Текст книги "Что осталось от меня — твое"
Автор книги: Стефани Скотт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)
Я старалась дышать медленно и неглубоко. Когда же за дверью раздалось шарканье шлепанцев, в которых ходят заключенные, я заколебалась, не желая поднимать глаза. Всего несколько дней назад я видела Каитаро на экране телевизора у себя в спальне и вот теперь увижу вживую. Первым в дверях появился охранник, следом вошел человек в сером тюремном комбинезоне. Обычно заключенных бреют наголо, но поскольку срок Накамуры подходил к концу, ему позволили снова отрастить волосы. Они топорщились на голове неровным, подернутым сединой ежиком. Плечи Каитаро заметно сгорбились. Он не смотрел в мою сторону, уставившись на закованные в наручники запястья, которые протянул охраннику, ожидая, пока тот откроет замок. Все еще не поднимая головы, Каитаро прошел к стулу, потянул его на себя и сел. Движения его были короткими и мелкими, словно он старался экономно расходовать силы. Если у меня и было время для жалости, то я отдалась ей в тюремном магазине, рассматривая предметы, сделанные руками заключенных и готовя себя к встрече с человеком, который любил мою маму и потерял ее. Сейчас же у меня перед глазами стояла совсем другая картина – мама лежит на полу в незнакомой мне квартире с раздавленным горлом и темно-фиолетовыми синяками на шее.
Человек за перегородкой поерзал на стуле и поднял голову. Я почувствовала толчок в груди, сердце на миг оборвалось, когда он взглянул на меня. Затем его взгляд скользнул по моему лицу, по волосам, которые я отвела назад и закрепила на висках заколками, по жесткому вороту моей туники. Медленно, очень медленно уголки его рта изогнулись в улыбке.
– Ты похожа на мать.
В японском языке существует множество слов, выражающих понятие «судьбы». Некоторые несут трогательный и сентиментальный смысл, другие полны энергии и напора, перекликаясь с такими понятиями, как «удача» и «выбор». Слово, которое пришло мне в голову, когда я смотрела на человека, сидящего напротив меня, было старым, даже архаичным, но самым подходящим: садаме – «участь», судьба, которую невозможно изменить и остается только смиренно принять.
Каитаро выглядел спокойным, почти невозмутимым. Однако глаза сияли, когда он окидывал меня проворным и цепким взглядом. Охранник устроился на стуле позади заключенного и, нацелив ручку на чистый лист бумаги, приготовился писать. Наконец взгляд Каитаро остановился на моем лице. Мысль о том, что он ждал моего визита, что двадцать лет назад внес мое имя в список возможных посетителей, невидимой нитью связывала нас. Откуда он знал, что я приду? Или просто надеялся? Меня вырастил дедушка, и я могла никогда не узнать ни о Каитаро, ни о том, что случилось с мамой.
Каитаро слегка подался вперед и произнес:
– Ты адвокат?
Странно: что в моем облике заставило его думать так? Но затем я вспомнила, что прихватила с собой папку с документами, на тот случай, если пришлось бы доказывать свое право на встречу с Каитаро Накамурой, и к ободку этой папки прикрепила новенький адвокатский значок. Сейчас эта папка лежала передо мной на столе. Я кивнула. Он снова медленно улыбнулся и произнес мечтательным тоном:
– Твоя мама тоже училась на юриста.
– Я недавно получила квалификацию.
– В Коллегии адвокатов Токио?
Я молча кивнула.
– Твой дед пытался добиться, чтобы меня казнили.
– Я знаю.
– Жалеешь, что ему не удалось?
Кровь бросилась мне в голову. Я разом вспомнила все, что пережила за последние дни. Конечно, были моменты, когда я желала ему смерти.
– Нет, Теперь уже нет.
– Винишь его? – спросил Каитаро.
Я подумала о Еси, который сидел сейчас дома в одиночестве, оплакивая крушение возведенной им постройки.
– Я могла бы поступить так же, – сказала я, имея в виду попытку деда отомстить убийце, а не его многолетнюю ложь, которой он кормил меня.
Каитаро кивнул, принимая мой ответ.
– Что предпримешь теперь?
– Срок давности по делу истек, – сказала я.
– Вы находчивые люди, это у вас семейное, – заметил Каитаро. Я едва не рассмеялась: он действительно неплохо знал нашу семью.
– А вы рады, Каитаро Накамура, что остались в живых? – спросила я, понизив голос. Охранник, сидевший у него за спиной, подался вперед, прислушиваясь, и приготовился записывать ответ заключенного.
Каитаро молчал, опустив глаза. О чем он думал? Может быть, вспоминал мою маму. Помнит ли он, даже столько лет спустя, как она расцветала в улыбке, когда какая-нибудь мимолетная радость приносила ей удовольствие? После долгой паузы он взглянул на меня.
– Я единственный, кто помнит ее, – медленно произнес он.
Ярость затопила меня волной, тяжелой и душной.
Я с ненавистью уставилась на этого худого и грустного человека.
– Вы единственный? – прошипела я. Но в пустой комнате мой злобный шепот прозвучал неожиданно громко. Я вплотную придвинулась к разделяющей нас перегородке, мое горячее дыхание мутным пятном расползлось по стеклу, просачиваясь сквозь крошечные дырочки на другую сторону.
Охранник быстро поднялся и положил руку на плечо заключенному, потому что Каитаро тоже подался мне навстречу и привстал со своего места. Ладонь, надавившая на плечо, заставила заключенного опуститься на стул. Охранник строго посмотрел на меня. Я откинулась назад и виновато кивнула.
Сердце выпрыгивало из в груди. Я сидела, уставившись на стол, и не могла принудить себя заговорить с Каитаро. Секунды бежали. Мы теряли время.
– Сумико.
Я взглянула на него, когда он произнес мое имя.
Каитаро коснулся пальцами стекла, закрывая просверленные в нем дырочки.
– Я не единственный, кто помнит ее, но никто не знал ее так, как я.
– Мой дедушка знал.
– Он говорит о ней? – спросил Каитаро и улыбнулся, когда я промолчала в ответ. – Если бы я умер, умерла бы и она, и все, чем она была для меня.
Я скривила губу, демонстрируя злость и презрение, но в то же время понимая, что он прав.
– У меня есть кое-что для тебя, – сказал он, пока я собиралась с духом, чтобы продолжить разговор. Каитаро провел пятерней по коротко стриженным волосам, скорее белым, чем седым. – Мне ничего от тебя не нужно, Сумико Сарашима – Меня поразило, что он верно назвал мое полное ими. – Но я хочу, чтобы у тебя были мои воспоми нания. – И он замолчал. Я тоже хмуро молчала Пауза затягивалась.
– Я писал их для тебя, – снова заговорил он. – Одно письмо в месяц, по семь страниц каждое. – Против моей воли губы сами расползлись в горькой усмешке: тюремные правила распространяются даже на неотправленные письма. – Каждый месяц, – повторил он, наклоняясь к перегородке, – я писал письмо в надежде, что однажды ты прочтешь их.
– Вы убийца, – процедила я. – Мне следует сжечь их.
– Это правда, – согласился он. – И все же. Я сохранил кое-что из вещей, которые были в нашем с ней доме. – Я по-прежнему смотрела на Каитаро холодным взглядом, не желая давать ему ни капли пощады, но внутренне вздрогнула, услышав местоимение, которое он выбрал, заговорив о доме, где жил с моей матерью. – Их не очень много, – продолжил он. – Только то, что я собрал в тот вечер, когда она умерла. Адвокат использовала их в качестве доказательств. Твой дед был гарантом при заключении договора на аренду квартиры, – осторожно добавил Каитаро, – большую часть мебели и все наши вещи он уничтожил.
– Что именно у вас есть? – жестко спросила я.
– Фотографии, мы с твоей мамой на Хоккайдо. Я там вырос.
– А я выросла без нее. И этого ничто не исправит.
– Нет, – сказал он просто.
Сидевший позади Каитаро охранник поднялся. Время нашей встречи истекло. Каитаро обернулся и протянул запястья, чтобы на них снова защелкнулись наручники. Я смотрела на него, на его сухую шелушащуюся кожу, впалые щеки, и пыталась разглядеть, не осталось ли на правой скуле следа от той царапины, которую оставили мамины ногти и которую я видела на записи. Но, как ни старалась, ничего не разглядела. Его лицо было гладким и бледным, как у человека, который двадцать лет провел в закрытом помещении, выходя на получасовую прогулку раз в месяц.
Он двинулся к дверям. И вдруг, неожиданно для самой себя, я окликнула Каитаро по имени. Охранник досадливо поморщился, а я быстро вскинула руку, прося его остановиться.
– Пожалуйста, – осипшим голосом произнесла я, – пожалуйста, позвольте мне взглянуть на письма, о которых он говорил.
– Сперва их должен просмотреть наш цензор, госпожа Сарашима, – сказал охранник. – Цензор работает по пятницам.
Я заметила, как Каитаро улыбнулся, но улыбка была столь мимолетной, что охранник не обратил на нее внимания. Когда дверь открылась, Каитаро обернулся, уже стоя на пороге, и посмотрел на меня:
– Сумико. – Тепло его глаз окутало меня и осталось со мной. – Сожги их, если захочешь.
ЧТО В ИМЕНИ ТЕБЕ МОЕМ
После моего возвращения из Тибы дедушка стал избегать меня. Он едва мирился с моим присутствием в доме и вовсе перестал со мной разговаривать. Мы больше не завтракали вместе, не уверена, завтракал ли он вообще. Словно узнав правду о прошлом нашей семьи, иную, чем рассказывал дедушка, я и сама изменилась. И теперь один мой вид причинял ему боль. Я же каждый день пыталась наладить с ним отношения. И однажды вынудила деда заговорить, задав вопрос, от которого он не мог отвертеться, – вопрос о моем отце.
Дедушка сказал, что он тоже был на последнем заседании окружного суда Токио. Ёси пришел к началу, а отец явился чуть позже, надеясь незаметно проскользнуть в зал и устроиться в задних рядах. Как только приговор был объявлен, отец выскочил за дверь, припустил вниз по лестнице и выбежал на улицу, не обращая внимания на проливной дождь. Дедушка последовал за ним, не зная, что предпримет Сато.
Отец удалялся от здания суда, направляясь к станции метро «Касумигасэки». На углу улицы стояла телефонная будка, серая от пыли, с отпечатками подошв на грязном полу, пропахшая сигаретным дымом и потом. Сато приоткрыл дверь и юркнул внутрь. Он снял телефонную трубку и, помешкав секунду, набрал номер.
Стекла в будке запотели, лицо моего отца с трудом можно было различить сквозь мутную завесу. Сжимая трубку обеими руками, он ждал, когда к телефону подойдет тот, в чьем одобрении Сато нуждался больше всего. Ему ответили. Дедушка видел, как шевелятся губы бывшего зятя. «Папа». Но в следующую секунду его физиономия вытянулась. Он склонил голову и молча слушал собеседника, затем отвел трубку от уха, несколько мгновений смотрел на нее и наконец медленно повесил. Снаружи начали собираться люди. Среди них нашлись и те, кто хотел позвонить, но в основном это были поджидающие Сато репортеры. Какой-то мужчина выступил вперед и требовательно постучал по стеклу, напугав моего отца. Он кивнул, выскочил из будки и зашагал прочь, яростно отмахиваясь от наседавших на него журналистов. Отец тщетно уверял преследователей, что он не Осами Сато и ничем не может помочь им.
Однако ему не дали уйти. Репортеры теснили отца обратно к зданию суда. А в нескольких ярдах от центрального входа под раскрытым зонтом стоял мой дедушка и внимательно наблюдал за происходящим.
Отцу не были предъявлены обвинения, хотя суд и обязал его выплатить штраф за действия в отношении жены. Его родных не преследовала пресса, тем не менее они выкинули Сато из своей жизни, прервав всякие контакты с ним. Но вовсе не из-за того, как он обошелся с моей мамой, и даже не из-за ее смерти. Причиной стал длинный перечень его преступлений, который составил Каитаро Накамура. Отец Сато получил бумаги по почте – пухлый конверт, завернутый в коричневую бумагу и туго перевязанный бечевкой.
В отчете были подробно описаны деловые аферы Сато, бездарная растрата денег, которые он получил от Ёси Сарашимы, долги, увольнение из фирмы, любовные похождения, включая поездки в Нагою, а также то, каким образом он пытался добиться развода и как обращался с бывшей женой. Я спросила дедушку, когда Каитаро Накамура успел отправить этот пакет. В полумраке комнаты, где мы с ним сидели за нашим столом, я увидела, как губы Ёси дрогнули в усталой улыбке.
– Это я отправил, – сказал он.
Дедушка знал, что мой отец больше никогда не появится в нашей жизни. И он не ошибся. Последнее сообщение, которое я получила от Сато, – открытка ко дню рождения, отправленная вскоре после развода с мамой, когда та была еще жива. Я сидела на полу гостиной у нас в Мэгуро, открывая пришедшие на мое имя конверты с поздравлениями, среди которых оказалось и послание от отца. К открытке он приложил фотографию, где был изображен со своей новой женой; Пара стояла возле многоэтажного жилого дома на узкой полоске травы. Должно быть, я долго разглядывала снимок, потому что дедушка вышел из кабинета и спросил:
– Пересчитываешь письма от поклонников?
И осекся, увидев, что именно я держу в руке. Он опустился на пол рядом со мной.
– Кто это? – спросила я.
– Подруга твоего отца.
– Какая уродливая.
Она не была уродливой, просто совсем не похожа на мою маму. Широкое скуластое лицо с оплывшими щеками – лицо женщины, молодость которой осталась позади. В уголках ее глаз и у рта собрались морщинки, на губах застыла натянутая улыбка. Отец стоял рядом, обнимая жену за плечи. На лице у него застыло такое же натянутое выражение. Глядя на снимок, невозможно было понять, счастливы ли эти люди.
Помню, я повернулась к дедушке и уткнулась носом ему в плечо. Он поднялся на ноги, увлекая меня за собой. Затем наклонился и собрал рассыпанные на полу открытки. В тот момент у нас зародилась традиция, которая осталась со мной и во взрослой жизни: дедушка разложил открытки на журнальном столике, одну за другой, так что они заняли всю поверхность.
– Посмотри, – сказал дедушка, – сколько людей помнят о тебе и скольким ты дорога.
Мы убрали фотографию отца в один из семейных альбомов. Через несколько дней после возвращения из Тибы я снова достала ее. Эти двое на снимке по-прежнему стояли на узкой полоске травы – фигуры, застывшие во времени. Теперь я так много узнала об отце и о его роли в судьбе моей матери, что, глядя на фотографию, понимала: я не стану разыскивать его. Никогда.
* * *
Возможно, знание о печальной участи моего отца в какой-то степени помогло дедушке преодолеть собственное горе. И хотя он глубоко скорбел по моей маме, мысль, что виновные понесли заслуженное наказание, помогла дедушке справиться с гневом и посмотреть в будущее. Погрузившись в кокон молчания о случившемся, Еси заново отстроил свой разоренный мир. Все, что было утрачено, он воссоздал и вложил в меня.
Я знаю, мне повезло. Мое детство было спокойным и безопасным. Всю жизнь дедушка поддерживал и направлял меня. Однако он ошибался, полагая, что может контролировать остальной мир и что остальной мир истолкует его правила как непреложный закон. Закон сам по себе не спасает и не защищает, более того, зачастую он не соответствует реалиям современной жизни. Гораздо важнее понимание – себя и других. То, чему я научилась у мамы, и те вещи, которые узнала о ней, изменили мою жизнь.
Дедушка так и не понял, что произошло. Он сидел у себя в кабинете и смотрел на наш дом так, словно в его отсутствие тот предал его. Больше не было вечеров, которые мы проводили вместе, работая бок о бок за одним столом, и по утрам он больше не готовил для меня вырезки из газет. Я не только отвергла его взгляд на события прошлого, но изменила его настоящее и будущее. И этого Ёси не мог мне простить.
По мере приближения лета приближалась и дата освобождения Каитаро. Каждое утро я спускалась вниз и первым делом проверяла почту – не пришли ли обещанные письма и фотографии. Я уже начала сомневаться, не передумал ли он отдавать их мне. А вдруг Каитаро по неосторожности раскритиковал тюремное начальство и цензура не пропустила его записки? И все это время контракт с «Номуро и Хигасино» лежал у меня на рабочем столе. Я так и не подписала его. И с каждым днем моя неуверенность насчет того, чем я хочу заниматься, только росла. В конце концов я решила навестить маму.
Бежавшая мне навстречу дорога уходила вверх вместе с поднимающимися склонами холмов. За каждым новым поворотом открывался очередной кусочек жизни нашего квартала: храм, парк с играющими детьми, парикмахерская, чайная, похоронное бюро – здесь усопших подготовят, чтобы они могли достойно перейти в мир иной.
Белые приземистые домишки плотно сидели вдоль дороги. В палисадниках виднелись миниатюрные топиарии[114], небольшие деревца хурмы в горшках и заросли натсумикана[115], а между домами, словно опутывая их, тянулись бесконечные линии телефонных проводов. На проводах примостились вороны, выжидая, не выбросит ли кто свежий мусор, не появится ли на улице маленький ребенок с лакомством, которое можно отнять.
Я остановилась возле цветочной лавки, где было полно традиционных хризантем – букеты стояли в голубых ведрах с водой, – но выбрала гортензии, потому что эти цветы росли на холмах Симоды.
Дорога петляла вверх, а затем спускалась и упиралась в крутой склон, на котором была устроена целая вереница лестниц, расположенных под таким углом, что даже местные ходили по ним с опаской. У основания лестницы находилась детская пленял, ка, куда мама часто приводила меня. Качели и карусели были намного разнообразнее и красочнее тех, на которых мне доводилось кататься в детстве. В центре площадки разместилась большая песочница, а рядом – покачивающаяся на пружине пластмассовая фигура панды. Однако на площадке не было ни души. В Симоде не найти оживленных улиц, широких автомагистралей, офисных центров и многоэтажных зданий. В отличие от шумного Мэгуро здесь царит тишина. Косые лучи солнца пронизывают кроны деревьев, а в конце переулка виден храм, в котором находится наша семейная усыпальница. Там и была похоронена моя мама.
Вступив на территорию храмового комплекса, я не стала подниматься в главный зал, но, обогнув его, двинулась по тропинке, которая ведет к кладбищу. Мы с дедушкой приезжали сюда всего несколько недель назад, когда оба еще жили в совершенно ином мире.
Было время праздника Обон. Считается, что в этот период души усопших возвращаются на землю и посещают родных. Из храма доносятся праздничные песнопения, которые не стихают до позднего вечера. Мы с дедушкой принесли охаги – шарики из сладкого риса и бобов адзуки, обернутые в целлофан. Я знала – обычно служители храма убирают еду с могил, прежде чем она начнет портиться на солнце, а ночью привлекать на кладбище лисиц. Но, приехав в то утро, я обнаружила, что наши дары остались на месте, как и подношения на соседних могилах: возле каждого надгробия стоял сверток, аккуратно перевязанный лентами.
В дальнем конце кладбища находились ведра для воды и прочая утварь. Я поискала глазами ведро, на котором был нарисован символ семьи Сарашима – три шара в центре пятиугольника, – наполнила его водой и пошла обратно. На кладбище было пусто, ни монахов, ни посетителей, и я в полном одиночестве шагала по дорожке, слушая шорох листвы под ногами.
По пути мне попадались совсем старые могилы, камни которых покрывали разводы лишайника, встречались и свежие, с ярко блестевшими на солнце гранитными надгробиями. Однако такие могилы были редкостью. Возможность новых захоронений появлялась лишь в том случае, если какая-нибудь семья переезжала в другие края и забирала прах своих усопших с собой, тогда освободившийся участок продавали желающим. Во времена молодости моей мамы, когда экономика страны набирала силу, национальная валюта крепла, а Японию наводнили иностранные компании, стоимость земли росла с умопомрачительной скоростью. Правительство оказывало давление на храмы, требуя сократить прилегающие к ним кладбища. Тогда-то и начали строить многоэтажные колумбарии. Это считалось очень современным: небоскребы, заселенные мертвыми, в то время как живые тосковали по прошлому – традиционным могилам на кладбище.
Однажды мама рассказала мне, как в детстве, в годы Второй мировой войны, дедушка воровал на этом кладбище рисовые лепешки, которые оставляли люди на могилах своих близких, и как ему приходилось выживать в разбомбленном городе. Мама хотела напомнить, как мне повезло – жить в мирное время, не зная голода и страха. И ей это удалось. Но я помню, насколько ошеломила меня эта история. Трудно было представить дедушку, занимающегося столь низким делом – воровством. Ёси, полный достоинства, хорошо одетый и сытый… В его собственном пересказе история превратилась в юмористический рассказ о жадном мальчике, не понимающем, что такое уважение к предкам, хотя отчаянное положение, заставившее его пойти на этот шаг, дедушка тоже умел подчеркнуть.
Глядя на прошлое через призму личной истории моего деда, я понимаю, что ему пришлось стать свидетелем крушения нации, пережить американскую оккупацию и перемены, которые произошли в стране. Затем настала эра экономического пузыря. Интересно, что Ёси думал о растущих фондовых рынках, о спекуляциях с недвижимостью, когда на короткий период Токио стал едва ли не самым богатым городом мира, и о крахе, который последовал за периодом процветания? И что дедушка думает о мире, в котором мы живем сегодня?
Должно быть, он, как и я, считает, что, если жизнь поворачивается к нам лучшей своей стороной, этот миг нужно ценить и принимать с благодарностью.
Мы, люди, довольно постоянны в своих запросах, но именно поэтому никогда не оказываемся в безопасности надолго. Моего отца годы взлета цен на рынке недвижимости заставили совершить множество опрометчивых поступков. Потом этот период сменился длительным кризисом, который продолжался почти двадцать лет и был назван «потерянными десятилетиями».
Дедушка любил покой, и я сожалела, что мои поступки заставляют его тревожиться. Но в чем заключалась главная причина его гнева? Не в том ли, что я не пожелала воспользоваться выпавшим мне шансом и не стала строить карьеру, в точности так же, как когда-то моя мама? В то утро, стоя у ее могилы, я понимала – круг замкнулся, все повторяется вновь. Отныне мне самой предстоит решать, как жить и чем заниматься дальше.
Вытащив засохшие цветы из металлических вазочек, укрепленных по углам надгробия, я наполнила их свежей водой из ведра и поставила несколько гортензий, остальные разложила по краям бордюра, стараясь расположить стебли симметрично. Затем, намочив кусок ткани, смыла пыль с гранита и насухо вытерла его другой тряпкой. Погрузившись в работу, я на некоторое время отвлеклась от бесконечного хоровода мыслей. Наш участок на кладбище был полностью вымощен плиткой, чтобы могила не зарастала травой. Решение практичное, хотя несколько странное, учитывая любовь бабушки и дедушки к живой природе. Например, бабушка знала каждый цветок на полуострове Идзу. Даже на гранитном надгробии были изображены ее любимые растения. В качестве образца Ёси использовал наброски, сделанные рукой жены, – кустик клубники из теплицы в Синоде и цветущая азалия, драгоценные воспоминания, запечатленные в камне.
Мама тоже внесла свой вклад в оформление надгробия. Она настолько хорошо владела каллиграфией, что могла бы считаться настоящим художником. Однажды мама написала на листе рисовой бумаги наше родовое имя: Сарашима. Дедушка сохранил рисунок и, когда умерла бабушка, перенес его на гранит. А сейчас я смотрела на иероглифы, некогда выведенные рукой мамы на бумаге и высеченные на камне, под которым покоился ее прах.
Я протянула руку, вложила пальцы в глубокие бороздки и, следуя за кистью мамы, стала водить ими по плавным линиям и косым штрихам иероглифов. Выше были написаны буддийские имена моих предков, но сегодня меня занимало только наше земное имя[116], имя нашей семьи, которое было дорого моей маме и которое я тоже решила сохранить.
Сидя рядом с мамой, на месте ее последнего упокоения, я думала о контракте, который так и не подписала, но пока и не вернула. Передо мной открывался прямой и гладкий путь: пройти стажировку по корпоративному праву в «Номуро и Хигасино», а затем, используя полученный опыт и связи, развивать бизнес своего деда, сняв это бремя с его плеч, потому что он давно заслужил покой и отдых. Но в то утро я поняла, что этот путь не для меня. Поразмыслив, я пришла к выводу, что могу найти гораздо лучшее применение знаниям, на получение которых было затрачено столько сил и времени.
Закон сильно изменился за последние двадцать лет, прошедшие после смерти моей мамы. Тогда дедушка считался «исключенной стороной». Ёси не устраивал этот статус, и он приложил титанические усилия, чтобы пробить стену и быть услышанным. Сегодня семьи погибших имеют возможность полноценно участвовать в процессе. Они могут сидеть радом с прокурором, выступать на суде, давать показания. Могут даже задавать вопросы подсудимому и отчасти влиять на вынесение приговора. Но преступления совершались и будут совершаться, а закон неизбежно будет развиваться и изменяться, поскольку люди изобретательны и никогда нельзя предусмотреть заранее, что один человек способен сделать с другим.
Мой дедушка с недоверием относился к окружающему миру и предпочитал строго контролировать те вещи, которым позволено существовать в его собственном мире. И поэтому Ёси Сарашима занимался корпоративным правом – областью, где все предсказуемо и стабильно. Я могла сделать то же самое или обратиться к своим наставникам в Верховном суде и найти должность, позволяющую работать с жертвами преступлений.
Вытащив из сумочки ароматические палочки, я зажгла их, поместила на подставку возле могилы и поднялась на ноги, чтобы произнести молитву.
Во время церемонии в храме отец настоял, чтобы меня назвали Сумико Сато. Однако мое настоящее имя, то, которое я ношу, складывается из иероглифов, подобранных мамой: «Сумико» – «праздник», «красота», «дитя» – дополняют иероглифы фамилии: «Сарашима» – «надежный остров». Существует несколько возможных сочетаний, составляющих имя «Сумико Сарашима», но выбранное мамой выглядит именно так. Дедушка был очень доволен, когда впервые увидел его. Да, о такой внучке и мечтал Ёси: она будет крепостью, оплотом, бастионом семьи. Мне нравилось мое имя, и я всем сердцем любила свою семью, но больше не хотела быть ничьим бастионом.
Я распахнула металлическую калитку и прошла по дорожке нашего дворика, выложенной зеленой плиткой. Велосипед дедушки стоял, прислоненный к стене дома. Сделав глубокий вдох, я собралась с духом: пора нам поговорить начистоту. Даже если при виде меня дедушка, как обычно, повернется спиной. Отперев дверь, я решительно переступила порог, но в холле было темно и тихо. Настолько тихо, что, казалось, прежние мир и покой вернулись в наш дом. Дед широко открыл ставни, потоки света заливали комнаты, косые лучи солнца освещали кабинет, куда я по привычке направилась. Самого дедушки нигде не было видно. Но он что-то оставил для меня на столе – от сердца отлегло, я вздохнула с облегчением. Подойдя ближе, я обнаружила большой пакет в плотной коричневой бумаге. Посылка не была вскрыта: письма Каитаро пришли по почте сегодня утром.
В конце концов я последовала за ним на Хоккайдо. Не знаю, чего я ожидала, отправляясь туда, но уж точно не такой испепеляющей жары. Мне всегда казалось, что лето далеко на севере должно быть прохладным, возможно, даже обжигающе холодным, как прикосновение к кубику льда. И вот я здесь. Теплый ветер врывается через приоткрытое окно в салон арендованной мной машины, высушивая липкую от пота кожу. Я проехала несколько ферм по разведению комбу[117]. Бамбуковые шесты и веревки удерживали ламинарии под поверхностью воды, а на скалистом берегу виднелись разложенные для просушки водоросли. Воздух был напоен запахом моря и оставлял на губах привкус соли.
Я притормаживала, чтобы прочесть надписи на дорожных указателях, сражаясь с географическими названиями на языке айнов[118] – последние следы, напоминавшие о коренных жителях Хоккайдо. В портах Тохоку и Хокурику[119] я прислушивалась к звучанию их языка, принесенного сюда Переселенца ми с материка. Я ела жареных устриц и кукурузу и смотрела на рыбацкие лодки в заливе. Названия на их бортах были выведены иероглифами и латиницей.
Я читала письма Каитаро и все же поразилась тому, насколько крохотной оказалась его деревушка: одна-единственная улица на берегу бухты, небольшая семейная лавочка, а рядом – кафе. Непрестанно моргающую неоновую вывеску над входом в заведение никто и никогда не пытался починить, а может, ее и нельзя было починить. Я припарковала машину в начале улицы и, спустившись к берегу, двинулась вдоль моря. Встречные провожали меня взглядами – появление нового человека вызывало интерес и удивление. Некоторые приветливо кивали, явно не прочь завести разговор, но я спешила пройти мимо: мне было неуютно в этом краю, который так много значил для Каитаро и мамы и где я чувствовала себя чужой.
Я заглянула в кафе, но оно оказалось закрыто. В деревне не было ни мотеля, ни гостиницы, так что мне пришлось бы либо ехать в соседний городок, либо ночевать в машине. Я снова спустилась на берег и остановилась возле каменного языка, уходящего в море. Позади него виднелась продолжающаяся дуга бухты и цепь небольших пещер в прибрежных скалах. «Где-то там находится и их пещера», – подумала я, глядя на набегающие волны. Эти же воды омывают побережье Си-моды. Но как люди не задерживаются в этом мире надолго, уступая место идущим за ними, так плещущаяся возле моих ног вода уже иная, не та, которую видели мама и Каитаро.
Я повернулась спиной к морю и зашагала по дороге, ведущей к рыбачьим домишкам, разыскивая дом Каитаро. Он оказался таким же, как и все остальные: беленые стены, облупившаяся краска и рассохшаяся дверь. Домики были отделены друг от друга узкими мощенными камнем аллейками. В трещинах между камнями пробивались мох и сиреневые полевые колокольчики на тонких стеблях, которые жалобно дрожали при каждом порыве ветра.
Мать Каитаро давно умерла, в доме жила другая семья. На заднем дворе стоял маленький детский батут, мокрый от дождя. Окна в гостиной были открыты, за одним из них я увидела молодую женщину. Она заметила, что я шпионю, дружелюбно кивнула и махнула, приглашая зайти внутрь. Но я покачала головой, вдруг смутившись. В доме я не найду следов ни мамы, ни Каитаро, но, возможно, все еще сумею отыскать старый сарай, в котором они фотографировали друг друга.
В тот вечер, когда умерла мама, Каитаро собрал фотографии и сложил в спортивную сумку, теперь я держала их в руках. И хотя снимки совсем недолго фигурировали в расследовании, в качестве доказательств, использованных защитой, и по закону принадлежали Каитаро, в тюрьме он не мог рассматривать их. Заключенным не позволяют держать в камере памятные вещи. Ко мне фотографии прибыли в запечатанном полицейском пакете для улик. Открывая его, я думала, что, вероятно, стану первой, кто за последние двадцать лет взглянет на них.
