Текст книги "Рассказ о брате (сборник)"

Автор книги: Стэн Барстоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

„По правде говоря, я не вижу никакого смысла в том, чтоб вы разыскивали Маргарет, – вас она сейчас не хочет видеть“. – „Знаете что, – отвечает он, – не говорите загадками, вы мне лучше скажите, где она и что с ней случилось“. – „А я не скажу вам, где она, – говорю я, – но если вы хорошенько подумаете, то, может, и догадаетесь, почему она уехала“. – „Нет, вы мне сами скажите“, – говорит он. „Хорошо, – говорю я, – она уехала, потому что ей надо оправиться после потрясения. Есть кое – какие детали в вашей биографии, которые вы не потрудились ей сообщить“. Должна тебе сказать, это его ошарашило. Наступило молчание, я подумала даже, что нас разъединили, но тут он выговорил очень тихим голосом: „Она все знает?“ – „Да, – говорю я? – знает. Маргарет замечательная девушка (не красней, дорогая, не красней), и она была предана вам всей Душой. Не знаю, стала ли б она заводить с вами роман, если бы знала, что вы женаты, но она никогда не простит вам, что все это время вы обманывали ее“. – „Она очень переживала?“ – спросил он. „Уж, конечно, переживала“, – говорю я. „Но послушайте, мне надо ее увидеть, я хочу поговорить с ней!“ – „На вашем месте я б и не пыталась“.

Тогда он говорит, что все равно тебя разыщет, что несправедливо его осуждать и не дать возможность оправдаться или хотя бы высказаться. Тут я сказала, что раньше надо было говорить, а не втягивать в такую игру, где все шансы против тебя. На этом наш разговор и закончился. Поговорив по телефону, я поняла, что он со своим бархатным американским голосом если до тебя доберется, ты ему снова поверишь и все простишь. Дорогая, не сдавайся! Не беспокойся, твой адрес он у меня клещами не вытащит. Тебе его забыть надо…»

Письмо она прочла, как только удалось остаться на несколько минут одной. Сдерживалась, чтоб не заплакать, потом тщательно поправила косметику на лице и пошла к своему рабочему месту.

Она поступила в довольно крупную фирму по снабжению. Пришла сюда не из‑за зарплаты, поскольку даже для провинции зарплата была довольно‑таки низкая, и не из‑за самой работы, она чувствовала, что через неделю здесь завоешь от скуки, но из того, что подвернулось под руку, это было самое подходящее место: можно, получая кое – какие деньги, приглядеть работу получше. Вместе с ней в комнате сидели еще две машинистки: женщина лет тридцати, незамужняя, с довольно бесцветной наружностью, и махнувшая на себя рукой девушка лет восемнадцати, с толстыми губами. У нее были грубые ноги и руки, а волосы висели как плети. Однообразная и неинтересная работа требовала тем не менее аккуратности и внимания. Вся корреспонденция шла через Бренду, поскольку та была старшей. Одри возилась с бумагами, заваривала чай и бегала с поручениями на склад.

По пути в комнату Маргарет в узком коридоре натолкнулась на молодого человека примерно ее лет. У него были светлые вьющиеся волосы, поверх спортивной рубашки небрежно накинут халат цвета хаки, на шее виднелся клетчатый галстук. Он улыбнулся и оценивающим взглядом с ног до головы изучил ее.

– Привет. Вы новая машинистка?

– Здравствуйте. Да, я новая машинистка.

– А вы намного лучше прежней. Мы их звали «Три ведьмы». Придется менять прозвище.

Он небрежно прислонился к стене и говорил, снисходительно растягивая слова.

– Ну зачем же так напрягаться? – почувствовав раздражение, сказала она. Думаю, у вас на работе есть о чем еще подумать.

Он поднял брови. Маргарет уловила в этом то же позерство, которое сквозило во всей его ленивой манере.

– Ой, ой, ой, – воскликнул он тем же раздражающе фальшивым тоном, – какой характер! Придется сохранить прозвище. Вот, отдайте это Бренде, – сказал он, выпрямившись и протягивая ей кипу бумаг. – Не хочется туда идти. Передайте Бренде, что я ее люблю, ладно? Надеюсь вскоре снова увидеть вас, мадемуазель.

– Чем позднее, тем лучше, мсье, – ответила Маргарет.

– Ну и характер, – засмеялся он.

Когда Маргарет положила бумаги на стол рядом с Брендой, та перестала печатать.

– Кто вам дал?

– Очень самоуверенный и довольно шумный молодой человек. Просил передать, что он вас любит.

Бренда слегка покраснела, было видно, как за очками вспыхнули глаза.

– Болтун.

– А кто это?

– Как он выглядит?

Маргарет уже заметила в натуре Бренды какой‑то своеобразный выверт: никогда не может просто и прямо ответить на самый обыкновенный вопрос.

– А что, в нашей конторе многие шлют вам такие посланья?

Одри, которая в это время ставила чашки на поднос, сдавленно хихикнула:

– Это мистер Стивен.

– Ходит с таким видом, будто он здесь хозяин.

– Ну, когда умрет отец, он им и будет, – сказала Бренда.

– А чего он ходит в халате – знакомится с делами?

– Да, на всех участках – снизу доверху. Он появился недавно. После университета сразу пошел в армию. Он вам сказал еще что‑нибудь?

– Ничего. А почему вы спрашиваете?

– Мне показалось, вы вошли раздраженной.

– Ну, он позволил себе высказаться относительно моей наружности и получил по заслугам.

– О, этот мистер Стивен большой нахал, – сказала Одри как бы сама себе, добавила во все три чашки молока и только потом опомнилась: – Ой, я забыла спросить, вам с молоком или без?

– Все равно, – сказала Маргарет.

– Как это, нахал? – спросила Бренда.

– Пришла я сюда в первый день, он ко мне сзади подходит, я тут паковала коробки, наклонился и обхватил руками так, что не вырвешься, и говорит: «И чья это тут такая девочка?» А я ему говорю: «Не ваша». – «Ну а если я тебя поцелую, будешь моей?»

– А мне об этом раньше не рассказывала, – вроде как обиделась Бренда. – Ты не придумываешь?

– Не сойти мне с этого места. Просто не хотела рассказывать.

– Ну а дальше?

– Попробуй, говорю я.

– Да ты что, – воскликнула Бренда, – предложила ему себя поцеловать?!

– Нет, понимаете, вроде как пригрозила, ну а он все равно.

Бренда глядела на Одри, в глазах были и зависть и отвращение. Она быстро облизнула пересохший рот.

– И он, и он тебя обнял?

– Да нет, с руками не лез. Но поцеловал по – настоящему. С полминуты не отпускал. Я жутко боялась, что кто‑нибудь войдет и увидит.

– Если ты все это придумываешь, у тебя за такие истории могут быть неприятности.

– Ничего я не придумываю, – обиделась Одри. – Это чистая правда.

– Я ей верю, – сказала Маргарет.

Бренда взглянула на нее, и во взгляде ее, такой подтянутой, так аккуратно и так безвкусно одетой, что, судя по всему, ее никто и никогда не целовал, читалась ревность.

Из чайника, что стоял за спиной Одри, клубился пар. Бренда сказала раздраженно:

– Давай скорее заваривай. Мне надо принять таблетку. Сегодня с утра просто не знаю куда деваться.

– У вас всегда так?

– Прямо разрываюсь от боли. Была у врача, говорит, когда выйду замуж, вероятно, будет легче. Тоже мне причина для замужества.

– Можно просто куда‑нибудь пройтись с мистером Стивеном, все‑таки не так чудовищно, как брак, – заметила Маргарет.

– Какая мерзость! – вдруг вскрикнула Бренда. Она густо покраснела, так что все лицо и даже шея залились краской.

– Что тут такого? – сказала Маргарет, удивляясь этой реакции. – Я просто пошутила.

– Пошутила? А ведь это грубая шутка. Вы хотите сказать, что мне надо, так сказать, погулять с мистером Стивеном, чтоб он потом переспал со мной, так, что ли?

– Да что вы, я просто хотела сказать…

– Я прекрасно понимаю, что вы хотите сказать. Вы сегодня с самого утра все из себя корчите, намекаете… Так я вам скажу…

– Нет, уж лучше я вам скажу, – отрезала Маргарет. – Если вы лелеете тайную страсть к этому мистеру Стивену, ваше дело, но если, как выясняется, в вашем присутствии нельзя упомянуть его имя без того, чтоб вы не навострили уши, будто он ваша собственность, то это уже касается и других. Я просто пошутила, любой на моем месте поступил бы так же, и если б у вас была хоть капля юмора, вы бы рассмеялись и ответили тем же.

Бренда вышла, хлопнув дверью.

Маргарет закрыла лицо руками, они сильно дрожали. Ничего себе, начало работы.

– Налей чаю, Одри, – сказала она немного погодя, – в горле пересохло.

– После таких речей и должно пересохнуть. А Бренда останется без чая. Может, отнести ей?

– А где она может быть?

– В туалете, наверное. Куда еще пойти?

– Да нет, оставь ее в покое. Сейчас она тебе не скажет спасибо. Хватит того, что ты была здесь, когда я разразилась тирадой. Если б еще без свидетелей, а так я явно перестаралась.

– Да ничего, ссоры забываются.

– Не такие.

– А она сама напросилась. И потом, она любит командовать. Унизит при первой возможности. А вы ей дали понять, что с вами этот номер не пройдет.

– Ладно, не будем обсуждать ее за глаза. Давай работать.

Бренда вернулась через полчаса: вошла и молча села за свой стол. Было видно, что она плакала, но в отличие от Маргарет ее попытки скрыть следы с помощью пудры не увенчались успехом. Она сразу начала печатать. Сначала пальцы двигались осторожно и неуверенно, но постепенно она успокоилась и руки задвигались с профессиональной скоростью.

Маргарет время от времени бросала на Бренду взгляд, но та упрямо глядела в рукопись. Наконец Маргарет сказала:

– Я, Бренда, хочу кое‑что сказать.

– А разве вы сказали недостаточно?

– Хотела бы добавить. Пожалуйста, не печатайте с минутку и послушайте меня.

Бренда положила руки на каретку машинки и начала слегка постукивать длинными пальцами с выпуклыми ногтями. На Маргарет не смотрела, глядела на свои красивые руки.

Одри сделала шаг к двери.

– Сбегаю вниз, отнесу бумаги.

– Одри, задержись на минутку. Раз уж ты была при пашем разговоре, послушай, что я сейчас скажу. Бренда, я хотела бы извиниться за сказанное. Очень надеюсь, что вы меня поймете. У меня недавно были неприятности, я хожу расстроенная, ну и первая набрасываюсь на людей, не дав им слова сказать. Простите. Я пришла сюда, чтоб работать и ладить с людьми, и очень хотела, чтоб мы оставались друзьями, если вы позволите.

Бренда по – прежнему глядела себе на руки. Одри громко кашлянула.

– Хорошо, – сказала Бренда.

Маргарет поблагодарила и кивнула Одри, подавая тем самым знак, что та может уходить. Для такой речи, которую Маргарет только что произнесла, требовался какой‑то финал. С тех пор, как Одри вышла из комнаты, Бренда не пошевельнулась. Наконец она сказала:

– Можно, я задам вам вопрос?

– Пожалуйста.

– У вас были неприятности из‑за… мужчины?

Маргарет кивнула.

– Я так и думала.

– Со всеми все бывает. Главное – пережить, ну и не менять свои взгляды на вещи.

Бренда снова кивнула. Она по – прежнему не глядела на Маргарет.

– Знаете, а вы сказали правду.

– О чем?

– Обо мне и мистере Стивене. Он… в общем, он мне нравится.

– Уж простите меня. – Маргарет подумала, что Бренда, наверное, давно хотела с кем‑то поделиться своей тайной.

– А есть чему посочувствовать, правда?

– Что ж, каждый в жизни рано или поздно вынужден признать, что есть люди не для тебя, – сказала Маргарет, – авось все пройдет и вы еще встретите человека ваших лет и с чувством ответственности?

– Может, и так.

Ожидая продолжения, Маргарет крутила в руках скрепку. Бренда выпрямилась, расправила плечи, приняла деловой вид; руки снова легли на клавиши.

– Ну а пока что, – сказала она, – надо работать. Из разговоров рубашку не сошьешь.

9

Юго – западная часть города и раньше была рабочим районом. Вдоль откоса, круто спускавшегося к реке, где стояла фабрика, невзрачной серой полосой тянулись двухэтажные жилища текстильщиков. Начав со строительства отдельных домов на территории фабрики, хозяева постепенно заселили всю округу. В те времена не было общественного транспорта, и каждый день после двенадцати-, а то и четырнадцатичасового трудового дня люди пешком добирались до дома. Сегодня, в конце своего первого рабочего дня в родном городе, Маргарет на автобусе за десять минут доехала сюда из центра.

Она переждала час «пик» за сандвичем и чашкой кофе в экспресс – баре недалеко от конторы. За стойкой стояли два молодых смуглых человека, греки – киприоты. Обслуживая посетителей, они разговаривали друг с другом на своем языке, и единственным признаком, что вас заметили; была еда, которая молча подавалась через стойку. Для Маргарет то была мини – революция провинциальной жизни. Как далека холодная деловитость, отгороженная барьером чужого языка и чужой культуры, от теплой, насыщенной паром, домашней атмосферы маленьких кафе, что располагались под крышей рынка. Туда она ходила ребенком: на простой, не покрытый скатертью деревянный стол твоя же соседка по дому ставила пирог со свининой, зеленый горошек и большую чашку горячего чая. Сохранились ли еще такие кафе? Надо будет пойти посмотреть. Здесь, в пригороде, бросалась в глаза национальная пестрота – то была самая заметная перемена. На улицах мелькали пакистанцы и латиноамериканцы, появились китайские рестораны, а в кафе официантами были киприоты. Ей нравилась эта перемена: теперь хотя бы можно вместо традиционного ростбифа и йоркширского пудинга попробовать экзотические блюда и посидеть за чашкой кофе в новой обстановке.

Видно было, что на переделку кафе потратились. На окнах жалюзи, около входной лестницы литые перильца, вдоль стен черный цоколь под мрамор, а стены покрывала дорогая ворсистая обивка красного цвета. Кофе был дорогой, шиллинг за чашку, но она не возражала – за обстановку тоже надо платить, а какой особенно доход получишь от молодых ребят, которые назначают здесь свидание, а потом возьмут одну или две чашки кофе и просидят весь вечер?

Да, она не ожидала, что центр города изменится так сильно: площади и улицы стали шире, а на месте старых тяжелых домов середины прошлого века, которые уже не отвечали новым требованиям торговли, стояли железобетонные коробки. Но здесь время лишь слегка сгладило формы.

Она думала увидеть покрытый травой фундамент, но повернув за угол, увидела теперь, через тринадцать лет все те же остовы семи коттеджей без крыш. Комок подступил к горлу, она остановилась на мгновенье. Когда отсюда уехали жильцы, дома разрушили, чтоб в них не вселились бездомные. Уезжала одна семья за другой, и Маргарет становилось грустно. Сначала Филипсы, те самые, у которых за год до этого грузовиком задавило сына; потом Лоуренсы, у них была хорошенькая дочь, она вышла замуж за полицейского; потом О’Конноры. Этот О’Коннор однажды бегал за своей женой с ремнем по всей округе, вопя, что она гуляет с рыжим сборщиком аренды.

Потом прислали нового сборщика, миссис О’Коннор стала мрачной и злобной и вообще не желала разговаривать с мужем. Больше всего Маргарет огорчилась, когда уезжала миссис Уилсон. Миссис Уилсон ухаживала за матерью Маргарет, когда та заболела, и любила Маргарет, как дочь. Именно она сказала Маргарет, что та должна мужаться, потому что матери очень плохо и станет лучше, когда она уйдет на небо, к богу. С миссис Уилсон можно было говорить о матери, и память оставалась живой. Когда миссис Уилсон уехала, говорить стало больше не с кем. Отец никогда не заводил таких разговоров, и если вдруг в какой‑то момент Маргарет не могла вызвать в памяти образ матери, ее охватывал испуг и отчаянье. Ей казалось, что как только она забудет облик матери, то потеряет ее навеки, поскольку память была единственной тоненькой ниточкой, которая все еще удерживала мать на земле. Потом уехали все семьи, они остались последними. Разоренные дома стояли печальные и пустые. Пол покрывал мусор, со стен обсыпалась штукатурка, и стены казались странными картами каких‑то огромных незнакомых континентов. А работу по уничтожению их дома сделал за рабочих маленький мальчик со спичками.

В тот вечер отец и Лаура пошли в клуб, а Маргарет должна была накормить малышей и уложить спать. Она уже привыкла к этой своей обязанности, но в долгие летние вечера дети никак не хотели угомониться. Сначала поссорились из‑за клубничного джема, и дело кончилось тем, что она отшлепала Питера, зачинщика, а он, пытаясь подыскать слова, которые выразили бы всю его ярость, выпалил: «Вот попробуй еще ударь, я на тебя написаю». Она держала на руках Анджелу и поэтому не могла дотянуться до Питера, чтоб ему добавить, и он беспрепятственно убежал.

Стоял теплый вечер, ветерок доносил кисловатый запах тлеющего мусора, где‑то на другом конце улицы, наверно, горела урна. Косые лучи заходящего солнца, прорезав сероватую дымку, закатным золотом заливали город. Прямо за коттеджами начиналась немощеная пыльная дорога. Питер, перегнувшись через забор, кидал тут камешки в сад перед домом, что стоял внизу: склон был такой крутой, что черепичные крыши нижнего ряда оказывались почти на уровне их улицы.

– Питер, пошли домой, – позвала она. – Спать пора.

Он не откликнулся и продолжал кидать камешки. Тогда она, увязая в дорожной пыли, побежала к нему и, хоть он сделал попытку вывернуться, успела его схватить.

– Сколько раз тебе говорили не кидать камни, вот разобьешь окно или попадешь в кого‑нибудь, тогда у всех нас из‑за тебя будут неприятности!

Хохоча, он все‑таки пытался выскользнуть из ее цепкой хватки. Тогда она взяла его за ворот старого, обтрепанного свитера и потащила к дому.

– Пора спать, а будешь хулиганить, я тебе задам как следует.

– А я папе пожалуюсь.

– Ну и жалуйся. Он тебе еще добавит за то, что ты не слушаешься.

Мальчик замолчал, перестал сопротивляться и послушно пошел к дому. Он знал, что ему не взять верх над сестрой. Вечерами отец и Лаура часто уходили в кино или в кафе, Маргарет оставалась с младшими, и жаловаться было бессмысленно: любое неподчинение ее власти лишь влекло за собой возмездие.

– Марджи, а сказку расскажешь? – спросил он,

– Будешь слушаться – расскажу, а будешь опять безобразничать, ничего рассказывать не буду.

– Я буду хорошим. Расскажи о великане, который все глотал и глотал, а потом Джек влез на бобовый стручок, убил его и отнял все золото.

– А может, другую? Ты эту уже знаешь наизусть.

– Нет, мне нравится эта. Расскажи.

Когда он о чем‑нибудь жалобно просил, она не могла устоять. Пухленькая Анджела с золотыми волосами всегда привлекала всеобщее внимание. Маргарет, конечно, любила ее, но любимчиком у нее был Питер, худенький мальчик с очень бледным лицом; казалось, он всегда недоедает. Когда в него вселялся чертенок, он мог довести до белого каления, но потом его милое раскаяние способно было сразу растопить ее сердце.

Она переодела детей в ночные рубашки. У Анджелы была застиранная фланелевая сорочка, доходившая ей только до колен. Сейчас еще ничего, но осенью, конечно, нужна будет рубашка потеплее. Всем им нужна новая одежда. Свитер у Питера весь в дырках, а штаны столько раз латались и чинились, на них буквально нет живого места. Да и у нее самой протерлась подошва на одной туфле, а платье стало таким тонким от бесконечных стирок, что вот – вот протрется до дыр.

Лаура, не любила стирать, она вообще не любила заниматься домашним хозяйством. В этом, как, впрочем, и во всем другом, она была полной противоположностью матери. В семье никогда не было избытка денег, а сейчас их стало еще меньше. Перед тем как выйти с отцом в город, Лаура пудрилась, красила губы и примеряла перед зеркалом очередные новые сережки. Но раньше был в доме скромный уют, теплота и готовность починить, прибрать, а теперь постоянные жалобы Лауры на то, что ей с утра до вечера приходится убирать и чистить за сворой мерзких и чумазых детей. Маргарет очень не нравилось, когда ее называли чумазой девчонкой, потому что, придя из школы, она только и занималась чисткой и уборкой. Пока она еще не умела как следует штопать, но была совершенно уверена, что, когда научится, и эта работа перейдет к ней. И потом разве она не сидела с Анджелой и Питером по вечерам, позволяя тем самым Лауре выходить в город с отцом? А ведь все другие женщины сидели дома.

Она быстро протерла детям лицо и руки влажным полотенцем и уселась вместе с ними в отцовское кресло.

– О великане, Марджи, – сказал Питер, – о великане, и все! Ты обещала.

– Ладно, я расскажу вам о великане.

– Как Джек увидел, что он спит, убил его колуном и забрал все золото.

– Погоди, мы до этого еще не дошли. Ишь какой кровожадный.

Питер уютно устроился между ручкой кресла и Маргарет.

– А мне очень нравится это место.

– Ну, слушайте, – начала Маргарет. – Жил – был мальчик по имени Джек, а жил он со своим дедушкой в густом – густом лесу. Дедушка был дровосек, он рубил деревья и колол их на дрова, для того чтоб заработать на жизнь себе и бабушке. А у Джека был огород, и он выращивал в нем разные – разные овощи.

– Однажды, – затараторил Питер, – он пошел в деревню, и один человек дал ему особое семечко, Джек его посадил, а когда проснулся, то увидел огромный стебель, который вырос до самых облаков. Я это все знаю. Давай рассказывай, как он вошел в замок и увидел там великана.

– Какой ты нетерпеливый, – сказала Маргарет, – я буду рассказывать все по порядку или вообще ничего не буду рассказывать. Вот посмотри, – она почувствовала на плече тяжесть от другой белокурой головки, – Анджела уже спит, так что сиди и слушай.

– Я слушаю.

– Ну вот. Джек взобрался на бобовый стручок и полез наверх. Он все лез и лез и забрался так высоко, что уже и земли не видно. Впереди лежала длинная дорога. И вот он по ней пошел. Он все шел, шел, и кругом не было ни одной живой души. Он очень, очень устал и хотел есть, и стал уже подумывать о том, как было б хорошо сидеть сейчас дома и ужинать вместе с бабушкой. И тут он увидел впереди на холме огромный замок. Никогда еще он не видал такого огромного замка. Он решил – пойду постучу в ворота и попрошу короля, ну, или вообще узнаю, кто там живет: а нельзя ли мне там переночевать? Разве он знал, что в замке живет совсем не король, а страшный злобный великан?

– Не знал, – ответил Питер с выражением ужаса и восторга и поглубже запрятался в кресло. – Давай рассказывай дальше.

Маргарет рассказала, как великан поймал Джека, как Джеку удалось убежать и как он потом убил великана, забрал все его богатства и отдал людям.

– И потом все зажили счастливо, – закончила она.

– Кто зажил счастливо?

– И Джек, и бабушка, и все, все люди на земле.

– Потому что не было больше злого великана?

– Правильно. Ну вот, а теперь тебе пора спать.

– А больше там не было злых великанов?

– Нет, не было.

– А почему Джек жил с дедушкой и с бабушкой? А не с мамой и папой, как все другие дети?

– Потому что злой великан съел у него и маму и папу, и больше ему жить было не с кем.

– А у нас есть мама и папа, да, Марджи?

– Лаура нам не мама.

– А кто она?

– Никто. Просто Лаура.

– А что она тогда здесь делает?

– Живет с нами, вот и все.

Отец хотел, чтоб они называли ее матерью, Питер и Анджела быстро привыкли, а Маргарет была слишком привязана памятью к родной матери, и высокая красивая женщина, которую отец привел в дом полтора года назад, никак не могла занять ее место.

– А где наша мама?

– Наша мама умерла.

– Умерла?

– Ее позвал бог, и она ушла. Ты ее помнишь? Помнишь, как мы жили, когда была мама?

– Не знаю.

Мальчик ответил смущенно. Он был не очень смышленый ребенок, и вспомнить что‑то отдаленное ему было просто не под силу. Сама Маргарет имела смутное представление о необратимости жизни и смерти и часто думала о том, что, может, богу надоест держать у себя мать и он отпустит ее назад домой. Но она знала, что, если только позволить другой женщине занять ее место, тогда уж бог никогда ее не отпустит. Поэтому она все время вспоминала ее и цепко держалась за одну мысль: кем бы ни была Лаура, она им не мать.

– А если наша мама умерла и уехала от нас, то почему Лаура не может стать нашей мамой? – спросил Питер, и тогда Маргарет сказала:

– Когда ты появился на свет, у тебя была настоящая мама, а если мама уедет или умрет, уже никто ее заменить не может. А теперь вставай. Надо отнести Анджелу в кровать, а то она проснется.

Питер вылез из кресла и начал вышагивать по комнате, приговаривая басом: «Арды – барды умпачека. Чую запах человека!»

Анджела пошевельнулась во сне, и Маргарет шепотом приказала Питеру замолчать. С Анджелой на руках она подошла к двери перед лестницей на второй этаж.

– Сейчас я за тобой приду.

Вернувшись, она увидела, что Питер сидит на корточках перед печкой, а в руках у него зажженная спичка. Подскочив к нему, она с силой оттолкнула его, он растянулся на полу.

– Сколько раз я тебе говорила не играть со спичками?

Она поставила Питера на ноги и продолжала кричать:

– И оставь печку в покое! Лезешь куда не надо! Вот смотри, и коврик запачкал. Дело кончится тем, что ты дом подожжешь!

– Мне холодно, – сказал Питер, – я хотел для тебя зажечь.

– Когда надо, я сама зажгу. Иди спать. В постели согреешься, а спички оставь в покое.

– Ну тогда меня покатай на лошадке.

– Ладно, только обещай, что не будешь шуметь и сразу заснешь.

– Не хочу спать. Я не устал. Я хочу с тобой посидеть.

– Я занята. А тебе давно пора спать. Ну, давай залезай.

Он забрался на кресло, а она стала так, чтоб он смог вскарабкаться к ней на спину. Он крепко обвил руками ее шею, ногами обхватил талию, так она и понесла его наверх, в большую спальню.

Здесь стояла кроватка Анджелы, двуспальная кровать, на которой спали отец и Лаура, и кровать поменьше, где она спала с Питером, вот и все, а вещи они вешали в нишу, за занавеску. Она спустила Питера со спины на кровать и стала подтыкать под него одеяло, а он хохотал и вывертывался.

– Не шуми. И засыпай немедленно.

Снизу на нее глянуло бледное личико.

– Марджи, ложись со мной и свернемся калачиком.

– Не сейчас. Мне еще рано спать. У меня много дел.

– Мне холодно.

– Не сочиняй. Здесь очень даже тепло.

Скрипнул матрац: Анджела повернулась во сне.

– Будешь шуметь, разбудишь Анджелу, – сказала Маргарет. – Давай устраивайся поудобнее и спи.

Она поцеловала его в лоб и вышла из комнаты. И потом, уже стоя на лестнице, взглянула на него сквозь решетку перил и предупредила шепотом:

– Смотри мне, чтоб не было шума.

Последние слова, сказанные Питеру…

Расследованием было установлено, что Питер вылез из кровати и пошел вниз, чтоб зажечь печку, а дверь закрыл на задвижку, чтоб Марджи не застала его врасплох. Ее не обвинили ни в чем, а отца обвинили в преступной небрежности: он оставил детей под присмотром девятилетней девочки. Он отсидел в тюрьме три месяца за то, что набросился на Марджи и избил ее.

От этих побоев и от сознания страшной вины остались шрамы. Чувство вины не прошло после того, как исчезли следы побоев. Погибшие дети преследовали ее по ночам, и в беспокойном сне она звала их, билась в невидимую дверь, отделявшую от них и от огня.

Если б только в тот вечер ей не захотелось пойти погулять! Если б только она не задержалась у Мавис О'Рурке…

Она взглянула вниз на стену дома, где раньше жили О'Рурке. Может, живут там до сих пор? Не могли же все дети вырасти и уехать, младший родился наутро после пожара.

Эти дома были получше, чем их коттедж. И садики, и по две двери – парадная и черный ход, и спальня не одна – единственная. Рурке не занимались садом, никто в семье не растил цветы, так что у дома просто был участок, поросший травой, здесь играли дети.

– А моя мама легла в кровать, – сообщила Мавис О'Рурке, когда Маргарет спустилась к ним. – Послали за акушеркой. Утром у нас будет еще один ребеночек.

У миссис О'Рурке постоянно рождались дети. К четырем девочкам и двум мальчикам прибавится теперь седьмой ребенок.

– Ты кого хочешь, мальчика или девочку? – спросила Маргарет.

– Отец говорит, что хочет парня, потому что парень сам о себе позаботится, а мама говорит, что ей все равно. А нас всех отправили гулять, – говорила Мавис, подбрасывая мячик. – Пойдешь с нами?

Маргарет очень хотелось пойти с Мавис на площадку, что у парка, покачаться на качелях и съехать вниз с горки, но она была привязана к дому.

– Не могу. Папа уехал с Лаурой, а я должна глядеть за Питером и Анджелой.

– А мой отец ушел в паб, чтоб не мешать, а тетя Фло уложила малышей спать и останется у нас ночевать. У вас что, нет тетки?

– Мама нездешняя, а у отца нет родственников.

– А у Лауры?

– Знать не знаю, откуда она взялась.

– А твой отец и Лаура поженились?

– Не знаю. А разве они могут пожениться?

– Конечно, могут. Раз у тебя мать умерла.

– Да, наверное.

– Нет, они не поженились, – сказала Мавис. – Они живут в грехе.

– А что это такое?

– Это когда мужчина и женщина не поженились, а живут вместе. Священник говорит, что такие люди живут в грехе, а если живешь в грехе, то после смерти не попадешь на небо.

– Куда ж тогда?

– В ад, дурочка.

Страшная мысль заставила сердце Маргарет сжаться.

– А моя мама и отец не жили в грехе?

– Я этого не знаю, – сказала Мавис. – И потом не важно, поженились они или нет. Раз ты не католик, то все равно живешь в грехе, потому что на свете есть только одна настоящая религия.

– Кто это тебе сказал?

– Наш священник, отец Барлоу.

Маргарет почувствовала, что сейчас расплачется.

– Ничего этот старикашка об отце с матерью не знает! – закричала она.

– Священники все знают, – спокойно возразила Мавис, – им говорит папа римский, а он узнает от бога.

– Моя мама ушла к Иисусу Христу. Мне так сказала миссис Уилсон! Он ее забрал, чтоб ей было хорошо, чтоб, чтоб она жила там у него!

– Ха, твоя миссис Уилсон знает лучше, чем священник, что ли?

– Знает, и все, она мне так сказала.

– Она вообще в церковь не ходит. Ни в какую. Она, как это, атиист.

– Никакой она не атиист. И незачем обзываться!

– Поспорим, ты не знаешь, что такое атиист. А это человек, который не верит в бога. Хуже нет людей на свете.

– Ну, значит, миссис Уилсон не атиист, раз она мне сказала, что мама ушла на небо.

– А взрослые всегда говорят просто так, чтоб от нас отделаться.

– Ты очень мерзкий человек, Мавис О'Рурке, – сказала Маргарет, глотая слезы, – если ты считаешь, что миссис Уилсон атиист, а мама не ушла к богу.

Мавис перестала стучать мячом в стенку и, почувствовав, что переборщила, добавила:

– Да ну, перестань. Уж конечно, твоя мать ушла на небо. В ад посылают дурных людей, а твоя мама хорошая.

У Маргарет не было носового платка, сначала она руками пыталась стереть с лица слезы, потом вытерлась подолом платья.

– У меня самая лучшая мама в мире. Уж по крайней мере лучше, чем у тебя. Она никогда не кричала, не ругалась и не дралась с соседями.

– Потому что много из себя ставила, – отпарировала Мавис. – Считала себя важной птицей. Моя мама говорит, что она воображала.

Маргарет сжала кулаки и зарыдала от невозможности убедить Мавис в том, какая чудесная у нее мать. Тут появилась тетка Фло.

– Мавис, поди‑ка сюда на минуточку…

Из дома вышла женщина с ведром и направилась высыпать мусор. Она взглянула на Маргарет.

– Вы кого‑то ищете?

– Я хотела узнать, не живет ли здесь семья О’Рурке.