Текст книги "Что осталось от меня — твое"

Автор книги: Стефани Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Многие годы мысль о маме преследовала меня. Я вновь и вновь возвращалась к событиям ее жизни. И мне все еще кажется, что если бы я могла пристальнее вглядеться в ускользающие детали, то сумела бы по-новому увидеть маму: молодая женщина, занимающаяся любимым делом, влюбленная женщина, мать и жена, пытающаяся сделать правильный выбор.

Но в ее жизни было так много событий, к которым у меня нет доступа, опыта, который она держала при себе. И все же я не перестаю думать: если бы мама была жива, возможно, настал бы день, когда она поделилась бы этим опытом со мной, и мы, подобно иным матерям и дочерям, увидели бы свое отражение друг в друге.

У меня так мало осталось от мамы. В детстве я тайком собирала и хранила ее вещи, опасаясь, как бы и они не исчезли из нашего дома, как исчезла стоявшая в алтаре фотография. Однако есть у меня кое-что, что мама дала мне лично, – корешок от билета на самолет Хоккайдо – Токио, который я аккуратно наклеила в свой альбом для аппликаций. Конечно, из того путешествия мама привезла еще много разных гостинцев. Помню баумкухен^[59] – «пирог-дерево», покрытый темным и светлым шоколадом, напоминающий серебристую кору березы. Это было очень необычно. Сперва я действительно решила, что это небольшое полено. Внутри пирог состоял из тонких слоев, тоже похожих на спил дерева. Но мне сказали, что это съедобная штука. Когда кладешь кусок в рот, кажется, будто на языке пляшут солнечные зайчики. А все потому, что пирог сделан из самого лучшего масла, которое производят на Хоккайдо^[60]. Сколько себя помню, я всегда любила баумкухен. Не могу точно сказать, с тех ли пор началась моя любовь к пирогу-дереву, но, как бы там ни было, воспоминание о мамином гостинце тоже хранится в моей сокровищнице.

После завершения бракоразводного процесса мама переехала к нам с дедушкой в Мэгуро. Но пробыла здесь недолго, всего несколько месяцев. Судя по дате на билете, в то время мама еще жила в Мэгуро. Она говорила, что ее поездка – нечто вроде приключения, так же как и поиск квартиры для нас в Синагаве, и что для нас обеих Хоккайдо станет особенным местом, когда-нибудь мы непременно поедем туда вместе. Увы, нашим планам не суждено было воплотиться.

Когда мама умерла, дедушка перевез ее вещи из Синагавы в Мэгуро и сложил в комнате, где она выросла. Детская мамы находилась рядом с моей спальней.

Даже будучи ребенком, я понимала, что среди маминых вещей не хватает очень многих предметов, которые есть у любого человека. Например, там не было ни одной книги, ни единой фотографии, и ее фотокамера тоже исчезла. Только одежда, обувь, несколько кимоно, небольшая шкатулка с драгоценностями, каллиграфические кисти, набор ароматических саше – пакетики с порошком кофейного цвета, которыми пользуются монахи, чтобы очиститься перед входом в храм, и которые продают в Гиндзе по сотне йен за штуку. Я выросла, воспринимая этот запах как принадлежащий моей маме, поэтому он никогда не ассоциировался у меня с храмом и ритуалами. Только с мамой.

Да еще с сосновым лесом, росшим на склоне холма над нашим домом в Симоде.

Долгое время эти вещи были единственным, что связывало меня с мамой, и я ими очень дорожила. Тайком, стараясь не попасться на глаза дедушке, я пробиралась в соседнюю комнату. Мне казалось, что, если я не буду плакать и вообще не стану проявлять свои чувства, дедушка позабудет о вещах в маминой детской и они останутся там навсегда.

Поначалу документы об убийстве матери, переданные мне Юриэ Кагашимой, полностью поглотили мое внимание. Я разложила их на большом столе в гостиной, где дедушка завтракал, делая для меня вырезки из газет. Теперь стол был занят бумагами. Но по мере того как факт за фактом, деталь за деталью начали оседать у меня в сознании, я вспомнила о вещах мамы. Они словно звали меня. Так настойчиво, что я сдалась, оставила документы в гостиной и поднялась наверх. Я вошла в ее комнату, открыла гардероб и, опустившись на ковер возле распахнутого шкафа, заглянула внутрь.

Мне всегда нравилась мамина обувь. В тот день, когда я смотрела на ее туфли, разместившиеся в их последнем пристанище, у меня было ощущение, что они оказались в каком-то пространстве вечности. Казалось, эти туфли переживут меня. Обувь выстроилась на металлических стойках внутри шкафа в некоем подобии порядка, в котором их расставила бы сама мама. Но, сложись все иначе, они не превратились бы в экспонаты из застывшего прошлого, а стали частью постоянно обновляющейся коллекции: туфли, которые носит школьница, сменялись бы теми, в которых ходит девушка, а затем – молодая женщина. Кроме того, старые пары перемещались бы в глубь шкафа, а более новые стояли бы впереди. Однако сейчас передо мной был просто набор обуви, нечто статичное и неизменное. Все, что осталось от мамы, осталось здесь, в Мэгуро, включая меня саму.

Еще при жизни мамы ее туфли приводили меня в восторг. Я всегда с интересом думала – куда она в них ходит? Вот, к примеру, эти черные лакированные лодочки с маленькими серебристыми бантиками. А вот белые кроссовки с углублением на подъеме стопы. Или эти голубые туфли на толстой подметке, надежные и прочные, в таких могла бы ходить на занятия студентка юридического факультета. И наконец, мои любимые туфли темно-красного цвета на низком каблуке с открытым носком и тонким ремешком, который застегивался на лодыжке. Их я примеряла в детстве. Я обнаружила, что, если набить их до половины бумагой, могу засунуть ногу внутрь, затянуть ремешки и сделать несколько шагов, не вываливаясь из обуви. Отпечаток ее стопы остался на кожаной стельке. Похоже, эта пара нравилась нам обеим.

Я вновь потянулась за красными туфлями, как в детстве. Наши любимчики, купленные за год до ее смерти. Она носила их в Симоде в то последнее лето и в них же уехала в Атами. И осенью, когда мы вернулись в Токио, мама надевала их, когда мы ездили в Мэгуро навещать дедушку. Сидя на полу перед шкафом, скрестив ноги по-турецки, словно ребенок, я поднесла туфли к лицу, вдохнула пыльный запах камфары и вспомнила тот день.

Как только мы вошли в дом, мама сняла туфли и оставила на стойке для обуви возле двери, и я тут же схватила их и помчалась наверх в старую мамину спальню, пока они с дедушкой готовили чай на кухне. Усевшись на ковер, я расправила новую пышную юбку, белую с крупными розовыми пионами, и она легла красивыми складками вокруг меня. Затем откинулась на спину и стала наблюдать, как в луче солнечного света плавают крошечные пылинки. Розовые балетки, которые мама купила к юбке, остались внизу возле входной двери. Балетки мне очень нравились, но сегодня я хотела быть своей мамой. Я хотела быть взрослой, потому что – я знала наверняка – мое детство разлучает нас, оно стоит между мной и мамой.

Я подтянула к себе мамины туфли, поводила пальцем вдоль замысловатых швов, которыми были прострочены ремешки, чувствуя мягкую шелковистость кожи. Затем вскочила и сунула ноги в туфли. Моя ступня едва доходила до половины подошвы, но, если встать лицом к зеркалу, казалось, будто туфли мне впору. Я присела, чтобы обмотать ремешки вокруг лодыжки, сначала на одной ноге, затем на другой. Мне нравилось, как я выгляжу в маминых туфлях: сразу делаюсь выше ростом, а тощие ноги кажутся изящными. Да, я могла бы быть настоящей леди; красные туфли и в тон к ним – ярко-красный лак на ногтях.

Снизу из холла донеслись голоса мамы и дедушки. Поначалу они говорили шепотом, но постепенно тон все повышался и повышался. Затем раздался дверной звонок. И тут голос дедушки взлетел до крика. Я услышала, как мама направляется к двери.

– Я не потерплю этого, Рина! – крикнул ей вслед дедушка. – Только не в этом доме!

– Суми! – громко позвала мама. – Где ты?

Я посмотрела на свои ноги: ремешки, обмотанные вокруг лодыжки, были аккуратно завязаны бантиками – лучшими бантиками в моей жизни.

– Суми, – снова позвала мама, – снимай мои туфли и спускайся вниз. Тут пришел один наш друг, и он очень хочет поздороваться с тобой.

Я посмотрела на себя в зеркало и скроила рожицу. Потом, опустившись на пол, принялась развязывать мои идеальные бантики и распутывать ремешки. Думая о скучных розовых балетках, которые ждут меня возле двери, я спустилась в холл. Дедушка стоял посредине, все еще пылая гневом.

– Только не в моем доме! – снова грозно повторил он.

– В таком случае мы покинем твой дом, – заявила мама, принимая из моих рук красные туфли и передавая мне розовые балетки.

Затем мама открыла дверь и вышла на залитый солнечным светом двор. На дорожке нас поджидал друг, тот самый, который купил мне мороженое. Когда мы шли к нему навстречу, он смотрел на нас и улыбался. Мне понравилась его улыбка.

РИНА И КАИТАРО

КУКЛЫ

Рина переложила сумки с покупками в одну руку, а другой открыла защелку на калитке. Даже во дворе был слышен долетавший из дома радостный визг Сумико. Вероятно, они с дедушкой затеяли какую-то веселую игру. Хотя сейчас была еще только осень, но Еси уже начал приставать к Рине по поводу празднования Дня девочек^[61]. Он снова и снова напоминал ей о коллекции кукол, которая хранилась у него дома, и спрашивал, когда же Рина наконец перевезет их к себе в Эбису, в квартиру, где они жили вместе с Сато. Впервые Ёси подступил к ней с этим разговором за несколько дней до того, как Рина позволила Каитаро заехать за ней и дочерью в Мэгуро. И хотя она уверяла отца, что Каитаро всего лишь друг, тот не поверил. С тех пор напряженность в отношениях с отцом нарастала, и Рина понимала: рано или поздно глухое недовольство Ёси выльется в открытое противостояние. Возможно, сегодня он все же вытащил коробку с куклами из подвала, где они хранились, и оттого-то так бурно радуется Сумико.

Рина открыла дверь своим ключом, переступила порог, опустила тяжелую сумку на пол и, скинув туфли, начала надевать домашние тапочки. Случайно подняв глаза, увидела свое отражение в зеркале. Сколько она себя помнила, зеркало всегда висело в холле рядом с входной дверью – фамильная реликвия, принадлежавшая ее матери. Все входящие и выходящие отражались в нем, словно зеркало вело летопись их семьи. Обычно Рина вешала пальто на вешалку и проходила в дом, даже не поворачивая голову в ту сторону. Но сегодня случайно промелькнувший образ заставил ее остановиться. Рина всегда узнавала себя в зеркале – в любом возрасте, в любом настроении видела того человека, которым была в настоящий момент. Однако сейчас на нее смотрела незнакомка. Несколько мгновений Рина стояла неподвижно, ожидая, когда странный образ растворится и под ним проступят привычные черты женщины, готовой жить в соответствии со сделанным ею выбором. Рина зажмурилась и вновь открыла глаза, словно высматривая что-то за гранью стекла. Но там не было ничего, только красивая ребристая насечка, обрамлявшая зеркало, – граница, за которой исчезали и сама Рина, и все женщины, некогда прошедшие мимо и растворившиеся в залитом светом дверном проеме.

Рина вздрогнула, когда высокие напольные часы в холле начали отбивать очередной час. Тут из гостиной выбежала Сумико и бросилась прямиком к ней.

Мама, мама, пойдем! – кричала девочка и тянула ее за руку.

Сунув ноги в тапки, Рина последовала за дочерью. Она не ошиблась: Ёси действительно достал кукол и даже выволок из подвала хинакадзари – трехступенчатый лакированный подиум. Он разместил на нем фигурки, от императора и императрицы на самой верхней ступени до придворных дам, сановников, музыкантов и слуг на нижних. Отец сидел на полу, расправляя веер в руке императрицы, и раскладывая крошечные мечи перед каждым воином-самураем. Покончив с этим, Ёси откинулся назад и полюбовался на свою работу. Внимание Рины привлекли украшения, которые использовал отец: маленькие церемониальные рисовые лепешки бледно-желтого, зеленого и белого цвета, – когда-то их купила мама, а также небольшие свертки с подарками, поскольку куклы не просто представляли императорский двор, но и были одеты как участники свадебной церемонии. Ведь замужество – мечта и долг любой девушки. Рина заметила сборник поэзии Басё, лежащий на краю стола. В детстве Еси читал ей стихи из этой книги, без сомнения, теперь он читает те же стихи Сумико. Неожиданно сами собой в памяти всплыли строки:

Домик для кукол…

Переменяет жильцов!

Что ж – и лачуга?^[62].

– Не следует так баловать ее, – строго заметила Рина, поглядывая на отца.

Сумико опустилась на пол рядом с дедом и, не обращая внимания на строгий тон матери, стала перебирать все двенадцать слоев пестрого кимоно императрицы, осторожно прикасаясь к торчащим из шелка изящным фарфоровым ручкам куклы.

– Непременно забери их с собой, Рина-сан, – сказал отец. – Тот скудный набор, который есть у вас в Эбису, никуда не годится. – Ёси окинул горделивым взглядом ряды кукол, ярус за ярусом. Передаваемые из поколения в поколение, они предназначались для прославления дочерей семьи Са-рашима.

Рина прикусила губу и молча кивнула, как всегда, когда не хотела препираться с отцом.

– В Эбису и так места мало, – пробормотала она себе поднос, но он не услышал ее.

Хотя по большому счету Ёси был прав: эти куклы составляли часть наследства Сумико. Девочку неизменно приводили в восторг хинакадзари, установленные в домах ее друзей и в школе. Сумико нравилось думать обо всех людях, живущих в разных концах страны, которые каждую весну выставляют на всеобщее обозрение своих кукол. И тот небольшой набор, который был у них в Эбису, дочь тоже любила.

Каждый год незадолго до третьего марта Рина выбирала день, чтобы ранним утром собрать и установить хинакадзари. Рина внимательно следила за тем, чтобы к окончанию Дня девочек аккуратно убрать его обратно в кладовку. Иначе, согласно поверью, дочь долго не выйдет замуж. Но несколько недель перед праздником вся семья могла любоваться куклами. А Сумико обожала гадать, когда же, выйдя в холл, увидит коллекцию во всей красе. Каждое утро девочка неслась в спальню родителей. В коридоре слышался топот маленьких ножек, затем распахивалась дверь, и Суми с разбегу плюхалась к ним на кровать. Юркнув под одеяло, она уютно устраивалась между Риной и Сато.

– Папа! Мама! Они уже готовы? Куклы уже встали? – снова и снова повторяла девочка, заливаясь смехом.

Мать щекотала ее и заворачивала в одеяло, как суши-ролл. Отец тоже смеялся и ерошил дочке волосы. И хотя муж никогда не рассказывал о своих отношениях с родителями, Рина знала – ему в детстве не доставалось таких теплых мгновений. Тем ценнее были эти короткие моменты открытости и нежности. Рина вспоминала, как они обменивались коротким взглядом поверх головы дочери и тут же опускали глаза. Отец и мать смотрели на свою девочку, на ее блестящие волосы, светлую кожу, длинные темные ресницы, сияющие глаза, и оба знали – больше им никогда не удастся создать ничего более прекрасного, совершенного и чистого.

– До марта еще далеко, – сказала Рина. – Заберу их позже.

Ёси перестал возиться с куклами и посмотрел на дочь:

– Ты должна забрать их сегодня. В Эбису твой дом, там твой муж. Или до весны что-то может измениться?

ПОНАРОШКУ

Рина слышала дыхание Каитаро, поднимавшегося за ней по лестнице. Дом был без лифта, так что пришлось взбираться на верхний этаж пешком. Юбка Рины при каждом шаге натягивалась на бедрах, а каблуки громко цокали по бетону. Она не раз представляла, как придет к нему, и часто думала, как он проводит время, когда остается один, без нее. Им все труднее и труднее становилось встречаться. После того как Рина не захотела перевезти коллекцию кукол в Эбису, недовольство Ёси все росло, он стал подозрительным и отказывался присматривать за Сумико, так что порой ей с трудом удавалось выкроить время и сбежать из дома. Каитаро тоже постоянно твердил, что им нужно быть осторожными на публике. Он никогда не придвигался к ней слишком близко, ни разу не коснулся ее руки. Он не целовал Рину с их последней встречи в Симоде. Однажды она в отчаянии предложила снять номер в отеле, но Каитаро наотрез отказался, он хотел привести Рину сюда, к себе домой.

Всю дорогу в метро Рина думала, что произойдет, когда они окажутся вдвоем у него в квартире. Она вспоминала его крепкое тело и сжимавшие ее сильные руки. Вспоминала, как они целовались в море, покачиваясь на волнах. Но сейчас, стоя в вагоне метро и держась за поручень, Рина смотрела мимо Каитаро в пространство у него за плечом. Весь путь до Асакусы^[63] она так и простояла, старательно соблюдая дистанцию между ними.

Кай потянулся, чтобы открыть перед Риной дверь в квартиру, и пола его пиджака задела рукав ее блузки. Рина переступила порог и оказалась на кухне. Справа возле стены находилась плита, над ней нависала прямоугольная вытяжка. Вдоль другой стены тянулась кухонная стойка из серого камня с ящиками для посуды. Квартира представляла собой длинную узкую комнату, больше похожую на коридор, в конце которого располагалась спальня. Рина направилась туда, прошла мимо крохотной душевой кабины. Она чувствовала на себе пристальный взгляд Каитаро: он наблюдал, как Рина осматривает его дом.

Спальня оказалась гораздо просторнее остальной части квартиры, здесь стояли широкая двуспальная кровать и письменный стол под окном. Окно, к счастью, было большим и пропускало достаточно света. Рина обернулась и с улыбкой посмотрела на Каитаро, который смотрел на нее с порога, привалившись плечом к дверному косяку. На кровати были разбросаны его книги и одежда, камера лежала на столе рядом с черной папкой для фотографий. В глубине платяного шкафа за приоткрытой дверцей Рина заметила висящую на вешалке черную кожаную куртку.

– Из Хоккайдо? – спросила Рина.

Каитаро кивнул:

– Да, теперь только осталось купить новый мотоцикл.

– Нет! – решительно качнула головой она. – Ты начнешь катать на нем Суми, а я не могу этого допустить.

Он расхохотался.

Рина подошла к окну и выглянула наружу. Она увидела монорельсовый поезд, несущийся по широкой дуге. На вираже вагон наклонялся, и пассажиры видели лежащие внизу каналы, хитросплетение дорог и перекрестков, а люди, идущие по улицам, вскидывали взгляд и прибавляли шаг, чтобы успеть на свой поезд. Рина вздрогнула, ее воображение вдруг нарисовало картинку: толчея на станции, задние ряды теснят передние, а сама она оказывается у края платформы. Прибывает поезд. И сотни глаз тех, кто находится внутри за стеклянными дверями, пристально вглядываются в жизнь Рины, проскальзывая мимо в нескольких сантиметрах от ее лица. Она порывисто вздохнула, и в тот же миг Каитаро оказался рядом. Его теплая ладонь легла Рине на плечи, другой рукой он захлопнул ставни и задернул шторы, словно оградив ее от внешнего мира. Она с благодарностью обернулась к нему. Вещи Каитаро, заполнявшие комнату, придавали ей ощущение интимности и защищенности от посторонних взглядов. Они наконец остались вдвоем.

– Хочешь выпить? – спросил он.

Рина покачала головой. Как всегда, близость Каитаро сводила ее с ума. Она вспомнила, как в последний раз его руки и губы ласкали ее тело. Рубашка Каитаро, все еще хранившая его запах, была надежно спрятана у нее дома в Симоде. Рина положила обе руки ему на грудь, чувствуя учащенное биение его сердца.

– Рина, – прошептал Каитаро, накрывая ее руки своими, – останься со мной. – Она не отрываясь смотрела ему в глаза. Словно зная, что она собирается ответить, он добавил: – Мы найдем квартиру для нас и Сумико.

Рина прижала указательный палец к его губам. Каитаро обнял ее за талию и притянул к себе уверенно и крепко. Ей нравилось ощущение безопасности, которое она испытывала рядом с ним. Она окинула взглядом его комнату, словно изучая жизнь, которую он построил, отвоевав свою независимость. Победа, доставшаяся ему с таким трудом.

– Ты не сможешь спасти меня, Кай. Я тебе не подхожу, – добавила Рина. Каитаро рассмеялся. – Тебя ждет столько нового и интересного. Во-первых, вернуться на Хоккайдо и открыть собственную фотостудию…

– Да, но только вместе с тобой.

– Меня не должно быть здесь, – продолжила она. Каитаро взял лицо Рины в свои ладони, согревая ее их теплом. – Я недостаточно сильная, недостаточно смелая.

Он склонился к ней так, что она почувствовала его дыхание. Затем обнял и принялся поглаживать ей спину, успокаивая и утешая.

– Рина, – шептал он, – ты ошибаешься.

Каитаро целовал ее с такой любовью и нежностью, что она все глубже и глубже погружалась в его объятия, растворяясь в нем, соглашаясь на его игру: «Стань той, кого я придумал. Понарошку».

КАРАСУ^[64]

С тех пор как Накамура приехал в Токио, он сменил немало личин, с разными женщинами превращаясь в разных мужчин. Но на этот раз он хотел оставаться собой. С Риной Каитаро будто скользнул обратно в собственную кожу. Подлинность этого возвращения, легкость пребывания тем, кто он есть на самом деле, приносили радость и облегчение, были как бальзам для израненной души.

После знакомства с Риной у Каитаро в голове словно туман рассеялся, а мысли обрели ясность. Казалось, вся та энергия, которую он тратил на других людей, чтобы читать их мысли и подстраиваться под их взгляды, вдруг разом вернулась к нему.

Возможность просто и естественно выражать свою радость, когда ему хорошо, и печаль, когда становится грустно, была настолько целительна, что он ощущал себя почти свободным. Даже чувство вины за бегство с Хоккайдо понемногу отступило, и Каитаро стал подумывать о том, чтобы навестить родителей. И все же по ночам он часто лежал с открытыми глазами, глядя в потолок. А после поездки в Симоду и вовсе перестал спать. Пейджер разрывался от писка, сообщения с работы сыпались одно за другим, но Каитаро старался не обращать на них внимания. И лишь в присутствии Рины он успокаивался. Оставаясь один, Каитаро снова и снова прокручивал в голове все их разговоры и все, что рассказал ей: правду о своей жизни на Хоккайдо и ложь о своей нынешней жизни. Одна ложь громоздилась на другую. По ночам груз лжи становился невыносимым, лавина обрушивалась на него, сдавливала грудь, не давала дышать.

Каитаро замечал перемены, произошедшие в Рине после возвращения из Симоды. Казалось, она отдаляется от него. А Каитаро так нуждался в ней, он хотел, чтобы Рина выбрала его. Однако это было невозможно до тех пор, пока он не расскажет правду о Сато. Но в таком случае ей станет известна правда и о самом Каитаро.

Ночь за ночью он пытался найти выход из ситуации. Увы, решение так и не приходило. Гладя в темноту своей комнаты, Каитаро понимал, что никогда не сумеет сказать Рине правду.

Протирая глаза кулаком, Каитаро поднялся с посели. Пейджер лежал на краю письменного стола.

Каитаро нарочно прикрыл его несколькими листами бумаги, по большей части банковскими выписками. Судя по ним, на счету у Каитаро было не густо, хватит месяца на три, не больше. Покупка новой камеры для Рины и взятка Хару, чтобы заставить его держать рот на замке, съели немало средств. До сих пор Такеда был доволен работой Накамуры по делу Сато. Но сейчас шеф тщетно ждал отчетов о контактах с объектом. Каитаро не сомневался: очень скоро отговорки, которыми он отделывается, перестанут действовать. Времени оставалось в обрез.

На столе среди бумаг стояла недопитая с вечера чашка кофе. Каитаро залпом проглотил холодный напиток, заполнившая рот горечь оказалась весьма кстати. Он поежился, в комнате без отопления было зябко. Каитаро вдруг подумал, что температура в квартире, пожалуй, не выше чем на улице. А потом вдруг на него навалился страх. Каитаро быстро оделся и, слетев вниз, выскочил на улицу. Он надеялся, что прогулка по ночному городу освежит его и поможет найти нужное решение. И как раз в тот момент, когда, расправив плечи, Каитаро полной грудью вдохнул сырой воздух и поднял глаза к черному небу, он увидел карасу.

Грозные птицы стали одновременно напастью Токио и его достопримечательностями. Они оккупируют карнизы зданий, высматривая, чем бы поживиться на открытых террасах кафе, внезапно выпархивают из мусорных баков, садятся на телеграфные провода и, ныряя вниз, атакуют людей, если те, сами того не подозревая, слишком близко подходят к их гнездам. Карасу – и реальные и мифические – вездесущие городские мусорщики и завсегдатаи полей сражения, птицы-падальщики.

Фотограф Масахиса Фукасэ^[65] создал целый цикл работ под названием «Вороны» после того, как его жена Йоко ушла от него. Как ни мечтал Каитаро увидеть оригиналы фотографий, это было невозможно. Но недавно на одной из улочек неподалеку от Канды^[66] – там они должны были встретиться с Риной, но она так и не смогла прийти на свидание, – он набрел на книжную лавку, где продавался фотоальбом с репродукциями Фукасэ, посвященный воронам на его родном Хоккайдо и воронам, обитающим в бетонных джунглях Токио.

Листая страницы изданного на дорогой глянцевой бумаге альбома, Каитаро вдруг понял, что легко может представить Фукасэ после крушения его брака: пропахший табаком, усталый, лысеющий человек сидит в вагоне поезда, идущего на Хоккайдо; человек возвращается в те места, где родился и вырос, с собой у него нет ничего, кроме сумки со сменой белья, фотокамеры и фляжки с виски. Каитаро замер над открытым альбомом, затем коснулся волос у себя на затылке, не смущаясь невольно возникшим сравнением.

Фотографии были необычны. На каждом снимке вороны либо надвигались издалека массивной стаей, либо представали в виде черных силуэтов на фоне серого зимнего неба. Крупные планы сделаны монохромными, в духе импрессионизма, резкость доведена до предела – огромные распластанные крылья расползаются по бумаге, словно пятна крови. Фотографии погружали зрителя в ощущение тоскливого одиночества, и от них невозможно было оторваться. И все же в ту ночь, глядя на черных птиц, Каитаро думал, смог бы и он тоже сделать серию фотографий с воронами, сумел бы найти в них еще что-то: утешение, красоту и, возможно даже, мотив искупления. Глаза птиц, окружавших Каитаро, поблескивали, словно огни самолета, летящего в ночном небе, хищные клювы сверкали, а перья переливались в лунном свете. Они то были видны отчетливо, то вдруг растворялись в темноте. Для разных людей вороны символизировали разные вещи. Сейчас все они были собраны вместе в ночной тиши.

СЛУШАЙ

Сато смешивал джин с тоником, когда в квартиру вошел Каитаро. Сосредоточенно опуская кубики льда в тяжелый хрустальный стакан, хозяин даже не обернулся на звук открывшейся двери. Каитаро окинул взглядом прихожую, ища признаки присутствия Рины в квартире. Он обратил внимание на большую океанскую раковину на комоде, в которой лежал только один комплект ключей. Убедившись, что Рины нет, он сделал глубокий вдох и, не снимая уличной обуви, прошел в гостиную. Подошвы его ботинок поскрипывали на мраморном полу. Каитаро пересек комнату и приблизился к Сато:

– Какого черта ты велел мне прийти?

Тот с улыбкой указал ему на кресло:

– Рад видеть тебя, Каитаро, присаживайся.

– Что, если Рина застанет меня здесь?

Сато многозначительно посмотрел на ботинки гостя, затем на разгоряченное лицо и взлохмаченные волосы – как будто Каитаро бежал всю дорогу – и расплылся в улыбке.

– Выпьешь?

– Нет, спасибо.

– Ну, как тебе? – Сато широким жестом обвел просторную гостиную с высокими окнами, бежевыми обоями, кремовыми ковриками, раскиданными на белых плитах пола, и изящной мебелью из светлого дерева. Каитаро проследил за жестом хозяина дома, но прежде всего взгляд отмечал вещи, принадлежавшие Рине: вот букет искусственных цветов – связанные крючком шелковые камелии в вазе на буфете, – рядом пенал с набором кистей для каллиграфии, на крышке пенала собралась пыль, видно, его давно не открывали, а вот деревянная фигурка Будды, которую она купила в Наре^[67]и однажды подробно описала Каитаро.

Теперь, увидев дом Рины своими глазами, он вдруг понял, что квартира на удивление пуста. На книжной полке стояли несколько фотографий Сумико и один-единственный семейный снимок: все трое были запечатлены на горнолыжном курорте. Судя по возрасту девочки, фотографию сделали несколько лет назад. Других, более свежих, Каитаро не заметил.

– Очень мило, – сказал он, стараясь, чтобы его голос звучал ровно. Потом посмотрел на свои часы и лишь затем перевел вопросительный взгляд на Сато.

– Нравится? – спросил тот.

Каитаро рассеянно пожал плечами и уселся на диван. Но едва он устроился на подушках, как уловил знакомый запах имбиря и кедрового дерева – ароматической смеси, которой пользовалась Рина. Рина!

– Послушай, для меня это просто работа. И мне без разницы, что ты хочешь заполучить – эту квартиру или ее счета в банке.

– Думаешь, дело в деньгах?

Каитаро вздохнул и снова пожал плечами. Ему приходилось делать над собой усилие, чтобы не смотреть на часы. Скоро Рина заберет Сумико из школы, на дорогу ей понадобится двадцать минут. Он должен убраться отсюда, прежде чем Рина вернется домой.

– Сато, – дипломатично начал Каитаро, – ты ведь пригласил меня не для того, чтобы показать квартиру. Так что ты задумал? Хочешь раскрыть мою игру перед Риной? – На последней фразе он не сдержался и повысил голос.

– Ты плохо делаешь свою работу.

– Я сделаю свою работу, – с нажимом произнес Каитаро и подался вперед. – Даже если тебя что-то не устраивает, дело зашло уже слишком далеко, чтобы подключать другого агента.

– Разве? – Сато отхлебнул из стакана и приблизился к дивану, на котором сидел Накамура. – Я говорил с Такедой. Он утверждает, что у него имеется отличный агент, с прекрасным послужным списком.

Каитаро сглотнул и поднял глаза на нависшего над ним Сато. Под напускным спокойствием мужа Рины скрывалась ярость, которую Накамура заметил слишком поздно. Он попытался расслабиться и глубже откинулся на подушки, но напряжение не отпускало, а во рту появился металлический вкус страха.

– Конечно, можешь поступать так, как считаешь нужным, но привлечение на данном этапе нового человека внесет сумятицу.

– А, незаменимый! – фыркнул Сато, – Да, твой шеф говорил, что вы с этим парнем, Хару, всегда были конкурентами.

Каитаро оторвался от спинки дивана, снова уловив слабый запах имбиря и кедра, и поднялся на ноги.

– Мне просто нужно немного больше времени.

– Ты уже говорил это.

– Послушай, я сделаю все, как нужно.

– Накамура, тебя ведь нанимали, чтобы сэкономить мне время. – Сато отхлебнул из стакана. – Время. И деньги. И помочь избежать долгой и болезненной процедуры развода. – Он сделал еще глоток и уставился на Каитаро. – Не будет никакого второго агента.

Каитаро выдохнул:

– Благодарю, господин Сато.

– Я решил сохранить наш брак.

– Что?

– Я не буду разводиться. Ты уволен. Я разорвал контракт с твоим агентством. Спроси шефа, он подтвердит.