Текст книги "Рассказ о брате (сборник)"

Автор книги: Стэн Барстоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

– Но что они могут сделать? При чем тут сердечный приступ? В чем разница – окочурится он или нет?

– Не знаю. Но, по – моему, тебе не мешало бы посоветоваться с адвокатом. Есть у тебя свой?

– А как же.

– Правда, сегодня выходной.

– Я ему домой позвоню.

Вошла Эйлина.

– Зачем это они приходили?

– Проясняли насчет машины, – пока Юнис у нас, мне не хотелось распространяться о подлинных причинах.

Эйлина посмотрела на меня, на Бонни, догадалась, что ее морочат, и тактично сменила тему.

– Я готовлю ужин. Как быть с этой девушкой? Хотите, чтобы она осталась?

Я отметил, что Юнис она называет не иначе как «эта девушка», словно мать, чей сын приволок в дом девицу с сомнительной репутацией.

– Бонни, как? – спросил я брата.

– А? – очнулся он.

– Приглашать Юнис ужинать? Или пусть уходит?

– Да она вроде зашла забрать чего‑то там?

– Правильно. Но то был лишь предлог познакомиться с тобой.

– Как сами хотите. – Ему было не до того, он задумчиво покусывал ногти.

– Ну так спроважу, – я двинулся к дверям.

– Постой, – окликнул меня Бонни на полпути. – Слушай, надо ж хоть как‑то девочку осчастливить. Я тебя от нее избавлю.

– Как это?

– Убирай с дорожки «мини», я ее на своей домой отвезу.

– Неужто опять поедешь?

– А что? И вы с Эйлиной уж точно не прочь наедине поворковать.

– А ужин, как же? – спросила Эйлина.

– Честно, совсем неохота есть.

Я поднялся наверх в спальню, приспособленную под кабинет, и разыскал творение Юнис.

– Юнис, Бонни предлагает отвезти вас, – сказал я девушке. Она неприкаянно сидела в гостиной, рядом пустой бокал: гость, которому в доме вдруг стало неуютно. Ладно, пусть выпроваживают, раз таким приятным способом.

– Вы домой или еще куда‑то?

– Да я…

– Так что, Юнис? Согласна? – вырос в дверях Бонни.

– Спасибо. Неловко даже. Столько хлопот.

– Да я тут уж два дня под ногами путаюсь. Договорились, я через минуту готов. – Он исчез наверху.

Лицо Юнис розово затеплилось. Она изучала свои руки, потом осмотрела гостиную, избегая моих глаз.

– Ну как, просмотрели пьесу Джека? – спросил я.

– Да. Вчера, как домой пришла. Я уже приблизительно представляю, какой любительский кружок сумеет устроить читку.

– Только чтоб не ставить парня в неудобное положение.

– Простите?

– У профессионалов интерес беспристрастный. Понимаете?

– Да ведь ему вряд ли приходится рассчитывать на профессионалов? Откуда же?

– На данной стадии, конечно. Но… и любители любителям рознь.

Она вникала в смысл.

– Вы про то, что иные любители начнут насмешничать – ни то, мол, ни се?

– Именно! – расхохотался я. – Не хочется, чтоб читка отпугнула его. Нежелательно.

Я видел, что сама она, обнажая – без всяких колебаний и стеснений – в стихах сокровенное, даже в голову не брала подобные тонкости.

– Но уж он за свое‑то сумеет постоять?

– Да, если б имелось на что опереться: постановка его пьесы или суждения авторитетов. Но пьеса еще толком не завершена, сейчас ему важно осмыслить технические нюансы, а не выслушивать придирчивых критиков, которые, не вникая в то, что он стремится выразить, считают себя вправе судить. Джек парень весьма ранимый.

– Это точно! Порой он чересчур обидчив.

«А ты порой дура дурой, голубушка», – подумал я.

– Я не про то. Джек уязвим профессионально. Критерии собственных творческих восприятий у него еще не сложились. Нет своего почерка. И он не получил пока что признания, которое его поддерживало бы.

– Я знакома с одним режиссером. Переговорю с ним предварительно.

Вошел Бонни, натягивая плащ. Благоухая туалетным мылом.

– Ну, Юнис, вот и я.

Она попросила разрешения зайти в ванную и оставила нас.

– Машину в гараж будешь потом загонять?

– А, да пусть ее на дорожке торчит. Все едино, всем уж известно, что я тут.

– А адвокат? Позвонишь?

– Утром попробую. Обвинения пока нет, так что проку от него никакого.

– Скажет, стоит ли волноваться. Может, и не из‑за чего.

– Это да. – Бонни точно уже забыл о случившемся. – Слушай, Гордон, у тебя не найдется запасного ключа? Вдруг в загул пущусь…

– До Юнис езды – максимум десять минут.

– Вечер‑то, дружок, едва занялся, а я давненько под запором.

Я отцепил ключ от связки и перебросил ему.

– Обещаешь улыбнуться и пройти мимо, если кто задираться станет?

– Улыбки вот не гарантирую.

Вошла из кухни Эйлина попрощаться с Юнис.

– Так что же все‑таки произошло? – осведомилась она, когда я, загнав «мини» в гараж, вернулся.

– Либо Бонни опять оседлает коня, пока не растерял куража вконец, либо наплюет на все.

– Слушай, я не толковательница слов.

– Он ударил хозяина в пабе. Поэтому и являлась полиция.

Она молча выслушала мой рассказ и прокомментировала:

– Сам навлекает на себя беды.

– Ему это определенно нравится.

– Но я не хочу, чтобы он впутывал тебя. Нас.

– Милая, я его брат. Ему захотелось исчезнуть на недельку, и он приехал ко мне.

– И уже полиция тут как тут.

– Я, Эйлина, чист. Меня они не тронут.

– Грязь – она липкая.

– Послушай, Эйлина! Что‑то ты заделалась чистоплюйкой! Того гляди разахаешься, что будут говорить соседи. – Она громыхала дуршлагом о бортик раковины, не отзываясь. – О чем вы с Бонни разговаривали вчера вечером?

– О тебе в основном. О нас.

– А?

– Пытался выведать, известно ли мне было до замужества, что я бесплодна.

– Эйлина, довольно об этом.

– Нет, правда. Впрямую он меня не винил, но намекал. Да мне и так понятно, что подвела тебя, но я не желаю, чтоб мне приписывали, будто это я намеренно.

Эйлина бросила возиться с рисом, отвернулась, закрыв лицо руками. Я обнял ее сзади. Она не сразу позволила, чтоб я повернул ее лицом к себе.

– Да знаешь же великолепно, я‑то себя обманутым не считаю.

– Правда?

– И знаешь, что я все равно б на тебе женился.

– Правда?

– Я уж сколько раз тебе говорил.

– Ты всегда со всем миришься.

– Это я такой стоик? Вот как, я и не знал.

– Да нет, я не о том. Понимаешь, думать, что успеется, что всему свое время – это одно, – пожаловалась Эйлина. – Но знать, что ребенка не будет никогда – совсем другое.

– Придет желание, милая, подумаем об усыновлении.

– Ты что, не слышал? За детьми очередь. Бездетные идиоты бомбардируют газеты письмами, вопя, что таблетки иссушили приток маленьких негодников.

– Сыщется какой‑нибудь мальчишка, кому широко мыслящие молодые супруги, вроде нас, сумеют дать приют.

– Но я не хочу детей с черной кожей! Хочу белых. Как я.

Я знал, как глубоко уязвлена Эйлина, был свидетелем ее слез, когда консультант – гинеколог в больнице дал свое заключение. Но такой взрыв протеста против горя был для меня внове. Нет, какова ирония! Ведь среди наших сослуживцев водятся такие, которые рассуждают, что незачем рожать детей. Выпускать ребенка в такой мир. Они видят мир насилия, беззакония и коррупции. Видят несостоятельность его институтов, трещащих под натиском многочисленных внешних сил, но и альтернатива монолита их страшит, и они ударились в пессимизм! Будто в другой век они переживали бы иные чувства. Нетрудно ведь догадаться, что в любую эпоху история повторяется. Люди, похоронившие всякие надежды, отказываются поставлять заложников будущему. Я солгал Эйлине: я немало размышлял о детях, меня тревожит, что есть поклонники искусственного сокращения семьи. Анализировал я и теорию, сторонники которой заявляли: «Да, мы очутились в этом мире, но не по собственной же воле! Так поживем в полное свое удовольствие, но после нашей смерти – конец всему! Уйдем, не оставив следа!» Эйлина, мать по натуре своей, раскусила высокомерие в подобном пессимизме. Кто они такие, чтобы выносить приговор человечеству? Рассудив, что человек победить не в силах, они не желают предпринимать ничего в помощь его выживанию. Эйлина, перенося свое томление по ребенку на меня, подозревала, что может наступить день, когда ей придется отойти в сторону.

Я вспомнил ее вымученную улыбку, когда она выслушивала, как однажды вечером после ужина Тони Мейр развивал свою теорию о полигамности человека. Тони, преподаватель политехнической, ходит в холостяках, хотя ему уже за тридцать. Знаменитый любитель женского пола. Холостяцкое свое положение он объяснял тем, что выше его сил долго хранить верность одной женщине. «Взглянем на проблему под таким углом, – ораторствовал он, – женщина физически может родить сравнительно мало детей. Ну, разумеется, вы слышали, что какая‑то умудрилась родить двадцать. Но подобное явление – уникум, и все равно предел существует. Мужчина же безо всякого напряжения может стать отцом при десяти, двадцати женщинах. Да, правильно, не становится – потому что не шейх, не держит гарема, это непрактично, в конце концов. Но атавистичное стремление к этому заложено у него в генах. Удивительно не то, что его тянет ко многим женщинам, а то, что он обуздывает инстинкт изо всех сил».

Дискуссия велась еще до того, как бесплодие Эйлины стало ему известно, иначе Тони воздержался бы от подобных речей. При нем Эйлина ничем не показала, что расстроилась, да и потом выказывала горечь очень сдержанно. Но я догадывался, в каком направлении текут ее мысли. Если мужчины по природе полигамны, то шансы женщины удержать мужа, которого она не может одарить самой главной привилегией человека – потомством, и вовсе сводятся к минимуму.

Я вяло жевал и, не съев половины, бросил. Эйлина убрала мою тарелку без замечаний.

– Пудинга у нас нет, сказала она. – Кофе и сыра хочешь?

– Кофе давай, сыра не надо.

Я чувствовал, что надо как‑то успокоить ее, но в обычной формуле «мне все равно» крылось великодушие, не в тон сегодняшнему вечеру. А нового ничего не придумывалось. Да и разве мне было все равно? Если Эйлина раскрывает передо мной горечь своей обиды, то, стало быть, допускает, что и меня саднит боль. Зашевелилась мыслишка, которой я прежде не баловался: подобную обиду однажды можно пустить в ход. Тут же я стал противен самому себе. Новая веха в нашей супружеской жизни: на смену откровенности приходит накапливание сил и средств для будущих неведомых битв.

5

Занялось субботнее утро с морозцем. В тени еще совсем холодно. Натянув толстый свитер, я вышел: надо бы подстричь траву на лужайках, первый раз в сезоне. Машина Бонни блокировала дорожку, пришлось переносить «флаймо» по воздуху. Нес я осторожно, стараясь не задеть косилкой верх «ягуара».

Я не слыхал, когда вчера возвратился Бонни, хотя мы с Эйлиной засиделись допоздна, тупо уставясь в телевизор: подарок телевидения нашим домашним очагам – можно сидеть, полностью расслабясь, критическое восприятие атрофируется напрочь; перебраться же в постель никак не решиться. Я смотрел, лениво злясь на пустую трату времени, но музыку воспринимать был не в состоянии – слишком взбудоражен, а уткнуться в книгу значило словно бы нарочно отгородиться от Эйлины, в данной же ситуации любое совместное занятие – хоть бы и легкое скучание – предпочтительнее.

Наутро Эйлина встала взвинченная. Кухню заливал солнечный свет, и, поглядывая в окошко, она предложила поехать прокатиться.

– Куда же именно? – поинтересовался я.

– Да хоть в Сомерсет. Я с рождества не видела родителей.

– Они же не ждут нас.

– Ты знаешь, там всегда нам рады.

– Сейчас уже поздновато. И мне вовсе не улыбается тащиться в такую даль.

– Да ты в окошко погляди!

– Погода – штука коварная.

– Ну давай просто так куда‑нибудь прокатимся. Еду захватим или зайдем куда поедим.

– А Бонни как же?

– При чем тут Бонни?

– Негостеприимно все‑таки вот так сорваться и удрать.

– Что ж, он рассчитывает, мы все бросим и примемся развлекать его, пока ему не заблагорассудится покинуть нас? Уж это чересчур.

– Ничего он не рассчитывает.

– Ну так поедем? У него, может, вообще свои планы. Знаешь, когда он вчера изволил вернуться?

– Нет. Я заснул.

– А заснул когда?

– Около часу. В начале второго.

– Вон ведь сколько одолевал он две мили туда и обратно.

– Думаешь, с Юнис провел весь вечер?

– Откуда я‑то знаю! Но где б ни шатался, нам предоставил право развлекаться самостоятельно. Сегодня наша очередь.

– А куда тебе хочется?

– Необязательно забираться далеко. Можно съездить в Хауорт. А вернемся в объезд, по вересковой пустоши. Сколько уж мы не были в Хауорте.

Эйлина, выросшая в тучных роскошных долинах Сомерсета, сразу пленилась Уэст Райдингом, его северо – западным краем, где за текстильными городками встают блеклые вересковые холмы. Мне доставляло удовольствие показывать ей эти места, я их сам точно наново открывал под ее восторженные возгласы: «Как же тут прекрасно! Как величественно! Ой, да они ж сами не соображают! А скажи – не поверят!» – «Вот и нечего болтать направо – налево, не то слетятся все сюда. Не протолкнешься».

Захватив кофе, я подошел к окну и выглянул в садик.

– Земля вроде подсохла, можно лужайки стричь.

– Другими словами – ехать ты не желаешь?

– Ну что ты! Тут работы‑то минут на десять. Пока ты умоешься да оденешься – управлюсь. Еду не бери, перекусим где‑нибудь.

Сосед мыл «марину» у себя на дорожке. Наверняка ему бросилась в глаза «флаймо», парящая в воздухе, точно флаг; он уже поджидал у ограды, когда я наконец выбрался на свободную площадку и опустил косилку на землю.

– Не рановато подстригать? Смотрите, мороз себя еще покажет.

– Рискну.

– Помните, с полмесяца назад тоже потеплело? Всего два денечка и побаловало, а все уж радовались, что зиме конец.

– Скорее бы совсем потеплело.

– Потеплеет. Надо только запастись терпением.

Подойдет пора – весна наступит, хоть ты терпи, хоть нет, подумал я.

Нортон служит бухгалтером на фабрике; неуклюжий, лет пятидесяти, с мягкими вислыми губами, в очках в золотой оправе. Они с женой живут вдвоем, их сын – подросток умер от лейкемии. Мрачный одноквартирный дом достался Нортону скорее всего по дешевке, до того, как резко подскочили цены. Теперь дом стал для них велик. Жену его мы почти не видели. Странная худая темноволосая женщина, вечно под хмельком; дешевенькое шерри она покупала большими бутылками. Счетов накопила во всех окрестных магазинчиках и даже в центральных, и наконец Нортон запретил ей брать в кредит. Ходили слухи, что он ее поколачивает.

Нортон кивнул головой на машину Бонни.

– Что, машину сменили?

– Нет! На «ягуар» я не тяну.

– Да, машина превосходнейшая, были б деньги, другой не надо, – он покивал. – Э, кстати, попросите, пожалуйста, вашего гостя, чтоб потише – а то два часа ночи, а он газует, хлопает дверцей. Не любитель ябедничать, но когда меня будят, не успел глаза сомкнуть, – тоже не люблю. – Он улыбнулся.

Я извинился, обещал передать и зашел в дом – воткнуть шнур от косилки и провести его через окно. Ни с чем не сравнимое удовольствие наблюдать, как обнажается ярко – зеленый сочный ежик травы из‑под жухлой прошлогодней листвы. Самый легкий и простой способ преобразить сад. Ни Эйлина, ни я особо садоводством по увлекались, но минимум работ, необходимых, чтоб сохранить его в порядке, проделывали усердно. Скошенные травинки липли к туфлям и брюкам. Я немножко постоял, с наслаждением вдыхая свежий травяной дух, пропитываясь теплом солнышка, уже ощутимо пригревавшего на подветренной стороне. Вышел Бонни с чашкой чая.

– Эйлина говорит, на прогулку едете?

– Собираемся вроде. Как, не заскучаешь без нас?

– О чем речь! Погляжу матч по ящику. Вернетесь поздно?

– Вряд ли. А что?

– Да хотел на обед вас пригласить. Угощаю. Я ведь у вас уж сколько.

– А что, мы совсем даже не против. Куда надумал?

– Я уж здешние рестораны подзабыл. Придумайте с Эйлиной сами. Юнис согласилась пойти четвертой.

– А где вчера с ней развлекались?

– В киношку смотались. Потом купили рыбы, картошки – и к ней.

– Хм – м. Ну как, следует девушка заветам своей поэзии?

– Ой, малыш! Ну и воображение у тебя. Может, думаешь, им всем нужен только секс, так нет. Некоторым, нравится, когда их любят за их душу.

– Один – ноль в твою пользу.

– И вообще поначалу все они обожают, чтоб любили их не иначе как за душу.

– Наверное, порой это трудно дается. Между прочим, ты ночью разбудил наших соседей.

– Да ведь вы с Эйлиной не проснулись, а?

– Нет. Видно, спали крепко.

– Как Эйлина? В норме?

– А что?

– Мне показалось, она немножко сегодня, э… ну как сказать – немножко не в себе.

– Развеяться нужно. Кончу вот косить, и поедем.

Он вызвался докосить за меня, но я отказался – мне самому нравится, и он ушел в дом, а я опять пронес «флаймо» над его машиной к островку травы за домом. Вскоре мы уехали, а он остался сидеть на кухне, приглядывая за жарившимися сосисками и жуя кукурузные хлопья.

– Прогулка с этой девушкой пошла ему на пользу, – заметила Эйлина в машине.

– Что‑то такое ему, конечно, требовалось.

– Как она? Похожа на свою героиню?

Я расхохотался.

– Ну уж этого не могу тебе сказать. Я тоже спросил у Бонни, а он ответил, что у меня дурное воображение.

– А ты как? Находишь ее сексуально привлекательной?

– Я тебя нахожу сексуально привлекательной.

– Ну брось, – отмахнулась она. – Признайся честно. Я ж не к тому, что ты примешься обхаживать ее.

– Ну, с тех пор, как она переменила облик – пожалуй, что да.

– А как человек она нравится?

– Вот это уже совсем другое. Нет. Не особенно.

– Почему?

– У меня сложилось впечатление, что она чересчур сосредоточена на себе, пожалуй, даже отъявленная эгоистка. И думаю, в душе Юнис наша совершенно бесчувственная.

– Значит, Бонни ей как раз под стать.

– Ты что, считаешь, Бонни бесчувственный?

– Никогда не сомневалась, что для него на свете существует лишь один человек – он сам.

– Интересно. А доказательства тому? Они у тебя есть?

– Чувство такое, и все.

Мне вспомнилась Фрэнсис. Эйлина не знает про Фрэнсис и Бонни. Парень бросает девушку. Усугубляется ли его вина, если девушка потом погибает в автомобильной катастрофе и к тому же выясняется, что она беременна? Человек ударяет другого, незнакомого. Усугубляется ли его вина, если незнакомца настигает сердечный приступ?

– Люди винят Бонни, что он сделался чванлив, едва начался его взлет. Едва только знатоки распознали его талант. Что и говорить, талант отличает его, ставит особняком. Бонни нетерпим ко всем, кому не дано подняться до его уровня, но кто все‑таки берется о нем рассуждать.

– То есть ты хочешь сказать, что понять его не в состоянии никто?

– Мы не в состоянии разглядеть все грани осложнений, возникающих в жизни человека талантливого. Понять, какие тиски его зажимают.

Она промолчала, может, оттого, что не хотела покушаться на мою братскую преданность.

– Смотри‑ка, – указала Эйлина, – ломают.

Фабрика, мимо которой мы проезжали, была уже почти вконец разрушена, уцелели только стены. В проемах окон синело небо, на земле громоздились груды кирпича. Строение, возведенное с расчетом на века. Его снос меньше чем через сто лет – очередной удар по текстильным городкам, быстро теряющим свою неповторимость. С появлением синтетического волокна и дешевого импорта в городках свертывались промышленные цехи, и сокращалось количество рабочих рук, требуемых для станков. «Добьемся десятичасового рабочего дня! Добьемся! Добьемся!» – скандировали когда‑то жители этих долин. А в наследство им досталось автоматизированное производство и безликие типовые блочные универсамы, куда в огромных контейнерах доставляются «удобные блюда» – замороженные и консервированные продукты, непременный ассортимент.

Да… В захолустном Хауорте в том году, когда был наконец принят законопроект о десятичасовом рабочем дне, когда опубликовали «Джен Эйр», по главной улице пролегала открытая сточная канава: загрязненная вода служила каждодневно для питья, а средняя продолжительность жизни равнялась двадцати девяти годам. Срок жизни Анны Бронте подошел под этот показатель, словно бы специально отмеряли. За год до этого на ее руках умерла сестра Эмилия – в тридцать лет. Шарлотта, которой довелось принимать сестер в этот мир и провожать их из него, дотянула до тридцати девяти.

При въезде на Главную улицу я притормозил. С нашего последнего приезда сюда движение сделали односторонним, со стороны низины проложили новую объездную дорогу. Соорудили и большую автомобильную стоянку, простору для машин стало больше – хватало места и тем, кто специально приезжал в городок, совершая длинное паломничество, и другим, вроде нас, кто, повинуясь минутному капризу, сорвался в поездку к дому трех знаменитых сестер. Самим им ничего не стоило пройти пешком четыре мили до станции Кихли. Как‑то вечером Шарлотта и Анна одолели этот путь в снег и метель, торопясь поспеть к ночному лондонскому почтовому поезду – сдать письмо. С удивительной вестью для издателя – Керер, Эллис и Эктон Беллы, оказывается, не те, за кого себя выдавали. Они – подумать только! – незамужние сестры из тихого домика йоркширского священника.

Но сегодня меня не тянуло в тесные комнатки любоваться в очередной раз трогательно узкими башмачками, жесткой софой, на которой умерла Эмилия, набросками рассказов о стране Гондал и глазеть на встающие строем могильные памятники, выщербленные ветрами и непогодой. Сегодня воображение мне бередила не слава жизней, прожитых в этом доме, а печальная краткость их витка. Мне показалось, Эйлина разделяет мое настроение, а может, я от нее же и заразился. Мы неспешно брели по улице, но вскоре пришлось спасаться – ветер хлестал из всех дворов и закоулков. Мы заскочили в книжную лавку. Пленившись красивыми новыми изданиями в мягких обложках, я купил два самых прославленных романа, и мы отправились через площадь к «Черному быку».

– Поедем в кафе?

– Нет. Закусочная – и я по уши счастлива.

Я заказал еду, отыскалось, куда сесть. Эйлина пошла в уборную, а я, поджидая ее, раскрыл «Джен Эйр» и прочитал наугад пару страничек. Когда она вернулась, я захлопнул книгу, заложив страницу.

Куриный суп с гренками оказался вкусным. Мы уже приступили к сандвичам, когда меня окликнули. Тонкий, высокий голос – Джон Пайкок: всякий раз смотришь и всякий раз удивление берет – этакий громила и такой несообразно писклявый голосок.

– Гордон! – Он лучился в улыбке с другого конца зала из‑за голов посетителей, его жена – в юбке мешком и нейлоновой куртке похожая на куль – улыбалась из‑за его плеча. – Мы к вам подсядем? Хорошо? – крикнул Пайкок.

Я недоуменно огляделся: как это они исхитрятся? Но через два стола оказался свободный табурет, да пустовало место на скамейке, и Пайкок резво принялся за перемещения: семерых уговорил передвинуться со всеми пожитками, едой и вином: «Вы очень добры! Как любезно с вашей стороны! Благодарю! Надеюсь, не побеспокоил вас!» – и в конце концов они с женой очутились за столиком напротив нас. Меднолицый коротышка – посетитель в ярко – желтой рубашке и синем коротком пальто – проворчал, насупясь:

– Ну что, устроились, что ли, наконец?

В ответ Пайкок сердечно ему разулыбался:

– Вы очень любезны.

Пайкоку было рукой подать до пенсии, он преподавал химию в старших классах, был заместителем директора, высший пост достался учителю помоложе из другого района страны. Зато как старожил Пайкок не уступал в школе никому: он работал в ней еще до реорганизации. Лысая массивная голова, венчик кудрявых седых волос, крупное мясистое лицо, могучие конечности. Мощь его ног мне довелось испытать на себе: как‑то ходил с ним в пеший поход и из сил выбился, стараясь не отстать от его энергичного спорого шага. Это было, еще когда я учился в шестом классе и Пайкок был моим учителем. В школу я вернулся не так давно, и порой мне было чудно, что я уже не ученик его, а коллега.

– Что ж, Джон, – сухо сказала его жена Моника, – ты нас страсть как замечательно усадил, теперь, может, все‑таки выпьем чего‑нибудь?

Пайкок добродушно рассмеялся и шлепнул себя по колену. Он славился скупостью, уж не надеется ли он, что выпивку поставлю я…

– А что ты хочешь?

– Лайм с лимоном в высоком бокале, содовую воду и лед.

– Получишь сей момент. Ну а прекрасная Эйлина?

– Полпинты горького, пожалуйста.

Он взглянул на меня.

– Мне то же самое, Джон.

– Ну, как вы тут сегодня развлекаетесь? – осведомилась Моника, поправляя выбившиеся пряди седых волос. Мать четверых детей, внешность у нее тусклая, стертая, и я никак не мог себе вообразить, чтоб хоть когда‑то эта женщина обладала притягательностью. Правда, глаза – яркие, синие – светятся умом и проницательностью. Моника, пожалуй, способна выдать точную характеристику всех мужниных коллег, знакомых ей.

– Стоит, Моника, чуть подольше побродить по Хауорту, и пожалуйста, всех знакомых встретишь.

– Да, сестры Бронте притягивают народ не хуже какого‑нибудь водопада, – согласилась та.

– Наведывались сегодня в дом?

– А как же. Хотя приехали по другому поводу. Купила вот твиду на пальто к следующей зиме, как планировала, – Моника указала на сверток у ее ног.

– Зимнее пальто и сейчас не помешало бы, – заметила Эйлина.

– Верно, ветер так и рвет. Но я готовлюсь заранее. Материал жуть какой дорогущий, а пока сошьешь да на себя натянешь, еще раз подорожает. Это подарок Джона. Еле уговорил меня купить, – она улыбнулась мужу, вернувшемуся с пивом и соком.

– И поесть, заказал, – сообщил он.

– Ну и прекрасно.

– Может, заморите пока червячка? – я показал на наши сандвичи.

– Нет, нет. Сначала суп, спасибо. Вы себе ешьте, не обращайте на нас внимания… Ешьте.

Пайкок отхлебнул изрядный глоток пива, неспешно и основательно поставил на стол кружку, умостился поудобнее на табурете и вздернул подбородок. Я догадался: готовится держать речь. Долгую и обстоятельную.

– Сегодня на шоссе, – приступил он, – мы ехали за «воксхоллом», довольно стареньким, с французским номером, в нем молодая пара. На, заднее стекло прилеплен британский флажок. Мы с Моникой оба решили, что, увы, символизирует он только, одно. – «Национальный фронт». Машину мы поставили рядом с ними, за ними же, как оказалось, идем в музей. В доме эта парочка озиралась с любопытством. Бестолково, потерянно. А в комнате наверху нам повстречался негр, нарядно одетый, излагавший спутнице, белой, мнение об истиниой причине смерти Шарлотты. И в заключение заявил – ну вы знаете, у негров часто голос очень чистый, звучный, – что вот сегодня мы оглядываемся на ранние безвременные смерти жалостливо, недоуменно. – какой же, дескать, медицински и гигиенически непросвещенный был век. Времена вроде бы давно канули в прошлое, но в «третьем мире» и теперь существуют районы, где такие смерти повседневны. Вся и разница, что теперь образованные граждане знают, как победить болезни, да недостает денег. Парень из машины толкался в этой же комнате, глаза в глаза на негра не смотрел, но наблюдал за ним безотрывно.

– Так состоит парень членом «Национального Фронта»?

– Безусловно. Повсюду листовок понатыкал.

– Посмел?

– Я подобрал все, раз уж мы за ними ходили. Тут, в кармане. Дома почитаю повнимательнее. Здесь не стану их вынимать: не хочу привлекать внимание, а то увидят, что загрязнение, правда, в иной форме, опять проникло в Хауорт. Ужасно хочется – все‑таки, я шесть лет жизни положил, помогая миру избавиться от одной расистской тирании, – прикрепить себе на машину флажок «Юнион Джек», но добавить надпись: «Флаг – не символ „Национального фронта“».

– Давай – давай. Не пройдет и недели, как машину тебе обдерут, – заметила Моника.

– Это верно, – согласился Пайкок. – Без сомнения.

– Но его машину вы не тронули?

– Нет. Тут другое. Не сомневаюсь, что среди наших коллег – а может, и среди старшеклассников – найдутся такие, которые, выдайся им удобный случай, ободрали бы у неофашиста шины или плеснули на кузов краской. Но лично я придерживаюсь мнения, что играть с ними по их правилам – играть им на руку.

Посетители входили и выходили, но почему‑то именно в этот миг – Пайкок как раз умолк – что‑то заставило меня обернуться на дверь.

– Не ваш ли чернокожий приятель?

Пайкок повернул голову.

– Он самый.

В бежевом модном пальто и сером костюме. По западноевропейским меркам негра красивым не назвать, не особенно высокий, но все‑таки смотрится очень впечатляюще. Стоя в дверях, он спокойно, с достоинством оглядывал зал. Спутницы не разглядеть – сереет лишь краешек замшевого пальто, отороченного мехом. Но вот она стала видна – негр шагнул к стойке.

– Боже! – вырвалось у меня.

– Что такое? – встрепенулся Пайкок. – Знакомы с ним?

– С ним – нет. Показалось, женщина знакомая.

Тут уже насторожилась Эйлина. Вошедшая, оставшись одна, рассеянно принялась оглядывать зал и споткнулась о четыре пары испытующих глаз. Отведя взгляд, она чуть вскинула голову и отвернулась. Наверное, подумал я, ей не в новинку бесцеремонное разглядывание, вот и реагирует уже автоматически.

– Так вы ее знаете? – осведомилась Моника, проницательные ее глаза остановились на мне.

– Да нет. Обознался.

– Но кто она – догадался легко. Едва увидев ее профиль, я обомлел – Фрэнсис Маккормак, вылитая, доведись той проявить все эти несостоявшиеся годы. Анфас – чуть по – иному поставлены глаза; разница малая, но необратимая. Сразу исчезает иллюзия, что это та, давно погибшая девушка. Но, однако, какое сходство! С ума сойти!

Моника завела разговор о восьмой своей внучке, которую она только что ездила крестить. Вытащила ворох фотографий.

– Ну, Джон, вы заделались настоящим патриархом!

Он расплылся в довольной улыбке.

– Что вы! Наша семья еще что по сравнению с другими, – возразила Моника. – Женщина, которая у нас убирает, на прошлой неделе рассказывала, у ее матери уже пятьдесят потомков, всех вместе – внуков, правнуков. И она – поразительно – может без запиночки перечислить всех по именам.

– Сколько ж ей лет?

– Всего восемьдесят. Такое бывает, если начать пораньше.

– Да угаснуть попозже, – лукаво улыбнувшись мне, добавил Пайкок. Его шутки на тему секса всегда отличались деликатностью, но все равно удивляли, потому что шутил он по этому поводу редко и всегда ни с того ни с сего.

– Прелестная девчушка, – Эйлина отдала фотографии.

Таким манером мне постоянно напоминалось, когда всплывала тема потомства, что, хотя про Эйлину известно, все‑таки спохватываются собеседники уже поздно.

Негр и его спутница стояли с бокалами. Извинившись, я поднялся и, стараясь пройти к ним поближе, пошел через коридор в уборную. Когда я возвращался, они уже устроились за столиком у лестницы. Приостановившись, я обратился к женщине.

– Простите, вы меня не знаете, но разрешите спросить – ваша фамилия Маккормак?

– Раньше была Маккормак, да.

– Я – Гордон Тейлор. У вас ведь была сестра Фрэнсис?

– Да! – Мое имя припомнили. – Так это вы ехали с Фрэнсис в тот вечер, когда?..

– Да. Вы сейчас вошли – меня как ударило. Поразительное сходство. Отсюда это нахальное глазенье на вас.

Но в эту девушку, подумалось мне, я бы никогда не влюбился. Забавно: микронное изменение в строении черт – и исчезает все.

– Я – Мэри Маккормак, – назвалась женщина, – я была почти на год старше Фрэнсис, но нас часто принимали за близнецов. Кстати, мой муж. Роберт… – она произнесла африканскую фамилию, которую я не разобрал. Я протянул руку, и он крепко пожал ее.