Текст книги "Рассказ о брате (сборник)"

Автор книги: Стэн Барстоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

Глаза Джойс сузились, словно она не сразу его поняла. А потом она сказала «да». Отшатнулась и, увидев выражение его лица, выкрикнула:

– Да! Вот так‑то!

Он отшвырнул ее на диван, пошел и взял со стула свою кожаную куртку, стал одеваться.

– Ты куда?

– Надо грузовик отогнать в гараж, записку хозяину оставить.

– Будешь есть, когда вернешься?

– Нет.

– На работу сегодня выйдешь?

– Нет.

– Что ж нам делать?

– С чем?

– С нами.

– А что ты хотела бы?

– Давай жить дальше.

– Ничего другого нам и не остается.

Он вышел, закрыв за собой дверь. Она долго смотрела на огонь, потом, включивши прежде радио, поднялась наверх, взяла там свою одежду. Раньше ведь Джойс разделась, когда узнала, что он едет домой. Теперь стала одеваться, медленно натягивая на себя вещь за вещью, а диктор читал первый утренний выпуск новостей…

– …мисс Форест – одна из наиболее почитаемых звезд современного кино. В путешествии мисс Форест сопровождал ее муж, Ралф Пакенхаймер, в сферу деловых интересов которого входят, в частности, мотели и кинотеатры в Соединенных Штатах. Супруги поженились месяц назад, и Лондон – последняя остановка в их кругосветном свадебном путешествии, которое включало семь стран. Мистер Пакенхаймер – четвертый муж мисс Форест.

Тем же рейсом в лондонский аэропорт прибыл с неофициальным визитом господин Уолтер Умбала, премьерминистр Кандарии, государства в Африке, недавно получившего независимость. На вопрос нашего корреспондента относительно беспорядков и волнений в Кандарии господин Умбала ответил, что в стране, где живут люди всяческих рас и верований, разногласия время от времени неизбежны, однако они приобретают серьезный характер лишь в тех случаях, когда используются для собственной выгоды агентурой внешних сил. «Мы должны быть предельно бдительны, чтобы со всею энергией давать отпор этим внешним элементам, – сказал господин Умбала. – Только при этом условии наш народ, единый и могучий, займет свое достойное место среди свободных народов мира…»

Джойс недовольно стала крутить ручку приемника, пока не поймала музыку. Закурила, уселась в кресло, глядя на огонь и слушая, как под звуки радио слегка потрескивают угли в камине; так она поджидала возвращения Брайена.

Рассказ о брате / A Brother's Tale[1]1
  © Stan Barstow, 1980


[Закрыть]
(Перевела И. Митрофанова)

1

Явился он ночью, звякнув в дверь без пяти двенадцать. Я собирался спать, Эйлина уже легла. Нагрянул. Конечно, газеты я читаю, слышу пересуды: он взял да не явился на календарный матч первой лиги, от очередной игры отстранен, на тренировку пришел пьян – пьянехонек. «Косой, и ноги заплетаются», – сообщил газетчикам товарищ по команде, пожелавший остаться безымянным, «Малыш‑то наш опять, похоже, набедокурил», – поделился я с Эйлиной. Но уж чего за ним не водилось – удирать от неприятностей под крылыщко родителей или вот ко мне. Поэтому, когда в проеме двери обозначился он, я слегка опешил.

– Как, комнатенка для братишки сыщется?

– А, ты. Ну входи, входи.

Я отправился наверх к Эйлине – она еще читала – посоветоваться.

– Заходил кто?

– Это Бонни.

– Бонни?!

– Постель для гостей застлана?

– Да. Простыни чистые. Чего это он так вдруг?

– Укрыться, наверное, понадобилось. Ты спи. Я скоро.

Разумно угощать его виски? Или нет? Ладно, предложу, а пить или воздержаться, ему решать. Бонни, виски не отвергнув, пил, однако, неторопливо – никак не скажешь, что терзаем неутолимой жаждой. Странно польщенный, что пришел он к нам, не к родителям, я не хотел, чтобы у него возникло чувство, что плата за это предпочтение – дотошные расспросы и укоры, чего от наших стариков перепало бы вдоволь. И вот мы старательно кружили вокруг да около, но кружи не кружи, а болячку все равно заденешь.

– Одолели меня, – вырвалось у Бонни.

– А тебе вроде бы нравилось выигрывать. Вспомни, как ты говорил – против меня пусть хоть кто. Лучшего на поле не увидишь.

– Так оно и было.

– А сейчас?

– Стоит поскользнуться – жалости не жди.

– У всякой медали две стороны: любовь и ненависть, поклонение и презрение.

– Вякаешь. Смыслил бы что.

Я пожал плечами, а он заерзал в кресле, словно чуть смутясь своей грубости. Но вот именно чуть.

Я осушил рюмку и поднялся.

– Ладно, мне утром на работу. Постель тебе готова. Так что скачи давай, попрыгунчик.

Глаза полоснули меня злостью лишь миг, он тут же опомнился, братья все‑таки, и пригасил взгляд. Шарахается от легчайшего прикосновения словесного кнута – точно кожа живьем содрана, – уж очень щедро досталось ему этим кнутом: от газетных остроумцев, от хозяев команды, от былых восторженных болельщиков. Чувство у Бонни такое, что случилось предательство; слишком долго и упорно твердили: ах, какой талантливый, ах, какой непревзойденный! – не оставляя ни малейшего зазора на срыв, а теперь он как зациклился. Похожее мне случалось не раз наблюдать у молодых ребят, весьма и весьма перспективных в науке. Соскользнув с горних высей, хлебнув разочарования горше, чем собратья при средних способностях, они, отведав критических наскоков, стремглав катились под уклон, словно подхлестываемые единственной дурацкой целью: во что бы то ни стало опровергнуть первоначальные на них надежды.

Мать растолковывала это попросту: «Нос отхватит, лишь бы лицу досадить…», а отец добавлял: «Как аукнется…»

Не сказавшись Бонни, я на обратном пути из школы заглянул к старикам, считая своим долгом известить о его приезде, не то другие упредят. Но и предчувствовал родительскую обиду: не к ним приехал!

Почему не к ним, я великолепно понимал. Мать судила его поведение, по существу, одинаково с бесчисленными репортерами, допекавшими его настырно и ядовито, только ее попреки, настоянные на любви, жалили еще больнее. Известно матери было только то, что она извлекла из расхожих газет: то есть спрямленные версии. Сообщения давались там коротко и доходчиво – две – три незамысловатые, категорические фразы; вылущивать же суть из подробного мотивированного анализа фактов в солидных воскресных приложениях ей было не под силу. Триумфы Бонни, его слава – это же мечта мальчишек и предмет зависти взрослых! И мать терялась, искренне не умея понять, отчего же Бонни не может вести себя пристойно.

– Дети, быть знаменитостью трудней, чем кажется большинству, – втолковывал отец, зажав зубами черенок трубки, – да, тяготами бремени славы он проникался, но разочарование в Бонни от этого не рассасывалось. Хвастуном отец не был, но все‑таки переживал тихую гордость от того, что он – отец Бонни Тейлора, национального героя. И теперь испытывал стыд за слабовольного повесу, слава которого рассыпалась подобно гнилому пню.

– Да ты представь, – убеждал я, чего это стоит: доказывать и доказывать свой талант. Каждую субботу – судилище. Тысячи болельщиков караулят твое малейшее движение на поле. А вне стадиона каждый шаг подстерегают газетчики. Лично я взбесился бы.

– Но ты ж не Бонни! – заспорила мать. – У тебя и стремлений таких никогда не было. И таланта такого нет.

– Все правильно… – Я пообещал привести его повидаться с ними.

– Как захочет, так сам придет, – гордо сказала мать, пряча обиду.

Я ушел, мать осталась сидеть, задумавшись, явно перебирая прошлое. Стараясь распознать изъяны взрослого в припоминавшихся ей проказах мальчишки.

«Попрыгунчик» – словечко достало его. Позже я припомнил, что так окрестил Бонни спортивный комментатор в статейке, нещадно его лягая и кусая: играет, дескать, на публику, выхваляясь собственной верткостью, забывая о командной игре и о необходимости забивать голы. В нашем квартале я нечаянно подслушал такую фразу: «Только и на уме – выдрючиваться. Нет чтобы в лад». В команде трудяг – полузащитников Бонни был виртуоз, плел кружева; иные зрители даже подозревали, что больше всего он боится травмы. Конечно, без нужды калечиться кому хочется. Но чтоб боялся… Только не Бонни. На моих глазах он и мальчишкой и подростком кидался в драку с кем угодно, пусть даже противник заведомо превосходил его силой, стоило дерзкому усмехнуться над прозвищем, которым в детстве наградила его мать, а оно так и прилипло. Звали брата Бернард, сызмала он был загляденье, и мать, восторгаясь, ворковала: «Наш красотулечка, наш бонни», подразумевая, что он воплощение красоты. Все мы в семье не уроды. Мать до сих пор, хотя ей уже за пятьдесят, красива. Но все‑таки не ко мне, а к Бонни бросались, сюсюкая, восторженные мамаши. К Бонни – он кружил девчонкам головы уже в те свои ранние времена – топала какая‑нибудь малышка, едва научась ходить, и крепко вцеплялась в его ладошку. Сейчас светлые кудри у него потемнели, потеряли упругость, но синие глаза по – прежнему победно сияют, а тонкий орлиный нос, четкой лепки губы и изящный, но мужественный подбородок – вся гармония черт притягивает взгляды женщин, даже если они слыхом не слыхивали, что Бонни легендарный герой футбола. «Нет, ну какая несправедливость! – негодовала как‑то одна учительница из моей школы. – Мало, что красавец писаный, так ему вдобавок еще и редкостный талант подарен!» И тем обидней: все при нем, а пристойно вести себя не может, сетовала мать. И ощутить себя счастливым не способен. Не сомневаюсь: как ни досаждает его поведение другим, самому Бонни того больнее. И счастья он не обрел.

Лицо Бонни мелькнуло в доме за окном сквозь потеки дождя. Весь день просидел дома.

– А я тебя раньше ждал, – встретил он меня. – Разве ты не на машине?

– Нет, ездит Эйлина. Ей дальше добираться, чем мне до школы.

– Мою бы взял. Все равно простаивает.

– Представь изумленные взоры и расспросы, подкати я на сумеречно – розовом «ягуаре».

– Треп, что ль, пойдет – перебиваешься подачками богатенького братца?

– Нет, я про другое. Думал, не хочешь оповещать публику о нынешнем своем прибежище.

– От цепких глаз соседей машину не укроешь, раз у подъезда торчит. Уж, поди, все разнюхали.

– Ну не знаю… Что поделывал весь день?

– Да так, ничего.

Разлохмаченная яркая стопка иллюстрированных журналов, пара книжек, небрежно засунутых на полку – видно, смотрел их. На кухне я обнаружил кофейную чашку и пустую тарелку – съел сандвичи, оставленные для него Эйлиной.

– Несколько раз звонил телефон, и раз кто‑то в дверь. Я решил, ну их, не стал подходить.

Когда я чистил овощи для ужина, опять зазвонил телефон.

– Мистер Тейлор? – осведомился мужской голос.

– У телефона.

– Гордон Тейлор?

– Да, я.

– Насколько я понимаю, у вас сейчас гостит ваш брат. Бонни Тейлор.

– Минутку. С кем я говорю?

– Простите, забыл представиться. Репортер из «Газетт».

– Ах, «Газетт»!

Бонни уже стоял в дверях, глядя на меня. Вскинув руку, он ладонью медленно отмахал: «Нет».

– Откуда у вас такая информация? – спросил я.

– От наших читателей.

– Знайте, вас ввели в заблуждение.

– Огорчительно. Думали: может, у Бонни есть какие‑нибудь дополнительные соображения о ссоре с клубом. Чего не давали столичные газеты.

– Что поделаешь, ничем не могу помочь.

– Не то подослали б к вам репортера. Пусть Бонни выскажет и свою версию событий.

– Простите, это неосуществимо.

У него достало соображения не напирать дальше.

– Тогда простите за беспокойство, мистер Тейлор.

– Ну, кранты, прилипли намертво, – заметил Бонни, когда я, положив трубку, вернулся на кухню. – Если совсем лопух, то шепнет словечко приятелю из какой центральной, те явятся и раскинут лагерь на пороге. – И в виде примечания добавил: – А враль из тебя, малышок, никудышный.

– Сам же говорил, машина во дворе у всех на виду.

Он передернул плечом, поглядывая, как я бросаю капусту в кастрюльку с водой.

– Что, готовка твоя обязанность?

– В общем‑то нет. Но возвращаюсь я раньше, вот и чищу все, мою, обрабатываю. Справедливое разделение труда.

Оторвав плечо от косяка, он отвернулся.

– Спросил просто. Делов‑то всего.

– Хочешь, давай ключи, поставлю твой мотор в укрытие.

Сунув руку в карман широких брюк, Бонни выудил бумажник. Из мягкой, тонкой, богатой кожи. Дорогой, как и все его мелкие вещицы.

– Поздненько мы спохватились.

– Пусть думают – был и уехал.

– Ягуар – то водишь?

– Утром сегодня выучился. Пришлось подать вбок – «мини» не проехать было, а ты еще спал.

Запустив мотор, я посидел минут пять в неподвижной машине, наслаждаясь мощным угрожающим рокотом, запахом и комфортом кожаной обивки, любуясь россыпью циферблатов на приборной доске. Снова и снова стараясь решить, завидую я Бонни или нет. Нет, наконец заключил я. Обычное чувство, знакомое любому мужчине, встретившему другого с женщиной по – настоящему красивой. Всякий мужчина хоть единожды в жизни должен обладать ошеломительной красавицей, и всякий мужчина хоть раз в жизни должен посидеть за рулем мощной, сверхсовременной машины. Интересно, постижение этой истины – признак зрелости?

Уже смеркалось, когда я закрывал гараж. Фары малолитражки осветили дорожку.

– Он что же, останется у нас? – полюбопытствовала Эйлина.

– Вроде.

– И надолго?

– Не спрашивал я. А ты против?

– Нет, конечно.

По дороге она заезжала в универсам. По четвергам после школы – в это время в магазине не такая сутолока, как вечерами в пятницу, – она всегда закупает продукты на выходные.

– Ого, пакетище какой тяжеленный!

– Ты поддерживай снизу. Там вино. Две бутылки.

– Целых две!

– У них большой выбор. И у нас гость.

– Уж не знаю, пьет ли Бонни нынче.

– А ты в газетки почаще заглядывай.

Сказано сухо, но, хотелось верить, без злости. Тронувшись следом за Эйлиной, я гадал, какие у нее истинные чувства к Бонни. В точности я не знал. Когда мы с ней встретились и поженились, он уже взобрался на вершины славы и домой наезжал весьма редко. В общем, она обычная. Спокойная, невозмутимая. В спорах любых – об образовании, искусстве, политике, о чем‑нибудь на злобу дня – Эйлина предпочитала слушать. Не высказываться. Мысленно я чаще всего представлял ее себе так: сидит, чуть подавшись вперед, опершись локтями о колени, обеими руками держит чашку, прихлебывая кофе или же чай, в глазах и на губах чуть теплится улыбка, и слушает, как кто‑то развивает свои доводы, опровергать которые или поддерживать она не чувствует надобности. Но всякий, кто, обманувшись ее спокойствием, рассудит, что Эйлина неумна, или заподозрит в ее сдержанности отсутствие темперамента, сделает большую промашку.

Похолодало, того гляди пойдет снег. У меня зуб на зуб не попадал, когда я, добравшись до теплой передней, запер за собой дверь.

В серванте у нас была припрятана бутылочка испанского «риоха». Новые бутылки я убрал. И откупорил эту. Эйлина зажгла под овощами газ и занялась свиными отбивными. Увидев бутылку, которую я задержал над его бокалом, Бонни кивнул.

– Ну, плесни.

Но я заметил, что он к вину не притрагивается, взялся за бокал, только почти съев горячее, да и то едва пригубил, погонял вино во рту и потом уж проглотил, поставил бокал, держа ножку аккуратной широколапой рукой; взяв опять нож и вилку, снял мясо с косточки подчистую. Совсем не вяжется такая воздержанность с его дурной славой. Разве что он усердствует изо всех сил, чтобы опровергнуть ее хотя бы в наших глазах.

Эйлина молча подвинула к нему тарелку с овощами.

– Нет, спасибо, – отказался он. – Очень все вкусно было, спасибо, Эйлина.

– Я к нашим заходил, – начал я, – сказать, что ты приехал.

– А? – Бонни потянулся было к бокалу, но так и не поднял его.

– Решил – нужно, а то другие опередят.

– Тоже верно. Ну а старики?

– Жаждут с тобой свидеться.

– Угу. Не мешало б им какое занятие найти, чтоб не зацикливались на мне. Слушайте, пора вам с Эйлиной внучонка им подарить. Будет над кем кудахтать.

– На нас не рассчитывай, – возразила Эйлина.

– А что так? – Бонни переводил глаза с нее на меня.

– Осенью она лежала на обследовании, – объяснил я, – и ей делали одну пустяковую операцию. Тут и выяснилось, что рожать она не может.

– Прости, Эйлина, без понятия был.

– Я уж сказал ей: вот и основание для развода, – бездумно плел я.

Взглядом Бонни опять обежал наши лица, словно прикидывая, подтачивает ли подобное обстоятельство наши отношения, не чувствую ли я себя мало того, что ущемленным, – как, может, сама Эйлина, – но и вдобавок одураченным. Я заметил, что у моей жены чуть зарделись щеки.

– Так что, – заключила Эйлина, собирая тарелки, – миссия ложится на тебя.

– Успеется, – буркнул Бонни.

Которая же, силился сообразить я, из блистательных сверхэффектных красавиц, в чьем окружении его фотографируют, хоть отдаленно годится на роль матери внука для наших стариков? Избранницы его, конечно, что и говорить, все суперкласс. Манящие и недосягаемые для простого смертного: манекенщица, певичка из поп – группы, актриса, снявшаяся в двух – трех невидных (наверняка дрянных) секс – фильмах. Все из мира искусства. Или с его обочины. Но ни одной, чтоб талантлива по крупному счету – чтоб соперницей его таланту. Интересно, свободный это выбор Бонни? Или образ жизни втискивает его в соответственные рамки?

Не успела Эйлина подняться, внести рисовый пудинг, как позвонили в дверь. Она пошла открывать, почти тотчас вернулась к нам.

– Там двое. Спрашивают Бонни.

Бонни проворчал что‑то, я не разобрал толком.

– Сам поговорю. – Я вышел в холл. Дверь Эйлина не затворила, но и войти гостей не пригласила. На улице падал снег, редкий, серый. Оба были без шляп, на волосах поблескивали подтаявшие снежинки. Один – фотограф. Он стоял чуть позади своего спутника, на шее болтались кожаные футляры камеры и экспозиметра.

– Мы из «Газетт», – известил первый. – Пришли побеседовать с мистером Тейлором.

– Это вы утром звонили?

– Нет. Редактор скорее всего.

– Я ж объяснил ему – беседа не состоится.

Репортер щеголял в баках и усах «вива Сапата». Фотограф – он был постарше – топтался с видом незаинтересованным: фотографий футболиста сколько хочешь. Интервью – вот что горело, а уж это не его докука. Он переминался с ноги на ногу, постукивая пятками одна об другую. Невежливо, конечно, в такой холод томить посетителей на пороге, но опять же, долго ль им тут мерзнуть, зависит от них.

– Мистер Тейлор, это родной город вашего брата. Он, редактор рассчитывает, вдруг да воспользуется случаем и объяснится с людьми, которые его знают,

– Объяснится? Про что это вы?

– Даст свое освещение темы.

– А, теперь ясно. Но, извините, брата у меня нет.

– Вот как?

Фотограф оглянулся на гараж и «мини» у закрытой двери. Ни тот, ни другой мне не поверили.

– Печально, – вздохнул репортер. – Версия вашего брата помогла бы беспристрастной оценке конфликта.

– Гарри! Полседьмого! – подтолкнул фотограф.

Репортер не отреагировал, он сверлил меня глазами.

– Простите, ничем не могу помочь.

– Что ж, на том и разойдемся, – вздохнул репортер. – Извините за беспокойство.

«Газетт» – наш городской еженедельник.

– Печатается по четвергам, вечером, – сказал я Бонни. – Стащил ты у них сенсацию.

– Такая уж невезуха! Пусти ты этих двоих, к тебе слетелись бы все коршуны из центральных. Завтра же. Хотя, – прибавил он чуть спустя, – они так и так налетят того и гляди.

– Слушай, а может, действительно воспользоваться тебе возможностью и изложить свой вариант?

– Какой еще вариант? Я себя вел препогано. Чего тут вертеть?

– В таком духе высказываний хватает.

– Ну! А как же!

– Хоть, например, та щебетунья из «Санди глоб».

– «Бонни Тейлор, каким я его знаю», – передразнил Бонни. – «Бонни – личность глубоко раздвоенная…»

Эйлина внесла пудинг. Первая ложка пудинга опалила мне рот, я, хватая ртом воздух, потянулся за вином.

– Гордон, ну можно ль так торопиться! – попеняла Эйлина.

– Да я ж опаздываю!

– Уходишь, что ль? – удивился Бонни.

– Надо. Вечерние курсы. Меня ждут двадцать два слушателя.

– И чему обучаешь?

– Уговорили меня вести курсы для начинающих писателей.

– А сам? Пишешь?

– Иногда. Стихи.

– И сразу вырос в крупного знатока теории?

– А что, все твои тренеры вышли из звезд футбола?

Я отнес посуду на кухню и минутку побыл наедине с Эйлиной.

– Прости. Неловко, конечно, выходит. Управишься тут одна?

– Конечно. Телевизор выручит. Заштопает прорехи разговора.

– Понимаешь, неловко подводить.

– Да что ты! Иди. Но ты не поздно, а?

– Само собой. Постараюсь вырваться пораньше.

Я подошел со спины приласкать ее.

– Иди – иди, а то опоздаешь. Я никуда не денусь, – она с довольной улыбкой, так мне знакомой, обернулась, потом оттолкнула меня легонько и склонилась над раковиной.

В дверях возник Бонни.

– Эйлина, давай помогу с горшками‑то.

– Да ну! Какие там горшки! Две тарелки. И посуду мы не вытираем, ставим сохнуть.

– Иди, иди, валяйся! – сказал я. – Откупорь еще бутылочку, если охота. Я б и сам не выполз в такую непогодь, кабы не обещал. И между прочим, – повернулся я к Эйлине, – будут еще звонить или придет кто искать Бонни, наша версия такова: да, был. Но уже уехал.

2

Занятия курсов проходили в пригороде, в викторианском особняке, который органы народного образования приобрели под Методический центр и курсы для взрослых. Писательскую группу создали по просьбе многочисленных желающих. Уговорил меня консультант по английскому, ирландец по фамилии Нунэн. Чуть не всю зиму я подыскивал писателя – профессионала или хотя бы полупрофессионала, который взялся бы взамен меня руководить семинаром с будущей осени. Придал бы семинару необходимый уклон в практику. Я очень даже понимал, что чересчур даю крен в сторону литературной критики, тогда как слушатели в подавляющей массе жаждут одного – пусть им покажут, как усовершенствовать собственные сочинения, «потолок» у каждого свой, и дадут дельный совет, куда пристроить сочинения. Некоторые, кстати, уже публиковались, и не раз. А кто я такой – у меня издано‑то всего три – четыре стишка в невидных сборниках, – что прихожу проповедовать им законы мастерства? Все мои сетования Нунэн отмел.

– У них у всех одно, – втолковывал он, – охота поразглагольствовать о своих писаниях. Мы им предоставляем эту возможность. Да и к тому же три четверти из них – чокнутые.

Не удержавшись, я расхохотался; грубоватое бесцеремонное нунэновское словцо угодило в самое яблочко. На наших курсах – и, как мне думается, и на других писательских семинарах – в самом деле присутствовал определенный налет «чокнутости». И в метафорическом смысле – в творчестве: когда сложные и частенько неприглядные события реальности подменялись приторными сказочками; и в прямом житейском смысле. Например, как я подозревал, одна моя очкастенькая простоватенькая толстушка – явно чокнутая. Наружностью своей девушка пренебрегала, зато стихи, которые поставляла мне на рецензию, ошеломляли замысловатыми откровенными эротическими образами. Сегодня я должен был возвратить ей очередные. Хотя я посмеялся над ними, дал почитать Эйлине, и та в свой черед тоже позабавилась, но на свой лад поэма являла весьма красноречивую иллюстрацию климата любви семидесятых годов; желание без нежности, крушение любви поклонения под натиском готовно утоляемого желания. Юнис – толстушку эту я всегда видел в брюках, а сегодня, невзирая на морозец, она нарядилась в дымчато – серые нейлоновые чулки, и обрисовались неожиданно красивые ножки: закинув ногу на ногу, девушка устроилась так, что пропустить их мимо глаз было невозможно: в первом ряду. Обладательница ножек предвкушающе распахнула блокнот и нацелила ручку, горя рвением немедля занести в него самую малую крупицу истины, кою я изреку. Мое убеждение, будто герои ее стихов всего лишь плод воспаленной фантазии, пошатнулось. Кто знает, может, и ей выпадали минуты? Ножка за ножку, ножка вниз.

– Итак, мне представляется, – приступил я, – что во всяком семинаре, подобном нашему, неизбежно брожение противоречий. Ведь в отличие от прочих дисциплин, тут мы сталкиваемся с тем, что труд литератора членится на множество составных, имеет самые различные уровни мотивации и реального воплощения. Попросите футбольного болельщика средней осведомленности назвать шестерку лучших игроков сезона, и в его список войдут едва ли не те же, кто числится в списке спортивных комментаторов – знатоков. Список его совпадет и со списком болельщика – интеллигента, например. Для них критерий, кто лучший, – единый. Лучший – тот, чья игра доставляет наибольшее удовольствие. Но поинтересуйтесь у рядового читателя, что он читает, и вряд ли услышите в ответ – Марселя Пруста. Или стихи. Нет. Читает он Гаролда Робинсона какого‑нибудь. Тут единодушия во мнениях искать не приходится. Его нет. Жизнь книг с исполинскими тиражами зачастую скоротечна. А книги, которые и через полвека не перестанут читать – читать ради удовольствия, ради эстетического наслаждения, ради картины сегодняшней жизни, которую они рисуют, – эти книги выходят тиражом весьма скромным и приносят автору мизерные доходы. Это одинаково справедливо и для музыки. И конечно, для живописи. Ван Гог при жизни не продал ни единого полотна. Существовал на подачки брата Тео. Имя Тео сохранилось сегодня лишь благодаря родству с художником, но тогда он считался гордостью семьи. «И чего ты, Винсент, никак не остепенишься? Зарабатывал бы на жизнь приличным ремеслом, как твой брат Тео». – Тут раздались смешки. – Короче, я хочу сказать: обучать человека писать хорошо несинонимично науке, как загребать сочинительством деньги. Хотя верно и то, что для некоторых тут проблемы не возникает. Им довольно выяснить вершину, которой им дано достигнуть, и рынок, на котором есть шансы котироваться. Таким образом, на одном уровне писательство – товар, на другом – искусство, оттого‑то так мудрено обучать ему в отличие от математики, например, физики или там шитья да плотничанья. Наверное, мне следовало высказаться еще на первом нашем занятии, но я боялся затемнить предмет нашего курса. Да и хотелось сначала познакомиться с вами, узнать немножко о вас из ваших произведений. Но вопрос теребил мне душу, я так и сяк его крутил и вот сегодня решил наконец все выложить. Нечто вроде промежуточного подведения итогов. А заодно, возможно, тема для дискуссии?

Умолкнув, я оглядел слушателей. Их ряды из‑за непогоды поредели, едва набралось человек пятнадцать. Может, стоило повременить, подумал я, изложить свое кредо более полной аудитории?

Во втором ряду поднялась рука – Джек Атертон, парень с бородкой, в теплой куртке. Я кивнул ему.

– Может, вы в эффективности курса сомневаетесь? В его ценности? Могу заверить, что лично мне наши занятия здорово помогают. – Зашуршал согласный шепот остальных. – Сейчас я больше смыслю в том, что делаю, понимаю, что нуждается в доработке и как дорабатывать.

Забеспокоилась миссис Бразертон, аккуратненькая, лет слегка за пятьдесят, в твидовом пальтишке. На щеках у нее зажглись красные пятна. Она полуобернулась к другим и заговорила серьезно, немножко сбивчиво – как человек, не уверенный, стоит ли ему вообще брать слово, но и промолчать нет сил – наболело.

– Не знаю, как другие слушатели, есть ли у них личные контакты с мистером Тейлором, но мне он подсказал очень действенные приемы. Я, конечно, не причисляю свои рассказики к настоящей большой литературе, но теперь все‑таки показываю их редакторам увереннее. И знаете, с начала наших занятий у меня взяли уже три вещицы, а некоторые редакторы просят еще. – Она покивала, откинулась на спинку стула, смущенно мне улыбнулась и уткнулась взглядом в свои руки.

– Мне требуется одно, – вступила Юнис Кэдби, говоря на свой обычный манер – чуть врастяжечку, – пусть мне подскажут, объяснят, как события моей жизни, мои чувства и наблюдения отображать подоходчивее. Чтоб получалось искренне. Хотя, естественно, публиковаться мне ужас как охота, но можно и потерпеть, пока не дозрею. Но я, безусловно, чувствую себя уже на ближних подступах. Не то что четыре – пять месяцев назад.

Выступающих больше не сыскалось, зато все стали переговариваться между собой, и я заговорил громче:

– Что ж, благодарю всех за вотум доверия. Кто желает задать тему для общей дискуссии?

– Нормы, – предложил Лейзенби. – Вот стоящая тема. В мире не осталось больше норм. Перо – оружие могучее, недопустимо употреблять его во зло. – Раньше Лейзенби служил в банке управляющим, теперь на пенсии. Лет шестидесяти, гладкие, точно облизанные седые волосы, лицо ржаво – красное, в сеточке сосудиков. Стиль одежды – старомодный, скучный и опрятный, похоже одевается мой отец.

– Обязанность у писателя одна, – вступил Джек, – отображать правду. Но вот совпадает ли моя правда с вашей, с чьей‑то еще – вот тут вопрос.

– Мне навсегда запомнилось давнее наставление одной редакторши, – произнесла худенькая, неприметная, с приятным голосом женщина, имя ее вечно выпадало у меня из памяти, однако она под различными псевдонимами опубликовала больше, чем мы все вместе взятые. – Она сказала, что когда я пишу для ее журнала, то читатели принимают меня как гостью у себя дома, и значит, негоже попирать правила приличия.

Джек, сидевший к ней спиной, вздернул брови, испустил вздох и буркнул что‑то себе под нос.

– Зря старались, – высказал он мне после. – Все равно почти ни до кого не дошло.

– Понятно. Но и ради двоих – троих стоит потрудиться. К тому же я получил ответ на занимавший меня вопрос: имеет ли смысл наш семинар? – Я застегивал «молнию» на папке, за последним из мешкавших закрылась дверь.

– Слушайте, не выпьем ли по кружечке? – предложил Джек. – Время найдется?

– В общем‑то не особенно. Меня дома ждут, обещал не задерживаться. Но по одной так и быть. Да и о сценарии вашем надо потолковать.

– Ну, прекрасно. Всего‑то дорогу перейти.

Когда мы шагали по коридору, появилась Юнис. Не иначе как мужчин, устремившихся в пивную, выдает особая походка, потому что девушка попросила, хотя слышать наш разговор никак не могла:

– А меня примете в компанию?

– Со всем нашим удовольствием.

Джек прошел вперед. Я придержал дверь, пропуская Юнис, и острый сквознячок забил мне ноздри терпким ароматом духов.

– А я, Юнис, решил, что вы сегодня собрались куда‑то, – заметил я.

– Ой, правда? А почему?

– Надушились. Чулки. Я вас кроме как в брюках и не помню.

– Да ну! Тошнит уж меня от джинсов да грязных балахонистых джемперов, – небрежно объяснила она. – Сейчас ведь как; чуть не уследишь и уже распустеха.

– Норм больше не существует, как изрек бы Лейзенби.

– Это уж точно! – Она хохотнула. – Короче, разглядела я себя, прикинула и постановила – пора менять образ. Ноги у меня самое красивое, так с какой стати их прятать?

– И правда, зачем?

Когда мы вошли в зал паба, как раз вставали посетители из‑за столика в углу.

– Быстренько занимайте, – велел я спутникам. – А я принесу. Юнис, вам что? Джеку, знаю, кружку горького, – Юнис попросила бутылочку легкого пива. Втихомолку ликуя, что штрихом к ее новому образу не потребовалась водка или, допустим, мартини, я отправился к стойке, где наткнулся на Лейзенби, который тянул «гиннес».