Текст книги "Рассказ о брате (сборник)"

Автор книги: Стэн Барстоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Люси ткнула пальцем в другое лицо: худое, темное, в рамке густых черных волос.

– А эту узнаешь?

– Нет.

– Кэтрин Хэтерингтон. Ну что, может она быть миссис Нортон? Похожа?

– Трудно сказать. Чем‑то похожа.

– Интересно, разрешат мне свидание с ней?

– А ты собираешься? Вы что, дружили?

– Нет, но… может, она осталась совсем одна на свете.

– Очень вероятно, что она даже не вспомнит тебя и не пожелает с тобой говорить.

– Все‑таки попробую, – вздохнула Люси,

– Не знаю, где ее держат, – сказал я, – но есть Хеплвайт – следователь. Мня кажется, начинать надо с него.

– Люси перетасовала фотографии.

– Вроде была тут еще одна ее фотография. Да ладно. Давай обсудим сочинения.

– Люси, я должен кое в чем сознаться.

– В чем же?

– Я их не читал.

– А чего же ты сразу не сказал?

– Плохо соображал с утра, а ты меня вконец сбила с толку.

– Разговорами про книгу?

– Угу. Решил, успею просмотреть в обед. Но подошел шестиклассник со своими проблемами. И пошло…

– А что же после занятий мне об этом не сказал?

– Я ж предложил подвезти тебя.

Люси подровняла фотографии на колене.

– У тебя… было на уме что‑то другое?

– Ей богу! Провалиться мне, нет.

– Но интим сделал свое дело?

– Какое, Люси?

– Я дала волю воображению?

– Наверное, мое воображение зашло еще дальше.

– Чего ты хочешь?

Я осмелился обнять Люси, она чуть склонилась, и я прижался щекой к ее теплой упругой груди.

– Вот этого. На минуту.

Она положила руку мне на плечо, пальцами взъерошила волосы.

– Это что, твое хобби? Или тебя не понимает жена?

– Похоже, что я совсем разучился понимать ее в последнее время, – ответил я.

Она легонько потрепала меня по волосам и встала. Я смотрел, как она неторопливо подошла к шкафу, положила на место фотографии и села на тахту. Допив чай, поставила чашку. Я тоже поставил свою на поднос. Теперь, облокотившись о колени, опершись подбородком о ладони, она рассматривала меня прямым оценивающим взглядом, которого я старался избегать.

– Нет, это нелепо, – выговорила она наконец.

– Неожиданно – может, но нелепо? Совсем нет.

– Ты не удивишься, наверное, если узнаешь, сколько так называемых счастливо женатых мужчин вызывались утешить меня в моем одиночестве.

– Удивительного тут ничего нет.

– Но должна сказать, впервые меня вызывается утешать мужчина, который годится мне в сыновья.

– Не надо преувеличивать.

– Ну, почти что так.

– Ты возмущена?

– Не возмущена, а немножко удивлена. Обычная пятница, коллега предлагает подвезти меня – и нате вам.

– Да, примерно.

– Эдак нельзя, знаешь ли.

– Да, сущий стыд, – я умудрился улыбнуться.

– А разве мы сумеем делать потом вид, что ничего не произошло? Нам ведь работать вместе, ежедневно встречаться.

– Надо попробовать, тогда узнаем.

Она коротко вздохнула.

– Однажды я уступила. Я живой же человек, и монашеское призвание не по мне. Все получилось пошло, неуклюже, безрадостно, и потом мы не могли смотреть в глаза друг другу.

– Плохо выбирала. – Я опять подождал.

– Тебя дома ждут.

– Нет, – покачал я головой. – Я позвонил, а потом вспомнил, что дома никого нет.

– А врать умеешь?

– Не представлялось случая.

– Раньше такого не бывало?

– Нет.

Она покачала головой.

– Удивительно все‑таки. Я никогда не думала… Меньше всего ожидала, что ты и вдруг…

– А от кого ты больше всего ожидала?

– О, ну сам знаешь, выскочит порой мыслишка невесть откуда.

– А, может, есть человек, которого ты хотела бы видеть тут вместо меня?

– Ну, такой‑то есть. Я часто хочу, чтобы он сидел тут.

– Но его уже никогда не вернуть. – Она отвернулась, крутя в пальцах чашку.

– Люси… – позвал я. Когда она обернулась, посмотрел ей в глаза. – Люси, – повторил я. Мне не хотелось говорить такое вслух, но я надеялся, мои глаза сказали за меня. – Пожалуйста.

– В моем возрасте женщина гораздо привлекательнее, когда она одета, – сказала Люси.

– Чепуха! – Я повернул ее лицом к зеркалу. – Ты к себе несправедлива.

Внизу по улице проехал фургончик «Мороженое», его колокольчики вызванивали начальные такты какой‑то очень знакомой мелодии, но названия я вспомнить не мог: «Ба – ди ди – дом ди – ди дом да – ди, ди – доим – диии…»

Люси забралась в постель и, натянув одеяло до подбородка, наблюдала за мной из‑под прикрытых век. Я разделся, сложил одежду на стул.

– Иди ко мне, – проговорила Люси.

Люси прильнула ко мне, и я целовал ее в морщинки, собравшиеся в уголках глаз, в губы, в шею, в грудь.

– Никто… прошептала она.

– Что?

– Никто еще… никогда…

– Люси, любимая моя! Маленькая моя Люси!

– Не спи, – Люси провела пальцем по моим губам. Голос ее еле доносился.

– Мм – м…

– Гордон, не спи!

– Я не сплю, – еле удалось разлепить глаза.

– Спасибо тебе за то, что ты не сбежал от меня сразу же.

– Я хочу остаться.

– Но это невозможно. – Она, заложив руку за голову, произнесла со вздохом. – Теперь все уже позади. И сделанного не воротишь.

– Да, Люси.

– Учти, я не хочу стать причиной раздора между тобой и Эйлиной.

– Что ты, Люси! – Я поцеловал ее. – Ты не жалеешь о происшедшем?

– Нет, Гордон. Я очень благодарна тебе. Сегодня это было у меня, наверное, в последний раз.

– Почему?

– У меня же нет никого. А тебе нельзя больше приходить сюда.

– Очень жаль.

– Так надо, Гордон. Ты сам это прекрасно понимаешь.

– Похоже, ты права.

– Да, Гордон.

…Немного спустя Люси, прощаясь, сказала:

– Нам нельзя, ни в коем случае, никогда, ни словом, ни взглядом, ни жестом, заронить хоть малейшее подозрение, что между нами что‑то произошло; нет, мы по – прежнему только коллеги. В дружеских приятных отношениях. А коли тебе случится поймать меня на том, что я гляжу на тебя как кошка, отведавшая сливок, сделай вид, что причина тому вовсе иная.

– А помнить себе ты все‑таки разрешишь?

– Да, Гордон, будь уверен, я не забуду.

– Прощай, Люси, – сказал я. – Мой друг, моя милая.

Почти совсем стемнело. Я посидел в машине несколько минут, не двигаясь, расслабляясь, тихо постукивал мотор. Сделанного не воротишь, как сказала Люси, поступок уже не стереть из жизни: я и в мыслях не имел, что окажусь повинен в таком: разве в стенах моей неприступной крепости не было всего, в чем я нуждался? Но когда я раскрыл свою душу для раскаяния, оно даже краешком не задело меня. Наоборот, я чувствовал себя старше, умудреннее, будто, уступив мне, Люси незаметно подняла меня на следующую ступень зрелости. Обретя силу из другого источника, вне нашей жизни с Эйлиной, я первый раз, с тех пор как Эйлина отгородилась от меня, почувствовал, что, пожалуй, сумею провести нас обоих благополучно через нынешние наши трудности.

У нас свет не горит, дверь заперта. Я открыл своим ключом – опасение переросло в страх, а страх в панику. Я шагал по комнатам, щелкая выключателем. Постель застлана, одеяло натянуто ровно и аккуратно. Перед закрытой дверью в ванную комнату я помедлил, набираясь духу. В ванной тоже никого не было. Обмякнув, я сел на табурет. Пот остывал, холодел, и под конец меня даже прошиб озноб. Я сунул руку под пиджак, прижимая зачастившее сердце.

В гостиной на столе белела записка. Почерк, как обычно, аккуратный, четкий, но недовыведенные хвостики, неровный нажим выдавали нервную напряженность. У меня дрожали руки, когда я взял записку. «Гордон, дорогой, я ненадолго уезжаю. Хочу разобраться в себе. Не разыскивай меня у родителей. Все равно они не знают, где я. Как выправлюсь, дам о себе знать. Ты покамест сам собой займись. Честное слово, как все это обидно. Целую. Эйлина».

15

Нынешней весной у девушек в моде мужские твидовые куртки с замшевыми заплатами на локтях. Одна такая попалась мне в магазинчике отца – в очереди. Сзади девушка напоминает Эйлину, хотя ростом пониже: темные, как у Эйлины, волосы цепляются за высокий ворот белого свитера. Лицо – она повернулась уходить, купив пакетик рыбы и картошки – свежее, не помеченное опытом жизни. Юная, нетронутая, в предвкушении радостей. Не ведающая еще, каких жертв, возможно, потребует от нее мир.

– Привет, Кларис!

– О, мистер Тейлор!

– Как дела? Как малыш?

В глубине ее глаз зажглись искорки. Лицо сразу просветлело.

– Растет себе.

– Кто за ним приглядывает? Твоя мама?

– Она. Портит его только.

– Это уж наверняка. Ты не очень‑то ей позволяй.

В пятнадцать лет девушка сделала аборт, а в семнадцать ушла из школы и родила ребенка, отказавшись выйти замуж за его отца.

Покупателей обслуживала мать, а отец нес вахту у сковороды, переворачивая рыбу, снимая ломоть за ломтем безошибочно, так что, хотя конкурентов хватало, торговля шла бойко. Заведение только открылось, но руки матери уже почернели от типографской краски – пакетики рыбы она заворачивала еще и в газету. Улучив свободную минуту, бегала мыть руки на кухню. Мнительная, она страшилась: не дай бог, пристанет запашок жареной рыбы. Мать регулярно принимала ванну и всегда вешала рабочий наряд подальше от других платьев. Она кивнула, приглашая меня. Я поднял доску в конце прилавка и зашел. Теперь отец все внимание сосредоточил на сковороде с картошкой. Зачерпывал поджарившиеся ломтики дуршлагом, легонько постукивал по краю сковородки, стряхивая лишний жир, и отправлял их в желоб, идущий к прилавку. Ломтики сыпались с глухим перестуком.

– А, это ты, – заметил он меня.

В подсобке миссис Болстер, женщина средних лет с вьющимися рыжеватыми волосами, помогавшая в магазине в часы «пик», надевала нейлоновый рабочий халатик. Она улыбнулась, осведомилась, как делишки.

– Пойду мамочку твою подменю, – сказала она, – дам ей роздых. – Миссис Болстер страдала тиком, голова у нее периодически подергивалась в сторону – раза два – три кряду. Она настолько притерпелась, что уже и не замечала того. Посвистывая, закипал электрический чайник. В утомительные часы торговли мать забегала сюда взбодриться глоточком чая. Заварив чай и оставив его настаиваться, миссис Болстер отправилась к прилавку.

– Ну что, – мать прямиком пошла к раковине отмывать черноту с пальцев, – за покупками? Или родителей навестить?

Я вдруг почувствовал, что голоден.

– Пожевать не откажусь. – Мое желание поесть вне дома в такое время дня уже само по себе было необычно и перебрасывало мостик к вранью, которое я сочинил.

– Ты что, не обедал?

– Не стал возиться. Эйлина уехала погостить к матери. Ненадолго.

– А уроки в школе как же?

– Врач сказал, что у нее переутомление. Прописал отдых.

Прихватив большое блюдо, она ушла к прилавку и вернулась с двумя порциями рыбы, картошкой и горошком.

Я пододвинул стул и устроился за столиком с пластиковой столешницей. Поджаренная корочка рыбы хрустела, а мякоть рассыпалась. Мать, облокотившись о комод, прихлебывала чай, наблюдая, как жадно я ем.

– Ну и аппетит у тебя! Будто голодом морили полмесяца.

– Объедение! – промычал я с набитым ртом. – Чем больше ешь, тем больше хочется!

– Верно. Отец у нас кулинар отменный. – Она взглянула на висевшие на стене часы. Скоро за прилавком потребуются все наличные руки, тогда уже не до разговоров будет.

– Так куда теперь двинулся наш Бонни? – спросила она.

– Понятия не имею. А ты его не видела?

– Нет. Только в ту пятницу, когда вы к нам заходили. Может, домой вернулся?

– Понятия не имею, – повторил я. – Он был в понедельник, обещал позвонить.

– В понедельник? А к нам и не подумал зайти. – Сказано вроде как равнодушно, но в голосе пробивалась обида. – Ну, может, застыдится, – прибавила она.

– Ты про что?

– Вы куда от нас в пятницу‑то отправились?

– Да о чем ты?

– Гордон! Прекрасно ты понимаешь. Вон сколько в магазине народу толчется. Поневоле все новости услышишь. На пару всыпали хозяину? Или это наш Бонни в одиночку постарался?

Я проглотил кусок рыбы и запил чаем.

– Зря он его, конечно, но типчик попался и впрямь препоганый.

– А ты что же? Не мог приглядеть за братом?

– При чем тут я? Я же не нянька! Я дал ему постель и крышу над головой. Но не буду ж я учить его жить.

– Все‑таки…

– Мать, свершилось все в секунду. Он сшиб хозяина, я и шелохнуться не успел.

– И уложил того прямиком в больницу… как мы тут слыхали. Еще повезло, что не убил. Повезло, что за убийство ему не отвечать.

– Откуда Бонни мог знать, что тот болен сердцем?

– Смирял бы норов свой, так и дознаваться было бы ни к чему.

– Все верно. Да я его и не оправдываю. Ну а как хозяин? Не слышно?

– Живой, насколько нам известно. Но клиенты его разъярены. Грозятся разыскать Бонни и прописать ему порцию такого же лекарства.

– Да ну! Парни любят болтать, особенно под пиво. А в общем, Бонни все равно уже уехал.

– А ты не знаешь куда?

– Нет, я же сказал.

– А домой ему не звонил?

– Зачем это? Он обещался, что даст о себе знать. Сам и позвонит, как захочется. Разве не знаешь, о доме он месяцами не вспоминает. Билетики на матч, нацарапает открыточку и считает – долг исполнен.

– В нормальные времена это терпимо… Но…

– Когда же это у Бонни были нормальные времена?

– Проказы всякие – одно. Но после такого случая, гляди, и с футболом распростится.

– Я внушал ему – пересилить себя. Надо вернуться, договориться с клубом. Ну, может, он и послушался.

– А может, и нет.

В дверь просунулась голова отца.

– Доти! – Мать вышла, и через минуту вошел он, обтирая руки полотенцем.

– Мать покараулит сковороды минут десять, пока нет наплыва. – Он смотрел, как я уминаю последние ломтики картошки. – Наелся? Или еще?

– Нет, спасибо. Объелся. Вкусно. Уйдешь от дел, продай лицензию на свой секрет обжаривания.

– Секрета тут никакого. Секрет в поваре. – Он плеснул себе чая. – А Эйлина где?

Я выложил ему то же вранье, что и матери.

Отец призадумался. И ткнул на телефон.

– Звони Бонни.

– Но сейчас его не застать, – отнекивался я. Мне не хотелось говорить с Бонни, не продумав линию разговора. Да и побаивался я, что голос отца или матери наведет его на мысль, будто они посвящены во все обстоятельства, и он, обеляя себя, сболтнет лишнее. Но помешать позвонить им я не мог.

– Я хочу знать, где он, – заявил отец. – Номер его помнишь?

Я достал записную книжку, набрал номер. Щелкнул, включаясь, автоответчик, и раздался записанный на пленку голос Бонни. «Квартира Бонни Тейлора. Его нет дома. Желаете ограбить квартиру, бросайте трубку и рвите сюда. Желаете передать что, давайте, все едино – слушать не станет…» – я нажал рычаг, снова набрал номер и протянул трубку отцу. Тот с каменным лицом послушал и повесил трубку.

– Черт подери! – произнес он.

– Ну, двигаю! – Я застегнул пиджак. – Спасибо за угощение.

Я заходил объяснить отъезд Эйлины и узнать, нет ли вестей от Бонни. Теперь мне нестерпимо хотелось остаться одному, обмозговать положение, хотя мало надежды, что ум мой родит нечто более конструктивное, чем до сих пор.

– Потертый ты какой‑то, – заметил отец, разглядывая меня. – Надо следить за собой. Переживаешь об Эйлине?

– Да поправится она!

– А мы очень тревожимся за нее. И мать, и я. Совсем на нее непохоже. Она очень уравновешенная.

– Иные крепки только с виду. Наверное, давно уже она переутомилась. А тут еще свалилось происшествие у соседей. И доконало ее.

– Береги Эйлину. Наш тебе совет единственный – такие женщины, как твоя Эйлина, на деревьях не растут.

– Ясное дело. – Пусть у него укрепятся подозрения, что расстроил ее чем‑то я. До поры, до времени. – Тут выйду, – ткнул я на черный ход.

– Погоди‑ка! – окликнул отец.

– Что? – приостановился я.

– Бонни как‑то заводил речь, что не худо бы купить загородный дом. Будет где отдохнуть, отлежаться в тишине. Помнишь?

– Что‑то в этом роде припоминаю. Так что, купил?

– Ездил смотреть. И кажется, купил…

– А где? Помнишь?

– То‑то и оно. Напрочь вылетело. – Отец помотал головой. – В Котсуолде, что ли?

– Ну, а я‑то тем более не знаю. Разок он обмолвился, что ему нравится Сомерсет. Эйлина как раз про него рассказывала.

– В команде у него наверняка водятся близкие друзья – приятели. Кто‑то да есть, как не быть.

– Уж про дом он никому не проговорится. Тут одно неосторожное словцо, вцепится пресса, и убежище засветят.

Докатился. Изъясняюсь уже на языке шпионских романов. Но все‑таки у Бонни должен быть доверенный. Через кого‑то ему надо передавать поручения. Сейчас менеджеру, возможно, наплевать, но при обычных обстоятельствах он ни за что не потерпит, чтоб Бонни растворялся в пространстве.

– Но если Бонни купил себе дом, – задумчиво рассуждал отец, – чего же он туда не отправился? Зачем к нам приезжал?

– Повидаться хотел, – растолковал я. – Это понятно.

– Хм… А утешения не получил. Вот и отчалил, не оставив адреса… – Он примолк. – Вы поцапались? Чего он эдак вот хвостом крутанул?

– Газеты прилипли. Тут покоя не жди. Уже выведали, что он у меня.

– Гордон, ты не ответил. Вы поругались?

– Да! Лопнуло у меня терпение! – вздохнул я. – Ты видел, это назревало! Ничего серьезного, но притомился я поглаживать его по головке и причитать: «Бедняжечка Бонни». Вот он и сорвался.

– Взбеленился.

– Сильно сказано. Но в общем адреса не оставил. Я решил, как само собой разумеющееся: возвращается к себе домой. Да наверняка там он и есть.

– Позвоню утром.

– Утром как раз не застанешь. Если он вообще отвечает на звонки, а то, может, поставил на автоответчик, и все. – Я натянул пальто. – Что ж, еще раз спасибо. Пока.

Осенило меня, когда я сидел, уставясь в телевизор, – не вникая в мелькание событий на экране. Идти спать не хотелось, тут уж от неотвязных мыслей никуда не деться. Адвокат Бонни, домашний телефон которого Бонни носит при себе: ему он собирался звонить, чтобы прояснить вероятные последствия инцидента с Гринтом. Симпсон? Симмонс? Имя фигурировало в газетах, когда он защищал Бонни по обвинению в вождении машины в нетрезвом состоянии. Бонни на пределе сил, разливался перед судьей адвокат, нервы у него шалят после ответственного матча, он спас команду от поражения, забив два гола в последние десять минут. В те дни люди еще спускали Бонни кое – какие грешки, блистательность на поле намного перетягивала растущую репутацию скандалиста. Показатель алкоголя – Бонни давали подышать в трубку – чуть не вдвое превышал установленную норму: сто фунтов штрафа и лишение водительских прав на год – самый снисходительный приговор, о каком Бонни мог мечтать. Саймонс! А название фирмы?

Кое‑как подремав пару беспокойных часов, я поднялся в субботу ни свет ни заря. Пока настаивался чай, я разрезал апельсин и посасывал дольки, дожидаясь газеты. Когда ее принесли, я кинулся посмотреть календарь футбольных игр – команда Бонни играет дома. Разыскав телефон клуба по справочной, в десятом часу позвонил и попросил секретаря.

– Не сумеете ли вы, – попросил я, услышав женский голос, – дать мне адрес и телефон адвоката Бонни Тейлора?

– А кто интересуется?

– Его брат. Гордон Тейлор. Бонни гостил у меня на той неделе, но уже уехал. Где он, не знаю. А он просил передать ему кое‑что через адвоката. Но вот досада, куда‑то запропастился листок с координатами. Фамилия как будто Саймонс.

– Погодите минутку, ладно?

Я ждал. Снова объявился ее голос.

– Вот… – Я записал сведения под диктовку и попросил повторить.

– Знаете, я уже просила передать Бонни, что Деларю желает срочно переговорить с ним, – добавила секретарша. – Пожалуйста, напомните ему еще. – Я пообещал. – А вы, значит, не знаете, где его можно найти.

– Нет. Его телефон на автоответчике.

– Автоответчик я слышала, – сухо подтвердила она. – Назовите мне свой номер, мистер Тейлор. На всякий случай. Может, Деларю захочет побеседовать с вами.

– Пожалуйста, – я продиктовал ей. Деларю – менеджер команды. Это он перекупил Бонни у «Мидленда» за 450 тысяч фунтов два сезона назад. И, играя у него, Бонни почему‑то утратил радость от игры. Из‑за скандалов одновременно пострадала и репутация менеджера.

Я набрал нужный номер, молясь, чтобы в адвокатской конторе в субботу дежурили. Ответила опять женщина: помоложе предыдущей, судя по голосу. Я спросил Саймонса.

– Извините, мистера Саймонса сегодня нет. Могу я чем‑то помочь?

Я назвался.

– По – моему, Саймонс вел переговоры о покупке загородного дома для моего брата.

– Да, да…

Бдительность какая!

– Не могли бы вы поискать в бумагах адрес и телефон дома.

– Извините, правилами фирмы категорически запрещено разглашать информацию о клиентах.

– Понятно. Вы, может, даже удивляетесь, как это брат, а не знает адреса. Но видите ли, Бонни обожает напускать таинственность. А мне необходимо с ним связаться.

– У меня даже нет доказательств, что вы действительно тот, за кого себя выдаете.

Вот ведь как вышколена! Наверное, не проговорится даже, какого цвета у них в конторе туалетная бумага.

– Имя нашего отца, – давил я, – Алек. Матери – Дороти. Отец называет ее Доти. – Я продиктовал свой адрес и телефон. – Желаете, положу трубку, и вы перезвоните. Для гарантии.

– Все в порядке, мистер Тейлор. Прошу прощения. Я здесь одна, мистера Саймонса нет, все, что я в состоянии сделать, передать вашему брату любое ваше поручение.

– А вдруг вам не удастся ни разыскать его, ни дозвониться? Вы же не поедете туда? Дело семейное, крайней важности и срочности. Мне обязательно, во что бы то ни стало надо переговорить с братом. Сегодня же.

– Ну…

– Откажетесь, – нажимал я, – придется передавать срочное сообщение по радио. Вряд ли это понравится Бонни.

– Нет, конечно, – согласилась она. – Погодите минутку, я разыщу папку.

Через две минуты у меня было то, чего я добивался. Я не имел ни малейшего представления о местонахождении дома – он мог располагаться в любой точке Британских островов. А не то в северных департаментах Франции. Францию Бонни очень любил. Но дом купил в краю, открытом не во времена его взрослых странствий. Это было местечко, которое мы оба знали когда‑то очень хорошо, узнали в те годы, когда впечатления врезаются в память мгновенно и навечно: потом из памяти всегда можно извлечь зрелища, звуки и запахи бесконечно длинных, сладко – томительных летних дней детства.

Я разостлал карту. Демобилизовавшись из ВВС, отец вернулся на Шеффилдский сталелитейный завод, где начинал трудовую жизнь. В выходные дни он в компании с членами велосипедного клуба колесил по Дербиширу. В один из таких походов отец подружился с пожилой четой, обитавшей на небольшой ферме, помогал им по мелочам. Стал частенько наведываться к ним. Позже, сменив работу и переехав дальше на север, он переписывался с ними; правда, редко. А еще позднее, обзаведясь женой и двумя детьми, он в одно прекрасное воскресенье, повинуясь порыву, запихал всех нас в потрепанный «форд попьюлар» и покатил знакомить со старыми любимыми местами. Хеншоу при виде нас с братом пришли в восторг. Отношения их с отцом носили характер уважительный, вежливый, почти официальный, в те дни такие отношения были не редкость. Обоим было уже за шестьдесят, детей у них не было, и мы с Бонни служили для них источником радости. По их просьбе родители разрешили нам пожить летом на ферме.

В наш второй и последний приезд туда я и подрался с Бонни. Из‑за девочки. Звали ее Сони Элизабет Уэлс. В двенадцать лет это было загляденье: черные кудряшки, темные блестящие глазки, набухающие уже грудки, длинные, покрытые пушком ноги – родинка под правой коленкой. Прознав про двух приезжих мальчиков, она завела обычай наведываться из деревни, чтоб покрасоваться перед ними. Перед сном я фантазировал, как спасаю ее от страшных природных стихий. Тогда Бонни еще презирал девчонок, но едва до меня дошло, что он – соперник в моих притязаниях на симпатии Сони Элизабет, я лавиной обрушился на него. Свирепость моего гнева ошеломила не только его, но и заодно меня.

Бонни уже мастерски играл в футбол и успел выбиться в фавориты, отодвинув меня в тень, хотя я и был двумя годами старше. Я уступал ему в физической ловкости, я больше интересовался книгами, а к спорту относился как к повинности. В школу привел его я, и я опекал его на первых порах, но незаметно, полегоньку превратился в брата Бонни Тейлора. Когда появилась Сони, он был не прочь принять девичье поклонение, до того презрительно им отвергавшееся. И я набросился на него. От драки он не уклонился: мы находились в том возрасте, когда я еще превосходил его в весе и росте, увертливость не давала ему решающего преимущества. Я молотил и молотил его, до синяков. Хеншоу, добряки необыкновенные, в ужас пришли от моей свирепости, от ярости брата на брата. Призвали родителей. Акция излишняя, трещина закрылась бы и мы спокойно и мирно дожили б до конца каникул. Но что Хеншоу смыслили в мальчишках? Еще меньше разбирались они в отношениях между братьями. Что могут породить братские отношения и что вынести, не сломавшись. Итак, драку отнесли к разряду чрезвычайных происшествий. Через два дня приехали родители, в фермерской гостиной состоялось конфиденциальное совещание. Пристыженные отец с матерью забрали нас домой, и мать (не отец), распалившись, пока подыскивала слова похлестче, дабы осудить мое поведение, наконец, не выдержав, отлупила меня.

А Сони Элизабет? Что она? Темноглазая эта красоточка? Я встретил ее всего разок на деревенской улице, где, гуляя с подружкой, она нарочито не обращала на меня никакого внимания. Хеншоу умер на следующий год. А его жена через год после него.

Я посмотрел на карту. Некогда деревня представлялась далекой – предалекой, словно обратная сторона Луны; теперь – на расстоянии короткой автомобильной поездки по шестирядной автостраде. Потребуется – можно до обеда обернуться. Мне казалось, что это не то место, о котором Бонни любит вспоминать. Сколько же иронии в его выборе, если учесть нынешнюю ситуацию!

16

Туда я так больше и не выбрался. Меня манили другие края, где я бродил, проводил выходные, ездил на пикники. Теперь смотрел на серые долины к западу от автострады и в памяти вставали: склон горы, расходящийся клином лесок, запах свежевыпеченного хлеба на ферме, облезлые скамьи и тяжкие натужные вздохи фисгармонии в полупустой молельне. И где‑то неподалеку прогуливается на воскресном закатном солнышке Сони Элизабет, даря капризно свое присутствие в ответ на поклонение, причитающееся ей по праву.

Мы с Бонни не обмолвились про нее ни единым грязным словом, хотя словарь наш не страдал от их скудости. Девочка была для нас вне этого. Она несла тайну, которая с этой поры заняла важное место в жизни нас обоих. Бонни начал водить компанию с девчонками: пестрая череда их свидетельствовала, что ни одна не задевала его всерьез. Хотя подружки его все до одной были как на подбор: прехорошенькие, за каждой стелется хвост воздыхателей. Бонни оттачивал коготки, поучая меня, что грубая сила – ничто. Силой ничего не добьешься. Сам он может победить девчонку, стоит пальцем поманить. Он и манил на тот или иной лад с тех самых пор.

Я катил сквозь сверкающее солнечное утро, сквозь налетающие ливни, иногда менявшиеся на мокрый снег. В Бакстоне я купил топографическую карту местности и, заехав в паб, заказал кружку пива, спросил, можно ли чего перекусить.

– Нет, – буркнул хозяин, – готовим только по будням.

– И даже сандвичей нет?

– Нет. Обслуги нет.

– Сколько же, интересно, требуется обслуги, чтобы состряпать сандвич?

Он испепелил меня взглядом, очевидно, приберегаемым для особых тупиц.

– Сделать один, не успеешь оглянуться, как подавай еще дюжину.

Я в зале сидел один – одинешенек. Правда, было еще рано.

– И прибыль не соблазняет?

– Обслуги нет, – проворчал хозяин, – а по выходным и продуктов.

Я забрел явно не туда, но кружка уже налита, и, усевшись за стол и изучая карту, задумался было над гостеприимством английских пивных. Через минуту я резко оттолкнул ее, хлебнул пива и грохнул кружкой по столу. Хозяин обернулся на стук. Может, истолковал его как раздражение, но я лишь выразил напавшую на меня оторопь. С какой стати я сюда явился? Как случилось, что фундамент моей жизни рассыпался в считанные дни? Эти тошные мысли я прокручивал чисто механически, не давая сознанию прояснить ситуацию до конца. Мне все не верилось в ее реальность.

Хозяин, выйдя из‑за стойки, собирал пустые кружки с соседнего столика. Я почувствовал, как он, прежде чем отойти, исподтишка глянул в мою сторону. Прельстился я фасадом паба. Снаружи он напоминал старинный уютный постоялый двор. Таковым и был. А какой‑то архитектор злачных мест переоборудовал безнадежно устаревший интерьер в беспросветно унылый, вгоняющий в тоску, современный. Потянувшись за картой – она свалилась на скамейку, – я заметил исполосованную хлорвиниловую обивку. Кто‑то выразил свое впечатление с бесцеремонностью, которой я – единожды в жизни – позавидовал.

Докончив пиво, я вышел. Чуть дальше по улице на одном из георгианских домов виднелась неоновая вывеска гостиницы.

Заперев бинокль, взятый из сумки, в багажник «мини», я вошел в гостиницу. Попросил у дежурной номер. Меня проводили в конец верхнего коридора со скрипучим полом, покрытым толстым ковром. В номере две огромные кровати, над каждой акварель с видами старого Бакстона. Ополоснув лицо и руки, я снова спустился, разыскав столовую, пообедал бифштексом и пирогом с почками, запил еду еще одной кружкой пива. И отправился к машине.

Спустя четверть часа за окошком уже мелькали распаханные поля, лучи солнца местами золотили застоявшуюся в бороздах воду. Ни единого домика, никаких строений по эту сторону дороги. Я высматривал ориентиры. За той кромкой должен быть карьер. Дальше по левую сторону лес. Да, все верно. Но сейчас, ранней весной, лес стоит обнаженный, а мы видели его всегда в пышной тенистой листве. «О Единорог в гуще кедровника. Нет волшебства, что укажет тропинку к нему. Светлое детство, вздохом прошелестевшее в зеленых лесах».

Я ехал все дальше, к деревне. На стену часовенки прилеплена фирменная дощечка сталепрокатной компании. Сюда с разрешения наших родителей – бывших прихожан англиканской церкви – водили нас Хеншоу. На главной улице из мрачных серокаменных домов я затормозил – надо было кое‑что купить. Я уже толкнул дверь мелочной лавки, и только тут заметил на стекле имя владельца «Ф. Уэлс». Сердце у меня екнуло. Нужно было выйти и все обдумать, но продавец выжидающе уставился на меня. Я крутанул вращающийся стеллаж с дешевенькими книжками, выгадывая время. Неужто такое бывает?

– Чем могу быть полезен?

Хозяину за пятьдесят, худощавое лицо, очки в мощной оправе; волосы гладкие, темные, еще не тронутые сединой, коротко острижены на затылке и висках.

– Какие у вас сигары из небольших?

Он обвел рукой полку.

– «Гамлет», «Маникин». И слабые – «Джон Плейерс». На них особый спрос.

– Их и возьму. – Я заплатил. – Что случилось с фермой Хеншоу? Она стояла там, за холмом.

– Хеншоу? – Он расплылся в улыбке, в которой читался восторг: вот встретился, дескать, полный невежда. – От жизни малость поотстали, а? Они умерли. Оба. Уже пятнадцать лет назад.