулась, ибо так же радостно смотрела и на него, как на все, что было сейчас вокруг, на все, что было сейчас во мне. Не потому ли так естественно восприняла я его слова? Не отпуская меня взглядом и сворачивая за угол, он негромко буркнул что-то вроде «Пойдем со мной, малышка…» И это не прозвучало пошло.

Я усмехнулась про себя, готовая махнуть прощально рукой, как всегда делала в таких случаях, да почему-то сдержалась, взглянув со стороны на себя. «Ну и видок у меня, наверное!..» Было от чего вздыхать: разваливающиеся полукеды, майка и затертые вельветовые брюки, совсем истрепавшиеся в дороге. Дорога… Это слово мне напомнило о главном: что меня ждут на станции, что ребята, наверное, волнуются и надо спешить.

И незнакомец ждал. Чуть-чуть защемило в груди, как перед скорым прощанием с кем-то близким. «Зачем, – подумала вдруг, – уезжать из этой сказки? Куда он меня поведет? И как живут в этих домах? Там камин и старая библиотека? А может быть, он художник и ютится где-нибудь на чердаке? Я ведь не знаю, где обитают эти старые колдуньи, что любят вечером поболтать за взбитыми сливками…» Стало грустно, как бывает, когда лишаешь себя чего-то, что могло бы сбыться.

Незнакомец вдруг шагнул ко мне, посмотрел в глаза и снова сказал негромко:

– Пойдем… Пойдем с нами. – Лицо его было серьезно и сосредоточенно, и я почувствовала, что мне действительно нужно пойти с ним.

Это было недалеко, или, может быть, я отключилась и просто не заметила дороги. Мы вошли в подворотню какого-то серого, исхлестанного дождями дома, такого же старого, как все дома на этой улице. Мрачный, засыпанный углем дворик, с непременным запахом сырости, времени и человеческого жилья. Разбитая лестница с литой металлической решеткой, на которой едва держались источенные темные перила… На площадке первого этажа кое-где выщербились цветные плитки, составлявшие в прошлом какой-то орнамент. Пахло мышами и давно осыпавшимися иголками новогодних елок.

Свет пробивался тусклый, сквозь пыльные окна, и когда незнакомец собрался толкнуть выходившую на площадку дверь – она была только одна, – в мозгу мелькнула запоздалая мысль: «Притон… Самый обычный притон». Но подумала я об этом не всерьез и как будто о себе прежней, не прошедшей еще этого пути об руку со странным человеком, о той, которой еще могла прийти в голову такая мысль. Мне бы она уже не пришла. Я чувствовала происшедшую перемену. Мой бедный, готовый всегда спорить рассудок находился сейчас на грани мучительного раздвоения. Я как будто внезапно вспомнила вдруг этого человека. Казалось, я знаю его бесконечно долго, он для меня как все кого когда-нибудь любила и люблю, о ком помнила и кого помню.

Меж тем распахнулась дверь. Я увидела полутемную прихожую, в которой из-за холодильника было не повернуться. В душе вдруг возникло множество странных чувств, я вспомнила сиреневый подорожник и давешнее романтическое настроение, под властью которого боролась с последними голосами критики. Рассудок мой, как загнанный в угол щенок с поджатым хвостом, немел перед шедшим впереди человеком – как перед чем-то огромным и непонятным. Я по-прежнему чувствовала к нему бесконечную привязанность, его присутствие было мне в радость, я стремилась к нему, я его любила… Но все равно не была уверена, что через минуту эти чувства не уйдут. И не знала, что буду делать спустя минуту.

Человек протянул руку над холодильником, отыскивая выключатель, и вдруг повернулся ко мне. Я почувствовала тяжесть этого затянувшегося мгновения. Не отрывая руки от выключателя, на меня смотрел Рыжий. Это был он, только без усов и без бороды. Сделала шаг навстречу, но едва свет зажегся, отшатнулась. Было чувство, что меня обманули.

– Простите… – сказал человек, приняв прежний облик. – Придется все объяснить по порядку… Раз требует ваш рассудок. Но верьте, я… не нарочно. – Казалось, он сам растерялся.

– Послушайте! Меня ждут на станции…

Это прозвучало фальшиво. Мне уже не хотелось ехать на автовокзал. Недавнее наваждение прошло, но в голове сидел вопрос: «Откуда я его знаю?» И эта непонятная мне привязанность, как к давнему другу или давно любимому человеку, мудро приглушенная годами. Всплывшая из глубины памяти…

– Они будут волноваться! – сказала я, имея в виду ребят.

– Они подумают, что вы встретили родственников и едете в Пярну на их машине. Как было условлено. Если вы не придете к автобусу…

Он все знал. Как и куда мы едем и о чем я договаривалась с ребятами. Рыжий вовсе не одобрял этого плана. Всегда был за то, чтобы держаться вместе. Потому и взял три билета – себе, мне и Люське. Мы давно уже собирались в каникулы путешествовать «автостопом» и, хоть теперь это было не так уж просто, составили маршрут по Прибалтике. Втроем всегда на чем-нибудь да подъедешь. До Пярну решили автобусом. С трудом взяли билеты, и я отправилась отыскивать главпочтамт, где должна была встретиться с родственниками, путешествовавшими на «Москвиче».

– Они вас не дождались. Автобус уже ушел…

– А билет?

– Отдали тем спекулянткам.

«Которой из них?» Я вспомнила двух крикливых теток с обувными коробками, стоявших за нами в очереди. Им действительно не хватило билетов.

– Вы должны остаться.

Молча, со странным чувством я смотрела в лицо все знавшему обо мне человеку, в его темные живые зрачки. Глубоко. До того самого чувства соприкосновения, которое возникает подобно электрической искре. Обвела глазами прихожую с тусклой лампочкой под потолком и спросила:

– Зачем… вам все это нужно?

– Считайте, что вам предложено участвовать в эксперименте… если требуется логическое объяснение. Сутки надо провести здесь. Дверь будет заперта, это наше условие. Утром вы все узнаете.

Неловко затянулось молчание. Я уставилась себе под ноги. Запущенный, щербатый паркет, выкрашенный половой краской.

– Можете отказаться…

Я взглянула на него и увидела: он очень хочет, чтобы я осталась. Я знала, что никуда не уйду.

Что-то щелкнуло и включилось – заработал холодильник. Человек облегченно переступил с ноги на ногу и облокотился на него, глядя мимо меня. Я видела по лицу, что мне готовятся сказать что-то важное.

– Завтра… вам предстоит узнать… печальную новость. Очень печальную. Вы должны найти в себе силы смириться.

Меня словно ударили изнутри. «Вдруг что-то дома?» – подумала я с болью, и так нелепы показались мне все мои поступки…

– Там все в порядке. – Он уверенно кивнул головой.

Чуть-чуть отлегло от сердца. Но в висках стучало. Новое тревожное чувство накатывалось волнами, как черная пустота. Точно меня вот-вот запрут в каком-то глухом склепе.

– Ну что ж… В темном пустом склепе, как и в нашей памяти, могут храниться порой удивительные вещи… И мы не знаем о них, пока не зажжется свет…

Я почувствовала, что нет больше сил стоять на ногах, и механически опустилась на табуретку за холодильником.

– А это… – он открыл дверцу и поднес мне к губам пол литровую банку с голубоватой жидкостью, – поможет пробудить вашу память… Выпейте в два приема – сейчас и утром…

Я запомнила кисловатый привкус во рту, гудящий звук работающего холодильника, ощущала щекой вибрацию его холодной стенки.

– Главное, что вы решились.

Я открыла глаза в незнакомой комнате и тотчас закрыла их, ожидая, чтобы вернулось сознание. Так часто бывает при быстрой перемене мест – проснешься у себя дома и не знаешь, где ты. Но память не возвращалась. Попыталась повторить мысленно вчерашний день. В глазах стояли каменные, похожие на мост ворота с латинской надписью на фронтоне, и сон быстро увлек меня по дороге из такого же серого камня, отполированного веками. Мир, отличающийся от реального безмолвием мерцавших образов, принял меня в себя.

Ощущение невероятной скорости – стремительного, несущегося потока. А ведь только что была комната. Что за комната? Мутный свет сквозь щели в высоких окнах. Серый сводчатый потолок. Свеча в подсвечнике на столике у дивана. Три розовых пятна на стене и что-то светлое, голубое в прозрачном, как горный хрусталь, сосуде. Яркие голубые блики. Яркие, словно колодцы неба в сосновом бору, словно волна, что тихо плещет в корму корабля и лижет Древние стены, уходящие в морскую пучину. Я отчетливо вспомнила солоновато-кислый грибной привкус во рту, боль и жар в груди. И два слова. Память. Пробудить память…

И вдруг я в пещере, замурована в красном гудящем камне. Или это мозг, как ядро ореха, бьется о скорлупу? Кровавые пульсирующие волны – жар, ад, огонь… Мир в замкнутом вязком пространстве, в сплошной алой скале из плотного вещества. Чудовищные перемещения внутри горы, я их ощущаю: полет, вибрация, ускорение в разных направлениях… Сквозь красные своды вижу небо, ажурные решетчатые конструкции, похожие на сплетенные из проволоки лопасти – крылья стрекоз. Под ними – зеленая движущаяся лестница к морю. Вся гора словно выстлана защитным материалом желто-зеленого цвета. В отдалении – сверкающий прекрасный город. Силуэты высоких башен. Голубоватые вспышки – окна синеющих небоскребов… Ощущение полета в алых полостях-сводах. И чудовищный звук взрыва. Сплошная красная порода, схватившись сеткой живых трещин, рассыпается на глазах…

Прохлада мраморной галереи. Светло-бежевые колонны поддерживают высокий арочный свод, отделяют внутренний дворик, выложенный такими же плитами мрамора. В пространствах для клумб – невиданные цветы, похожие на коричневые тюльпаны. И всюду кремовые тона – аркады и переходы. Город-дворец. Аркады-улицы. Кто этот циклопический архитектор? Я – муравей, потерявшийся в лабиринте. Мне соразмерен лишь этот куст на солнце – цветущий розовый куст у залитой светом стены, отделанной коричневой с золотом мозаикой. Запах драгоценного масла… И снова миг, поглотивший тысячелетия.

Корабль в сияющем голубом просторе. Легкая качка. Такое живое море – солнце, вода. Я смотрю вниз с кормы, туда, на рулевую лопасть, уходящую глубоко в прозрачную голубую волну с легкими барашками пены. Ветер в лицо – развевает тончайшую ткань одежды и темные, как ночь, волосы, свесившиеся за корму. За спиной остаются развалины – погруженные в море стены. Коричневая с золотом мозаика блестит под водой на солнце… Толчок – и палуба взмывает в небо. Обломки с мозаикой разваливаются на глазах. Голубой подушкой вспучивается горизонт, и вал гудящей воды стремительно закрывает небо. Звук рвущихся парусов… И лес. Не мачты над головой – сосны шумят в небесах. Вот они, голубые колодцы! Люди в таких же ярких голубых венках и серых льняных рубахах. Я в той же одежде из простого холста, и мои светлые, как у всех, волосы заплетены в две косы. Вокруг меня валуны на примятом зеленом мху выложены в сложный узор. А в центре каменного лабиринта огромный плоский булыжник у горящего ярко костра. Я стою на коленях, и длинные, как отбеленный лен, косы лежат на холодном граните. Взмах топора. Черная высохшая старуха бросает косы в огонь – он вспыхивает, все отбегают, только мне нельзя отвернуться. Надо мной старуха! Сильной рукой прижимает голову к камню, я бьюсь о него от боли, вторую щеку обжигает пламя! Жар, ад, огонь. Скрюченными пальцами показывает туда, в костер:

– Смотри! Помни… – говорит одной мне на каком-то чужом языке. Я не испытываю страха, не отворачиваюсь. Огонь жарко горит у обожженной щеки… Что мы о себе помним?..

Откуда этот потолок, эти серые стены? Значит, гостиница – удалось устроиться? Нет… Вчера мы заночевали в палатке на заброшенном хуторе под Даугавпилсом. Нас высадил водитель грузовика и сказал, что это подходящее место – в саду колодец. Хоть слева от шоссе был лес на холме, мы почему-то послушались водителя и поставили палатку на траве под одичавшими яблонями. Утром увидели через дорогу парк, но сразу поняли, что это кладбище, совсем как Жемайтийское, со старинными деревянными крестами и яркими красками модных бегоний… А потом ночевали в Кемери в кемпинге, почти на море – песок и сосны, соленый ветер в лицо. Бородатый старик, продававший самоделки из янтаря… Обедали в Риге, в каком-то кафе под зонтиками, прямо на улице. Шел дождь. Стучал по чистенькому асфальту.

Мне вспомнились сон и вчерашний день. Мощеная извилистая дорожка влекла меня вниз к воротам. Четыре колонны и арка с надписью на аттике: «Primo rectori». Ангельский мост Тартуского университета. А на столе – розы с осыпающимися лепестками и грибной настой в пол-литровой банке, который мне следовало выпить в два приема.

Допив последние глотки, я заметила, что хмурый день уже глядит сквозь жалюзи и что я одна в комнате. Где-то за окном капал дождь. Квартира оказалась совсем обычной, однокомнатной. Дверь в прихожую стояла настежь. Все здесь было просто, как во многих домах. Стандартный раскладной диван, на котором я спала. Обычные простыни, обычный шкаф. Облупившаяся краска на холодильнике. На стене – семейный портрет: какие-то незнакомые люди. И еще я заметила, что лишних вещей в доме не было. Одна мебель. Как будто все собрали и надолго уехали.

Пустовали секции шкафа. Только в одном углу аккуратной стопкой были сложены книги. Гете. Два новеньких журнала «Москва». Они даже пахли свежей бумагой. Я решила перечитывать «Мастера и Маргариту», но сперва нужно было приготовить завтрак.

Кухня оказалась просторной. Сводчатые потолки и огромный резной буфет в странной нише все-таки связывали этот дом с прошлым. Дверцы, поточенные жучком, открывались с приятным скрипом. Все здесь было самое необходимое. Кофемолка. Аппетитные зерна в стеклянной колбе. На столе – записка:

«Продукты в холодильнике. Салат заправь сама… Я вернусь вечером».

«Я» было написано то ли по-английски, то ли по-русски – что-то среднее. Я сама пишу эту букву так с тех пор, как выучила английский.

Сделав бутерброд, я заметила на столе в миске уже порезанные листья салата, перемешанные с чем-то красным, и, к удивлению своему, узнала лепестки розы. Рядом стояла чашка с голубым соусом, а на столе подальше – трехлитровая банка. В ней плавали куски какой-то массы и темная трава, похожая на петрушку, – иссиня-черный пук в голубом рассоле. Вкус был знакомым – кислым, пряным и очень резким. Запах – грибного осеннего леса после дождя. Я поняла, что этим надо залить салат.

После завтрака захотелось спать, но в каком-то необычном полусонном состоянии я читала весь день и к вечеру прочла все книги – примерно мою месячную норму.

Да, был уже, наверное, вечер, когда вернулся мой незнакомец. Поставив на стол вместительную, набитую чем-то сумку из светлой кожи, он сел в кресло напротив и протянул мне газету. Это была свежая местная «вечёрка».

Я сначала не поняла, что это про мой автобус. Маленькая заметка в отделе происшествий была подчеркнута красным карандашом. А ниже, в черных рамках, – соболезнования, соболезнования… родственникам погибших. Погибших в катастрофе.

– Да, – заговорил он, опустив глаза, – твои друзья, к сожалению… Их уже нет. Когда на скорости отлетело колесо, автобус загорелся. Был неисправен бензобак.

До меня не доходило, как не доходят в первый момент такие вещи.

– Это объективный факт! – сказал он, переходя с виновато-извиняющегося тона на резкий. – Поймите вы это! У нас просто не хватило бы жизней исправлять ваши собственные ошибки, из-за которых вы так халатно губите себе подобных… Сплошь и рядом!

Я молча теребила в руках газету. Незнакомец читал у меня в мыслях.

– Да… Мы видели, что бензобак загорится в любой момент. Болты на переднем колесе ослабли, шофер давно их не проверял… Дождь, скорость. Спасти могло только чудо. Но его не произошло. Обгоревший комок сплющенного металла в кювете… По естественному ходу событий вы должны были быть там.

– Вы могли бы подкрутить гайку…

– Одну – да. Но не все, которые следовало бы.

– Ах, извините! – передразнила я. – «Вмешиваться не имеем права!» Самая удобная из позиций.

– Это одна сторона, – добавил он примирительно. – Нас действительно слишком мало. И если спасем кого-нибудь, заведомо обреченного, то это лишь в силу необходимости.

«Да? – захотелось мне рассмеяться. – Так кто же вы такие на самом деле?» Я не заговаривала об этом раньше. Чувствовала: есть у нас на этот счет молчаливое согласие и взаимопонимание. Догадки мои он не опровергал. Теперь снова возник вопрос: чья это комната и как вообще удается им здесь так ловко устраиваться? Человек кивнул, в лице его мелькнула улыбка – маленькая резкая судорога:

– Ну что ж… Выясним до конца… – Опять что-то случилось с его лицом. Какие-то чужие эмоции, которые не знаешь, как оценить. – Комнату я снимаю, не в этом главное… Отныне я вынужден говорить как официальное лицо. – И тон его действительно сделался несколько отчужденным. – Лицо представляющее свою цивилизацию. Разумеется, между… – он взглянул на меня, подбирая слово, – между нашими двумя культурами есть сходство, но существует и огромная разница. Мы преследовали разные цели и часто шли своими путями. Нас разделяют галактики, миллионы лет исторического развития и несхожие пути биологической эволюции… Кое в чем мы бесконечно опередили вас, но поставлены меж тем в такое положение, что вынуждены порою проникать в ваш мир и просто похищать то, без чего наш прогресс не пойдет дальше… Заботясь, разумеется, чтобы не было никакого ущерба для вас.

– Интересно! Развитые, опередившие – воруют то, чего у нас куры не клюют? Что топчем и не замечаем?

– Именно так… Но не следует удивляться. Вы живете попросту в такое время… На вашем витке развития человек еще не оценен. Его может заменить машина. То, для чего человек у вас используется, может выполнить и она.

– А у вас иначе?

– Мы не делаем механических ЭВМ. Мы отыскиваем одного ребенка, в мозгу которого больше нейронов и синаптических связей, чем ячеек памяти в нескольких ЭВМ, – и создаем одного вычислителя, день жизни которого результативней двадцатичетырехчасовой работы целого вычислительного центра… На Земле человек не реализует своих способностей. Гений нужен вам один на миллионы. Они и появляются у вас, увы, по потребности… А ведь человек действительно венец творения! Он бог, он – чудо Вселенной, и сущность жизни человеческой есть духовность – неповторимая, истинная и единственная ценность! И то, что мы воруем у вас, – это люди…

Я молчала, и он угадывал, видимо, все мои возражения.

– Поймите меня правильно… Пока еще развитие всей вашей цивилизации в целом не породило нужды в максимальной индивидуализации каждого. У вас коллективное прогрессивно – в науке, в искусстве. Но это первый этап! Нам же важна сама личность, ее неожиданные способности. Умение предвидеть будущее, вычислять с экономичностью, недоступной никаким ЭВМ, воспринимать информацию из отдаленных миров, имея в распоряжении один только мозг… Все, кому мы предлагаем сотрудничество, чем-нибудь потенциально одарены…

Я, засмеявшись, протянула ему руку ладонью вверх:

– Погадаете? Может, и во мне что-то есть? Он внимательно всматривался в рисунок линий.

– Не тешьте себя надеждами. Способности еще надо реализовать. А вам вообще была уготовлена гибель в катастрофе. – Тон его все больше смягчался. – Без нас вам бы ее не избежать.

Я чувствовала себя связанной по рукам и ногам.

– Но зачем-то я вам нужна?

В ответ он только пожал плечами.

– Да, пожалуй. Вы, например, сидели в сквере на скамейке. Помните, о чем тогда думали? Этого было достаточно. И вообще… среди путешествующих и бродяг чаще встречаются нужные нам люди, и они же чаще подвержены риску.