Текст книги "Рассказ о брате (сборник)"

Автор книги: Стэн Барстоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

На столе у меня громоздится стопка сочинений, надо их прочитать и выставить оценки. Ну их к черту! После проверю. А не успею, так на уроке сымпровизирую. Как же рассказывать коллегам о миссис Нортон, про то, как мы нашли Нортона? Легко? Небрежно? (Каких только соседей не попадается!) Или сострадательно, встревоженно? Беда в том, что я сам не в состоянии определить свои чувства к Нортонам: ни к погибшему, ни к его душевнобольной жене. Да, от событий у меня холодок по спине, но участники – люди… Ведь знал же обоих, пусть не близко. Симпатии не вызывали, наставить их на путь я не мог бы. Иные из моих коллег заботятся – что часто чревато неприятностями – о судьбе учеников из неблагополучных семей и ребят с физическими или душевными отклонениями. А я не считаю подобное своим долгом. Учу ребят чему обязан учить, а остальное уж дело родителей, сферы социальных служб, медиков, полиции. Почему я должен испытывать чувство вины, что не взваливаю на себя бремя, нести которое не приспособлен и не обучен? Нет, сегодня что‑то цепочка мыслей у меня не выстраивается.

Телефон. На сей раз я решил ответить, но вернулся с полпути: звонки смолкли. Хлопнула дверь. Я опять расположился в кресле. В гостиную вошел Бонни.

– Гордон, тебя. Бранч. Имеется такой?

– Тед Бранч, да, – я поднялся. – Детектив ушел?

– Сей момент.

Я направился к телефону.

– Алло, Тед!

– Гордон, привет. Хотел с тобой опрокинуть по кружечке. Но если у тебя гости, не настаиваю.

– Пивка я б не прочь, да вот получится ли.

– К телефону брат подходил? Прославленный Бонни?

– Да, он.

– Прихватывай его, если желаешь. Слушай, мне б посоветоваться с тобой.

– Выбраться, Тед, сегодня сложновато. Ты где будешь?

– В «Ткачах».

– Ты в любом случае туда пойдешь?

– Ну а как же. Завсегдатай.

– Постараюсь быть.

– Ну давай. Около полпервого.

Я пошел наверх к Эйлине. На этот раз мне показалось, что она вправду спит. И я удалился.

– Помните, Юнис, акварель в кабинете? Которая вам больше всех понравилась? Этот Тед ее и написал, – сообщил я Юнис. – Такая вот проблема: и Эйлину не хочется тревожить, но и не хочется, чтоб она проснулась, а в доме никого.

– Я никуда не собираюсь, посторожу, – предложил Бонни. – У тебя, Юнис, какие планы?

– Испарюсь моментально, как надоем.

– Так давай оставайся? Держать со мной оборону. А Гордона отпустим – пускай смотается, разопьет кружечку со старым дружком. А? Днем я тебя отвезу. Желаешь – домой. Или сходим куда.

– С удовольствием. Я сговорчивая.

– Гляди мне, не облапошь!

– Поменьше остроумничай.

– Ах, дозволь мне острить, Юнис. Пожалуйста. Острить мне ужасно полезно.

– Только границ не ведаешь, да?

– О чем тебя спрашивал Хеплвайт? – повернулся я к Бонни.

– Наверняка о том же, что и тебя. Зато о футболе молол! Без удержу!

– А он в нем разбирается? – спросила Юнис.

– Да ну! – Бонни раскрыл газету на спортивной страничке. – А кто прилично разбирается‑то?

9

– Пострижешься ты наконец, а? – напустился на меня Тед Бранч.

– Лучше скажи, кто тебя стрижет, – уж я с ним расправлюсь!

Навалившись локтем на стойку, Тед тренированнопривычным движением ловко скрутил сигарету. Был он в длинном плаще, под которым виднелась твидовая куртка и коричневые широкие брюки. Прическа очень жестких линий – на затылке и на висках волосы сострижены почти напрочь. Раз в три недели их подравнивает один и тот же мастер. Вы бы не удивились, узнав, что Тед художник и декоратор по профессии. Художник талантливый и тонкий. Возраст – около тридцати пяти. Мы дружим уже несколько лет, хотя, случается, не видимся месяцами.

– Ну, что будешь пить?

– Полпинты горького.

– Пинту.

– Нет уж, половину, я на машине и не намерен тягаться с этим, – я ткнул на кружку «гиннеса» у Тедова локтя.

Пока Тед заказывал, я осмотрелся. Помнилось мне, стены у «Ткачей» были кремовые, но табачный дым прокоптил их до буро – желтых. В соседнем зале посетители состязались в дарты, кое‑кто сражался в домино. Женщин всего несколько. Здесь я бывал только с Тедом. Паб по соседству с его домом, от моего же в стороне. Тед не жаловал пабы, где, как он выражался, «шик да блеск», да и машины у него не было, ездил он на служебном фургончике фирмы. К тому же он клялся, что пиво тут – его качают по старинке ручными насосами – лучшее во всей округе, хотя сам пьет в основном бутылочное.

– Ну? Как у тебя и что? – спросил Тед.

– Знаешь, история вчера приключилась: у соседей убийство.

– Иди ты!

– Серьезно, – и я посвятил его в передряги минувшей ночи. Тед молча слушал.

– Черт возьми! Своей старушке воздержусь рассказывать. Еще опасных мыслишек нахватается!

– Как там, кстати, Бетти твоя?

– Известно как – в грустях. Как обычно. Считает, что уж если мне приспичило малевать, так рисовал бы поприбыльнее чего – ну открыточки хоть рождественские. Газетчиков теперь набежит! Ведь и братишка твой замешан.

– Утром уже один прискакал. Из «Глоба». Всячески старался подобраться к Бонни, выудить что закулисное о его неприятностях с клубом. Но так легко и просто Бонни не возьмешь.

– Обидно, что твой Бонни вечно угодит ногой в какую‑то лепеху, – заметил Тед. – На поле он прямо кудесник. Лично я считаю, что ему в нынешнем футболе равных нет. Поэт!

– А вот этого, оказывается, недостаточно.

– Ему то есть?

– Да.

– И он схоронился от бурь у тебя. В самый пик сезона, – Тед пожал плечами. – Нет, не врублюсь.

– Недоумевают все. А больше всех сам Бонни. Что ж! Жизнь его, пусть сам и живет.

– А ты вроде футболом не увлекаешься?

– Не особенно. Но талант меня привлекает всякий. И меня наизнанку выворачивает, когда я смотрю, как Бонни пускает свой в распыл. Кстати, о таланте. Над чем сейчас трудишься?

– Да так, малюю всякое разное.

– Слушай, хотел я смету составить на ремонт нашей гостиной. Не прикинешь?

– Вызови лучше бригадира. У меня глаза с потолков не слезают с утра до ночи, нагляделся на них до ноздрей. Микеланджело столько не видал. Между прочим, потому и хотел повидаться, – он извлек из кармана сложенную газету и протянул мне, тыча в раздел объявлений. – Вот, гляди! Ассоциация искусств предоставляет несколько субсидий живописцам. Я подумал: может, попробовать? Подать заявку?

– А работа? Побоку?

– Кто ж мне отвалит в придачу к жалованью? Я не на лишний фунт зарюсь, меня соблазняет вольное существование.

– Долго ль продержишься на три тысячи?

– Достанет, надеюсь, чтоб, в конце концов, прояснить, чего я стою. Пока еще время не упущено. Я обойдусь, а Бетти работает.

– Не станет противиться?

– А это уж как старушке вздумается. Что не по нраву, проглотит. А в чем не разбирается, пускай носа не сует. Вон ты про брата сказал – жизнь его. Ну а эта – моя. И она проносится галопом. Порой прямо оторопь берет от бешеного ее аллюра. Надо хоть что‑то успеть. Ремесло у меня есть. К потолкам вернуться никогда не поздно. Коль в другом провалюсь. А вдруг, кто знает, и без них перебьемся.

– Слушай, какие тут советы, раз у тебя такой настрой?

– А если подам на конкурс, напишешь рекомендацию?

– Это с удовольствием, это пожалуйста.

– Спасибо, – Тед отхлебнул «гиннеса» и, раздавив замусоленный, лопнувший окурок, достал припасы для следующей сигареты. – Ну, подъехали к главному. На субсидию ринется, сам понимаешь, свора понаторелых искусников, за спиной у которых художественные колледжи. Вот мне и охота убедиться, что я не пролечу, рыпаясь против эдаких. Вот как ты считаешь – потяну я?

– Думаю, вполне. Да, верно, новых горизонтов ты не открываешь, но…

– Ах, ты о том, что я не наколачиваю реек на древесные плиты и не плету узоры из унитазов, полные подспудного смысла? Словом, никакой тебе модерняги?

Я расхохотался.

– Да ну тебя, Тед! Не про то я! Великолепно ты понимаешь. Работаешь ты крепко, добротно. У тебя есть стиль, и видимо, его можно отточить, если на постороннее не отвлекаться. Разумеется, мнение только мое. А я‑то в изобразительном искусстве не специалист.

– Правильно. Но ты, Гордон, один из немногих интеллигентов, с кем можно покалякать о живописи. Не густо у меня со знакомствами в сведущих кругах.

– Может, тебе же на пользу.

– Мне и самому так кажется.

– По – моему, – продолжал я, мы уже пересели за столик, где можно было беседовать, не надрывая горла, чтоб перекричать напористые переговоры бармена и клиентов, – выявил художник истинно свое видение мира – отыщет и своего зрителя, которому именно такой стиль доставляет удовольствие. Потому что другого художника, двойника, – нет. Талант нуждается в упражнении. У человека есть обязательства перед талантом. В этом мире, Тед, нет ничего прекраснее таланта. И самое горькое – талант несостоявшийся.

– Что говорить. Только порой уж очень тяжко не растерять веру. Когда работаешь вот так в одиночку и всем до лампочки – есть ты или тебя нет.

– Видишь ли, брось ты писать – в живописи не зазияет невосполнимая брешь. О полотнах, не созданных Тедом Бранчем, скорбеть не станут. Зато сколько людей будут благодарны за картины, которые ты написал.

Я пошел принести еще пива.

– А ты сочиняешь что? – поинтересовался Тед, когда я вернулся.

– Ничего выдающегося.

– Что же, не претворяешь свои же теории в практику?

– Тед, дорогой, у меня не талант, а только лишь способности. Все мои поделки оборачиваются бледным слепком с творений других.

Да… никогда ничего подобного я вслух не высказывал. Даже перед собой признаться в таком не хватало честности. Я разом вдруг сник – вот и отнята моя мечта: она, может, и не довлела над моей жизнью, но подсознательно я согревался ею.

– Помнишь, что болтали разные ничтожества о Лоури, когда он умер? – выдержав паузу, спросил я. – Как принижали его? Разглагольствовали, что на карте мирового искусства он – провинция, да притом английская. А та девушка – запамятовал, как ее звали, – всех их, умница, припечатала. При любых недочетах, – заявила она, – одно Лоури удалось с лихвой – он приумножил сокровищницу британского искусства.

– Верно, верно, – покивал Тед. – Я‑то всей душой рад бы повторить подвиг Лоури, да только Лоури из меня никакой.

– А ты, Тед, попробуй! Суждено – проиграешь, но глупо проигрывать, даже не вступив в бой.

Вздохнув, Тед принялся за сигарету.

– Вдохновляюще ты на меня действуешь, старик! Подогреваешь мое мужество.

– Только вот писать за тебя не могу. Тут уж ты сам. Продал что за последнее время?

– Ну как сказать, – Тед взглянул на массивные металлические часы. – Располагаешь временем?

– Чересчур засиживаться некогда.

– Пиво еще будешь?

– От жажды, дружище, не сгораю. Что за спешка вдруг?

– Хочу тебе кое‑что показать. Займем твою машину на полчасика?

– О чем речь.

Мы допили и вышли. Пивная стояла на холме. Пятнадцать лет назад с десяток улиц, застроенных домами, вползало на него шеренгами. Теперь на их месте пустырь, заросший травой. Он резко обрывается в низину, где беспорядочно высыпали новенькие муниципальные здания. Легкая дымка в долине радужно заиграла от нежданно брызнувшего солнышка. Послушно сворачивая по указаниям Теда, я покатил через центр города.

– Выпадают деньки, когда обшарпанное наше местечко определенно смотрится красиво.

– Камни и деревья, – пояснил Тед, – эффектнейшая композиция. Но когда камень разрушается, деревьям его не спасти. – Он поглубже умостился на сиденье. – Знаешь, я стараюсь запечатлеть здешние уголки. Не хватает времени зарисовывать – фотографирую. Сам понимаешь, меня не точит ностальгия по развалюхам, в которых приходилось ютиться людям, и по нескончаемому рабочему дню: день – деньской рабочие вкалывали на здешних фабриках, а всего нажитого – горб да чахотка. Нет. Но у городка имелся стиль. А какой уж там стиль в стекле и бетоне?

Мы переехали реку, прокатили по берегу и опять поползли на холм. Узкая петляющая дорога бежала мимо зимних лугов, огромных парков и добротных свежепокрашенных особнячков, прячущихся среди вязов, дубов и платанов. Весной здесь царили холодновато – зеленые оттенки. На ветровом стекле посверкивало солнце, поминутно ослепляя бликами – пришлось опустить козырек: дороги не видно. Сюда нас с Бонни в детстве привозили на прогулки. В сезон мы собирали смородину на варенье или гоняли мяч, обшаривали заросли рощиц, укромные места в подлеске. Наши родители посиживали, разморенные, лениво перекидываясь обрывками фраз, а далеко внизу гудели, проносясь, поезда. Фабрики и склады стояли, застывши, подремывая в лучах воскресного солнышка. Уже тогда в Бонни сидел бес неугомонности, я же был ребенком тихим и спокойным. Ему быстро прискучивали наши игры, и он удирал: обшаривал все окрестности, не страшась забрести на запретную территорию частных владений. Когда наступал час отъезда, начинались долгие его розыски.

Мы повернули еще раз. Теперь ехали между высокой каменной стеной и железной оградой. Затем миновали аллею конских каштанов и очутились на прогалине. Поодаль от дороги на специально возведенной площадке у кромки луга прилепилось длинное полубунгало из камня и кирпича. Новехонькое: на окнах потеки мела, сад – вывороченные комья земли. В дом еще даже не въехали.

Послушный Теду, я затормозил па придорожной площадке, недавно, видно, сооруженной. В пабе Тед коротко бросил: «Малюю тут картинку для одного», не распространяясь подробнее ни о цели поездки, ни о месте, и я придержал любопытство. Мы направились к дому по чистенькой дорожке, и Тед, достав ключ, отпер дверь. Комнаты пусты, но выкрашены и выскоблены дочиста. Хоть сию минуту въезжай.

– Домик влетел кому‑то в копеечку, – заключил я, приметив по пути огромную квадратную кухню, оборудованную с особым тщанием: холодильник, мойка, инфракрасная духовка.

– Хозяин – строитель, – объяснил Тед. – Сам и строил.

Он отпер дверь, и мы очутились в гостиной. Внимание сразу захватывало огромное, во всю стену, окно: из него открывался вольный, не заслоняемый ничем вид на долину и холмы; засмотревшись на панораму, я обернулся, только когда Тед, стоявший позади, спросил:

– Ну и как тебе? – и я уразумел, ради чего он меня привез.

– О, господи! – вырвалось у меня.

– Угу, – серьезно подтвердил Тед, но в глазах у него плясали смешинки, – это он и есть.

Роспись занимала чуть ли не всю плоскость стены, написана прямо по гладкой свежей штукатурке. Мадонна и Дитя. Композиция в манере итальянского Ренессанса, но фон – стилизованные викторианские и эдвардианские особняки нашего городка, самые живописные. Мать и Дитя принимают знаки почтения от местных высоких лиц – мэра, у него на шее видна цепь, настоятеля собора; рядом с ними женщины с хозяйственными сумками и мужчины в комбинезонах, будто застал их художник врасплох по пути с работы. Пока я смотрел на картину, краски ее вдруг заиграли в солнечном свете. Я стоял завороженный, даже язык отнялся.

– И ты… – вымолвил я наконец. – Это написал ты, Тед?

– Угу. Это «Поклонение волхвов». Заказчик увидел картину во Флоренции, сфотографировал, привез репродукции и пожелал, чтобы я увеличил во всю стену. Я уговорил его на вольное переложение. Посмотрев наброски и первые эскизы, он согласился. Что и говорить, решение отважное, – сухо присовокупил Тед. – Но теперь вроде ничего, доволен.

– Еще бы! Волшебная картина!

– Вот так тон! Будто ты и не подозревал, что я способен на такое, – он смущенно ухмыльнулся, его глаза перебегали то на мое лицо, то на картину.

– Честно и откровенно, Тед. Не подозревал. Чтобы до такой степени сильно, нет.

– Каждый родившийся ребенок несет в себе будущее мира, – внезапно помрачнев, изрек Тед. – Своих детей у меня нет, да я и не особенно жажду, но уж настолько‑то я их понимаю.

На глаза навернулись слезы. Я отошел к окну, в горле стоял ком, я несколько раз поглубже вздохнул. Обернувшись, взглянул на роспись издалека.

– Но однако ж, какая все‑таки диковинная причуда… подобный заказ…

– Ему хотелось как‑то увековечить память об одной девушке. Она погибла, как я понял, совсем молодой. Путешествуя, он увидел во Флоренции картину, и его вдруг осенило. Он католик, само собой. Приехал, пустился на поиски местного художника и набрел на меня. Я, видишь ли, иду по сходной цене.

– А чем он занимается? Ты говоришь, построил бунгало сам?

– Ну да. Он строитель.

– И фамилия его Маккормак?

– Верно, – Тед не стал добиваться, откуда мне это известно. Может, решил, что имя выскочило мимоходом у него самого.

– Въезд его, конечно, ненадолго отсрочился, но старик будто не особо ворчит.

– Еще бы! Не к каждому новому домику такое приложение.

Как подъехала машина, мы не слышали, молча впитывали картину. Когда дверь раскрылась, по голым доскам гулко забухали тяжелые шаги. Тед оглянулся: Маккормак.

– Мистер Маккормак…

– Он самый. А я гляжу – машина. Подивился – кому тут быть.

– Мы с другом приехали. Не против? Захотелось, чтобы он взглянул на роспись. Он разбирается в живописи.

– Вот как? – Маккормак перевел взгляд на меня. Я немножко удивился, что отец Фрэнсис смотрит на меня, как на незнакомого. Но сколько уж лет миновало, да и встречались мы мало. И бородку я отрастил.

– И как вам показалась картина?

– По – моему, грандиозная.

– М – да. Про такую можно сказать – грандиозная. – Он повернулся и, расставив ноги, встав как влитой, погрузился в лицезрение своей собственности. – Мне и требовалось нечто необычайное, особое.

– Не сомневайтесь, мистер Кормак, вы это получили. Единственная незадача – как перевозить ее, вздумайся вам переезжать?

– А куда мне переезжать? – Маккормак сбил шляпу со лба на затылок, надел очки. – Дом я построил такой, как нам с женой мечталось. Тут и обоснуемся. Самое главное – въехать. Мазила этот вот покамест не пускает, – тяжеловесно пошутил он.

– Осталось покрыть лаком – и готово, – заверил Тед.

– Ладно, – проворчал Маккормак. – А помрем мы с женой, тогда уж будь что будет. До той поры все удовольствие мое. Рассказал ваш друг, что тут к чему? – повернулся он ко мне.

– Да. Я ведь был знаком с Фрэнсис. Вы, мистер Маккормак, не узнали меня. Я – Гордон Тейлор, брат Бонни.

Ну, дал маху. При чем тут Бонни? Маккормак знать не знает про Бонни и его причастности к Фрэнсис.

Маккормак пристально оглядел меня.

– Теперь признал. Рассмотрел за вашей бородой, его взгляд прилип намертво. В конце концов, не выдержав, я снова заговорил:

– Все случилось так давно.

– Для меня будто вчера, – отозвался Маккормак. – Только вчера дочка моя вышла и уж больше никогда не вернулась.

– Я встретил другую вашу дочь – Мэри, – после тяжкой короткой паузы сказал я. – Она поразительно похожа на Фрэнсис. Такой Фрэнсис стала бы сейчас.

– Да, люди говорят, – и снова Маккормак замолк, задумчиво вперившись в стенную роспись. – Наши дети, – неожиданно вымолвил он. – Мы все одно их теряем. Они вырастают, меняются, покидают нас. Мы становимся им не нужны.

Зато Фрэнсис ты можешь удержать, подумал я, ее ты можешь сберечь в памяти навсегда. Навсегда восемнадцатилетней, навсегда юной, ласковой, нежной, чистой девочкой. Которую предал неизвестный.

– Тед, а фотографии картины у тебя есть? – спросил я у приятеля.

– А как же.

– Так пошли их в Ассоциацию искусств, и, по – моему, волноваться тебе нечего.

Маккормак оторвался от раздумья и созерцания.

– Чек за работу я вам перешлю. На будущей неделе. Ежели чем еще могу пособить – подтолкнуть где, скажите. Сделаем. Я доволен. Очень.

Мы ушли.

– Эх и одержимый, – заметил Тед на обратном пути в город. – Прет, ну тебе танк. Такого неплохо иметь в друзьях, скажу я тебе, но столкнуться с ним – упаси бог. Держу пари, работать под его началом – душу вынет.

Я объяснил, откуда знаю о Фрэнсис, умолчав о роли Бонни и о том, что девушка была беременна. Вспоминая позу Маккормака, я ежился от этой своей осведомленности, но одновременно все во мне ликовало и пело из‑за картины. Я подвез Теда, отказавшись от приглашения заскочить и поздороваться со старушкой, и поехал к себе. С Бетти я был знаком лишь слегка. Особой духовностью она не отличалась, любила простенькие житейские радости и верила в надежность домашнего очага. Интересно, а она видела Тедову настенную роспись? Как бы на нее подействовала картина?

Бонни с Юнис смаковали кофе и приканчивали сандвичи с консервированным мясом и помидорами.

– Угощаемся вот, – сказал Бонни. – Ты не против?

Против‑то я был, но не понимал в точности почему.

– Нет, разумеется. Что там у Эйлины?

– Не шелохнется. Славно посидели?

– Ага. Звонил кто?

– Пару раз звякнули, я не стал подходить.

Притянув кухонный табурет, я уселся.

– Надо подушки занести из гаража. – Теперь я обоих их воспринимал как чужаков, незваных гостей, не терпелось, чтобы они исчезли.

И точно в ответ на мои мысли, Бонни сказал, что повезет Юнис домой.

– Может, тебе в чем помочь? Или там вернуться к определенному часу?

– Нет, нет… Приходи, как тебе удобно. Мы сегодня никуда не выйдем.

Пока Бонни бегал за плащом, Юнис составила тарелки и чашки. Она поболтала кофейник.

– Кофе немножко осталось. Подогреть?

– Нет, не надо. Попозже попью.

Юнис обшаривала глазами пол, точно высматривая оброненную булавку.

– Что ж… передайте Эйлине – спасибо за гостеприимство.

– Непременно.

– Надеюсь, с ней все образуется.

– Я тоже.

– Встретимся на семинаре или, может, раньше.

– Угу. Над поэмой будете работать?

– Да нет. Пусть отлежится, поправлю позже на свежий глаз.

– Вам виднее.

Она стояла с чашками в руках.

– Помою перед уходом.

– Да ерунда.

Девушка не двигалась.

– Я… хм… Вы на меня не обиделись? А?

Я запнулся было, но ответил откровенно.

– Обиделся. – Она молчала. – Для всего есть свои правила.

– Вот именно. И всему свое время и место.

Поставив чашки, она вышла. Господи! – мелькнуло у меня, да она ж дает мне понять, что дверь не захлопнулась. Мечтает, что ей перепадет еще разок унизить меня.

Есть не хотелось. И кофе не хотелось. Когда Бонни с Юнис уехали, я налил себе виски и принялся вспоминать картину Теда. Обязательно попрошу фотографию, ведь подлинник станет недосягаем, как замкнутые в сейфах миллионеров картины старых мастеров; зрелище доступно только Маккормаку, его домочадцам и гостям. Мне до смерти хотелось выговориться, излить впечатления, нахлынул порыв сотворить что‑то самому, создать нечто самобытное. Может, написать стихи о Теде и его картине? Я снова потянулся к виски, но тут же одернул себя: до вечера еще далеко, не самая подходящая пора налегать на крепкие напитки.

Я двинулся наверх, по пути сняв с рычага телефонную трубку. Как тихо в доме. Я зашел в спальню – окна зашторены, Эйлина дышит глубоко, ровно.

«Очнись, – мысленно приказал я. – Вернись ко мне. Мне надо поговорить с тобой». Раздевшись, я прилег рядом, придвинувшись поближе к ее теплу. Пробормотав что‑то со сна, Эйлина моментально повернулась бессознательно ко мне спиной. Я растерялся. Вот так отклик! По заведенному у нас обычаю ей полагалось бы уже обнимать меня сонно и ласково. Я примостился рядышком, близко, но не прижимаясь, слегка обняв ее. Вскоре вспотел от ее тепла и отодвинулся. Немного спустя заснул. Когда раскрыл глаза, уже смеркалось и в дверь звонили. До меня дошло, что звонят, похоже, уже давно.

10

Позади «мини», под фонарем, стояла отцовская машина. Набросив халат, я помчался вниз, щелкая на ходу выключателями. Мать с отцом неуверенно удалялись по дорожке. На скрип открывающейся двери оба обернулись.

– Заехали вот. Решили взглянуть, что у вас тут делается, – сообщил отец.

– А, так, значит, вы слышали? – я отступил, пропуская родителей.

– Разное болтают, – ответил отец. – Где правда, где вранье – не разобрать.

Мать покосилась на мой халат и голые ноги.

– У вас темно, но машина твоя стоит. А Эйлина‑то где же?

– Дома. Отсыпается. А я собирался душ принять. Почти всю ночь канителились. Не спали, – мы прошли в гостиную.

– А Бонни? Уехал? – спросил отец.

– Нет пока. С приятельницей укатил проветриться. Давайте, располагайтесь. Побегу оденусь и Эйлину разбужу.

Они устроились рядышком на диване. Я заметил, что мать поглядывает на разоренное кресло – нет, ни к чему посвящать ее в подробности про волосы миссис Нортон. А у матери голова точно только что из парикмахерской – свежая стрижка, красивая прическа. Волосы темные, без следа седины. Отец в твидовом пальто реглане глядит щеголем. Надевает он его редко, потому что почти весь день суетится в магазинчике. И мать одета красиво и опрятно.

Она обвела глазами комнату. Со стороны ее взгляд мог показаться надменным. Я часто думал, что, доведись ей родиться в другой среде да получить хорошее образование, она не уронила бы себя в любом обществе. Меня забавляло, что я перехватываю взгляды на нее, когда мать приходила на школьные торжества. Тогда я понимал, что мать еще очень привлекательна. Но, безусловно, она с ходу отмела бы малейший намек на злонамеренное заигрывание: презрительно отрезала бы: «Полно дурить, нахал». Они с отцом всегда были дружны и довольны друг другом. Но их ласки я все‑таки никак не мог себе представить, хотя и у них, конечно, выпадали минуты крутой нежности. Мать была вполне счастлива такими отношениями, ей не требовалась, как и большинству женщин ее класса, чрезмерная пылкость чувств.

Мысли у меня свернули в это русло, потому что я заподозрил: мать не иначе как решила, что их приход прервал наши воскресные послеполуденные ласки.

– И что же вы все‑таки слышали? – обратился я к отцу.

– Тут у вас по соседству убийство будто бы.

– Слухи, будто соседу вашему голову прошибли, – Дополнила мать.

– Увы, все правда. – Я рассказал подробно; они сидели бок о бок, выпрямившись, настороженно – отец никак не выпускал из рук твидовую шляпу.

Когда кончил, они молчали, переваривая новости.

– Погодите! – воскликнул я. – Пойду оденусь да Эйлину разбужу.

Нет, все‑таки интересно, подумал я, наклонясь над ней уже не то в четвертый, не то в пятый раз за день, проснется ли она вообще когда‑нибудь, если ее не трогать. Я наливался обидой и возмущением: почему она замкнулась, возведя между нами глухую стену? Правильно, мы не только муж и жена, мы любовники. Но ведь мы еще и друзья! Я мягко потряс ее за плечо.

– Эйлина! – затормошил я посильнее. – Эйлина!

Она заворочалась.

– Отстань, Гордон!

– О, господи! – тихонько вспылил я. – Нужна ты мне! Отец с матерью пришли.

Раскрыв глаза, она повернулась:

– Что?

– Старики мои пришли.

– А времени сколько?

– Около семи. Ты уже пятнадцать часов спишь.

– Хорошо.

– Что, хорошо? Я тебе просто говорю.

– Ну и хорошо.

– Вниз спустишься?

– А кто там?

– Да мать с отцом, больше никого. Бонни укатил с Юнис.

– Сейчас.

Вялая, она медленно опоминалась. Захватив одежду в ванную, я сполоснул лицо холодной водой, оделся и пошел вниз. Все вкривь и вкось. Сломался привычный ритм. Отец снял пальто, я забрал его и отнес в переднюю.

– Чайник пойду поставлю.

– Если для нас – не хлопочи, ни к чему, – остановила мать, – мы уже пили.

– Эйлина будет, да и я не прочь.

– Эйлина здорова, Гордон? – безошибочное чутье матери на малейшую шероховатость.

– Да. Утомилась просто, а из‑за случая этого развинтилась совсем.

– Соседушка ваша не иначе как умом тронулась. Помнишь, Алек, двоюродную сестру Хилды Ферфакс? Как ей разум‑то затмило? Шикарная была, видная из себя такая, да вдруг ей помутило разум. Меланхолия, что ли.

– Голову она никому не проламывала, – внес поправку отец.

– Зато сама в речке утопилась. Сначала травилась таблетками, но ее успели спасти. Так она все ж добилась, чтоб уж наверняка. Слава богу, у нас такого не водится.

Когда вошла Эйлина, отец встал. Он и дома всегда вставал, когда она входила. Он молчаливо гордился невесткой и с готовностью оказывал ей знаки уважения. Мать улыбнулась, внимательно оглядела Эйлину с головы до пят, не упустив ничего.

– А мы‑то уж совсем было ушли, – сообщила она. – Хорошо, Гордон дверь отворил наконец.

– Вчера легли уж под утро, я и не спала почти. Пришлось снотворное принять, – объяснила Эйлина. – Гордон вам уже все рассказал, наверное?

А взгляда моего упорно избегает, отметил я.

– Чайник хотел поставить, – сказал я.

– Я поставлю, – сказала Эйлина. – Есть кто‑нибудь хочет?

– Мы уже пили чай, – ответила мать. – Эйлина, а ты снотворное не часто принимаешь? Гляди, привыкнешь.

– Да нет! Мне когда‑то давно прописали. Я тогда допоздна засиживалась, экзаменационные сочинения проверяла. А потом не могла заснуть до полночи. Гордон небось проголодался? Обедал?

– Нет. Пива выпили с Тедом.

– Чего уж ты, Эйлина! Взрослый поди, – попеняла мать. – Голодный ходит, сам и виноват, – но это она подлаживалась к Эйлине, сама же придерживалась других правил. Мать твердо верила, что мужа надлежит кормить регулярно, досыта, и забота эта целиком лежит на женщине. Заповедь эту может нарушить только болезнь хозяйки.

– Ни к чему принимать чересчур близко к сердцу чужие беды, – продолжала она. – Конечно, как не посочувствовать. Но незачем забирать себе в голову. Пособить‑то все равно не можем ничем.

– Что он за человек был, Гордон? – осведомился отец.

– Жену колотил. Мало тебе? Заметь себе, некоторые женщины… – разошлась мать.

– Да, вот на тебя бы кто с кулаками, не позавидуешь тому, – сказал отец.

– Не все женщины одинаковы. Помнишь, как Кристинин муж орал на нее? Каждую субботу. Он пропадает в одной пивной, она засядет в другой, а как сойдутся вечером дома, так он, бывало, лупцует ее до синяков.

– Кто она была‑то? Потаскушка.

– Верно. Но она запросто и сдачи давала. Лягалась, кусалась, царапалась. Однако, что причитается, все едино сполна получала. Самое чудное, как эта парочка липла друг к дружке. Словно врозь им невмоготу. Гордон, да ты ж помнишь Кристину Линфорд? Через два дома от нас жили.

– Помню. Тощая – претощая, вечно кашляла, волосы рыжие, крашенные хной. Известна мне была и ее дурная слава. На меня она ни разу и мельком не глянула, я в толк не мог взять, чем уж эта бабенка так завлекательна. Разве что некоторых мужчин соблазняет именно доступность.

– Как‑то в субботу он ей нос расквасил, – продолжала мать. – Кровь на всем – на юбке, на блузке, на жакете. Откуда я знаю? Она меня зазвала к себе – показывала. Только ты, Эйлина, не подумай, что я у них часто гостевала. Вот уж нет. Но ведь как откажешься, раз сама зовет? У нее оказалось прибрано. Прямо на удивление. Я‑то думала, у них кавардак. Но запахи – с души воротит. Капитально‑то небось не прибиралась никогда. Напоказ только. Что она грязнуха, я догадывалась. На веревке у нее нижнего белья по пятницам мотается – две– три пестреньких тряпицы. Потом они в Брэдфорд куда‑то перекочевали. До сих пор небось живут по – прежнему.

– И к чему ты нам все это рассказывала? – поинтересовался я, когда мать со смешком закончила.

– К тому, что всяко бывает. Надо жить своей жизнью и не принимать близко к сердцу все подряд.

– Пойду чай заварю, – Эйлина вышла.