Текст книги "Рассказ о брате (сборник)"

Автор книги: Стэн Барстоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

– Не говорил Бонни – надолго сюда? – спросил отец.

– Ничего не говорил.

– Планы у него какие, по – твоему?

– Думаю, сам не знает. Вроде бы и бросить охота все к чертям, но и жить без футбола невмоготу.

– Разбаловался он, – вставила мать. – Испортился до самого нутра.

– Между прочим, мне уже оскомину набило заниматься им, – процедил я.

– Гордон! Он брат тебе, – укорила мать.

– Ну и что! Я ему даю пристанище уже три дня. Чего ж еще? Его жизнь за него прожить я не могу. Мне своих неприятностей хватает.

– Каких это?

Вот так ляпнул. Теперь мать вцепилась в меня пристальным взглядом.

– Ну ты что ж, думаешь, моя работа так, пустячки?

– У тебя что, Гордон, в школе неприятности?

Боже! Как она буквально толкует каждое слово.

– Да так, мелочи.

– А с Эйлиной у вас нет раздора?

– Да нет, мать. С Эйлиной у нас все хорошо. Хотел только сказать, что и у меня возникают проблемы и трудности, но я стараюсь разрешить их самостоятельно, не поднимая шума и гама. И работу свою я считаю поважнее, чем пинать надутый кожаный пузырь на потеху тысячам зевак, добрая половина из которых недоумки, и мы только вчера – помоги нам боже! – пытались вдолбить им начатки знаний и внушить хоть какие‑то понятия о моральных ценностях!

– И какие же такие моральные ценности ты усматриваешь в очередях за пособиями по безработице? – спокойно спросил отец. – Да и у большинства людей жизнь унылая, серая. Вот и тянет малость встряхнуться: не сами, так хоть на других поглядеть – вон ведь что ребята на поле откалывают.

– Так что же винить болельщиков? Их злость на своих кумиров понятна. Губят футбол, не желая из‑за своей заносчивости придерживаться установленных правил.

Отец молчал. Мать поглядывала то на него, то на меня.

– Ты выложил эти соображения Боини?

– Вы рассорились, да? – забеспокоилась мать.

– Да нет же! Ничего я ему не выкладывал.

– А может, надо бы. В самый бы раз пора, – решил отец.

– В газетах ему столько всего наговорили…

– Оно верно. А вот из близких бы кто.

– Интересно, кто ж это по нынешним временам близок Бонни?

– Гордон, а вы‑то разве не друзья? – всполошилась Мать.

– Мать, ну что ты, ей – богу, в каждое слово вгрызаешься?

– Что, спросить нельзя?

– Мы с Бонни ладим великолепно. Но разве отсюда непременно следует, что я понимаю его? Черт возьми, откуда ж мне знать, какой у него конек? Спроси меня десяток лет назад, я б не задумался: его пружина – честолюбие, фанатическое стремление стать непревзойденным. Он своего добился. А сейчас?.. Не знаю. Может, мечтает торговать рыбой с картошкой.

– Да, сынок, я вот тебя знаю, – произнес отец, – а кто другой подумал бы – удар ниже пояса.

– А что? Что такого зазорного держать такой магазинчик? – заспорил я. – Занятие честное и достойное. Вы кормите голодных и получаете за это деньги. Ну разумеется, не столько, сколько огребает Бонни! Где уж там! Бонни‑то наш не такой, он особенный! Мы ж всегда знали, что Бонни взлетит высоко… Куда ж это Эйлина запропастилась? – Очень даже вероятно, что выжидает под дверью, боясь помешать разговору, который я, себе на удивление, завел невесть куда.

– А я и думать не думала, Гордон, что тебе так горько. Прямо подумать – завидуешь ты.

– Завидую? Еще чего!

– И вправду, – укрепилась в своих впечатлениях мать, – завидуешь. Как бешеный.

– Ну чему завидовать‑то? Деньгам его? Отменной машине? Его девицам? А может, тому, что он сломался?

– Тебе кажется, ты распорядился бы талантом – достанься тебе, как у Бонни, – ловчее.

– Кажется! Не кажется, а уверен. Абсолютно.

– Ну, проверить все одно никак не проверишь, – подытожил отец.

Разумеется. Я ведь никогда не вступал в битву за успех на уровне Бонни. Я страстно мечтал – вот опубликую великий роман. Победу эту пришлось бы признать: меня восславил бы мир! Но роман все‑таки нужно сначала написать, а великие романы не пишутся походя, как по одному хотению не забиваются голы в матчах первой лиги. Надежды, какие могли возлагать на своих детей наши родители (отец был рабочим средней квалификации, а мать работала оператором сборочного конвейера на фабрике, продавщицей, официанткой), я оправдал с лихвой. Но Бонни при рождении был одарен волшебным талисманом, ослепительное сияние которого сметает в тень все рядовые успехи. Мне это волшебство сверкнуло не на профессиональном футбольном поле, а в один из приездов Бонни домой, вскоре после его перехода из команды второй лиги в футбольный клуб первой. Мы шли с ним пустырем, на котором мальчишки кучей гоняли в футбол. От бестолкового удара мяч взвился и стукнулся неподалеку от нас, тут же пустырь огласился воплем: «Эй, дядя, кинь‑ка мячик!» Бонни подскочил к мячу и в следующую секунду кожаный мяч уже вертелся и мелькал между его ног, хотя я готов был поклясться, что мяча Бонни не касается. Он точно завис над мячом, и тот – насколько мог уловить глаз – словно возлежал на воздушной подушке между подошвами его башмаков, стремительно мелькавших в воздухе. Потом, выпустив мяч, перекинул его с левой ноги на правую и точно навесил под ноги одному из парней; ребята – все семеро – остолбенели, загипнотизированные зрелищем, которое, собираясь вместе, будут вспоминать снова и снова еще долгие годы.

– Эй, мистер, а кто вы? – донеслось вслед. Бонни приветственно вскинул руку, и мы ушли. После этого случая я какое‑то время был полон счастливой гордостью за брата – существуют чувства слишком высокие, чтоб их подточила ржавчина зависти.

Я задернул шторы. Вошла Эйлина с подносом с чайником, молоком, сахаром, чашками.

– Хоть чаю с нами попейте, если сыты.

– Ну от чашечки никогда не откажусь, – согласилась мать. – Но если стряпать надумала, ступай, мы тут без тебя управимся.

– Неизвестно еще, когда Бонни вернется. – Я промолчал в ответ на косвенный вопрос Эйлины, и она продолжила: – Да и поздно уже затевать жарить мясо. Может, попозже омлет состряпаю.

– Что сготовишь, то и сойдет, – откликнулся я. – Можно и попозже. Спешить некуда, детишки по углам не голосят, есть не просят.

С чего вдруг я брякнул такое, совершенно не понимаю. Знаю только, что мне это никогда не простится. Эйлина выпрямилась, краска залила лицо и шею, потом кровь отхлынула, голова дернулась туда – сюда, глаза слепо шарили вокруг, рот раскрылся, словно ловя воздух в немом стоне. Она наклонилась, аккуратно поставила чайник и вышла.

Отец от стыда прятал глаза. Мать не переживала такого замешательства – ее глаза въедались в меня буравчиками.

– Не ожидали от тебя, Гордон!

Что и говорить, удар ниже пояса.

– О, господи! – Я стиснул кулаки. Сам едва сдерживая стон.

11

«Меланхолия» – так определила мать болезнь той своей знакомой, что утопилась. Удобное словечко, годное на все случаи жизни, хотя и не официальный медицинский термин. А уж какое мелодичное! Ме – лан – холия! Я полез в Оксфордский толковый словарь. А, вот: «Душевная болезнь; симптомы – угнетенное состояние и необоснованные страхи».

Я стоял в учительской своей школы. Один. Пристроился со словарем у окошка, поглядывая на гнущиеся верхушки деревьев, окаймлявших спортплощадку. Непогода разгулялась всерьез, дул крепкий ветер, поминутно принимался хлестать ливень. Добравшись до школы, я тут же позвонил к Эйлине на работу, сообщил директору, что ей нездоровится и она не придет. Утром после ванны я спросил ее, надо ли предупреждать – она опять не стала вставать.

– Да, пожалуйста, – ответила она.

Когда же я разбежался было просить прощения за вчерашнюю фразу, она пробормотала:

– Не надо об этом, и точка.

Накануне, когда стало очевидно, что она уже не вернется в комнату, а я не собираюсь на ее розыски, старики ушли, пригорюнившись, встревоженные. Я распустил язык, и родители оказались свидетелями семейной сцены: ситуация, в которой любой свидетель лишний. Теперь им западет в голову, что в нашем доме завелась ссора.

Эйлина снова легла. Со мной она не разговаривала. Я чувствовал, что боюсь – ее, за нее. Но пуще всего за себя.

Немного спустя я соорудил яичницу и сжевал с тостом, потом откупорил бутылку вина, вторую из тех, что принесла Эйлина. В четверг. Всего три дня назад. Тогда у нас текла нормальная жизнь. Бонни не пробыл в доме еще и дня. Неприятности и тревоги грызли его. А мы в сторонке лицезрели их. Самодовольно пыжась: мы‑то вон как искусно распоряжаемся своей жизнью. Бонни… Уже приходит себе и уходит вольготно и свободно, точно в гостинице. Мысли неизменно упирались в одно: отвезти Юнис домой. Бонни тут же, немедля, уламывает ее лечь с ним в постель.

Телефон. Трещит и трещит. Неумолчно. В конце концов, я нехотя поднялся. Названивали из автомата.

– Бонни Тейлор? – осведомился мужской голос.

– Кто это?

– Подонок! Мы знаем, где ты! – и обвал частых гудков.

Потягивая вино, я смотрел телевизор, мерцающий в дальнем углу – развлекательная программа, таких я обычно чураюсь. К возвращению Бонни в бутылке плескалось уже на донышке.

– Ты что, один?

– Да.

– Эйлина так все и спит?

– Угу.

– А что с ней?

– Нездоровится.

Бонни проворчал что‑то и, подойдя, пристроился рядом.

– Она спускалась ненадолго, тут к нам старики заезжали.

– А что им было нужно?

– Разве обязательно должно быть нужно что‑то?

– Да нет.

– Выяснить хотели, какие у тебя планы на ближайшее будущее.

– Это понятно.

– Я и сам не прочь.

– А уж я‑то и вовсе рад бы радешенек.

– В эти планы входит неопределенный срок пребывания у нас?

– Нет, если я помеха. – Я молчал. – Так что, мешаю, что ли?

– Эйлина прихворнула. Как‑то разом все навалилось.

– У вас с Эйлиной все наперекосяк?

– Откуда вдруг такой вопрос?

– Да так, ни с чего. Выскочило случайно.

– Да чего ты понимаешь в браке? В постоянных отношениях? Тебе стукнет – подберешь, охолонешь – бросил.

– Спросил просто.

– Под взором посторонних ситуация только раскаляется.

– Посторонних? Вон оно как?

– Ну других. Третьих лиц.

– Ага. Получается, мешаю. Чего ж в открытую не скажешь? – У меня не выговаривалось. Я налил себе последние капли вина. – Когда желательно спихнуть меня?

– Ты ел?

– Ну тебя к черту с едой!

– По – моему, тебе пора определиться.

– Ага, ага.

– В ту или иную сторону. Как тебе представляется целесообразным.

– Лишь бы не ошивался на твоей делянке. Ты свою долю в возрождение Бонни Тейлора внес.

– Посчастливилось тебе на сей раз? С Юнис?

– Что, самого тянет?

– На что мне такая шлюха?

– Почем мне знать. У шлюх тоже есть своя изюминка.

– Разболтала, что я утром к ней приставал?

– Она – нет. Но тут ничего удивительного.

– В общем‑то девица поощрила меня попробовать еще разок.

– Ну так и не теряйся. Я тут больше мельтешить не буду. Не первую небось делим.

– Ох и дерьмо ты! С Фрэнсис я не был близок. Ребенка она ждала от тебя.

– Слушай, я пошел.

– Куда это?

– Не все ль равно?

Поднявшись, он вышел. Эх, жалко, бросил я курить! Подымить бы сейчас всласть! Мне послышалось, вроде брат говорит по телефону, и вспомнился недавний звонок. Вернулся Бонни не скоро. Я не видел, но не сомневался, что он укладывается.

– Ну ладно, пока! – попрощался Бонни.

– Ты что?

– Уезжаю.

– Да ради бога, Бонни!..

– Ради бога, а дальше? Чего ты вечно виляешь? Возьми да выложи все впрямую.

– Ну ты что? Ночью к себе поедешь?

– Нет, не поеду. А если б поехал?

– Почему до утра не переждать?

– Нет. Ведь ты обалдеешь от радости, когда я покажу спину. Пока совесть не начнет колоть.

– Ладно. – Я подался вперед, опершись локтями о колени и прижав к векам пальцы. – Скажи одно. Меня загадка эта по сей день мучит.

– Ну?

– Зачем ты хранил в тайне связь с Фрэнсис?

– Да потому, Гордон, братишка, что воротило меня от девчонки. Сначала до меня это не доходило – миленькая, покорная, красоточка. Но вот поди ж ты. Я и не хотел, чтобы нас видели вместе. Оттого и водил девочку в места, где не знали ни ее, ни меня.

– Красивой она была, ничего не скажешь. Но шла легко на все, потому что любила тебя. Не умеешь ты отличать порядочную девушку от распущенной.

Бонни расхохотался. Приостановившись в дверях, он обернулся.

– Думай, как тебе угодно, малыш. Но и за собой бы тебе не мешало приглядывать. Вон ведь как долго жизнь у тебя катилась гладенько да ровненько. Ну, спасибо за кров и пищу.

Остатки виски я тоже прикончил.

Я вздрогнул от раздавшегося рядом голоса. Я не слышал, как открывалась дверь.

– Прости, Гордон, – извинилась Люси Броунинг. – Не сразу поняла, что ты витаешь где‑то. Ты, может, тоже скорбишь?

– О чем ты?

– Еще одну поп – звезду настиг трагический конец. Не читал разве утренних газет?

– Не читал.

– И вчера передавали в ночном выпуске новостей, – я переключал каналы, искал чего повеселее. – Кончина дико эксцентричная. Убило его электрическим током от собственной аппаратуры. Прямо на концерте. Мой пятый класс в трауре. Мальчишки кусают губы, а девочки растекаются слезами в самый неподходящий момент. «Он погиб, делая самое дорогое и любимое дело в жизни, Мисс», – высказалась одна из самых красноречивых, горько рыдая. Происшествие грустное. Мне, конечно же, понятно, что это не предмет для шуток, но представь, что Менухин перепиливает себя смычком или что Рубинштейн свалился в рояль и молоточки клавиш превращают несчастного в отбивную. Это ж фантасмагория! Но, однако, это произошло на самом деле… – Она примолкла. – А ты все где‑то витаешь.

– Извини.

Люси было уже за сорок, тонка в кости, изящная, но полногрудая. Интересно, а случается, что на нее накатывает меланхолия? Нет, едва ли. Она хотя овдовела, но смеялась легко и завлекательно. Рассыплется эдаким дробным смешочком, и школьные события съеживаются до должных размеров, теряя глобальность. Она протянула мне папку, раздувшуюся от опусов, нацарапанных на листках в линейку.

– Взгляни‑ка.

– А что это?

– Сочинения на вольную тему, которые ты просил устроить.

– И как? Получилось?

– Знаешь, занятно.

Тут задребезжал звонок на перемену. Потянулись учителя, навьюченные учебниками и тетрадками. Женщины тащили вдобавок сумочки. Входившие тут же устремлялись к длинному столу с электрическим чайником и большой жестянкой растворимого кофе.

– У тебя имелись возражения.

– Нет, польза таких сочинений мне понятна. Но ведь стоит только открыть шлюзы, и сомнительно, сумеем ли мы закрыть их потом.

– А надо ли?

– Гордон, отношения в школе держатся на определенной официальности. Спокойные, основанные на уважении, симпатии, а не на страхе, но официальные. Только при таком условии возможно их существование. Ты же понимаешь, единственно, ради чего стоит устраивать подобные сочинения, ради лучика, что сверкнет из‑под камня, ради высказывания того тайного, о чем в разговорах ребята умалчивают из вежливости. Мы такие все благовоспитанные, кошмар. Дети не мастера пускать в ход аллегории, многоэтажные метафоры, другие технические приемы опытного писателя, который не просто отражает собственный жизненный опыт, а возводит на нем значимые собирательные типы. Не мастера они, правильно? Стало быть, выбора у них нет. Только писать о личном, срисовывать все с себя. Что означает – маску долой. Ведь и ребятишкам нужны маски не меньше, чем взрослым. Но в данной ситуации присутствует момент поважнее. А как нам, учителям, обойтись без масок? При общении абсолютная искренность исключена, поскольку нельзя рассчитывать на полное ответное понимание. Нам, Гордон, здесь работать. Годы и годы. Мы не просто заскочили на минутку – взбаламутим их, а там отчалим себе к следующей гавани.

– Что, неужели что‑то проскользнуло? – Я забрал папку у Люси и бегло просмотрел пару работ.

– Нет пока. Им такие опыты еще в диковинку. Но чем упорнее мы станем пробивать их смущение и чем раскованнее они начнут писать, тем серьезнее осложнится проблема. Как поступить, например, если школьник возьмет да раскроет нам, что живет на свете мальчик, который ненавидит отца? Или девочка поделится, что потеряла невинность в четырнадцать лет с тремя парнями в ночь Гая Фокса? Как поступим, когда нам выдадут первый откровенный – без прикрас – портрет кого‑то из нас? Где границы вольности в свободном самовыражении?

– Но надо же довести до их сознания, что нельзя ограничивать учение рамками учебной программы.

– Тогда возникает необходимость отредактировать заново и свои роли.

– Почему же ты не выдвинула эти свои соображения на заседании? Когда мы обсуждали идею?

– Не продумала все до конца. Нет, ты не думай, я не против. Просто заостряю внимание. Только время покажет, кто прав. – Взглянув на часы, она обернулась через плечо. – Кофе хочешь?

– Можно. Сахара один кусок.

Пока мы беседовали в сторонке, на нас не покушались. Стоило Люси отойти, как ко мне тотчас устремился Пайкок, помешивая в чашке буровато – коричневую жидкость.

– Привет, Гордон.

– Привет, Джон.

– Ну как выходные? Приятно провели?

– Где уж там приятно! – До Пайкока новости явно еще не долетели. Он слушал, подняв брови, восклицая: «Вот как!», «Боже мой!», «Надо же!». В разгар повествования вернулась Люси.

– А ты, Люси, знала?

– Нет. – Я в общих чертах повторил главное. Когда я кончил, она заметила: – Так вот о чем ты задумался? О внезапной смерти.

– Что‑то многовато их последнее время, – заключил я.

– Слушайте, а ведь я знаю эту женщину! – воскликнула Люси. – Если это та, о ком я думаю. Мы в школе вместе учились.

– Так вы, Люси, выходит, местная? – удивился Пайкок. Рядом с огромным Пайкоком Люси смотрелась совсем лилипуткой. Она подняла на него глаза, живые, блестящие, очки ее даже красили.

– Конечно! Я считала, вы знаете. Мы здесь обосновались чуть ли не во времена Ноева ковчега, как говорится. Еще, может, скажете, что про ириски Тиллотсона слыхом не слыхивали? Самые знаменитые на севере Англии? Представляете, – рассыпалась она смешком, меня потчевали конфетками как вкуснейшим лакомством – где б вы думали?.. – в Девоне!

– И теперь их продают? – заинтересовался Пайкок.

– Да. Но теперь ириски лишь один из видов продукции кондитерского комбината. Мой дед все распродал, сломавшись под тяжестью проблемы капиталовложений. После дедовой смерти отец получил долю, но недальновидные операции – одна – вторая – и конец. Так что и не мечтайте, Джон, дать со мной деру от Моники. Не выйдет. Мне нужно зарабатывать на корочку хлеба.

– Что‑то вы мне никак не рисуетесь бездельницей, живущей на прибыли с конфеток.

– Ну это, конечно, нет. Но мелочишка от таких доходов очень бы даже пригодилась в моей самостоятельной жизни.

– Какой была миссис Нортон в пору твоего знакомства с ней? – спросил я.

– А какая сейчас? Ну‑ка опиши.

– Худая, с желтовато – бледной кожей, темноволосая, темные большие отрешенные глаза.

– А зовут как?

– Даже не слыхал никогда.

– Кажется мне, что это Кэтрин Хетерингтон. Мы вместе учились. В платной школе для отпрысков из зажиточных семей с претензией на аристократизм. Обучение там сводилось в основном к зубрежке. Многие девочки шли туда из‑за того, что не сумели сдать экзамен для одиннадцатилетних и получить бесплатное место в средней школе. Кэтрин держалась нелюдимо, не вступала ни в какие компании. Хотя к одиночкам всегда подбиваются. Особенно поначалу. Когда же выясняется, что с ними не то что трудно сойтись, а попросту невозможно, они превращаются в мишень для насмешек. А у Кэтрин штришочков, уязвимых для дразнил, хватало. С одной стороны, крайняя привередливость в контактах, а с другой – явное непонимание, что мыться и менять белье полагается почаще. Случалось, от нее даже попахивало, – Люси рассыпалась смешком. – Правда, правда! Но ее нелюдимость… Помню, я диву далась, прочитав сообщение о ее свадьбе. Не могла вообразить, как протекало ухаживание. Что кто‑то вдруг умудрился вступить с ней в близкие отношения. Чтоб она так близко подпустила мужчину, что он стал отцом ее ребенка. Но как ни говори, а брак вечная загадка, правда? Что влечет двоих друг к другу? Как притираются в тесной близости лет на тридцать – сорок? Как терпят, когда уже невыносимо жить бок о бок? Загадка с начала до конца. Просто уверена, что его фамилия была Нортон. Говорите, она выпивала?

– Дешевое шерри. А может, и другим не брезговала.

– И однажды он перегнул палку… – Люси вздрогнула. – Надо же! Такой конец.

– Ну авось ей поможет длительное и скрупулезное лечение, – заметил Пайкок.

– Но как ей жить потом? С этим воспоминанием? – спросила Люси. – С сознанием, что совершено непоправимое? Хорошо, хоть сын умер, и болезнь не передастся дальше.

– Ты, значит, считаешь ее наследственной? – заинтересовался я.

– Я несколько раз встречала мать Кэтрин, – объяснила Люси, – та отличалась странностями. У нее был, как определяла моя мать, «отстраненный вид» – потусторонний взгляд, точно по – настоящему обреталась она где‑то в запредельном, куда доступа другим нет.

– Выходит, случившееся было для миссис Нортон предопределено судьбой? – спросил Пайкок.

– Такое трагическое событие конкретно предсказать, пожалуй, было нельзя. Но в общем, мы сами лепим себе судьбу. В истории Кэтрин меня если что и удивляет, так – до чего она докатилась.

– Слишком уж вы, Люси, бойко да легко увязываете Факты, – улыбнулся Пайкок.

– Да нет же, Джон, – заспорила та. – Мы выстраиваем наши судьбы гораздо активней, чем сами себе отдаем отчет. Я сказала, что удивилась замужеству Кэтрин. Как факту. Но разве ей непременно требовалось выходить за человека, который станет ее бить? Ладно, предположим, она раздражала бы девять мужей из десяти, но почему она выбрала именно того, кто доходит до крайностей? Она была женой потенциально избиваемой и выбрала мужа избивающего. Круг замкнулся, вращался и вращался, пока – вчера ночью – она не разорвала его.

– Больше отвечало бы модели, если б жертвой оказалась она, – возразил Пайкок.

– Круг разорвала она, – продолжала Люси. – Но скажу вам: если за ней не будет строгого пригляда – она покончит с собой.

Я осмысливал разговор, оставшись снова один. У меня опять нет урока. Надо было кое‑что сделать, но я застрял у окна, не в силах переломить настроение. На спортплощадке двое футболистов налетели друг на друга и сцепились врукопашную. К ним вприпрыжку подскочил Батчер, учитель физкультуры. Оба были парни здоровущие, но он, схватив их за шиворот, развел на расстояние вытянутой руки. Батчер мужик простой, без комплексов, людей такого сорта я в общем презираю, но иногда втайне завидовал ему. «Этот твой братец, – поделился со мной как‑то Батчер, – в миллионеры запросто мог выскочить до тридцати пяти, раскинь он свои карты верно. А там уж сделал бы всем ручкой! Эх, мне б его возможности! Уж я б им всем показал!» И такие мысли будоражили тысячи и тысячи людей, которым не выпало родиться Бонни.

Сзади кашлянули. Я обернулся. В учительскую заглянула девчушка, придерживаясь за дверь, словно готовая в любой миг прихлопнуть ее и со всех ног спасаться бегством. Сначала я подумал – шестиклассница, а лицо почему‑то не вспомнилось. Нет, все‑таки постарше.

– Мистер Тейлор?

– Да, я.

– А я вас разыскивала.

– Я вроде бы не прятался.

Чуть насупила бровки.

– Миссис Дьюхерст велела передать, что вас директор вызывает.

Теперь ясно. Новенькая секретарша. Школа расширилась, потребовалось больше служащих для канцелярской работы.

– А когда, миссис Дьюхерст не сказала?

– Сейчас, наверное.

– Передайте, поднимаюсь.

Хьювит узнал из расписания, что у меня утром «окно». Девушка по неопытности пересказала просьбу как приказ – в общем‑то это и был приказ, но Хьювит наверняка сформулировал по – другому: «Попросите Тейлора, миссис Дьюхерст, пусть заглянет ко мне, когда улучит свободную минутку».

Я двинулся за девушкой по коридору, что разбудило во мне мои переживания в одиннадцать лет: новичок, я вечно плутал по школьным закоулкам, страшась, что никогда не выучусь находить дорогу. С тех пор реорганизация среднего образования потребовала новых помещений и теперь имелись отсеки, существование которых впервые открывалось ученикам лишь в старших классах.

Миссис Дьюхерст извинилась – у директора сидят, придется подождать. Я разыскал стул и уселся, пристроив на колене папку с сочинениями, которую дала мне Люси. Трещали машинки, заливались телефоны. Письменные столы и простые проволочные корзинки, дыбившиеся бумажной пеной, шкафы, тесно забитые папками, копировальная машина, цветные схемы на стенах, гигантское расписание, над которым Хьювит с Пайкоком пыхтели каждое лето и которым Пайкок, его главный творец, весьма – и по справедливости – гордился. Помощницы у миссис Дьюхерст сменялись часто, сама же она превратилась в легенду еще в бытность мою школьником. Дородная, в очках, уже седая, знавшая все школьные тайны как никто другой, но дипломатично помалкивавшая обо всем, кроме того, что сбивало плавный ход.

Из кабинета Хьювита появился Коллинсон, завуч средних классов, кивнув мне на ходу. Миссис Дьюхерст вплыла к директору и, тут же выйдя, объявила обычным официальным тоном:

– Мистер Тейлор, мистер Хьювит просит вас. – Я вовек не забуду, как однажды она оказалась свидетелем того, как я – еще школьником – выполз из этого кабинета, глотая слезы после одной особо свирепой взбучки.

Постучавшись, я вошел. Кабинет купался в солнечном свете: свет лился в два больших окна – помещение когда‑то служило гостиной владельцу фабрики.

– А, Гордон! Рад вас видеть, – приветствовал меня Хьювит. Он раскуривал трубку. Хьювит предпочитал пузатенькие трубки зарубежного изготовления. Еще один атрибут его стиля наряду с темными рубашками и ярко – пестрыми галстуками, оживлявшими строгие, хорошо сшитые костюмы. Нравились ему и очки, хотя они по большей части красовались поднятыми на волнистые седеющие волосы. Когда он приглашающе указал мне на стул, я краем глаза зацепил обложку лежащего на столе романа и смекнул, зачем вызван. Хьювит наконец справился с трубкой, придвинулся к столу и взял книгу.

– Вы даете ее как дополнительное чтение своим наиболее успевающим старшеклассникам? Так?

– Так.

– Какие‑то особые соображения?

– Роман очень живо и сильно вторгается в ту область жизни, с которой, как я считаю, им надо познакомиться.

– Наркотики и беспорядочные связи?

– Книгу отличают нежность и сочувствие. В ней присутствует нравственная оценка – позиция автора. И написана она мастерски.

– Думаете? – Вся книга была в закладках.

Хьювит раскрыл на одной из заложенных страниц.

– Очень тонко написано, с чувством меры, – прибавил я.

– Ага, значит, по – вашему, с чувством меры? Герои не пропустили ни единого известного мне ругательства и весьма пополнили мои познания свежими, дотоле абсолютно неведомыми!

– На мой взгляд, в контексте они оправданны.

– Гордон, вы считаете, что роман стоящий?

– Да. И очень значительный. Извините, сами вы его читали?

– Пролистал. Достаточно подробно, чтобы сложилось определенное впечатление. Во всяком случае, о его пригодности для целей, в каких вы его используете.

– И ваше мнение не совпадает с моим?

Хьювит уклонился от ответа.

– Вы ведь книгу не только ребятам, но и девочкам рекомендуете?

– Да. Девочкам известно не меньше, а то и больше о теневых сторонах жизни.

– М – да, – трубка Хьювита затухла, он потянулся к большой коробке спичек.

– Мне звонил один родитель. Звоночек серьезный. Он очень огорчен. Прислал ко мне с этой книжицей дочку. Жалуется, что меньше всего ожидал, что подобная пакость проникнет в его дом через школу, да чтоб еще по наущению учителя… Это выше его разумения…

– История древняя, как сами книги, – вздохнул я. – В суд таскали Лоуренса. Даже Гарди шишек перепало.

– Я отнюдь – ни на секунду – не настаиваю на запрете писателю высказываться. Я лишь хочу, чтобы вы серьезно взвешивали, какая литература пригодна для какого возраста, взвешивали свои рекомендации. Ведь ваша рекомендация – санкция школы.

– Но я все взвесил. Я не намеревался просто сунуть ребятам занимательную книжонку – берите, мол, развлекайтесь. У нас в классе состоялось обсуждение глубинного смысла произведения.

– И в ходе обсуждения не возникало ни малейшей неловкости?

– Нет. Ребята у меня есть очень смышленые и восприимчивые. Не моя вина, если они стыдятся откровенно раскрывать родителям то, что мы спокойно обсуждаем вместе в классе. Нельзя отгораживать наших подростков от жизни.

– Но есть ли необходимость так беспощадно – прямо‑таки в лошадиных дозах – обрушивать ее на ребят? – Хьювит немножко помолчал. – Гордон, чтение этой книги столь уж важно для них?

– Ну не вопрос, конечно, жизни и смерти. В программе она не значится, хотя если в ней имеются качества, которые усматриваю я, то, может, наступит время, и ее включат.

– Вы серьезно?

– За последнее десятилетие многое изменилось. Оснований полагать, что следующие десять пойдут по – другому – нет.

– Считаете, нет? – Хьювит навалился локтями на стол, трубку он обеими руками держал у лица, испытующе глядя на меня. – Ну а если маятник качнется в другую сторону? Что, если эта мелочь спровоцирует ответную реакцию, и мы утратим большую часть наших завоеваний?

– Да ну, что вы…

– Нет, Гордон, я серьезно. Нас сочтут людьми безответственными – ставим под угрозу наши победы. Сами же сказали: книжка – не вопрос жизни и смерти.

– Но теперь это вопрос принципа.

– Не понял?

– Мое суждение, зрелое, взвешенное, оспаривается, Как я понял, всего одним родителем?

– Одного хватит за глаза. На мой взгляд, – допуская, что кто‑то и не согласится с его позицией, – доводы весьма доказательны.

– Не требует ли он моей головы на блюде?

– Ай бросьте, Гордон! Так вопрос вообще не стоит… Вы знаете, как я доверяю вашей квалификации. Между прочим, не подумывали вы о том, чтоб подать заявление на должность инспектора по английской словесности? Том Нунэн уходит.

– Я не в курсе, что он уходит.

– Пока не всем известно. Как смотрите на этот пост?

– Надо подумать.

– Ну вот, значит, у вас имеется время оценить обстановку, пока еще о вакансии не объявлено официально.

– Э… вы не пытаетесь выпихнуть меня из школы?

Хьювит хохотнул.

– Только – только подумал, чего ради я подталкиваю одного из лучших моих учителей покинуть нас. Но я хочу, чтоб люди продвигались, реализовали свои возможности максимально.

– Хотя моим суждениям и не доверяют?

– Да ну, Гордон, все мы не без греха, – свеликодушничал Хьювит. – Все нормально, только б удалось загасить пожар в зародыше. Самое разлюбезное дело – достигнуть полюбовного соглашения в стенах школы. Обойдемся без посторонних.

– Вы желаете, чтоб я забрал у ребят книгу?

Хьювит рывком поднялся. Он подошел к тому окну, что побольше, и выглянул, точно рассчитывая кого‑то увидеть. Потом повернулся и прошествовал обратно к столу.

– А родитель заявил вот что… – медля садиться, произнес он.

– Простите, что перебиваю, но как все‑таки его фамилия?

– Беллами.

– Одри Беллами – одна из самых способных моих учениц.