Текст книги "Что осталось от меня — твое"
Автор книги: Стефани Скотт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)
Annotation
Когда Сумико было всего семь лет, она потеряла мать. Как рассказывал воспитавший ее дед, – в автомобильной катастрофе. Однако странный телефонный звонок внезапно заставляет девушку усомниться в этом. Результаты собственного расследования, а также найденные в домашнем архиве документы неопровержимо свидетельствуют о насильственной смерти матери. Воспоминания о последнем счастливом годе детства и встречи с участниками тех далеких событий погружают Сумико в прошлое, проливают новый свет на отношения близких ей людей, бросают тень на многие принципы и обстоятельства, которые казались незыблемыми. Перед ней раскрывается история любви, которая могла стать залогом счастья, но окончилась трагедией. И внезапно Сумико, только что окончившая университет с дипломом юриста, понимает, какой выбор ей предстоит сделать.
А возможно, это было ясно и раньше…
Стефани Скотт
ПРОЛОГ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
СУМИКО
РИНА
СУМИКО
РИНА И КАИТАРО
СУМИКО
ЁСИ
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
РИНА И КАИТАРО
СУМИКО
РИНА И КАИТАРО
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
СУМИКО
РИНА И КАИТАРО
СУМИКО
РИНА И КАИТАРО
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
СУМИКО
ЕСИ
СУМИКО
РИНА
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
СУМИКО
БЛАГОДАРНОСТИ
ОБ АВТОРЕ
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
56
57
58
59
60
61
62
63
64
65
66
67
68
69
70
71
72
73
74
75
76
77
78
79
80
81
82
83
84
85
86
87
88
89
90
91
92
93
94
95
96
97
98
99
100
101
102
103
104
105
106
107
108
109
110
111
112
113
114
115
116
117
118
119
120
121
122
123
124
125
126
127
128
Стефани Скотт
Что осталось от меня – твое
Субхаши, Роджеру и Тому с любовью
Stephanie
WHAT’S LEFT OF ME IS YOURS
Неважно, что врата узки.
Меня опасность не страшит.
Я – властелин своей судьбы,
Я – капитан своей души.
Уильям Эр ист Хенли
ПРОЛОГ
Сарашима – красивая фамилия. Теперь я тоже Сарашима. Эта фамилия не была дана мне при рождении, но я сама взяла ее, потому что так звали мою маму.
Обычно, когда вы знакомитесь с кем-то, принято рассказывать о себе – кто вы и откуда. Однако мне нет нужды делать это – догадываетесь вы о том или нет, но моя история вам уже известна. Присмотритесь повнимательнее, поройтесь в отдаленных уголках вашей памяти, где хранятся обрывки историй, вычитанных некогда в криминальных новостях и таблоидах, и вы узнаете меня. Я – последняя строка, упоминанием обо мне репортеры заканчивали сообщения.
СОТРУДНИК АГЕНТСТВА ПО РАЗВОДАМ ЗАХОДИТ СЛИШКОМ ДАЛЕКО?[1]
Судебный процесс над Каитаро Накамурой, обвиняемым в убийстве Рины Сато, начинается сегодня в окружном суде Токио.
Данное дело привлекает особое внимание в связи с тем, что обвиняемый Накамура, являясь сотрудником так называемого агентства по разводам, признался, что был нанят мужем жертвы, Осами Сато, с целью соблазнения его жены, Рины Сато, чтобы таким образом обеспечить своему клиенту законный повод для развода.
Однако Накамура утверждает, что он и пострадавшая по-настоящему полюбили друг друга и собирались начать совместную жизнь. Если выдвинутые против Накамуры обвинения подтвердятся, ему грозит тюремное заключение сроком до двадцати лет; также нельзя исключить, что обвиняемого могут приговорить к смертной казни.
Отец Рины Сато, Ёситаки Сарашима, заявил репортерам: «Нельзя позволять, чтобы подобные агентства, разрушающие судьбы людей, продолжали свою деятельность. Рина была моим единственным ребенком и главной надеждой нашей семьи. Я никогда не смогу оправиться от этой потери и никогда не смогу простить тех, кто стал причиной ее смерти.
У Рины Сато осталась семилетняя дочь.
Ю.Юмада. 16.05.1994
Помните, когда вам впервые попалась на глаза эта заметка? Где вы были в тот момент – дома или в офисе, просматривая свежие новости в газетах? Каким стало выражение вашего лица, когда вы прочитали о том, что случилось в моей семье? Наверное, ваши брови сошлись на переносице, а на лбу залегла глубокая складка. Но, возможно, аромат вашего утреннего кофе был настолько силен и действовал настолько успокаивающе, что вы в конце концов расслабились и, лишь удрученно качнув головой, перелистнули страницу. В мире каждый день случается масса странных вещей.
Агентства по разводам не были обычным явлением в Японии в те времена, когда Каитаро оказался вовлечен в жизнь моей матери. Сам бизнес родился благодаря спросу на подобного рода услуги. Спросу, который и по сей день существует во всем мире. Оглянитесь вокруг, посмотрите на тех, кого вы любите, и тех, кто любит вас, и на тех, кто хочет иметь то, что имеете вы. Они могут с легкостью войти в вашу жизнь, точно так же, как Каитаро вошел в мою.
Итак, вам уже удалось припомнить, когда вы впервые узнали обо мне и где? На страницах «Телеграф», или «Нью-Йорктаймс», или «Монд», или «Сидней», или, может быть, «Морнинг геральд»? В иностранной прессе моя история не пошла дальше этих изданий. Да и те вскоре переключились на саму индустрию «разрушения браков» и работающих на нее людей. И ни одна из газет не упоминала моего имени. Еще бы, ведь судьба, которую предстоит собирать из осколков, гораздо менее интересна, чем жизнь, рассыпавшаяся на части.
И даже в Японии никому не было до меня дела.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Когда ты смотришь на мир глазами знания, осознаешь, что вещи неизменны и в то же время постоянно меняются. Юкио Мисима
СУМИКО
КАК МЫ ЕЕ НАЗОВЕМ?
В семье Сарашима выбор имени новорожденного считается делом особой важности. В моем же случае это означало еще и связь с традицией, которая в дальнейшем будет руководить моей жизнью. Имена моих родственников по материнской линии всегда выбирались в храме Киёдзи в Мэгуро[2]. Крыша храма видна за деревьями парка, расположенного в конце нашей улицы. Зеленая черепица поблескивает на солнце, а красные колонны портика обращены к современным зданиям, окружающим парк.
Когда я подросла, дедушка не раз говорил, что наша семья молилась в этом храме с тех пор, как обосновалась в Токио. Что они оставались в столице даже во время бомбардировок города, а после войны участвовали в восстановлении храма. Для дедушки Киёдзи стал символом возрождения.
Вот почему, как только мама оправилась от родов, все наше семейство вместо того, чтобы собраться возле камидана[3] в северном углу гостиной, направилось в Киёдзи. Лежа на руках у мамы, я миновала главные ворота, а затем меня пронесли в самое сердце храмового комплекса.
Когда мы поднимались по каменным ступеням, мама вскинула голову и взглянула на длинную деревянную крышу, на ее плавно изогнутые карнизы, выходящие далеко за пределы самого здания, – карнизы служат защитой от солнца, благодаря такой конструкции внутри образуются участки прохладной тени. Ступив в храм, мы прошли через полосу сладкого кадильного дыма и приблизились к алтарю. Воздух вокруг нас беспрестанно двигался под налетавшими снаружи порывами ветра, а бронзовые колокола начали отзванивать свою песню.
Сама я, конечно, не помню этого путешествия, но без труда могу представить его: вот я, завернутая в бежевое одеяльце, вот мой отец, он сжимает в руке Тару, игрушечного белого тигра – подарок дедушки; а вот и сам дедушка, в сером костюме – тройке он выглядит чрезвычайно серьезным и важным. Близкие столько раз пересказывали эту историю, что она буквально впечаталась мне в память.
Один из монахов – его кожа кажется необычайно бледной на фоне густо-синих монашеских одеяний – с поклоном принимает из рук дедушки мешочек, в котором сложены записки с возможными вариантами имен. Мама подбирала их, сперва посоветовавшись с астрологом, а затем уже сделала окончательный выбор: в приглянувшихся именах она внимательно пересчитала количество иероглифов, так, чтобы в сочетании с фамилией общее число знаков было «счастливым».
Я вижу маму, сидящую в нашем доме за большим обеденным столом в тапках и джинсах, в просторной не по размеру футболке, под которой угадывается округлившийся живот. Жалюзи открыты, солнце длинными косыми лучами падает на мраморный пол, на кухне в пароварке бурлит и пузырится рис, на сушилке сохнет белье. Мама кладет перед собой чистый лист рисовой бумаги и тянется к тушечнице. Вижу, как она обмакивает кисть в тушь – по комнате разливается острый запах земли и сосновой золы, – и как, едва касаясь бумаги кончиком кисти из конского волоса, проводит первую тонкую линию.
Монах снова поклонился, извлек из мешочка записки и разложил их на плоском блюде из тикового дерева, помещенном возле алтаря. Затем взял тонкий деревянный веер и принялся помахивать над блюдом, действуя синхронно с порывами ветра, который свободно гулял по храму, врываясь через открытые ширмы. Сероватый дым от тлеющего в кадильницах ладана поднимался к потолку, вместе с ним вспархивали и улетали прозрачные листочки бумаги с именами, написанными рукой мамы, до тех пор пока на блюде не осталась одна-единственная записка:
Дедушка опустился на колени и поднял листок.
Его серьезное лицо расплылось в улыбке, когда он прочел значение иероглифов, из которых состоит имя: «Праздник. Красота. Ребенок».
– Сумико, – произнес дедушка вслух. – Сумико Сарашима.
До сих пор, пока шла церемония, отец не проронил ни слова. За несколько недель до моего рождения в семье обсуждался план предстоящего визита в храм и наречения ребенка. По законам Японии у супругов должна быть одна фамилия, но в определенных обстоятельствах муж вправе взять фамилию жены и таким образом присоединиться к ее семье, чтобы имя ее рода продолжилось. Поскольку мой отец был вторым сыном, его собственные родители, носившие фамилию Сато, не возражали, чтобы их внучка получила фамилию своей матери.
Однако в тот момент, когда монах достал чистый лист бумаги и собрался написать на нем мое полное имя, отец подал голос:
– Сато. Ее зовут Сумико Сато, а не Сарашима.
ЧТО МНЕ ИЗВЕСТНО
1. Меня вырастил дедушка, Ёситаки Сарашима.
2. Я жила с ним в красивом белом доме в Мэгуро, Токио.
3. По вечерам он читал мне.
4. Он рассказывал мне обо всем на свете – массу историй, кроме моей собственной.
Мой дедушка был юристом и умел точно подбирать слова. Даже когда я маленькой девочкой, вскарабкавшись к нему на колени, разглядывала вмятины на подлокотниках его массивного кожаного кресла или, став старше, усаживалась на стул рядом с дедушкой и слушала его рассказы, даже в такие моменты домашних наших бесед он не позволял себе неточностей в формулировках.
Что касается меня, я и по сей день сохранила веру в четкость мысли и аккуратность слов.
Дедушка читал мне самые разные книги – Сартра, Дюма, Мисима, Толстого, Басё, но одна книга, «Процесс»[4], стала моей любимой. Роман начинался так: «По-видимому, кто-то оболгал Йозефа К.».
Когда мы впервые прочитали эту строку, дедушка объяснил, что роман переведен на японский с другого языка. Мне тогда было двенадцать лет, и я только-только начинала всматриваться в мир, который лежал за пределами моего собственного. Я потянулась к желтоватой странице и провела кончиками пальцев по иероглифам, которые раскрывали мне нечто совершенно новое. Я прочитала первую строку еще раз, вслух, стараясь представить Йозефа К.: одинокий человек, оболганный людьми.
Став старше, я начала спорить с дедушкой из-за этого романа. Дедушка сказал, что и до меня находилось немало читателей, которые вступали в дискуссии, и эти споры не утихают по сей день – в частности, по поводу одного слова verleumdet[5]. В некоторых версиях оно переведено как «оклеветать». Клевета на кого-либо означает выдвижение ложных обвинений, привлечение к суду, обращение к общественному мнению. Здесь нет ничего похожего на детское выражение «нагородить вранья», которое мне послышалось. И все же, когда я впервые прочитала историю о Йозефе К., именно слово «оболгать», использованное переводчиком, заставило меня задуматься.
Ложь подобна едва уловимой тени. Она, словно прозрачная паутина, опутывает всю вашу жизнь. Для меня слово «ложь» несет легкий привкус детства – все мое детство было построено на лжи.
В то лето, за годдо смерти мамы, мы отправились на море. Когда я мысленно возвращаюсь в те месяцы, меня наполняет ощущение приближающегося финала, и не потому, что это последние каникулы, проведенные вместе с мамой, а потому, что это мои последние настоящие, не отравленные ложью воспоминания.
Каждый год, когда августовская жара обрушивалась на Токио, моя семья собиралась, загружала наши необъятные чемоданы в вагон поезда и отправлялась на побережье, в Симоду[6]. Отец оставался работать в городе, а дедушка всегда уезжал вместе с нами. Каждый раз на вокзале он останавливался возле одного и того же киоска и покупал нам замороженные клементины[7], а мы с мамой потом сидели в душном, пахнущем разогретым металлом купе и с нетерпением дожидались, пока они оттают и сделаются настолько мягкими, чтобы можно было добраться до фруктового льда, лежащего внутри. В конце концов, когда мы расправлялись с лакомством и подбородки у нас оказывались перемазаны сладким соком, мама поворачивалась ко мне и спрашивала, чем мы займемся на море – только вдвоем, я и она.
Наш дом на полуострове был старым, деревянные столбы, на которых крепились ворота, покосились, не выдержав постоянного напора ветра, дувшего со стороны Тихого океана. Мы карабкались к скалистому мысу на вершине холма и, едва завидев эти темные рассохшиеся ворота с побелевшими от налета морской соли прожилками, понимали – додома рукой подать. Вашикура — «Орлиное Гнездо», как назывался наш дом, – выходил окнами на залив, раскинувшийся у подножия горы Фудзи.
Наша страна лежит среди гор, а люди теснятся в бетонных коробках городских кварталов. Иметь свой участок земли – большая редкость, но моя семья владела домом в Симоде еще до войны, а после войны дедушка боролся за то, чтобы сохранить дом, когда все остальное имущество было потеряно.
Лес поднимается над домом по склону холма. Мне не разрешалось ходить туда одной, и поэтому, когда после вопроса мамы я вскидывала на нее глаза, она точно знала, каков будет мой ответ.
Днем мы с мамой взбирались высоко по лесистому склону, оказываясь гораздо выше нашего «Орлиного Гнезда». Мы смотрели на раскинувшиеся внизу чайные поля, потемневшие с приближением осени. Лежали на каменистой черной земле, вдыхая острый смолистый запах сосен. Иногда до нас доносился клекот морского орла, кружащего в небе над нашими головами.
Дедушка хорошо знал лес, но ни разу не пытался нас там найти. Каждый день в четыре часа он выходил на склон холма.
– Рина! Суми! – выкликал дедушка наши имена.
Мы с мамой, надежно укрытые среди сосен, сдавленно хихикали, слушая, как он снова и снова зовет нас.
Часто я слышала зов дедушки даже раньше, чем мама, но всегда дожидалась ее сигнала – затаиться и не шуметь.
В тот наш последний день, проведенный в лесу, я лежала рядом с мамой на земле, чувствуя ее мягкое и ровное дыхание на своем лице. Она притянула меня к себе, и ее дыхание замедлилось. Я приоткрыла глаза и вгляделась в ее лицо, в тени от длинных ресниц, лежащие на бледных щеках. Ее неподвижность захватила меня. Я прислушивалась к зовущему нас издалека тонкому дрожащему голосу дедушки. Я прильнула к маме всем телом, целуя ее лицо и согревая ее холодную кожу своим дыханием. Неожиданно мама улыбнулась и, не открывая глаз, прижала палец к губам.
У нас больше нет дома, нашего Вашикура на окраине Симоды. Дедушка продал его много лет назад. Но когда я приезжаю туда и взбираюсь по холму, продираясь сквозь заросли, то по-прежнему чувствую присутствие мамы там, под деревьями. А когда я ложусь на землю, чувствуя под щекой острые сосновые иглы, то представляю, что холодный ветер, который касается моих щек, – прикосновение прохладных маминых пальцев.
РИНА
АТАМИ
Рина стояла в саду Ваши кура, смотрела на лесистые склоны холмов, уходящие к подножию Фудзисан, и думала о том, как миллионы лет назад плиты морского дна, сформировавшие остров, пришли в движение и в результате из моря поднялся этот край вулканов, горячих источников и разрушительных землетрясений.
Рина знала, что вулкан по-прежнему активен. В ясный день можно видеть клубы дыма и пара, поднимающиеся над заснеженной вершиной, – словно знак той силы, что таится в недрах Фудзиямы, готовой породить новые острова, плато и холмы.
Но в то лето, когда Рина смотрела на склоны холмов, пестревших листвой всевозможных оттенков, от светло-зеленых до коричневато-красных, она не думала о будущем этой земли. Мысли Рины были заняты маленькой дочерью, которая играла в палисаднике перед домом. Примостившись неподалеку от дедушки, Сумико увлеченно копала лопаткой рыхлую землю возле азалий. Лицо девочки было сосредоточенным, брови сердито насуплены. Рина взглянула на горы, которые возвышались позади дома, словно наблюдая за его обитателями, и под их безмолвным взглядом забралась в свой красный «ниссан» и поехала в Атами[8].
На людной набережной она остановилась и стала присматривать место для парковки. Атами давно превратилось в место для искателей развлечений. Служащие и клерки стекались на его пляжи, стремясь выбраться на время из суеты Токио, они селились в небольших домах, расположенных вдоль побережья, где сдавались квартиры на лето. К их услугам были многочисленные торговые центры, рестораны и караоке-бары. Отели, выросшие возле естественных горячих источников, процветали, не зная отбоя от постояльцев. Городские постройки давно вытеснили леса. А густые заросли папоротника и камфорных деревьев, некогда окружавших Атами, постепенно сокращались, пока не исчезли вовсе.
Рина оставила машину в конце пляжа и пошла по набережной, щурясь от ярких солнечных лучей, отражавшихся от бетонного парапета.
– Ты пришла!
Она обернулась на голос. Каитаро шел к ней по пляжу, утопая босыми ногами в песке. Рина улыбнулась, наблюдая за его медленной и немного неловкой походкой.
– Я боялся, что ты кинешь меня.
– Ничего ты не боялся.
– Боялся. Когда тебя нет рядом, я всегда боюсь, что ты больше не придешь.
Рина рассмеялась. Они направились к причалу, возле которого покачивались пришвартованные яхты. По пути им попался ларек со сладостями, где продавалось мороженое из адзуки[9].
Каитаро, который вышагивал босиком, неся сандалии в руках, переложил их из одной руки в другую и полез в карман за мелочью:
– Одну порцию, пожалуйста.
Рина снова улыбнулась.
– Моя дочка любит адзуки, – сказала она, с наслаждением откусывая мороженое и чувствуя на языке карамельную сладость красных бобов.
Рина поймала на себе взгляд Каитаро и опустила глаза.
– Ты могла бы как-нибудь привезти Сумико сюда, погуляем все вместе, – предложил он.
– Нет, это невозможно.
Она неловко отступила, когда Каитаро остановился позади нее почти вплотную. Рина чувствовала исходившее от него тепло и быстрое дыхание у себя на шее.
– Ёси не обратит внимания, если мы возьмем девочку на полдня.
– А что я скажу ей потом, когда все закончится?
– Это никогда не закончится, Рина.
Он притянул ее к себе. Рина зарылась ногами в мелкий белый песок, чувствуя, как песчинки забиваются в прорези красных кожаных сандалий и царапают пальцы.
– Я не должна быть здесь… – начала она, но, не договорив, вскрикнула: Каитаро одним сильным движением подхватил ее, поднял в воздух и перекинул через плечо.
– О боже! – взвизгнула Рина, отчаянно молотя его кулаком по спине. Она ахнула, когда мороженое выскользнуло из другой руки и плюхнулось на песок.
– Здесь слишком людно, – заметил он, – совершенно невозможно поговорить.
– Ты ведешь себя как маленький!
Каитаро усмехнулся, прижимаясь щекой к ее бедру, а затем расхохотался:
– Ты будишь во мне худшие наклонности!
– Прекрати! На нас смотрят!
– Плевать! Пускай смотрят.
Это правда, подумала Рина, ему действительно наплевать, что скажут люди.
Они подошли к его машине. Каитаро опустил Рину на землю. Она чувствовала, как краска заливает лицо. Люди на набережной все еще оглядывались на них. Каитаро приложил ладони к ее щекам.
– Рина, – медленно произнес он, – сегодня ты со мной. Постарайся сосредоточиться на этом.
Она сделала глубокий вдох и подняла на него глаза:
– У меня не очень много времени.
Рина рассеянно смотрела на пейзаж за окном автомобиля, когда по узкой дороге, петлявшей между соснами, они поднимались в холмы над городом.
Лежащее вдали море отливало пронзительной синевой, резко контрастировавшей с сероватой водой залива возле городского пляжа. Рина заметила высокие кипарисы и кедры, густо растущие по склонам и подбирающиеся к окраинам Атами. Казалось, деревья предупреждали людей: «Однажды мы отвоюем свою землю».
Они добрались до парковки, откуда начиналась пешеходная каменная тропинка, уводящая выше в холмы. Рина подвязала волосы шарфом, чтобы ветер не трепал их, и двинулась вслед за Каитаро. Тропинка вывела их в сад, где росли напумикановые деревья[10]. Тяжело оттягивая ветви, летние апельсины низко висели над землей, надежно укрытые в своих гнездах из темно-зеленых листьев. Каитаро нашел удобное место в глубине сада и расстелил плащ, который прихватил из машины, – модный бежевый плащ в стиле нью-йоркских детективов. Рина улыбнулась: ей нравилось поддразнивать Каитаро этим плащом. Однако, когда несколько минут спустя прохладный ветерок лизнул ей шею и спину, молодую женщину охватило беспокойство. Она связала себя обязательством, согласившись пойти с ним сюда. Ему нужно что-то большее от нее, гораздо большее, чем просто она сама, но что именно – Рина не могла понять. Когда Каитаро отвернулся и полез в сумку, Рина осторожно отодвинулась на самый краешек плаща.
Каитаро посмотрел на нее. Он, должно быть, заметил тревогу на лице Рины, но только улыбнулся и, еще глубже засунув руку в сумку, принялся шарить на дне. Рина с досадой сжала кулаки, так крепко, что ногти впились в ладони.
– Я прихватил тут кое-что для тебя, – сказал Каитаро.
Рина подалась вперед, вглядываясь в предмет, который он извлек из сумки: Canon EOS 3500. Любопытство вытеснило беспокойство. Она видела такие фотоаппараты в Акихабаре[11], сама не раз разглядывала в каталогах, но ни разу не держала в руках.
– Ну же, – подбодрил ее Каитаро, – бери. Я подумал, пока мы здесь, ты сможешь немного поработать.
Поработать?
– Да. Тебе не кажется, что время пришло?
Рина отвернулась. Он настойчиво возвращался к этому разговору» о том, что ей стоит попытаться вновь начать карьеру фотографа, о которой она когда-то мечтала. Но Рина боялась: если ты слишком долго пренебрегал своим даром, есть риск, что он просто умер.
– Рина, я нашел твой фоторепортаж, опубликованный в «Экспозиции».
Она прикусила губу:
– Это было всего лишь учебное задание.
– Мне так не показалось.
– Я сделала его незадолго до ухода из Тодая[12]. Отец тогда собрал все экземпляры журнала, что были в доме, и выкинул.
– Хочешь, достану тебе один?
– Не надо. – Рина посмотрела на Каитаро. – Я и так помню все снимки.
Он молча протянул ей камеру.
Они поднялись и двинулись по саду. Пройдя немного, оба опустились на землю, густо усыпанную листвой. Рина наблюдала за уверенными движениями пальцев Каитаро, когда тот, наводя свою камеру на резкость, поворачивал кольцо объектива. В течение получаса она просто сидела рядом, слушая звук щелкающего затвора и с удовольствием ощущая вес устройства, которое сама держала в руке. Затем медленно поднесла свой Canon к глазам, чтобы взглянуть через видоискатель туда, куда был устремлен взгляд Каитаро.
Они закончили фотографировать в цвете, а затем, оценив свет и тени, переключились на монохромную съемку, стараясь передать фактуру листьев с помощью черно-белых фильтров.
В какой-то момент Рина обернулась к Каитаро и увидела, что он лежит, опираясь на локти, и наблюдает за ней, дожидаясь момента, чтобы сделать снимок. Она сузила глаза и пристально уставилась на него. Каитаро усмехнулся и полез в сумку за другим объективом. Рина подалась вперед, когда он вытащил объектив и передал ей, пояснив, как его настроить.
Позже, скинув сандалии и расположившись на траве под деревьями, она подняла руку и сорвала апельсин с низко висящей ветки. Каитаро удобно устроился рядом, пока Рина счищала яркую кожуру, а затем разломила фрукт, надавив на него большими пальцами. Спелый апельсин легко раскрылся, брызнув коротким фонтанчиком прозрачных капель. Она протянула Каитаро половину и слизнула текущий по ладони кисловатый сок.
Солнце начало постепенно сползать к горизонту. Рина откинулась назад и опустила голову на плечо Каитаро. Опираясь щекой о его ключицу, она смотрела на свет, мерцающий сквозь глянцевую листву деревьев.
На волосы Рины упала капля, затем еще и еще. Не успели они вскочить, как дождь уже барабанил вовсю. Буря подкралась внезапно, как это часто случается в горах. Растения с благодарностью потянулись навстречу падающей с неба воде. Каитаро накинул плащ на голову себе и Рине, накрыв их обоих. Рина подхватила валявшиеся в траве сандалии, и они припустили вниз по холму к оставленной на парковке машине, то и дело скользя на влажной листве.
Потоки воды бежали по стеклам автомобиля. Белый туман поднимался над холмами, сперва срезав ихдо половины, а затем и вовсе сделав невидимыми. Они сидели в тишине – ни одному из них не пришла в голову мысль включить радио, – затем Каитаро взял руку Рины и переплел свои пальцы с ее.
– Я занял третье место на конкурсе «Фукасе-Исоно». Они собираются поместить одну из моих фотографий на выставке. Ты придешь?
– Где будет выставка? – спросила Рина, поворачиваясь к нему.
– В ангарах Акихабары. Но если вдруг искусство окажется тебе не по вкусу, я всегда могу повести тебя в «Юби Соба»[13].
Она улыбнулась: вот хитрец, он ведь прекрасно знает, как она любит вкусно поесть.
– Пожалуйста, ни слова о дак-соба[14]! – с напускной строгостью произнесла Рина.
– Так ты придешь? Для меня это будет очень много значить.
Насмешливое выражение исчезло с ее лица.
– В таком случае я приду.
Ливень начал стихать, сменившись моросящим дождем, а затем и вовсе прекратился. Вечерело. Они выбрались из машины и подошли к металлическому ограждению, идущему вдоль обочины дороги. Отсюда хорошо было видно море, которое проступало сквозь клочковатый туман, ползущий по склонам холмов. Каитаро обнял Рину и помассировал ее плечи, чтобы согреть.
– Мне пора, – сказала она, но ей не хотелось уходить. – Кай, – Рина повернулась к нему. – Насчет сегодняшнего…
– Ты не обязана ничего говорить.
– Спасибо.
Он осторожно убрал прядь волос, упавшую ей на лоб, затем развязал насквозь промокший шарф, которым она подхватила волосы. Рина молча наблюдала, как он прячет его в карман. Она позволила ему забрать шарф.
– Я люблю тебя, – сказал Каитаро.
Рина застыла в его объятиях. Затем попыталась сказать что-то в ответ, но он лишь качнул головой и приложил палец к ее губам. Кожа у него на пальце была грубая и немного шершавая.
– Я люблю тебя.
СУМИКО
ТОКИО
Прежде чем стать женой, моя мама была фотографом. Каждый год, когда мы отправлялись на море, она брала с собой камеру и снимала там пленку за пленкой. Потом дедушка отдавал их в ателье «Кодак», где делали слайды. А осенью, когда листья на деревьях становились коричневыми, мы возвращались в Токио, собирались у дедушки в Мэгуро, мама открывала бутылку кока-колы, и мы смотрели на проекторе отснятые за лето кадры.
У меня сохранилась эта коллекция слайдов. Они до сих пор лежат в подвале дедушкиного дома в Мэгуро, упакованные в узкие и длинные кожаные футляры. Иногда я спускаюсь туда и смотрю фотографии. Они великолепны. Каждый – драгоценная жемчужина, обрамленная в белую картонную рамку. Я вижу крошечные картинки: вот моя мама кусает мороженое, а вот я в мокром купальнике с красным пластмассовым ведерком копаюсь в песке у кромки воды, а вот дедушка прячется под зонтом от солнца, хотя он и так сидит в тени дерева.
У меня есть и другие воспоминания, но они не связаны с нашим домом в Симоде. Это обрывочные воспоминания, будто короткие вспышки света. Заглядывая в глубины памяти, я вижу, как береговая линия выпрямляется, узкие скалистые заливы Симоды сменяются открытой бухтой, и слышу, как мои босые пятки шлепают по бетону. Я бегу и бегу. Образы расплываются и ускользают. Я вижу покачивающуюся на волнах яхту с туго натянутыми парусами. Чувствую, как чьи-то сильные руки подхватывают меня и поднимают в воздух. Отворачиваюсь от яркого солнца, отражающегося в объективе фотокамеры. Мужская рука протягивает мне рожок с мороженым из адзуки. У мужчины длинные изящные пальцы. Эта рука не принадлежит моему отцу.
Ни на одном из слайдов, хранящихся в подвале дедушкиного дома, мне не попадалось ничего похожего на эти образы, и ни на одной из наших фотокарточек я не встречала изображения той просторной бухты. Но иногда я просыпаюсь ночью, чувствуя во рту карамельную сладость красных бобов. Прохладный ветерок доносит голоса людей, как будто бы говорящих на расстоянии, но, возможно, это всего лишь тихий шелест вентилятора, вращающегося под потолком, а сладкий аромат – просто запах сдобных булочек, остывающих на столе в кухне. Ханна, экономка дедушки, учила меня их печь.
Однажды я спросила дедушку: откуда могли появиться в моей голове эти странные воспоминания? Он ответил, что все они связаны с нашими каникулами в Симоде. Но когда я продолжила вопросительно смотреть на него, дедушка засмеялся и махнул мне, чтобы я села на стул возле его рабочего стола. Он потянулся к лежащей на краю стопке книг, его пальцы быстро пробежали по твердым корешкам и мягким переплетам.
– Ну, что мы почитаем сегодня? – спросил дедушка.
Годы спустя, когда я стояла все в том же кабинете моего дедушки, нити лжи, оплетшие мою жизнь, начали наконец распутываться. Я должна была выступать перед студентами-старшекурсниками юридического факультета в Тодае. На мне был темно-синий костюм, волосы стянуты в гладкую прическу. Вид у меня был безупречный, но, увы, несчастный – потому что я потеряла конспект своего выступления.
Помню, я склонилась над дедушкиным столом, беспорядочно шаря среди лежащих на нем бумаг. Я сдала экзамены в Коллегии адвокатов год назад, и моя стажировка в Верховном суде города Вако[15]подходила к концу. Многочисленные папки с материалами, накопившиеся за долгие месяцы работы с разными судьями, прокурорами и адвокатами, были навалены повсюду. Дедушка уехал с друзьями отдыхать в одном из онсэнов[16], но еще задолго до поездки он уступил мне свой кабинет, слишком обрадованный моим выбором профессии и поступившим предложением работать в «Номуро и Хигасино», чтобы подвергать сомнению законность моего вторжения в его владения.
Покончив с поисками на столе, я переместилась к большому кожаному креслу и принялась рыться среди папок, оставленных на сиденье. Утомленная ежедневными поездками в Вако и обратно, я частенько засыпала прямо в кресле с бумагами в руках. В прошлом году я взяла дополнительные дела, рассчитывая выделиться среди других стажеров. Также я усердно трудилась, чтобы создать хорошую репутацию среди адвокатов и прокуроров, однако недостаток сна стал сказываться все чаще.
