Текст книги "Рассказ о брате (сборник)"

Автор книги: Стэн Барстоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

– Рад слышать. Уверен, что образование девочки не потерпело бы невосполнимого ущерба, если б она не познакомилась с содержанием именно этой книжки.

– Но она в грош не будет ставить наш авторитет, если ее папочке только и понадобилось – снять трубку.

– Так вот, Гордон, Беллами сказал, что, если мы заберем у школьников книгу, он с удовольствием предаст все забвению.

– А если нет?

– Если нет, то у меня очень серьезные опасения, что он сочтет своим святым долгом обратиться к органам просвещения. Тогда за нас примутся местные газеты. И на школу двинут войной скопища филистимлян. Ну? И сомневаюсь, что история кончится тогда одной книжицей. Нет, уж если страсти разгорятся, поди попробуй остуди.

– А может, все‑таки вы преувеличиваете?

– Хотелось бы мне, чтобы вы допустили и обратное – что преувеличиваете как раз вы. Что‑то неясна мне ваша позиция, Гордон. С чего вдруг вы превращаете случай в последний бастион и стоите насмерть? Приспичит ребятишкам прочитать эту смрадную книжонку – пойдут да купят. За их чтение вне школы мы ответа не несем.

– Но прочитав ее под моим руководством, с последующим обсуждением, они не воспримут ее как дешевое чтиво, разгул секса и оголтелой жестокости.

Хьювит покосился на часы: сколько можно тратить на меня драгоценного времени?

– Гордон, незачем самому нарываться, – спокойно посоветовал он. – Полегче, погибче. Откажитесь, вот и молодец.

Я почувствовал, как у меня вспыхнули уши.

– Желательно, чтобы вы четко сказали, как поступить.

– То есть отдал приказ?

– Да.

Хьювит вздохнул и поскреб волосы указательным пальцем.

– Да, жалко, Гордон. Жаль, что дошло до этого, и жаль, что на такой стадии вы считаете целесообразным занять подобную позицию.

– А мне жаль, что вы отказываетесь поддержать меня. Подумаешь! Буря в стакане воды!

– Нет, нет! Только без этого! – энергично затряс Хьювит головой. – Сейчас я много чего добиваюсь, и огласка подобного нам особенно нежелательна.

– Решать, конечно, только вам.

– Правильно. Но могли бы поверить на слово, не вынуждая излишне распространяться.

– Извините. – Я поднялся.

– Ладно, хорошо… так соберите у ребят книги и принесите сюда. Проверьте, все ли сдали, и упрячьте в коробку какую‑нибудь, что ли. Да покрепче заприте. Мне не хочется, чтобы миссис Дьюхерст и ее помощницы натыкались в школе на подобные произведения.

Хьювит снова вернулся к окну. Я вышел, Хьювит обманулся во мне, а он не из забывчивых. В этом я твердо убежден.

12

В перемену я позвонил домой, но трубку не взяли. Вряд ли Эйлина все еще спит. Но и уходить ей куда? Без машины? Разве что в магазин по соседству. Может, специально не подходит, думает, что звонят Бонни. И наверняка удивляется, куда это тот исчез. Зря я записку не оставил.

К обеду я опоздал. Билл Пайн, преподаватель труда, сидевший напротив, уткнулся в «Глоб», пристроив газету рядом с тарелкой.

– Читали, а? – тираж из‑за конфликта между администрацией и профсоюзами урезали, и газету по дороге в школу я уже не застал. На развороте фотография Бонни и кричащий заголовок: «Звезда футбола и таинственное убийство!»

– О господи! – воскликнул я. – Газеты эти! Уж так подперчат!

– Знаменитость – так терпи. Это оборотная сторона славы.

– Очень свежая мысль. – Пайна я терпеть не мог. Он обожал изрекать заплесневевшие истины, точно свежерожденные перлы собственной мудрости. Чуть что, Пайн резал «правду – матку», зато мнения других воспринимал не иначе как личное оскорбление. Газетное сообщение было коротенькое, главным образом изложение фактов, а в заключение несколько слов о недавней распре Бонни с клубом.

– Во парень! Прямо‑таки невмочь ему жить спокойно, – рассуждал Пайн. Он жадно уплетал картофельную запеканку с мясом, морковью и брюссельской капустой.

– А при чем тут брат, если у соседей случилась трагедия?

– Характерно, что он там оказался, – наставительно изрек Пайн. – В центре событий.

– А для надутых недоносков вроде тебя характерно слюни пускать от наслаждения, когда человека принимаются поносить.

– Что ты сказал? – Пайн ушам не поверил.

– Что слышал. Отцепись. – Я швырнул ему газету через стол. Целить я специально не целил, но подспудно не прочь был угодить в тарелку. Чтоб свалилась ему на колени. Газета шмякнулась в гарнир. Пайн резко отъехал на стуле, порываясь вскочить.

– Эй, послушай! На что ты набиваешься?

Я заставил себя спокойно сидеть. Пайн, не получив ответа, – я даже не глядел на него – перегнулся ко мне, опершись ладонями о стол.

– Я спросил тебя – на что ты набиваешься?

– Отстань, Пайн, – бросил я. – Ступай, стачивай свои стамески где в другом месте.

Я ждал, решится он кинуться или нет. Прикидывал, может, все‑таки стоит встать, но тут сбоку навис Пайкок.

– Что происходит?

– Вон спросите. – Пайн зло махнул на меня.

– Гордон? – оборотился ко мне Пайкок.

– Меня, Джон, уже тошнит от типов, подпускающих шпильки в адрес брата. Вот я и поставил Пайна в известность, что он недоносок надутый, и предложил прогуляться куда подальше.

– Слыхали, да? – возопил Пайн. Он так и мыкался у стола, вид с каждой минутой становился все более жалким. Отовсюду тянули шеи обедающие, стараясь разглядеть из‑за спин соседей, что происходит.

– Ну, хватит вам. Утихомирьтесь. Не место здесь ссоры разводить, – Пайкок успокаивающе опустил руку на плечо Пайна, тот тут же раздраженно скинул ее.

– Чтоб их! Считают себя хозяевами земли! – сказал он.

Я опешил. Обвинение поставило меня в тупик. Что, интересно, такое в моем повседневном поведении посеяло в Пайне затаенную злобу? Так и не додумавшись, я выступил с ответным ударом.

– Что тут удивительного! Стоит взглянуть на соседа напротив.

Вот сейчас, не сомневался я, Пайн мне врежет, но Пайкок перехватил его руку.

– Билл, кончил ленч?

– Пудинга еще не ел, – ответил Пайн.

– Так забирай и пошли за мой стол.

– Я первый сюда пришел.

Я оттолкнул тарелку, хотя к еде лишь едва прикоснулся.

– Пусть сидит. Я ухожу, – встал и двинулся в обход стола. Теперь уже для всех стало очевидно, что в разгаре скандал. Меня провожали взгляды. Пайкок поспешил за мной в коридор.

– Фух. Боялся, что все‑таки подеретесь.

– Ну, Джон, до драки вряд ли дошло бы.

– С чего вспыхнула ссора?

– Я ж сказал.

– Будет вам, Гордон! Не такой уж вы заводной!

– Послушайте, Джон, окажите мне услугу. Передайте Люси, пусть попросит кого‑нибудь провести за меня уроки. Зря я сегодня пришел.

– Нездоровится?

– Эйлина болеет, а я никак ей не дозвонюсь.

– Ну тогда…

– Спасибо, Джон. А Пайн все равно дерьмо. Я уж давно ему собирался это высказать.

– Оба вы люди взрослые, – попенял Пайкок, – уравновешенные. В состоянии взвесить все за и против.

– Ну вы, Джон, не иначе как шутите. Половина здешних мудрецов нашпигованы предрассудками и самодовольством, аж из ушей лезет.

– Подобное поведение для школы неприемлемо.

– Почему? Наоборот, ребята поймут на доступном для них уровне, что ничто человеческое нам не чуждо.

– Нет, Гордон, вы ведете себя неумно.

– Я и не выдаю себя за великого умника. Вы бы возвращались, не то Пайн скажет, что я у вас в любимчиках.

– Я не нуждаюсь, Гордон, в поучениях. Я знаю, как мне исполнять свои обязанности.

– Верно. Извините, Джон. Пошел‑ка я домой.

– Ну так идите, – Пайкок прошел со мной еще немного. – Надеюсь, дома у вас все в порядке. Звоните, коли понадобится моя помощь.

Машина Бонни, оставленная у гаража, виднелась уже от угла. Я вырулил малолитражку на подъездную дорожку и затормозил. В гостиной Бонни развалился в кресле напротив Эйлины, та в свитерке и джинсах примостилась, подобрав под себя ноги, на диване. Они потягивали кофе из маленьких чашечек.

– Хэлло.

– Что это ты в такую рань?

– Телефон не отвечал, вот и решил приехать взглянуть, в порядке ли ты.

– Я два раза снимала трубку, но спрашивали Бонни, и я перестала подходить. – Выглядит неплохо, лицо порозовевшее.

– А ты откуда возник? – повернулся я к Бонни. – Хотя нетрудно догадаться.

– Да забыл у вас шмотки кой – какие, – небрежно обронил Бонни.

– Почему ты мне не сказал, что Бонни от нас уехал, – спросила Эйлина, – и уехать его попросил ты?

– Надоело взывать к каменной стене. С возвращением тебя в мир живых. Кое с кем ты явно еще в состоянии общаться. – Опять, подумал я, не с той ноты взял. Опять Бонни мешает.

– Ну, подыскал теплую постельку? – спросил я его.

– А ты как думал! – Он слегка ухмыльнулся.

– Ты опять герой дня.

– Читал, – Бонни кивнул на «Глоб» на кофейном столике.

– Обедал? – спросила Эйлина.

– Проглотил кое‑что.

– Хочешь еще пожевать?

– Нет, не хочется. А вы ели чего?

– Омлет.

– О вездесущие обрыдлые омлеты! Хвала вам! Без вас хоть пропадай. – Я взглянул на часы. – Ну ладно, стало быть, тут все в порядке, надо возвращаться да работать. – Я сбросил пальто и уселся поудобнее. Домой я ехал, предвкушая, что Эйлина уже не спит, мечтая, что присяду рядом, возьму ее за руки и скажу: «Послушай, родная, я же вижу, ты сама не своя. Что у тебя за горе? Давай подумаем вместе, как выбраться из беды». Но и тут Бонни обскакал меня, перебежал дорогу. Они явно вели задушевные беседы – атмосфера, когда я вошел, была совсем не та, что возникает при легкой болтовне. И краска на щеках Эйлины. Будто досада ее разбирает, что я застал их вдвоем.

– Как ты себя чувствуешь?

– Нормально.

– Что‑то непохоже.

– Было нормально, пока не явился ты и не принялся подкусывать.

– Тревожился за тебя, вот и приехал. Да, похоже, зря.

– Ну! Опять я лишний. – Бонни отставил чашку. – Ладно, отчаливаю.

– Нет. Сиди, – воспротивилась Эйлина. Бонни снова чуть расслабился в кресле. – Я не хочу, чтобы ты уходил.

– Зря вообще зашел.

– Это мы уже обсуждали.

– Нет. Все равно зря.

– Ну, ну, давайте, давайте! Не стесняйтесь, – поощрил я. – Выясняйте отношения. На меня внимания можете не обращать.

– Эйлина, как? Удерем, что ль? – спросил Бонни.

– Оно и похоже, – покивал я. – Прямо увлекательно становится. – Я приостановился. – Эйлина, что ж ты?! Бонни задал тебе вопрос.

– Эх и болван же ты, малыш! – заметил Бонни.

– А что, очень даже может быть. Вполне. Твое мнение, Эйлина? Я болван?

– Сейчас, во всяком случае, ведешь себя как болван.

– А известно тебе, что Бонни наш ночевал у Юнис? – Про себя я рот разинул от изумления, как вдруг выписался такой вираж от четверга к теперешнему.

– Ну? Горюешь, что не ты? – отреагировала Эйлина.

– Ох, правильно! Сведем все к примитивной зависти. Она – первооснова всего. Да и суть вопроса заодно затемняет. А суть в том, что тут, черт возьми, творится?

– А творится тут жизнь, Гордон, она самая, – отозвалась Эйлина с пылом, какого я за ней никогда не замечал. – А жизнь, случается, запутывается в такой клубок – неразбериху. Ты‑то обожаешь, чтоб все приглажененько, аккуратненько. Подровнено и подсушено. Мельтешишь себе вокруг искусства и литературы, анализируя, истолковывая, восхищаясь, но исключительно тем, на что можешь шлепнуть ярлык и втиснуть в подобающие рамки. Чтоб на высоте, но чтоб на досягаемой, и в красивеньком обрамлении, чтоб любоваться, но чтоб, упаси бог, не обжигало сердце. Но видишь ли, в жизни некоторых наступает момент, когда вдруг обнаруживается, что спасительного фасада, за которым можно бы укрыться, больше нет. Они оказываются на краю ямы – ты‑то такие тщательнейшим образом обходишь, там и дна не разглядеть. Как тот ад, в котором жили наши соседи. Или как у Бонни. Все, чем он держался многие годы, распалось. Он исчерпал для себя прелесть спорта, осталась лишь обертка – ночные клубы, женщины, выпивка, суета.

– Эффектно! Очень! Браво! – похвалил я. – Чуть разбавь деталями, и получится пользительная лекция.

– Да что толку с тобой говорить! – отмахнулась Эйлина.

– Послушай, – сказал я, – можно спать со всеми подряд, а можно ни с кем. А можно найти требуемое и желаемое посередке.

– Если повезет.

– Но нам‑то повезло. Что переменилось? Только твои мысли. Или случилось что‑то, неизвестное мне?

– Вот! – Бонни выставил кверху кожаный квадратик. – Забыл у вас электробритву. Ключ у меня оставался, я и решил за ней заскочить, пока дома никого нет. Лови, – он перебросил ключ левой рукой. Я потянулся поймать, но ключ упал на ковер. Нагибаться я не стал. – А дома оказалась Эйлина.

– Ага. И вы тут потолковали по душам.

– Она не знала, что я отгрузился. Мы и посудачили, чего это ты меня выставил.

– Ну и как, Эйлина? Причины веские? Пока Бонни не мешал, у нас с тобой шло складно. Но ты ж сама видишь, стоило ему появиться – у нас все кувырком.

Эйлина безмолвствовала.

– Не пойму, что происходит. Ей – богу, выше моего разумения. – Помолчав, я спросил: – Вы что, приглянулись друг другу? Поэтому так все? Да будет тебе известно, Эйлина, Бонни умеет заполучить все, что ему примечтается. Всегда умел. Не знала, а?

– Нет, – возразила Эйлина. – Ни одному человеку такого не дано.

– Я тебе чего‑то не даю? Чего желаешь ты и что я мог бы дать?

– Не в этом суть.

– Согласен. Мне тоже ничего сверхтакого не требуется. Я хочу, чтобы наша жизнь шла как прежде.

– До того, как объявился я, – подсказал Бонни.

– Допустим, как до того.

– А ты уверен, что до меня жизнь у вас шла нормально?

– Свидетельством тому факты. Такой вопрос попросту не возникал. Я тебе уже говорил вчера, в этом ты не разбираешься.

– Ты прав, дружище. Но раз уж меня втянули…

– Эйлина томится по ребенку, – прервал я. – Но желание для нее несбыточное. Она боится, что в один прекрасный день я предъявлю ей счет, а может, уже подсознательно виню ее. Боится, что настанет день и я найду другую, способную дать мне то, чего не может она. Сейчас она из кожи лезет, чтоб предвидение сбылось,

– Опять эта твоя языкатость! – воскликнул Бонни. – Чего ты никогда по – человечески, попросту не скажешь?

– Хоть передо мной‑то брось разыгрывать придурка футболиста. Великолепно ты все понимаешь.

– А я тут каким краем?

– Вот чего не ведаю.

– По – твоему, Эйлина думает, я могу дать ей нечто, чего не можешь ты?

– Не знаю, – повторил я. – Пусть Эйлина сама и ответит.

Эйлина сменила позу, но опять промолчала.

– Ну ладно, давай я улетучусь, как ты просил, и забудем обо всем, а?

– Теперь слишком поздно. Мы уже что‑то растеряли.

– Ты как пришел, так пригоршнями вышвыриваешь.

Я обернулся на Эйлину. Она сидела, приопустив веки, чуть отвернувшись. Иногда она мимолетно взглядывала на Бонни, когда тот говорил, но на меня смотрела прямо, лишь когда громила меня за взгляды на жизнь. Раньше в присутствии третьих лиц всегда наступал миг, когда мы обменивались с ней взглядом полнейшего понимания: мы – двое, весь мир – остальные. Сейчас взгляд так и не промелькнул, и я не мог представить, что такой взгляд когда‑нибудь снова вспыхнет между нами – невольный, искренний, – и мне стало страшно. Я сидел ошарашенный – до чего ж в одночасье рухнуло все.

По стеклу задробили капельки налетевшего дождя. По комнате пополз сумрак. Я зажег торшер. Меня бил озноб.

– Что, отопление отключили? – Я направился к газовому камину, но внезапное громыханье за ним напугало нас всех. Эйлина вскрикнула. – Ой! Что там? – Черное лакированное птичье крыло продиралось в зазор между огнем и кромкой. Потом крыло исчезло и раздалось шумное отчаянное тарахтенье.

Бонни уже стоял рядом со мной.

– Давай попробуем вытащим?

Я перекрыл газ, Бонни опустился на колени у камина, сунул руку в щель, пошарил и вытянул бьющуюся ошалевшую птицу. Эйлина вжалась в спинку дивана, глаза прикованы к рукам Бонни.

– Крыло сломано, – повернувшись, сообщил Бонни. Держал он птицу на удивление бережно. Она вырвалась из мягкого плена и суматошно порхнула по ковру. Потянувшись, я ухватил птицу, когда она, нелепо припадая на крыло, улепетывала под диван.

– Что с ней? – спросила Эйлина.

– Крыло сломано. Она обречена, – ответил я и, зажав трепыхавшуюся шейку в кольцо из указательного и большого пальца, сдавил и крутанул. Пульсирование жизни под рукой погасло.

– Гордон! Что ты натворил? – закричала Эйлина.

– Мертвая.

– Обязательно нужно было?..

– Эйлина, птица покалечилась. Она бы не выжила.

Я понес теплый мягкий комок к мусорному ящику. Сняв крышку, я проверил, не тлеет ли еще искра жизни в птице, и уж тогда швырнул ее в ящик и вернулся. Бонни натягивал куртку.

– Ну я потопал.

– Забрал все, за чем заходил?

– Все, что с собой приносил.

– Совсем уходишь или покажешься еще?

– Поживем – увидим.

– А что отвечать, если будут интересоваться, где

ты?

– Отвечай, не знаешь.

– Тебя что, некому разыскивать, кроме репортеров?

Бонни, сложив «Глоб», запихнул ее в карман.

– В газетах прочитают. Да всего‑то – сколько там? – четырех дней не прошло. Будут радешеньки, что хоть ненадолго отцепился.

– Но все‑таки куда едешь?

– Созвонимся.

– Чего бы тебе не вернуться? Отдайся на милость клуба и продолжай делать то, за что тебе платят.

– Совсем ничего до тебя не дошло, братик?

– Ну отчего же. Но если оставляет человек нечто незавершенным, так напомни ему.

– Выдерни ты нос, малыш, из романов да стихов и оборотись вокруг.

– Не очень‑то меня прельщают окружающие картинки, но за заботу благодарю.

– Да ведь деваться некуда. Не отгородишься ставнями и не запихнешь на полку, чтоб с глаз долой.

– Любопытно бы, однако, узнать, что же мне так настойчиво все стараются разобъяснить.

Бонни повернулся к Эйлине.

– Ну, Эйлина, пока. Береги себя, малышка.

Она кусала костяшки пальцев, опять на грани нервного срыва.

– Ладно, – выдавила она. – Ты тоже.

– Увидимся, – кивнул мне Бонни и ушел.

Пала тишина, в которой мы долго потерянно сидели, не глядя друг на друга, погрузившись в свои мысли. Молчали. Наконец я, подойдя к серванту, стал копаться в ящике.

– Что потерял? – спросила Эйлина.

Будничность вопроса огорошила меня. Мне даже на минутку почудилось, что жизнь вернулась в прежнюю колею, что ничего не случилось.

– Ответить могу сложно, а могу, наоборот, предельно просто. Ответ простой – ищу, не завалялись ли тут где сигареты.

– Ты правда хочешь курить?

– Да.

Эйлина, стоя совсем рядом со мною, выдвинула ящик. Из‑под чистой аккуратной стопки столовых скатертей – нам их отдали за ненадобностью наши матери, но мы тоже редко ими пользовались – она вытянула пачку «Эмбасси». Под Новый год я сам недрогнувшей рукой спрятал сигареты перед тем, как лечь спать. «А я‑то хотела убрать все соблазны с твоего пути».

Она сама, подумал я, соблазн, когда стоит так близко. Я даже чувствовал тепло ее тела. Взял ее за локоть.

– Эйлина.

Она отвернулась и, высвободившись, снова села на диван. Пальцы мои сдавили сигаретную пачку, я потащился следом в поисках спичек. В пачке оставалось четыре сигареты, две превратились в крошево. Надо же, какая жалость, сколько выброшено недель – да нет, месяцев, ради торжества сильной воли. Я закурил. От первой затяжки голова затуманилась. Я опять устроился в кресле, напуганный, чувствуя, что к горлу комом подкатывает тошнота.

– Ты больше не хочешь быть со мной? – спросил я.

– По – твоему, так решаются все проблемы?

– Мне всегда казалось, тебе это нравится не меньше моего.

– Но сейчас я не могу.

– Именно сейчас? Или отныне и присно?

– Сейчас, во всяком случае, нет.

Вкус табака казался незнакомым. Даже не верилось, что когда‑то сигарета доставляла мне удовольствие. И тем не менее я закурю снова еще сегодня, ведь предстоит перетерпеть этот вечер, ночь, завтра, послезавтра… В этот момент я не мог придумать, какие же повседневные заботы помогут нам заполнить череду дней. К такому подходят исподволь, годами. Полегоньку остывает влечение, а тесное сожительство делают терпимым, выдворяя из отношений непосредственность, расчистив собственные отдельные территории, обнеся их заборами. Та пора жизни, когда легче смириться, чем искать альтернативы. Я еще не был готов воспринимать семейную жизнь на такой лад, мне еще даже не брезжила вероятность такой судьбы. Мы были пара идеальная, и если изредка и проскакивало раздраженное слово, то лишь подогретое любовью. Да, грустно, что нет детей, но мы обретали утешение в том, что не наскучили один другому, что нам по – прежнему очень хорошо вдвоем.

– Но уходить от меня ты хоть не собираешься? – отважился я. И тут же возникло ощущение, что и этот вопрос, как и мои недавние, – не ко времени, ни к чему при теперешнем ее состоянии. Но это – главное. Я должен знать.

Эйлина втянула воздух, словно и дышалось ей с трудом, прикрыла лицо руками и расплакалась.

– Господи, – прошептала она, и я напрягся, стараясь расслышать, – сама не разберу, что со мной творится!

Тут бы мне подойти, обнять ее, приласкать. Но один раз она уже отвергла мое объятье, и боязнь, что она оттолкнет снова, пришпилила меня к креслу. Долго я не выдержал – смотреть на нее было невмоготу. Отправился на кухню. Я расхаживал там взад и вперед, трогая кастрюльки, кухонную утварь, что‑то поднимая, что‑то водворяя на место. Наконец, чтоб заняться чем‑то определенным, налил воды в чайник, включил его и стал дожидаться, пока закипит – заварить чай.

Зазвонил телефон. Я машинально подошел.

– Бонни Тейлор? – осведомился мужской голос.

– Его нет.

– Передайте этому подонку – он своего дождется.

– А ты подавись своей башкой, – в сердцах посоветовал я в уже умолкшую трубку и швырнул ее на рычаг.

13

Столкнувшись с выбором: идти в школу или за медицинской справкой, Эйлина нехотя отправилась на прием к участковому терапевту. Не знаю, на что она жаловалась, но вернулась с рецептом на слабый транквилизатор и справкой, в которой было написано «страдает от общей депрессии» и указание прийти на прием через две недели. Я проверил по словарю: депрессия – ослабленность (здоровья, устремлений и т. д.).

Характеристика, подумал я, годится и для моего состояния, все ухудшающегося. Меня ставило в тупик, сколь быстро мне отбило вкус ко всяческим удовольствиям – все стало пресно. Любимая музыка не трогает меня, равнодушно прочитываю страницу в книге, не улавливая, о чем идет речь. Занятия провожу без искорки, механически, как во сне, автоматически отбывая положенное время. Я поймал себя даже на сомнениях в пользе учебы вообще: ведь и у детей в конечном счете вышибут почву из‑под ног. И я погружался в размышления, насколько же отступничество Эйлины раскроило мое существование. До встречи с ней я считал, что живу полной жизнью. Жил вроде бы взахлеб, черпая удовлетворение в работе, в разных увлечениях. Но теперь оказалось, что жизнь обретает гармонию и смысл лишь при нашем с ней союзе.

Когда вдобавок мне через несколько дней стало мерещиться, будто за мной следят, я приписал это разболтанности нервов. Случалось и раньше, например, в театре шестое чувство подсказывало: мне смотрят в затылок. Зажигались люстры, и я, оборачиваясь, натыкался взглядом на друга, приветственно махавшего мне. Но теперь, оглядываясь, я не находил ни единого знакомого лица в толпе, а то и вообще поблизости никто не стоял.

Пайкок спросил, как Эйлина. Я ответил, что она переутомлена и ей предписан отдых.

– Да ведь Моника еще в «Черном быке» обратила внимание, что выгладит она болезненно, – покивал Пайкок. – Остается только удивляться, как мы все еще держимся: чего только не наваливают сейчас на учителей.

Опять четверг. Семинар. Идти не хотелось, но замены я не подыскал и Нунэна не предупредил, может, тот нашел бы кого. Присутствовало всего‑то человек двенадцать. Непонятно почему: вечер теплый, дождя нет и по телевизору ничего сверхвыдающегося. Зато мне меньше суетиться с извинениями: не прочитал‑де работу, которая была намечена к обсуждению. Не пришел Лейзенби, но преданный Джек сидел на месте, и я слегка удивился, когда в аудиторию вошла Юнис – минуты через три после того, как все расселись и я приступил к занятию. Промычав извинение, она уселась. Ее присутствие сбило меня с ритма. Смутное чувство превосходства, с каким я относился к ней прежде, растаяло: слишком много стало ей про меня известно.

Я сымпровизировал групповое упражнение, выстраивая через вопросы, обсуждение и дополнения эскиз портретов трех персонажей – возраст, занятие, среду обитания, расцвечивая их по мере того, как слушатели подкидывали уточняющие детали о личности, вероятных конфликтах. Все сведения я записывал на доске, меняя их, когда постепенно всплывали несообразности и множились подробности.

– Ну, – наконец прервался я. – Думаю, на этом можно остановиться.

– Но рассказа еще нет, – указала миссис Бразертон.

– Да, сюжета нет, – признал я. – Однако, я считаю, неверно связывать сюжетом сырой сиюминутный материал. Что мне хочется – возьмите этих персонажей и возможные сферы конфликтов как основу для рассказа. Рассказов получится несколько, ведь каждый из вас по – своему воспримет героев, на собственный лад разукрасит основополагающую ситуацию. К примеру, ваш рассказ, миссис Бразертон, разумеется, будет резко отличаться от того, который напишет Джек. А его рассказ опять же – от рассказа Юнис. Пожалуйста, не забывайте, что некоторая зыбкость вашего представления о персонажах только к лучшему на данной стадии. Это поможет вам сочинить объемные характеры, не марионеток, пляшущих по заданной схеме. Пока что у нас мертвые наброски. Ваша задача – вдохнуть в них жизнь: пусть люди ходят и разговаривают, общаются друг с другом, раскрываются через поступки. Желательно добиться, чтоб откололи какое лихое коленце. Удивитесь вы – удивится и читатель. И только станут выпуклей ваши герои. – Я осознал, что ненадолго развеялся от личных своих треволнений.

И Юнис и Джек после занятия замешкались.

– Ну как, – предложил я, – выпьем по одной через дорогу? – Мне хотелось поговорить с Юнис наедине, но не хотелось, чтобы у Джека сложилось впечатление, будто его спроваживают.

– Сегодня мне некогда, – отказался Джек. – Я только хотел узнать, как с пьесой.

– Передала ее одному приятелю, он режиссер в любительской труппе, – отозвалась Юнис. – Я думаю, он организует читку.

– Надеюсь, ты наказала ему хранить рукопись как зеницу ока.

– А как же! Обещал сообщить результат где‑то в следующий четверг.

– Ну, Джек, годится? – Сегодня мне было не до Джека.

Джек поугрюмел.

– А ему известно, что работа не завершена? Что предстоят еще доделки?

– Да ведь для того и читку затеваем.

Джек смотрел по – прежнему с сомнением. Я отвел парня в сторонку вразумить. Он согласился подождать дальнейшего хода событий.

– Как бы не окатили беднягу ледяным душем, а? – поделился я с Юнис, когда мы переходили дорогу в паб. Я предложил ее подвезти, она охотно согласилась. – Но сначала в паб, как я приглашал.

– Только б не взялся после читки корежить сюжет. Мне приятель сказал: слушать впервые свою пьесу, распределенную по ролям, – испытание оглушающее.

– Мне такое не грозит, – заметил я.

– Драма – не ваш жанр?

Я мялся. Я подразумевал, что у меня нет ни таланта, ни тяги сочинять пьесы, и снова подивился – с чего меня вечно тянет исповедоваться перед Юнис. Ведь и так уж чересчур раскрылся перед ней, подпустил к себе на опасно близкую дистанцию.

– На мой вкус, – небрежно проговорил я, – драма – занятие очень уж шаткое. Сначала сядь да сотвори стоящую пьеску, потом попробуй пробей постановку в театре, чтоб хоть худо – бедно поставили, уж не то что добротно да профессионально. Представляется маловероятным, чтобы после всех мытарств кто‑то рвался творить драматургию.

– А у Джека есть шансы, как считаете?

– Скорее всего кончится тем, что эту пьесу ему придется описать по графе ученичества.

Я взял пива, и мы притулились у стойки, поджидая свободного столика. У Юнис, отметил я, когда она взялась за кружку, даже ногти сегодня накрашены.

– Я вас в общем‑то не ждал на занятие, – не вытерпел я.

– Почему же?

– Полагал, займетесь чем попривлекательнее.

– Например? – тон простодушного непонимания.

– Ну, не знаю! – пожал я плечами.

– А Эйлина как?

– Ей на несколько дней дали справку. Ей и вправду не мешает передохнуть.

– Свозили б за границу, на солнышке бы погрелась.

– А что? Мысль заманчивая. Только вряд ли получится до школьных каникул.

Мы примолкли. Прежние легкие отношения не складывались. По моей вине. И натянутость тоже шла от меня. Юнис держалась с обычным самообладанием.

Несколько посетителей удалились.

– Смотрите‑ка, – показала Юнис, – вон и столик!

Не мешкая, она кинулась занимать. В потревоженном воздухе потянулся, щекоча ноздри, запах ее духов. Расположившись у стены, я мог обозревать почти весь зал. Красные обои истерлись на выступах, а ковер, пожалуй, доживает последние денечки. Но все равно зал смотрится приятно: посетителей много, и это его оживляет. Я отхлебнул глоток, первый за день, смакуя хмельной горький привкус, и поймал взгляд какого‑то парня: облокотившись о дальний конец стойки, он глазел на нас. Повернувшись, он что‑то сказал спутнику, тог оглянулся тоже. Оба молодые. На одном черная куртка на «молниях», на другом – в яркую клетку. Что‑то я их не приметил, когда мы входили с Юнис. Позже появились?

– Ну а как продвигается исследование? – спросил я.

– Какое?

– Души моего знаменитого брата.

– Ах вон оно что! Он полон тайн и загадок, правда?

– Не стану отрицать. Как он себя ведет? Примерно?

– Представления не имею.

– Видно, неточно спросил. Как он? Как себя чувствует?

– По – моему, с ним было все в норме в нашу последнюю встречу.

– Хм. А когда ж она состоялась?

– В понедельник.

– А сейчас он где?

– То есть как где? У вас.

– Уже нет. Я, э… подумал, что будет удобнее для всех, если он уедет. Эйлина‑то нездорова.

– А вы его когда видели?

– В понедельник в середине дня.

– И решили, что он нашел приют у меня?

– Понимаете… – я вертел в руках подставку из‑под кружки.

– Бонни разве как‑то намекнул на такой оборот?

– Не то чтобы. Но не сказал, где был и куда отправляется. Вот мне и подумалось.

Она визгливо хохотнула. И покраснела.

– Вообще не пойму, за кого вы оба меня принимаете.

– Ну не за такую уж недотрогу. Не столь обидчивую.

Мне никак не удавалось победить. Опять ее верх. Меня тянуло припомнить девице, что ведь это она сама хитростью набилась на знакомство с Бонни.

– Что же рассказывал вам про меня Бонни? – спросила Юнис.

– Мы про вас не сплетничали.

– Врете вы все. Сплетничали – и вы, и Бонни, и, уж конечно, Эйлина. От этого было не уйти, да вы сами того хотели?

– Ну может, мимоходом и сказали что. Как и вы с Бонни, конечно, говорили про нас.

– Вы – семья. Бонни о семьях не судачит. Он о личностях вообще не распространяется.

– Вот и ответ.

Парень в черной куртке отлепился от стойки и стал пробираться в нашем направлении. Мне показалось, идет он прямиком к нам. Сердце у меня заколотилось. Но парень затормозил у разукрашенного музыкального автомата – гиганта, установленного у столба в середине зала. Однако, наклонясь над ящиком и читая карточки, он снова кинул взгляд на нас.