Текст книги "Что осталось от меня — твое"
Автор книги: Стефани Скотт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)
Рина извивалась под ним, не переставая выкрикивать:
– Ты ничтожество! Ничтожество!
Каитаро рывком перевернул ее лицом вверх.
– Ничтожество, но не предатель! – стоя над Риной на коленях, прорычал он.
Одной рукой Каитаро прижимал ее, а другой встряхивал запутавшуюся веревку, намереваясь связать Рине запястья. Пока он сосредоточил внимание на веревке, она извернулась и ударила его коленом в пах. Каитаро охнул от боли и отпрянул. Рина оказалась свободна. Она поползла прочь, понимая, что нужно как можно быстрее выбраться из квартиры, – борьба становилась по-настоящему опасной. Но в тот момент, когда Рина поднялась на четвереньки, пришедший в себя Каитаро накинул веревку ей на шею.
– Прекрати! – закричал он, когда, оказавшись в петле, Рина начала рваться вперед. Задыхаясь и кашляя, она пыталась сдернуть веревку с шеи, чувствуя, как ломает ногти.
– Прекрати!
Теперь Рина впилась в руки Каитаро, царапаясь, как кошка, и раздирая его до крови.
– Послушай! Просто послушай! – просил он. Кровь прилила к ее липу. Она чувствовала жар под кожей. И не могла дышать. Рина пинала и пинала его коленями, а он все туже и туже затягивал петлю. Она пыталась сделать вдох, но воздух не шел в легкие.
– Рина… перестань, пожалуйста… – доносился до нее его умоляющий шепот.
Она ослабела и затихла на полу. Хватка Каитаро тоже ослабла. Он отпустил веревку и повернул голову Рины к себе, так чтобы видеть ее лицо.
Первые несколько вдохов были похожи на всхлипывания. Но затем воздух потек в легкие, и Рина вдохнула всей грудью. Горло саднило, дышать было больно, но она дышала, жизнь вернулась в тело, а вместе с ней вернулись и силы.
– Останься со мной, «– прошептал Каитаро, склоняясь над Риной. Он гладил ее лоб, убирал упавшие на лицо волосы и, отбросив в сторону веревку, осторожно массировал ей шею.
Рина заглянула ему в глаза. Глаза человека, который лгал ей столько месяцев подряд. Она увидела в них отражение той любви, которую потеряла. И ее сердце вновь разорвалось от невыносимой тоски.
– Останься со мной, без тебя я ничто. – шептал Каитаро.
Рина смотрела, как слезы катятся по его щекам. Он был слаб той слабостью, которая отражала ее собственную беспомощность. Теперь сердце Рины наполнилось гневом: даже сейчас, после всего, что произошло, она могла бы остаться с ним, продолжать цепляться за него, вместо того чтобы быть сильной и полагаться только на себя.
– Ты мне не нужен, – процедила Рина.
Его руки, нежно гладившие ее разодранную веревкой шею, замерли.
– Я не хочу тебя! – выпалила Рина, отталкивая его. – Мне будет гораздо лучше без тебя!
Она извивалась всем телом и пыталась выскользнуть из рук Каитаро. Но тот вновь придавил ее к полу. Рина больно ударилась затылком о доски, а пальцы Каитаро сомкнулись у нее на горле, все крепче и крепче сдавливая трахею. Молодая женщина снова принялась царапаться и брыкаться. Она потеряла одну кроссовку, нога в носке скользила по полу, не давая возможности упереться, однако Рина продолжала бороться. Но силы были неравны.
Грудная клетка Рины судорожно поднималась и опускалась. Палец Каитаро сильно давил на горло. Боль вернулась. Рина снова попыталась оттолкнуть его. Тщетно. А затем перед глазами поплыл туман, кровь тяжело бухала в висках, по телу начала расползаться холодная слабость. Рина корчилась, сопротивляясь удушливой волне, которая уносила ее жизнь. Она била Каитаро ногами и руками до тех пор, пока образы в сознании не сделались такими мутными, что Рина уже не знала, происходит ли это на самом деле или это только игра ее воображения.
Каитаро плакал, захлебывался рыданиями и все сильнее вдавливал Рину в доски пола. Они лежали посреди гостиной, своей гостиной в своей новой квартире. Поверх его плеча Рина видела потолок и норен с рисунком: золотистая полоска неба, по которому летел клин журавлей.
«Вот оно, – подумала она. – Вот и все, что останется от меня».
– Сумико, – прошептала Рина. Но она больше не могла говорить, и, хотя губы двигались, изо рта не вылетало ни звука. – Суми… Суми…
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Было вычислено все, кроме одного – как жить. Приписывается Жан-Полю Сартру
СУМИКО
ДЫХАНИЕ
Весь день я наблюдала, как темные тучи сгущаются над Мэгуро. Воздух сделался горячим и тяжелым, словно густое тесто. Когда же долго собиравшаяся гроза наконец разразилась, стремительно и бурно, она превратилась в какофонию звуков – оглушительные раскаты грома и барабанная дробь дождевых капель, увесистых, как свинцовые шарики, которые прыгали по асфальту, сбивая пыль и унося мусор. А затем все стихло. Воздух стал свежим и чистым. Глядя в сад, я видела умытые дождем растения, поблескивающие в наступающих сумерках.
Когда я уселась в дедушкино кресло, город за окном уже погрузился в черноту ночи. Кресло, поскрипывая кожей, приняло меня в свои объятия. Я включила настольную лампу и оказалась в круге света, за которым висела тьма. Передо мной лежала раскрытая бархатная коробочка. Она сопровождала меня в путешествии, проделанном за последние несколько дней. Золотые лепестки, собранные вокруг крохотного изображения в центре значка. Подсолнух и весы – символ справедливости для всех. Из сада доносился ровный звон цикад. Звук плыл в воздухе – казалось, сама ночь усиливала его. То же порой случается и с нашими мыслями.
Я ждала, когда звякнет металлическая калитка, затем раздастся мягкий звук шагов на выложенной плиткой садовой дорожке, а затем я услышу, как дедушка вставляет ключ в замочную скважину.
– Суми-сан! – позвал он.
Свет, просачивающийся из-под двери кабинета, наверняка привлек его внимание.
И вот дедушка скидывает уличные туфли, переобувается в тапочки и, слегка шаркая по мраморному полу, идет на кухню. Я представляю улыбку, появившуюся у него на лице: он уверен – я работаю допоздна, изучаю очередное дело, готовясь приступить к работе в «Номуро и Хигасино».
– Ты знаешь, Суми-сан, морские ушки у них просто потрясающие. Они упаковали мне немного в дорогу.
Из кухни доносится стук тарелок. Я мысленно вижу, как дедушка расставляет посуду на столе и раскладывает веером на блюде среди кусочков льда раковины с моллюсками.
– Тебе нужно хорошо питаться, – влетая в кабинет, говорит дедушка. Он расплывается в улыбке, заметив меня в своем кресле. – Ты слишком много работаешь. Идем, ты должна попробовать! – Дедушка протягивает руку, приглашая меня отправиться вслед за ним. Вид у него свежий и бодрый, отдых на источниках явно пошел ему на пользу.
Сегодняшний Ёси Сарашима – больше не тот человек, который двадцать лет назад подготовил дело против Каитаро Накамуры. Его волосы, в то время черные, лишь кое-где перемежавшиеся сероватыми прядями, побелели. И сам он стал худым и сухим, как будто с возрастом его тело уменьшалось. Но выражение лица по-прежнему остается решительным, брови – густыми. А морщинки возле глаз и на щеках появились оттого, что он много улыбался.
Дедушка хитро прищурился и слегка склонил голову набок, делая вид, что размышляет над какой-то сложной задачей. Я давно выросла, но Ёси все еще любил посматривать на меня так, словно перед ним ребенок, которого хочется слегка поддразнить.
Его взгляд упал на бархатную коробочку у меня в руке.
Итак, они прислали значок, – довольным тоном произнес он.
– Я нашла вот это, – сказала я, откладывая коробочку в сторону и доставая лежащую под ней газетную вырезку.
Она была похожа на все те вырезки, которые дедушка делал для меня каждое утро. Поэтому, беря ее из моих рук, он не выглядел ни удивленным, ни встревоженным. А затем Ёси развернул ее и прочитал те несколько строк, которые описывали каждого из нас.
– Сумико…
– Я нашла ее в полицейском участке, в Сина-гаве. – Дедушка нахмурился. Ситуация требовала реакции, быстрой и точной. Но прежде, чем он начал говорить, прежде чем успел сочинить для меня новую сказку, я добавила: – И твою папку я тоже нашла.
Ёси молчал. Он потер ладонью подбородок и повернулся к книжным шкафам, возвышавшимся вдоль стен.
– Мою папку?
– Да. У тебя в офисе. Дело Каитаро Накамуры, – уточнила я, не желая оставлять недомолвок, и медленно поднялась на ноги.
– Суми, – прошептал дедушка едва слышно, словно надеясь таким образом предотвратить продолжение разговора.
Я вышла из-за стола и указала на освободившееся кресло, приглашая его сесть.
Дедушка двинулся к столу. Видно было, что он изо всех сил старается сохранить невозмутимое выражение лица. И это неплохо получалось, но, когда он сел и положил руки на подлокотники, я заметила, как сильно дрожат у него пальцы.
– Ты солгал мне.
Ёси смотрел вниз, на ковер, избегая моего взгляда.
– Всю мою жизнь ты лгал мне, – повторила я. – Твои россказни… Ты даже отвез меня посмотреть на «то самое место» на трассе Синагава. – Я осеклась на этом самом ярком эпизоде его лжи.
Дедушка качнул головой, будто все еще надеясь защититься от моих атак. Однако он понимал: увиливать бесполезно. Дед знал, какой настойчивой я могу быть. В конце концов, он сам учил меня докапываться до истины.
– Я нашел ее тело. Тебе это известно? – после долгой паузы начал Ёси. Внезапно голос деда сорвался, но он не заплакал, только щеки начали мелко-мелко подрагивать. Я вдруг заметила, каким хрупким стал мой дедушка. Кожа у него сделалась как высохшая бумага. – На ней был этот дурацкий комбинезон, заляпанный краской. – Дедушка полез в карман, достал носовой платок и принялся машинально крутить между пальцами. Я понимала, что мучает моего деда. Чувство вины. Он нес его по сей день. Вины, которую теперь разделяла и я. Если бы она не пошла тогда в пекарню, если бы я сказала ей по телефону, чтобы она поскорее приезжала в Мэгуро, что она нужна мне сама, без всяких гостинцев, – как знать, возможно, мама осталась бы жива. Ёси крепко сжал зубы и сделал глубокий вдох.
– Он стоял на коленях подле нее. – Дедушка посмотрел на меня и больше не отводил взгляда. Теперь мы говорили о человеке, которого никогда прежде не упоминали. Во взгляде моего деда не осталось и следа от прежней хрупкости и смятения, только холодная откровенность и темная, тяжелая правда.
– И ты хотела бы вырасти с этим? С этим знанием? – спросил Ёси, приподнимая двумя пальцами лежащую на столе вырезку из газеты. Теперь настал мой черед отвести глаза. Я не знала ответа.
– Мне известно, кто этот человек, – сказала я, уходя от вопроса. – И что он сделал, тоже известно. Но тебе следовало найти иной способ…
Дедушка недоверчиво фыркнул. Он смотрел на меня с родительским высокомерием, так смотрят на глупого капризного ребенка, который отказывается услышать, что ему толкуют взрослые. И хотя дед неправильно понял мою реплику, мне почему-то вдруг стало стыдно.
– Я смотрела видеозаписи допросов, – пояснила я. Его глаза расширились. – И читала документы защиты. И твои записки тоже. Ты утаил от меня эти события. Но они были и остаются частью моей жизни, и я имела право знать.
Мой дед глубоко вдохнул и медленно выдохнул.
– Ты контролировал мою жизнь. Ты вложил в мою голову события, которые хотел вложить, которые были удобны тебе. – Меня охватило раздражение, я невольно повысила голос, думая о своей матери, о женщине, по которой все еще скучала. И о том, как ее дважды отняли у меня.
Вначале, получив материалы дела, я думала только о маме. Мне была безразлична судьба Каитаро. Но по мере того, как я читала документы, смотрела видео допросов, мне становилось ясно, что в каком-то смысле он знал маму лучше, чем мы, и, возможно, понимал, как никто другой. И мои мысли обратились к Каитаро и приговору, который ему вынесли. Я начала бояться за него. Мой страх рос и укреплялся с каждой новой страницей в досье дедушки.
– Каково это – убить человека? – спросила я.
– Что? Ты о чем? – Глаза дедушки сузились.
– Он ведь мертв, не так ли? Разве не поэтому звонили из Министерства юстиции? – Я стояла неподвижно, глядя деду прямо в лицо. И невольно отступила на шаг назад, когда он расплылся в улыбке. – В голове не укладывается, зачем ты… – Я не договорила, уставившись на дедушку. А он расхохотался.
На несколько секунд я лишилась дара речи, а затем неуверенно спросила:
– Или… защита справилась? Хочешь сказать, Юриэ Кагашиме удалось отстоять его?
И я снова подумала о женщине, которая однажды держала меня на коленях и угощала своим завтракам;
– А ты как считаешь, Сумико? Свою роль в этом деле ты учитываешь? – Дедушка вздохнул и тяжело поднялся на ноги.
– Что ты имеешь в виду? – запинаясь, пробормотала я. Желание подойти к нему спорило с опасением: гнев, внезапно вспыхнувший в глазах деда, удерживал меня на расстоянии.
– Как думаешь, откуда у нее взялась идея, что мы приняли его как члена семьи? Ты могла не понимать, что происходит, но именно ты сказала адвокату, что он хороший человек. Добрый друг, который любил твою маму.
– Итак, ее аргумент, касающийся любви…
– Перевесил все остальное, – закончил дедушка. – Суд поверил, что он действительно заботился о твоей матери, а также поверил в искренность его раскаяния. Они пришли к выводу, что это убийство, совершенное в состоянии аффекта, и что преступник может исправиться.
– А как же прокурор Куросава? – спросила я, думая о моей школьной фотографии, которую дедушка дал прокурору, чтобы вынудить Каитаро подписать признание.
Подумала я и об аргументах, которые Ёси представил суду, – это были действительно сильные аргументы. Но затем на память мне пришли просмотренные записи допросов и то, как вдумчиво слушал прокурор рассказ Каитаро. И отношения, сложившиеся между ними, которые я так до конца и не сумела понять. Несмотря на всю свою подготовку, я поспешила с выводами. Вместе с осознанием этого факта пришло странное чувство, насколько же странное, насколько запретное: облегчение!
«Куросава не ответил на мои письма, – сказал дедушка. – А на суде призвал приговорить обвиняемого к длительному лишению свободы.
– В таком случае что же означает звонок из Министерства юстиции?
– Что Каитаро Накамура жив и вот-вот освободится.
Мне потребовалось время, чтобы переварить услышанное. Теперь я видела дедушку совсем иными глазами: ни его авторитет, ни профессиональный опыт не помогли, ему не удалось повлиять на исход дела и пришлось оказаться в роли «исключенной стороны». И все же, как ни жаль мне было дедушку и как ни велика была наша потеря, возникшее у меня желание пересилило остальные чувства.
– Где он? – спросила я.
– Сумико, не глупи!
– Я хочу встретиться с ним.
– Послушай, он убил твою маму.
– Я хочу встретиться с ним, – упрямо повторила я. – Он может рассказать мне о маме.
С удивительным проворством дедушка подскочил ко мне и взял за руки. Кожа на его ладонях была морщинистой и тонкой, но хватка все еще оставалась сильной.
– Это я должен рассказать тебе о ней. – Он придвинулся вплотную и заглянул мне в лицо.
Я смотрела на него, пытаясь не отводить глаз.
– Я сделал все, что мог, Сумико, – сказал Ёси, крепко сжимая мне пальцы.
– Этого недостаточно.
Я покачнулась – дед внезапно отбросил мои руки и отвернулся. Но даже теперь, когда он стоял ко мне спиной, все, что дедушка дал мне, – детство, студенческие годы, его непрестанная забота и любовь, – крепкой нитью связывало нас.
– И вряд ли я смогу работать в «Номуро и Хи-гасино».
– Чепуха, – бросил он через плечо.
– Я серьезно, – мягко произнесла я.
– Не делай этого, Сумико. Если ты хочешь наказать меня…
– Не хочу.
Дедушка обернулся ко мне и горестно покачал головой:
– Но ведь ты подписала контракт…
– Не подписала.
– Это нанесет ущерб твоей карьере. Непоправимый.
– Я не хочу специализироваться в корпоративном праве.
Выражение его лица смягчилось.
– Сумико-сан, ты пережила шок. Ты сейчас сама не знаешь, чего хочешь. – Я почувствовала, как внутри нарастает напряжение, словно я проглотила деревянный кол. – Это просто горе, Суми. Ты сейчас не в состоянии рассуждать здраво.
– Перед твоим возвращением я открыла контракт и… не смогла подписать.
Дедушка стиснул зубы.
– Я не так тебя воспитывал, – отрезал он.
– Эти же слова ты когда-то сказал моей матери?
– Рина не сумела взять ответственность за свою жизнь на себя.
– Думаешь, я тоже не сумею?
– Ты получила хорошее образование, ты дисциплинированна, собрана. Ты можешь стать, кем захочешь, в отличие от нее.
– Я хочу стать собой, – произнесла я, наблюдая, как до дедушки постепенно доходит смысл сказанного. – Так же, как хотела моя мама.
– Она мертва, – сказал Ёси, отступая от меня. – Она оставила тебя расти без матери.
– Я намерена встретиться с ним, – повторила я.
Лицо дедушки погасло, каку человека, потерпевшего крах.
– Ты не успеешь добраться туда вовремя.
Я припомнила детали короткого телефонного разговора с женщиной из Министерства юстиции и прикинула срок, за который они уведомляют родственников жертвы о выходе заключенного на свободу. Не может быть, чтобы я опоздала и Каитаро уже отпустили. А еще через секунду стало ясно – мой дедушка блефует. Он тоже понял, что я раскусила его.
– Они не разрешат тебе встречу. Что ты хочешь сделать? Прикинуться его адвокатом?
– Мне нет нужды прикидываться адвокатом.
– Хм, вот ведь ирония судьбы, – усмехнулся дедушка, – твое образование пришлось как нельзя кстати.
– Я не собираюсь прикидываться его адвокатом, – уточнила я.
– У них строгие правила. Только родственникам разрешено навещать заключенных.
– Какую классификацию ему присвоили? – Дедушка не ответил.
Интересно, промелькнула у меня мысль, не получал ли Еси все эти годы отчеты о поведении Каитаро. От того, как ведет себя заключенный, зависит уровень его классификации. Чем она выше, тем на большее количество Писем и свиданий заключенный имеет право. По новым правилам, дедушка, как «исключенная сторона», может получать такие отчеты.
– Его кто-нибудь навещал? – зашла я с другой стороны.
– Нет, – буркнул дед.
Мы стояли посреди кабинета в нескольких шагах друг от Друга, не в силах переступить невидимую черту.
– Никто, ни единого человека?
Дедушка посмотрел на меня усталыми глазами:
– У него нет семьи. Больше нет.
– Где он?
– Сумико, не делай этого! – Сейчас он уже умолял.
– Где? – повторила я.
– В Тибе[111]. – Дедушка уставился в пол, чтобы не видеть меня. – И что ты скажешь? Какое ты имеешь к нему отношение? – спросил он, когда я направилась к двери.
Вопрос застал меня на пороге. Я подумала о человеке, любившем мою маму. О человеке, который убил ее. И обернулась к Еси:
– Он должен был стать моим отчимом. Я – член его семьи.
СУДЬБА
В поезде до Тибы я не могла усидеть на месте, поэтому бродила по вагонам или стояла на площадке между ними. Прислонившись плечом к двери, я слушала перестук колес и всем телом ощущала покачивание поезда, а в оконном стекле покачивалось мое отражение – невысокая хрупкая девушка в кожаных ботинках и длинной темно-синей тунике, перетянутой ремешком на тонкой талии. Мои руки лежали на стальном поручне, укрепленном под окном, я так крепко сжимала его, что ногти впивались в ладони, словно этим прикосновением я пыталась удержать себя в реальности, как якорь удерживает лодку, сносимую течением.
Когда мы с дедушкой катались на лыжах в Японских Альпах[112], нам часто приходилось ездить на местных электричках. Они двигались так медленно, что вы успевали рассмотреть теснящиеся по берегам речушек заросли бамбука. Стебли покачивались на ветру, словно пышные страусовые перья. А в этом поезде мир казался смазанным, будто расплывшийся акварельный рисунок. Вдали сверкали шапки гор, похожие на жемчужины, нанизанные на туго натянутые телеграфные провода. Одинокие домишки, разбросанные вдоль насыпи, и зеленовато-желтые поля сливались в сплошную цветную полосу. Проносящийся за окном пейзаж устремлялся назад, в Токио – город, частью которого была я сама. Вот только для меня пути назад не было. Но чем ближе мы подъезжали к Тибе, тем сильнее становился мой страх – угловатый и липкий, он поднимался из глубины души. Поезд замедлил ход. Мир вновь обрел четкость, проступившую в контурах платформы и здания вокзала.
Я нервничала, подходя к воротам тюрьмы. Говоря с дедушкой, я не пожелала и представить себе, что мое свидание с Каитаро может не состояться. Но вдруг Ёси окажется прав? Порядки в тюрьме действительно строгие. Я, конечно, могу утверждать, что в некотором роде прихожусь родственницей заключенному, однако достаточно ли этого, чтобы мне разрешили увидеться с ним? И все же двадцать лет назад этот человек вошел в мою жизнь – я считала, что такая связь дает мне право на встречу с Каитаро Накамурой.
Сейчас действует то же правило, что и в прошлом: когда заключенный впервые переступает порог тюрьмы, администрация составляет список возможных посетителей. Человека, чьей фамилии в этом списке нет, не допустят к нему.
Руки у меня дрожали, пока я возилась с замком сумочки и доставала удостоверение личности. Водительские права застряли в кармашке кожаного портмоне, и мне пришлось выдергивать их скользкими от пота пальцами. Я поклонилась охраннику, тот жестом приказал подождать, а сам направился к будке, притулившейся возле тюремной стены. Я издали наблюдала, как он снимает телефонную трубку и, держа перед глазами мое удостоверение, вслух читает все, что на нем написано. Затем охранник помолчал, слушая своего собеседника, и снова заговорил. Давно хмурившееся небо пролилось дождем, в воздухе повисла влажная морось, почти туман. Охранник повесил трубку и, ускорив шаг, вернулся ко мне.
– В данный момент заключенный находится на работе, – приблизившись, сказал он. – Но у нас есть помещение, где вы можете подождать. Около получаса или чуть больше.
Он указал на само здание тюрьмы: внушительное строение из красного кирпича времен эпохи Мэйдзи[113]. Я с таким напряжением готовилась преодолевать препятствия, придумала столько убедительных аргументов (и даже прихватила свой новенький адвокатский значок), что не сразу поняла его. Охранник нетерпеливо качнул головой и смахнул краем рукава мелкие капельки влаги со щеки.
– Госпожа Сарашима? – повторил он. – Вы должны будете заполнить опросный лист.
Дождь начал сеять быстрее и гуще. Охранник покосился на небо, потом взял меня за локоть и потянул за собой под ярко-желтый навес лавки, где торговали всякой всячиной, сделанной руками заключенных. Там он протянул мне бланк и ручку.
– Пожалуйста, заполните это. Вы должны точно ответить на вопросы.
Я взяла бумагу, все еще несколько обескураженная.
– Он внес мое имя? – запинаясь, спросила я. – Я числюсь в списке его посетителей?
Охранник сузил глаза.
– Ах да, извините, – поспешно добавила я, склоняясь над бланком. Тут были вопросы, касающиеся моих анкетных данных, на них я отвечала быстро, почти не задумываясь, пока не дошла до пустой рамки с надписью: «Укажите тему разговора с заключенным». И ниже – мелким шрифтом: «Пожалуйста, не отклоняйтесь от указанной темы, иначе ваше свидание будет прекращено».
Я задумалась, перо зависло над бумагой, а затем написала три слова: «Рина, моя мама».
Охранник забрал у меня бумагу, пробежал глазами, молча кивнул и побежал обратно к своей будке. Я осталась одна под навесом. Взглянув на часы, я заметила, что на стекле поблескивают мелкие дождевые капли, край рукава куртки тоже промок. Я поежилась и решила зайти в магазин. Внутри было прохладно – работал кондиционер, и я начала мерзнуть больше, чем на улице. Магазин пустовал, ни продавца, ни покупателей, только заставленные товарами шкафы и полки.
Каждый заключенный обязан работать. Даже смертники, дожидающиеся исполнения приговора, даже сидящие в одиночных камерах – эти работают, не выходя из них. Остальные трудятся на тюремной фабрике, которая получает от различных фирм заказы на производство сумок с символикой организации или палочек для еды. Также заключенных обучают ремеслам. Их изделия и были представлены в магазине.
Помещение, открывшееся передо мной, было большим, даже огромным, похожим на длинный ангар. Вдоль потолка тянулся ряд люминесцентных ламп, заливавших ангар молочно-белым светом. В торце возле стены был расстелен ковер, на котором стояли обтянутый вельветом диван и журнальный столик со стеклянной столешницей. Радом выстроились сундуки, сделанные из вяза и украшенные ковкой из черного металла. На прилавке у самого входа громоздились плетеные корзинки, доверху заполненные пакетиками из блестящей фольги с зеленым чаем и глиняными фигурками богов и животных. На подставках, расставленных вдоль стен, красовались кожаные мужские ботинки черного и коричневого цветов, на вертикальных стойках – всевозможные трости. Также имелась внушительная коллекция галстуков, а на полках в застекленных шкафах поблескивали черным лаком булавки для галстуков с золотыми и серебряными вставками: желтый карп плавает в черном озере либо серебристый пион распускается на фоне ночного неба.
Двигаясь вдоль центрального прохода, я думала о людях, изготовивших эти вещи, и о том, каково им живется. Существование в учреждениях, подобных тюрьме в Тибе, в основном погружено в молчание. Заключенным не разрешается разговаривать друг с другом, даже переглядываться запрещено, и не только пока они работают, но и в столовой, в бане, во время молитвы – никаких контактов, нарушение правил карается. Днем заключенный должен быть сосредоточен исключительно на работе. Он не может отвести глаза от своего рабочего стола – никаких взглядов ни на соседа, ни на охранника, ни в окно. Если возникнет необходимость вытереть пот со лба или высморкаться, прежде следует получить разрешение надзирателя. Люди, живущие за тюремными стенами, не властны ни над своим телом, ни над разумом, единственное, что они контролируют – продукцию, которую производят собственными руками.
Я думала о Каитаро, каким запомнила его на видео: человек, охваченный безысходной тоской и одновременно сопротивляющийся бездушной ма шине закона. Я видела его узкое лицо, обрамленное длинными темными волосами, и глаза, глядящие прямо в камеру. Интересно, какие из выставленных здесь предметов сделаны им? Насколько сильно изменился он сам, проведя двадцать лет в этом мире, где ему месяц за месяцем, год за годом говорят, как сидеть, как стоять, даже как спать? Я представила, как он ежедневно проделывает один и тот же путь из тюремного блока на тюремную фабрику и обратно, привычно позволяя обыскать себя всякий раз перед входом в очередное помещение. Опущенные в пол глаза, мерное позвякивание кандалов – все превратилось в привычку. Не исключено, что я буду первым человеком, которого он по-настоящему увидит за последние двадцать лет. Сумеет ли Каитаро Накамура поднять на меня глаза?
Дверь в задней части ангара открылась, вошла продавщица и направилась прямиком ко мне. Она упруго шагала в своих туфлях на плоской подошве, на ходу вытирая уголки рта носовым платком. Приблизившись, женщина улыбнулась и поманила меня пальцем.
– Вы видели это? – спросила она, указывая на два крутящихся стеллажа с канцелярскими товарами. На одном из них были разложены тетради, альбомы, писчая бумага, украшенная тонким узором – розоватые цветы вишни, – и картонные подставки под пивные бокалы, разрисованные осенними листьями. Но второй стеллаж был заставлен блокнотами с изображением Кумамо-на – черного медвежонка, ставшего талисманом префектуры Кумамато. Персонаж приобрел такую популярность в стране, что его можно встретить даже на детских молочных бутылочках и на пачках с лапшой быстрого приготовления. На блокнотах в тюремном магазине Кумамон щеголял в фуражке надзирателя. Черная лоснящаяся физиономия медвежонка сияла улыбкой, а два красных пятна на щеках означали здоровый румянец. Лапы вскинуты вверх в задорном приветствии. Под фигуркой медвежонка жирными зелеными буквами было написано: «ЗАМЕТКИ КУМАМОНА».
Продавщица выжидательно смотрела на меня. Я растянула губы в восторженной улыбке. Я знаю немало людей, коллекционирующих предметы с изображением веселого талисмана. Некоторые изрядно позавидовали бы мне, обзаведись я блокнотом с Кумамоном-тюремщиком. Я сняла со стойки блокнот и раскрыла его. Под обложкой был вложен листок бумаги с напечатанными на нем словами: «Не ешь его! Не используй в качестве оружия! Не выбрасывай его!» Я представила ряды заключенных, сидящих вдоль ленты конвейера в напряженном молчании среди грохота машин, брошюрующих и склеивающих блокноты – один за другим, один за другим.
Я стояла под дождем, дожидаясь, пока откроются ворота и меня пропустят внутрь. Опустив руку в карман, нащупала сложенную вчетверо вырезку из газеты, которая со вчерашнего дня лежала на столе в кабинете дедушки. Я заглянула туда в предрассветной мгле перед уходом из дома и сунула в карман куртки. Сейчас, вытащив заметку, я развернула ее и прочитала еще раз. История, описанная в статье, касалась жизни каждого из нас. Я так долго держала газету в руках, что бумага совсем размокла Мне начало казаться, что слова просачиваются под кожу пальцев. Когда ворота распахнулись, я сжала в ладони сырой бумажный комок и, проходя мимо урны, выбросила его.
Шагая по коридору, я слушала, как поскрипывают по линолеуму подошвы моих ботинок. Меня провели в комнату для свиданий с белыми стенами и длинными деревянными лавками и указали на переговорную кабинку не больше шести футов шириной. Кабинка была разделена пополам стеклянной перегородкой с просверленными в ней крошечными отверстиями. У сидящих по обе стороны нет возможности даже прикоснуться друг к другу, только воздух, которым оба дышат, свободно циркулирует через отверстия.
На моей стороне перегородки стоял стол и коричневый пластиковый стул, на который я и уселась, ожидая, когда приведут Каитаро. Я ждала и ждала. Ждала так долго, что начала сомневаться, появится ли он вообще, ждала, пока не закралась мысль: может, он боится встречи со мной? Я бессчетное количество раз прочитала инструкцию, приклеенную на моей стороне перегородки: мне следует говорить исключительно на тему, которую я указала в опросном листе, беседу надо вести негромким голосом в спокойной манере. Я не должна общаться с заключенным на иностранном языке или прибегать к помощи жестов. Любое нарушение данных правил приведет к немедленному прекращению свидания.
Я уставилась на стол перед собой, думая, как мне беседовать с Каитаро Накамурой. Как я могу быть тихой и спокойной? Да и найдутся ли у меня слова для него? У нас будет совсем немного времени. Свидание в тюрьме длится пятнадцать, от силы двадцать минут. По ту сторону перегородки стояли два стула: один для заключенного, второй для сопровождающего его охранника, который должен следить за разговором и записывать его. Пока что оба стула оставались пустыми. Никто не шел. Время тянулось мучительно долго, в комнате висела гнетущая тишина, утяжеляемая мерным тиканьем настенных часов у меня за спиной.
