Текст книги "Рассказ о брате (сборник)"

Автор книги: Стэн Барстоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

– А, мистер Лейзенби… Заказать вам что‑нибудь, пока я тут командую?

– Спасибо, у меня имеется, он обернулся, любопытствуя, с кем я. – Не возражаете, если я подсяду к вам ненадолго?

– Пожалуйста. – Я наблюдал, поджидая заказанное, как он идет по залу. Ни Джек, ни Юнис явно не придут в восторг от его общества, но куда денешься. Одна надежда – не засидится. А мне хотелось обсудить с Джеком кое‑что про сценарий.

– А поэму посмотрели? Или еще нет? – поинтересовалась Юнис, когда мы, пригубив, пожелали друг другу здоровья и удачи.

– Э, в общем – да. – Я метнул взгляд на Лейзенби. Про творчество Юнис уж вовсе не хотелось при нем говорить. – Как раз собирался отдать. На полях, местами, карандашные пометки. Расстегнув папку, я вытащил листки и передал девушке. – Давайте обсудим попозже, сначала познакомьтесь с моими замечаниями.

– Мне самое главное – поэма удалась? Как вы считаете? В целом?

– Несомненно. Впечатление производит. Пометил я те места, где хромает размер и где, на мой вкус, вы переусердствовали в метафорах и образах.

– То есть в области секса? – вскинулась Юнис.

Джек развалился на стуле. Поверх края кружки он посматривал на Лейзенби, на меня, и в глазах у него плясало озорство.

– Ну…

– А что, ощущается острая необходимость в подобных сценах? – незамедлительно встрял Лейзенби. – Только до такого и может возвыситься сегодняшняя поэзия? Извращения и распутство?

– Чего это вы? – вступила в бой Юнис.

Я успокаивающе тронул девушку за руку и повернулся к Лейзенби, немало удивясь его смекалке – вмиг схватил суть.

– Видите ли, мистер Лейзенби, Юнис воспользовалась таким приемом для создания чрезвычайно красноречивого образа. По моему мнению, ее стихи – проницательный очерк природы чувств семидесятых: мужчина и женщина, будучи едва знакомы, могут находиться в отношениях самых интимных, а в результате оказываются в положении робких чужаков, нащупывающих путь вслепую, когда приходится вести разговор о самом обыденном.

– Ну знаете ли! Не все живут на такой лад! – возразил Лейзенби, губы его сомкнулись в ниточку.

– Может, поэма Юнис – предостережение: люди не должны жить так.

– Чего тут предостерегать. И так ясно.

– По крайней мере предпринята честная попытка обнажить реальную ситуацию. И возможно, как отражение мира в наше время эта поэма значительнее, нежели сентенции, которыми нафаршированы ваши повести.

– К примеру?

Ладно, начавши, можно и до конца высказаться. Хоть предпочел бы разносить прозу Лейзенби без свидетелей, а уж тем более этих – они непременно примут мою сторону.

– Истины, о которых вы вещаете, вместо того чтобы взглянуть на факт непредвзято и честно, описать его увлекательно, конкретно, оставляя читателю возможность самому прочувствовать и вынести нравственный и эмоциональный урок. Вы же наводняете повести абстрактными концепциями в расчете, что читатель послушно прореагирует, как должно.

– И какие это концепции вы критикуете?

– Ваши концепции о чести, истине, правосудии, мужестве, верности, любви, боге и даже о справедливости и несправедливости.

– Их смысл известен всем.

– Нет, мистер Лейзенби. Совсем нет. Вы в них усматриваете некий смысл, но нельзя же автоматически выводить, что их равнозначно воспринимают все остальные. Это не абсолютные истины, они утратили свою однозначность.

– Тем хуже! Как я и говорил, нынешний мир не ведает норм!

– Когда люди не принимают ваших норм, – жарко заспорила Юнис, – это не означает, что для них не существует вообще никаких ценностей.

– Стоит оглянуться вокруг – и ответ напрашивается сам собой, – парировал Лейзенби.

Тут наконец втянулся и Джек.

– Приятель, не мы создали этот мир!

– Прошу прощения, – Лейзенби язвительно хохотнул, – на себя ответственности не принимаю!

– Империю построили вы, – нажимал Джек, – а от ответственности за последствия стараетесь увильнуть?

– Но не я разбазарил империю!

– Где там! Конечно! Уж вы‑то сражались за нее до последней капли крови – не своей.

– Помнится, доводилось мне и собственную проливать. Ради того, чтобы в мире жилось безопаснее вам подобным, – деревянно выговорил Лейзенби.

– Не стоит воспринимать каждое слово так уж лично, – заметила Юнис.

– Неужто? Стало быть, я безнадежно старомоден, потому что по – прежнему воспринимаю оскорбления лично. – Лейзенби допил пиво и стал копошиться с пуговицами на плаще реглане.

– Извините, мистер Лейзенби, я не собирался так поворачивать разговор, но отчасти виноваты и вы сами, взявшись критиковать поэму Юнис, даже не прочитав ее. – Мне хотелось его успокоить.

– И читать незачем. Не хочу и не собираюсь.

– Вас никто и не просит, будьте спокойны! – вспыхнула Юнис.

– Что ж… – Лейзенби встал. – Оставляю вас вести гм… литературные беседы. – Он коротко кивнул мне. Доброй ночи.

– Старый олух, – ругнулся Джек, когда Лейзенби вскинув голову, зашагал к выходу.

– Нет, – возразил я, – на свой лад Лейзенби образец добропорядочности, честный гражданин. Монолит. Но чтоб из него получился писатель, его требуется разобрать на детали и смонтировать заново. А кто я такой, чтоб на такое отважиться? Даже если, предположим, он дозволит? – Я взглянул на часы. – Боже! А время‑то бежит!

– Притащу еще по кружечке, – поднялся Джек.

– Нет, Джек, мне половинку. Пора сматывать удочки.

– Слушайте, а Бонни Тейлор, футболист, вам случайно не брат? – осведомилась Юнис, когда Джек отошел к стойке.

– Угадали.

– Мне это вдруг сегодня подумалось, когда вы стали проводить аналогию между футболистами и писателями.

– Бонни – великий футболист. Всем ясно, что он великий, и ему воздается. С писателями все по – другому, вот что я хотел сказать.

– Но слава что‑то не идет ему впрок? Верно?

– Верно.

– Извините, что влезаю не в свои дела.

– Грехи Бонни общеизвестны.

– Вот чью жизнь соблазнительно взять сюжетом.

– Да об него и так уж все перья обломали.

– Но по верхам. Копнуть бы поглубже. Написать бы подробную биографию. Или даже настоящий роман.

– Хм… Наверное, потребуется таланту не меньше, чем у него, чтобы получилось.

Подоспел Джек с пивом.

– Слушайте, Джек, я через минуту испаряюсь. Но все‑таки про ваш сценарий.

– Да?

Я извлек из папки лохматую пачку машинописных листков.

– Мне показалось, он обладает определенными достоинствами. И немалыми. Но прежде всего, мне представляется, хотя драматургия не совсем моя сфера, надо уточнить жанр. Вам самому до конца не ясно – то ли это пьеса для театра, то ли радиопьеса. А может, телесценарий. У вас присутствуют элементы всех трех жанров. Но нет последовательности. Я бы на вашем месте покопался в литературе о специфике каждого из них, о различиях в технике письма. Вот диалоги ваши, столкновения характеров выписаны выпукло, забористо. Правда, крепких слов можно б поубавить. Не истончится ваш груботканый реализм, – я улыбнулся парню.

– Но поймите, именно такова речь рабочих. Не знаю, вам доводилось ли работать когда на заводе или на стройке, но заверяю вас – там разговаривают именно так.

– Пусть, ладно. Но это и есть камень преткновения при показе скудости речи. Надо передать ее так, чтобы не ошарашивать зрителей, с одной стороны, и не наскучить им до отупения – с другой. Мое мнение: вам полезно послушать чтение вашего сценария со стороны.

– А как же это устроить?

– Подобрать народ, распределить роли, и пусть почитают. Можно и на наших курсах подыскать подходящих. Я тоже, если хотите, послушаю. Но читку нужно провести отдельно, не на занятии. К чему вам слушатели вроде Лейзенби или миссис Бразертон? Очень уж они охочи критиковать да корежить стиль других. Юнис вот, может, поучаствует и остальных подобрать не откажется.

– Разреши, потянулась Юнис к сценарию.

– Конечно, конечно.

Девушка пролистала начальные страницы.

– Можно, домой возьму? Тогда в следующий раз исполнителей назову.

– Хорошо, идет.

Я прикончил кружку.

– Ладно, ребятки, мне пора.

– Вы через центр поедете? – спросила Юнис.

– Ага.

– Не подбросите? А от центра я на автобусе доберусь.

– Договорились.

Джекова кружка пива стояла едва початая.

– А мне незачем спешить, – заявил он. – Так что до свидания.

Езды до города всего минут пять. В тесной «мини» опять повеяло духами. Я поймал себя на том, что караулю блики уличных фонарей на стальном сверкании коленок Юнис. Вдруг ее поэма, подумалось мне, не плод несбывшихся вожделений? Может, у нее есть любовник?

– А знаете, – сказала тут Юнис, – я б не прочь познакомиться с вашим братом.

– Да?

– По – моему, женщина тоньше воспримет душу человека, чем мужчина.

– Что‑то не заметил, чтоб какой‑либо женщине удалось пробиться к его душе.

– Да я ж не про тех ограниченных смазливых шлюх, каких он выбирает себе в подружки.

– А вы убеждены, что интерес к Бонни у вас чисто творческий?

– То есть?

– Бонни знаменитость. И красавец.

– Вряд ли я в его вкусе.

– А в футболе‑то хоть разбираетесь?

– Очень даже. Заядлая болельщица.

Я притормозил на красный свет. Сеяла изморось, потеплело. Но городок стоял черный, ушедший в себя. Зима явно затягивалась, во мне заныла тоска по весне.

– Он редко навещает нас, – сказал я.

– А я слышала, как раз приехал.

– Интересно, от кого же?

– У меня приятель служит в «Газетт».

– Да, – сознался я немножко спустя, – он здесь. Но никуда не выходит. И сколько у нас пробудет – не знаю.

Юнис не откликнулась. Мы доехали. Я спросил, где ее высадить.

– У остановки, пожалуйста. Мне тут на автобусе совсем рядышком.

– А живете вы одна или с семьей?

– Одна. У меня квартира в муниципальном доме.

Я не мог припомнить, где она работает. Но к чему спрашивать?

– Вот и приехали.

– Большое спасибо. И отдельно – спасибо за то, что поддержали поэму.

– Не понравилась, не стал бы.

– Вы очень добрый. Новые силы в меня влили. Очень вам благодарна, – повернувшись, она взглянула на меня. Вроде бы чуть приблизила лицо? На секунду, как ни странно, примнилось, что Юнис намерена поцеловать меня в щеку. Но тут же одним взмахом обобрала пальто и вышла.

– До свидания.

– До скорого, Юнис.

На остановке чернел автобус. Я смотрел, как она мелко бежит к нему, чудно выбрасывая ноги в стороны – обычная для многих женщин манера. Уже отъехав, я заметил, что прихватила‑то Юнис сценарий Джека, а ее поэма осталась на сиденье.

Бонни сидел в гостиной один, смотрел фильм по телевизору.

– Эйлина что, уже легла?

– Ага. Ты не очень‑то поспешал, так она приняла ванну да легла пораньше. Где застрял? В кабаке?

– Задержался со слушателями.

Я сел рядом с ним на диване. Фильм шел смутно знакомый: Роберт Мичем схлестнулся с обаятельно улыбающимся Керком Дугласом в огромном роскошном зале с пылающим камином.

– Дуглас – гангстер, – пояснил Бонни. – Мичем пытается порвать с рэкетом, но он уже меченый. Ему за всех отдуваться.

– Пил чего?

– Не. Неохота.

– Ну а глоточек на сон грядущий?

– Сам будешь, так давай.

Я извлек бутылочку «Беллза» из серванта и налил два двойных.

– Одна из моих говорит, что не прочь познакомиться с тобой.

– Кто, не усек?

– Слушательница с курсов. Юнис Кэдби.

– Не прочь? Ишь, разлетелась!

– Знакомый из «Газетт» шепнул ей, что ты в городе. Она говорит: кому‑то следует описать твою натуру во всей сложности. Говорит, что женщина, по ее мнению, сумеет сделать это куда тоньше, чем мужчина.

– Во хохмачка.

– А про твоих подружек выразилась – «пустые смазливые шлюхи». А, нет – «ограниченные смазливые шлюхи». Вот так…

В нем проклюнулось любопытство.

– Так – с. А стоит она чего, как писатель‑то?

Подтянув папку, я вытащил поэму.

– На, суди сам. Последний ее опус.

Приняв листки, он скоренько проглядел и, дойдя до конца, изумленный, испустил легкий насмешливый возглас: «Господи боже!» Поерзал на диване, улыбаясь, примащиваясь поудобнее, и, взявшись за стихи сызнова, вчитался внимательнее,

– Ну и ну! Ничего себе стишата кропают они у тебя на семинаре! – он уже не улыбался – ухмылялся во всю ширь.

– Спешу тебя уверить – не все. У нас есть и скорбящие по империи, и любители размазывать сантименты.

– Но, знаешь, ничего, – обронил Бонни, листая поэму снова, – вовсе даже неплохо.

– Я и сам того же мнения.

– Так какая она – Юнис эта?

– Спроси ты меня раньше, я б ответил – некрасивая, в меру неряшливая девица, у которой воображение через край хлещет. Но сегодня она появилась в шелковых чулках, подкрашенная, вылив на себя не иначе как полфлакона духов. Ножки хороши. Разительная метаморфоза!

– Задела она тебя, малышок. – Бонни опять ухмыльнулся. – Ладно уж, признайся, ноги и стихи – все вместе взвинтило тебя.

– Да ладно. Ведь не все наши чувства поддаются контролю, верно?

– Тебе надо бы за риск приплачивать.

– Допустим. Кстати, ты еще не ложишься?

– Досмотрю фильм. Не против?

– Ради бога. И между прочим, не подумай только чего, ты у нас всегда желанный гость, но просто ради удобства – какие у тебя планы?

– Да никаких. Вот стариков надо бы сходить проведать.

– Завтра пятница. Они почти весь день в магазине.

Когда отцу было пятьдесят пять, его уволили по сокращению с местной фабрики; на пособие по увольнению плюс накопленные деньги он купил захудалую закусочную поблизости от дома. У него раскрылся талант жарить рыбу, и торговля пошла.

– Днем в перерыв застану.

В двух словах обговорили, как ему добираться, стоит ли особо таить его приезд от соседей, и решили вернуться к разговору утром. Попрощавшись, я отправился наверх.

Эйлина лежала, накрывшись пуховым одеялом, спиной к лампе, горевшей с моей стороны постели. Я разделся, забрался как можно осторожнее в кровать, достал книгу, раскрыл ее, но почти тотчас Эйлина круто повернулась ко мне, с совсем непривычной резкостью.

3

Обычно я поднимаюсь первым, приношу Эйлине чай и мчусь в ванную; она между тем встает и готовит завтрак. Но в это утро, проснувшись от будильника и выключая его, я обнаружил, что я один. Тут же отправился вниз. На кухне Эйлина жарила яичницу.

– Не знаю уж, чего захочется Бонни, – сказала она, – вот и решила состряпать что‑нибудь посущественнее всегдашнего.

«Всегдашнее» – это каша с сухофруктами и орехами, тосты да мед или варенье.

– Сейчас отнесу ему чай и спрошу. Захочет поваляться, пусть его. Сварить яйцо или бекон поджарить сумеет и сам.

Но чай наливать я не торопился, а приласкал Эйлину. Помню, когда я впервые увидел ее, мне было хорошо и радостно от ее холодновато – спокойной женственности. Поначалу копошились подозрения – уж не признак ли эмоциональной скудости этот ее холодок? Но вскоре проступила подлинная сущность – ясность и безмятежность натуры. Радость находиться рядом потихоньку перерастала в любовь. Вечер, когда она, стянув джемпер через голову, повернулась ко мне открыто, но без малейшего намека на самопоказ, привнес в наши отношения терпкость страсти. С того вечера я понял, что сидеть рядом с ней, не испытывая желания дотронуться до нее, я не могу. Виделись мы уже больше месяца, и я изо всех сил старался проникнуться чувством, что этот вечер – веха в наших отношениях, однако напрасно. Близость была словно очередным проявлением ее безмятежности. И оттого с этого вечера из боязни потерять ее, приблизить день, когда она выдохнет мягко: «Прости. Было очень приятно, но уж слишком всерьез пошло», – я изводился, и, стараясь не захватывать целиком ее свободное время, следил, как бы не выдать себя каким словцом на ее узком диванчике – кровати. Но раз вечером Эйлина взбунтовалась. Мы зашли после кино к ней. Эйлина сварила кофе, налила бренди. Подсев на диванчик, я взял ее за руку, но она высвободилась и, бросив подушку на пол, пристроилась на ней перед газовым камином. Я сидел, не смея заговорить.

– Гордон…

– Да? – Сердце у меня екнуло и тут же бешено заухало.

– Можно спросить тебя?

– Ну конечно.

– Обещаешь ответить по – честному?

– Если знаю что отвечать.

Ладонь мне жалило грубое итальянское одеяло, ярко, до рези в глазах оранжевели обложки книг на стеллажах, сооруженных ею из планок и кирпичей; литая скульптура женщины с ребенком подле массивной каменной пепельницы на низеньком столике, пестрота разноцветных открыток от приятелей из‑за границы на полке дешевенького камина. Все встало перед глазами сызнова: темные завитки ее волос, отливающие бронзой, цепляющие высокий ворот джемпера, легкий изгиб спины – она сидела, опершись на руку, вполоборота ко мне. Подробности отчеканились в памяти, словно смотрел я в последний раз.

– Ты продолжаешь встречаться со мной из чувства долга? Обязан, дескать, проявлять доброту?

– Откуда вдруг такой вопрос?

– Ты же обещал ответить честно.

– Но сначала смысл разъясни.

– Понимаешь, у меня такое чувство, что ты переменился. Раньше, расставаясь, ты всегда условливался о новой встрече, теперь говоришь – звякну на днях. И видеться мы стали реже.

– Эйлина, ты к нам в город приехала недавно. Мне не хочется связывать тебя. Могут же появиться еще приятели… Вот и стараюсь не отнимать возможность выбора. Не чересчур навязываться со своим обществом. Считаться с твоими желаниями.

– Но ты стал скованным. Редко смеешься, даже… холодноват.

– Все правда. Я стал другим. Изменились обстоятельства, а с ними я. Для меня, по крайней мере, переменилось все. Беда в том… Я не знаю, переменилось ли для тебя.

– Нет. Для меня – нет, – помолчав, ответила девушка. Она не отрывала глаз от огня.

– Нет?

– Нет… все осталось по – прежнему. Стало глубже и сильнее. Это вот верно.

Я испустил облегченный вздох. Эйлина, полуобернувшись, улыбнулась застенчивой, прелестной улыбкой. Поставив бокал на стол, я пристроился рядышком на подушке.

– Ну, юная дама, вы сняли тяжкий груз с моей души.

– А ты с моей.

Я поцеловал ее.

– Болезнь нашего века, – продолжала Эйлина, голос ее, повеселев, звенел легко, радостно, – все стереотипы традиционного ухаживания полетели кувырком. Запутались мы вконец, по каким правилам поступать.

– Зато неопределенности убавились. Меньше риска остаться в проигрыше.

– Ну, может…

Я опять поцеловал ее. Она допила кофе и хлебнула бренди из моего бокала.

Теперь на кухне Эйлина улыбнулась обычной своей улыбкой – приопустив веки – и пощелкала меня по носу указательным пальцем – ее излюбленный жест, означавший в зависимости от обстоятельств то удовольствие, то шутливое порицание.

– Давай, давай, неси Бонни чай и спроси заодно, спустится он завтракать или нет.

С Фрэнсис Маккормак познакомил меня один университетский приятель. Университет располагался близко, и на выходные я возвращался домой. Фрэнсис была симпатичная девушка, высокая, тоненькая, голубоглазая, с рыжевато – золотистыми волосами. Росла она в богатой семье, но городок у нас не так уж велик, так что деньги не отгородили ее глухой стеной от других. Да и отец ее, строитель, стал процветать лишь на волне недавнего строительного бума. Они были католики, а мы числились протестантами. Влюбился я моментально и безоглядно. Тут уж не до религиозных разногласий! Фрэнсис исполнилось восемнадцать, она раздумывала, чем заняться после окончания католической женской школы. Мне шел двадцать первый, а Бонни был примерно на год старше Фрэнсис. Она согласилась прийти на свидание. Во вторую встречу я познакомил ее с Бонни. Третьего раза у меня уже не случилось. Договорились увидеться, но она не пришла, потом несколько раз уклонялась от встречи, и я сыграл отбой. Девушка исчезла с моего горизонта. По слухам, Бонни завел себе подружку, и мать подшучивала по этому поводу, но брат ловко заминал все домашние разговоры про это, и лишь год спустя я узнал, кто была его девушка.

Как‑то субботним вечером я выходил из пригородного паба милях в двух от города, и тут меня окликнула Фрэнсис. Она стояла у приземистого двухместного «траймфа» в дубленочке, белом джемпере и тесных черных сапожках выше колен – не видывал этаких. Не девушка – картинка. Лучится красотой и здоровьем, укрытая от невзгод и бед внешнего мира коконом материального благополучия. Конечно, я на нее был разобижен, но отчетливо понимал, что уязвим для ее чар не меньше прежнего.

– Хэлло, Фрэнсис! А я тебя в зале и не заметил.

– Гордон, ты домой?

– В общем, да.

– Прыгай, подвезу. Мне нужно с тобой поговорить.

– Видишь ли, я… – Приятель мой уже забрался к себе в машину и запустил мотор.

– Разговор очень важный.

Паб закрывали. Посетители прощались друг с другом; срывались, объезжая нас, машины. Во взгляде девушки читалась какая‑то безысходность. В стылом воздухе с ее раскрытых губ плыли облачка.

– Ладно, погоди. – Я подошел к машине Ричарда и постучал по стеклу: – Слушай, ты не очень обидишься, если я доберусь другим транспортом?

– А шофер кто?

– Понимаешь, мы с ней очень давно не виделись…

– Поразузнай там, не найдется ли у нее сестренки – двойняшки.

– Ну извиняй, старик. – Я пообещал, что зайду к нему в следующий приезд, и он укатил. Мы с ним планировали купить рыбы с картошкой и отужинать прямо в машине. Интересно, что соблазнительнее рыбы с картошкой могла предложить мне Фрэнсис? Затевать с ней игру по новой я не желал. Я уже занес девушку в категорию желанных, но недосягаемых.

Фрэнсис села за руль, а я примостился рядом.

– Ну, – спросил я, – куда ж ты пропала‑то?

– А, тебе ничего – ничего не известно?

– Про что?

– Про нас с Бонни.

Во мне все оборвалось. Я порывался было замаскировать свою оторопь и спросить: «И что же такое с тобой и Бонни?» – но промолчал.

– Мы с ним встречаемся, – начала девушка, когда мы выехали на дорогу. Она жала на газ до отказа. Ей будто легче было говорить, ведя машину: руль дробил внимание, разговор перемежался паузами. – Вернее, встречались. Поэтому я тебе и отказывала, – единым духом выпалила Фрэнсис. – Ты уж прости, Гордон, но ведь мы с тобой и виделись‑то всего раза два, правда? Я просила Бонни рассказать тебе. Чтоб по – честному. Да он не захотел. Сказал, только домашних склок ему не хватает. И что вообще время терпит. А потом он…

– Что значит – встречались? А сейчас?

– Сейчас нет. Он меня бросил.

– Почему?

– Не знаю. В точности не знаю. Ведь ему с самого начала было известно, что я католичка. Значит, не оттого. Для меня церковь не важна. Не знаю, как для него. Я сама наглупила. Раз вечером взяла да выболтала ему, что папа очень болезненно относится к иным церквам. Ярый противник смешанных браков. Но я же совсем не такая. Бонни‑то знает. Воспитывали меня так, что я верю в бога, но все остальное – только для вида, обряды выполняю чисто механически.

– А не рановато вам обоим заводить разговоры про женитьбу?

– Согласна. Я‑то так и рассуждала. Думала, утрясется со временем. – Я покосился на нее. Фрэнсис нервно покусывала нижнюю губку, но машину вела умело, внимательно и осторожно. – Тебе можно сказать, – продолжала девушка, – прости, но…

– Что?

– Я в него влюблена. Как сумасшедшая. Каждый вечер теперь засыпаю в слезах.

– Ты его не видишь?

– Нет. Написала, он не ответил. Противно подкарауливать, ловить на улице. Но мне просто необходимо хоть разочек поговорить с Бонни. Не второпях. Я постараюсь объяснить ему: что‑то можно придумать. Пусть поймет, что я не собираюсь наседать на него, чтоб поступал против своего желания.

– И ты хочешь, чтобы встречу организовал я?

– Да.

– Ну а если он все равно откажется играть в твою игру?

– Я не собираюсь… О боже! Пусть все будет по его! Пусть поступает как желает. Но я обязательно должна поговорить с ним. Я не собираюсь…

Дальнейшие речи девушки потонули в моих увещеваниях. Остерегающих, но не пугающих. А ее откровения стерли у меня из памяти на какой‑то срок немедленно последовавшие события. Мы выкатили на новую объездную дорогу, которая вилась вдоль горы и вливалась в старое шоссе. Фрэнсис утопила педаль, убыстряя ход машины; скорость высоковата, подумалось мне, дорога заворачивает вправо, плавность ее обманчива, рядом – обрыв в пятнадцать футов.

– Фрэнсис, детка, ты бы полегче, – заметил я, – а то и кувыркнуться недолго.

Тут переднее колесо заскрежетало о бордюрный камень. Машина накренилась. Вцепившись в руль, Фрэнсис вскрикнула: «Иисус Мария!» Позже я смутно припоминал, что вырывал у нее руль, потом руки девушки вскинулись, прикрывая лицо, она тонко, пронзительно закричала, и круча вильнула из‑под колес…

Очнулся я в больнице от голоса матери…

– Гордон, – она наклонилась, чтоб я ее увидел, провела рукой по одеялу и, отыскав, сжала мне руку. – У тебя все в порядке, сынок. Не тревожься.

Желтые цветастые занавески отгораживают постель. Совсем светло, день. В голове кавардак. В висках пульсирует боль. Я попытался приподняться и едва удержался, чтобы не завопить. Меня точно нещадно измолотили от макушки до пяток. В левой ноге боль чудовищная. Что‑то тяжелое оттягивает ее книзу.

– Тише, сынок. Лежи спокойно, не шевелись, отдыхай, – велит мать. Я осторожно тронул левую ногу правой. Гипс.

– У меня нога сломана?

– Да. И только. Тебе повезло.

В памяти у меня провалы и пустоты, будто после тяжкого похмелья.

– Случилась авария?

– Да. Не думай сейчас про это.

В пабе мы сидели с Ричардом, но в машине я ехал не с ним.

– А с Фрэнсис что? Она в порядке?

Мать поспешно отвела взгляд. Может, она и заготовила какую бессовестную ложь, но выложить ее не осилила. А увертками и умолчаниями меня не обмануть.

– О господи!

– Говорят, красивая была…

Глаза у матери набухли слезами, и через минуту я плакал вместе с ней.

Меня оставили в больнице на ночь. Боялись, наверное, возможных последствий шока. Потом отправили домой и уложили в постель в нашей с Бонни комнате. До сих пор у меня не выдавалось минутки, чтобы поговорить с ним наедине.

– Надо ж! Погано как вышло!

– Мы говорили о тебе.

– Вон как!

– Просила, чтоб я уговорил тебя встретиться о ней. Прояснить ваши отношения.

– Куда уж ясней‑то!

– Она вся на нервах была. Чуть не в истерике. Из‑за того, что никак не удавалось свидеться с тобой.

– Ты что, об этом и в полиции болтал?

– Нет. Их это не касается. – Я взглянул на него. – Говорила, что влюблена в тебя как сумасшедшая.

Он нервно передернул плечом и скривился.

– Расстроился?

– Грустно, конечно. Славненькая была девочка. Но ирландка. Ничего против не имею, одначе увязать во всякой ихней чепухе – уволь. У нее прорезался слишком уж серьезный настрой, а мы оба молоды. У меня еще все впереди. Как‑то раз Фрэнсис развела трепотню о смешанных браках – взгляды ее папаши, ее мнение, тут я решил – пора линять. Субботний матч смотрела пара тренеров. Меня, наверное, возьмут на пробу в профессиональный клуб третьей лиги. Зачем же мне, Гордон, распыляться на ерунду? Жалко девочку, но растрачиваться – нет, ни к чему.

Я спрашивал себя, как бы расценил случившееся, не ухаживай я за Фрэнсис сам? Если б не мой родной брат, а кто другой лишил меня надежд?

Вечером ко мне поднялась мать: оказалось, явились полисмены, двое. Ждут внизу.

– Двое?

– Да. В штатском.

– Но меня уже в больнице спрашивали. Патрульный констебль, помню.

– Не хочешь с ними говорить, передам, что плохо себя чувствуешь.

– Да ладно! Не сегодня, так завтра придут. Лучше уж узнать, что им надо.

Мать внимательно смотрела на меня, ее красивое лицо было серьезно.

– А сам не догадываешься, что им надо?

– Почем мне знать! – Она не отводила от меня пытливых глаз. – Ну чего ты, мать! Преступления на мне никакого!

– Что ж. Тогда давай поправлю постель и пойду за ними.

Я поднатужился и сел. Она, взбив подушки, подложила их мне под спину. Полицейских фильмов я по телевизору насмотрелся и был в курсе, что если полисмены заявляются вдвоем, то значит или для безопасности, или второй требуется в качестве свидетеля. Но поскольку я ничего дурного не натворил, то ждал безмятежно. Только нога болела. Введя полицейских, мать было замешкалась, но они сказали, что желают побеседовать со мной наедине. На сей раз явились детективы – сержант и констебль. Разговор вел только сержант – светловолосый, с бледно – голубыми, словно выцветшими глазами; спутник его записывал. Извинившись за беспокойство, сержант осведомился о моем здоровье, а потом поинтересовался, близко ли я знал Фрэнсис.

– Так, средне.

– Однако девушка вам предложила подвезти вас.

– Что тут такого? Обычное дело.

– Она пила в тот вечер?

– Не знаю. Я не с ней приходил. Не скажешь, чтобы много выпила. А вам разве неизвестно?

– Установленной по закону нормы не превысила, – признал он и умолк.

– Она не показалась вам расстроенной?

– Да нет. Болтали о всяком разном. О пустяках.

– Как она вела машину? Внимательно? Рассеянно? Не обратили внимания?

– Нормально. Пока не выехали на объездную. Но произошло все не от рассеянности. Просто девушка неверно оценила дорогу, слишком разогналась. Я вообще эту дорогу не люблю. Даже странно, что там мало аварий.

– Сами водите машину?

– Права есть, вот только машины нет.

– Итак, в тот вечер за рулем сидела Фрэнсис Маккормак?

– Да. Конечно.

– Ну, пожалуйста, расскажите, как все произошло.

– На объездной?

– Да. Перед самой аварией.

– Мне показалось, что Фрэнсис слишком гонит. На этой дороге такое непозволительно, и я попросил ее ехать помедленнее. И как раз тут переднее колесо ударилось о бордюр. Она не сумела выправить машину, и мы сорвались с обрыва. Больше я уже ничего не помню. Очнулся только в больнице.

– А вам известно, что Маккормак была на втором месяце беременности? – спокойно проговорил он. Рассчитанный удар, угодивший в цель: меня аж тряхнуло. Едва его голос смолк, в памяти у меня всплыли последние слова Фрэнсис: «Шантажировать его я не буду». Вряд ли бедняжка намеревалась раскрывать свою тайну. Разве только в самой безысходной ситуации. А может, и тогда не стала бы,

– Черт возьми, нет… – я наверняка побледнел, и сержант, разумеется, не упустил это из виду.

– Что, мистер Тейлор, волнительное открытие?

– Да.

– И тому имеется особая причина?

– Девушка мне нравилась когда‑то. Я немножко ухаживал за ней. Гуляли с ней два вечера вместе. На этом все и кончилось.

– И когда же это было?

– Уж почти год назад.

– А точнее?

– Осенью прошлого года. В сентябре. Послушайте, скажите наконец, в чем дело? Она же не нарочно грохнула машину. Она ехала не одна. Случилась авария.

– Проясняем обстоятельства для следствия. И только.

– Но про ее беременность разглашать необязательно? Правда?

– А что, для вас это имеет значение, мистер Тейлор?

– Значения это уже ни для кого не имеет. Разве что для ее семьи. Пусть девушка покоится в мире.

– Так и будет. Если только ее беременность не имеет отношения к аварии.

– По – моему, связи никакой. – Блеклые выпуклые глаза уставились мне в лицо. До меня дошло: – Вы, значит, решили, что ребенок мой?! Придумайте что поостроумнее! Я ее даже на улице не встречал ни разу. До того самого вечера.

– Ну ладно, все вроде бы, – он встал. – Виновнику, кто он там ни будь, сейчас, может, горько, а может, и безразлично. Но это уже не по полицейскому ведомству. – Констебль захлопнул блокнот и тоже встал. Они совершили замысловатый обходной маневр и направились к двери. – Спасибо за помощь. Скорейшего выздоровления.