Текст книги "Избранное"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 42 страниц)

– А мы послушаем членов бригады, – перебил директор.

Эх, человек без языка – корова без соска. Нем я, как оброненный рубль. Хотя говорю много. Про мартышку-гамадрила объяснил. А про лошадь они и сами знают – не про ту, которая дохнет от капли никотина, а про ту, которая дохнет от работы. Сколько я знаю таких лошадей-то… Смену отработал, у телика посидел, ночь проспал – и по новой. Научиться хорошо работать легче, чем научиться хорошо жить. Интересно, рубль металлический смог бы гамадрил разменять?

Гляжу, Василий руку тянет для добровольного слова. Встал и не узнать его – ни хмури, ни печали. Одна злость.

– Верно Кочемойкин сказал – для работы мы собрались в бригаду. А Фадеич? Спрашивается, какое его собачье дело идти к моей бывшей жене? Его просили? Она подумала, что я подослал. Любовь любовью, а мужская гордость сама по себе.

Вот оно что. Обиделся. Дружка найти – надо сто дорог пройти, а врага нажить – можно никуда не ходить. Мужская гордость ему дороже любви… Вот тебе и хороший парень, вот тебе и дружинник.

Тезка мой, землячок Николай, слово держит:

– Фадеич говорит, учись в школе, а то, извините за выражение, начну щи хлебать носом. От такого слышу!

– Все? – спросил его директор.

– Да он сам неученый, – добавил мой землячок.

– Вы, товарищ, – обратился директор к Матвеичу.

Матвеич встал, глаза бегают, руки дрожат струнами,

будто у него в животе двигатель работает на малых оборотах:

– Я – как все, так и я.

И сел, как в яму осел, – опохмелиться ему охота, а не выступать.

Эдик поднялся как-то задумчиво. Гордый, шельмец: дома я обнаружил в кармане бумажку, в которой выведено, что, мол, такой-то получил от такого-то тыщу рублей в долг.

– Зря вы на Фадеича. Работник он отменный, человек хороший и оригинальный… Есть у него своя идея насчет бригады. И хорошо. Другое дело, что для этой идеи нужно было людей подбирать других. Молодежь, что ли…

Э, дорогой человек. А жизнь нас разве подбирает? Сортирует один к одному? Да у нее все сита дырявые, и сыплемся мы в недоуменном сочетании, как говорится, ни складушки ни ладушки, поцелуй, баба, валяный сапог.

Валерка вскочил сам, без приглашения – рот, конечно, до ушей, лохмы, конечно, на уши.

– Вы с ума, что ли, посходили? Да Фадеич – душа наша и совесть! Фадеич, не слушай их!

Это уж он мне сказал. Я ему улыбнулся: мол, держись, тяни рот до ушей.

– А эта самая вторая сущность? – противопоставил свое Кочемойкин. – К чему она нам?

– И что за птица? – поддакнул Николай.

– На второй сущности он чокнулся, – вставил и Василий, правда сокрушаясь.

Вот, значит, как. Разговор не только о моей работе, а и о моей личности, как таковой. Не устраиваю по всем направлениям.

– Вы дурнее веников, – разозлился Валерка.

– Небось сам в этих сущностях не кумекаешь, – усмехнулся Кочемойкин.

– Что тут кумекать? – спокойно ответствовал Эдик. – Фадеич говорит о материальном и духовном. Азы.

Вот, оказывается, что есть моя пара сущностей. Выходит, правильнее будет говорить не о первой и второй сущности, а о материальном и духовном. Все ж таки останусь при своем. Надо при случае с Эдиком потолковать.

Мне бы радоваться – молодежь на моей стороне. А это значит, что зрю я маленько дальше своего носа; может быть, обозначаю то, про что еще и газеты станут писать.

Да не до радости мне – отсохло все внутри.

– Ситуация в бригаде ясна, – заключил директор. – Мы посовещались и хотим внести предложение: сказать Николаю Фадеичу спасибо за его усилия и предложить бригадиром Кочемойкина.

Стало тихо. Вижу, рыбки дела свои побросали и в наш разговор вникают. Африканская пальма, вижу, не дышит… К чему они прислушиваются? Уж не к стуку ли моего сердца, уж не ждут ли, что зайдется оно от обиды жидкими всхлипами? Да что там рыбки – люди смотрят на меня, боясь содрогнуть больную мою тишину.

– Фадеич, не слушай их! – опять крикнул Валерка, не утерпев.

– Ты останешься бригадиром, – заверил Эдик с какой-то спешкой.

Видать, на лицо мое набежало то, что всех забеспокоило. Бездушность на нем проступила – душу-то отдал бригаде. Встал я…

– Ребята, жизнь очень большая. Ребята, жизнь очень маленькая. Это как распорядиться. Я хотел, чтобы ваши жизни стали большими. Чтобы рабочее время не выбывало из жизни, как тяжкое, пропащее. А план гнать да деньгу зашибать большого ума не надо. Но верно сказал наш директор – бригада экспериментальная. На нее глядят да примериваются. А мое понятие бригады требует всеобщего единомыслия. Посему я ухожу на заслуженный отдых, именуемый пенсией. Простите, ёжели что не так.

– Обиделся? – рявкнул директор.

– А обида, Сергей Сергеевич, чувство не последнее.

– После собрания зайди-ка ко мне.

А собрание-то уже и кончилось. Коли я убываю, то Кочемойкин получает бригадирство автоматом. А я убываю – решено мгновенно да окончательно.

Мария говорит, что истина посередке. Тогда каждый прав и каждый не прав, и правее тот, кто ближе к серединочке. А двигался ли я к серединочке в бригадном вопросе? Захотел работу с душой соединить… Что такое работа, знает всякий. А душа? Память, говорят. Сознание, говорят. Совесть, говорят. Не знаю. Но уж коли заговорили о душе…

Душа есть у того, кому больно. Мария сказала.

15

Директор привел-таки меня в свой кабинет. Тут уж чаю я не просил, поскольку отчаевничал. Пил мужик чай и охмелел невзначай. Но Сергей Сергеевич принес два стакана самолично, с лимоном и подслащенного. Дую я на стакан…

– Чего молчишь? – буркнул Сергей Сергеевич, можно сказать, свирепо.

– Байку вот вспоминаю.

– Вспомнил?

Рассказал ему, поскольку вспомнил.

…Один начальничек возил свои отчеты вышестоящему начальнику. Да закавыка – какой отчет выдавать? Напишешь цифирь крупную – сразу в передовики выскочишь. Опасно: приедет комиссия, заставят делиться опытом, и так далее и в том же направлении. Напишешь цифирь скромную – в отстающие попадешь. Опасно: приедет комиссия разбираться в твоем спотыкании. Значит, нужна цифирь средняя. А как ее узнать? Начальничек придумал: пишет четыре отчета, по количеству карманов. Приезжает пораньше, узнает средние показатели и вытягивает подходящий отчет. Ну?

– К чему рассказал?

– Думаю, и я вот с цифирью напутал…

– Эх, Фадеич, мне бы твои заботы.

– А какие твои заботы? – прикинулся я незнайкой.

– Да хотя бы взять дисциплину.

– Эта забота не столь трудная, коли знать ее сердцевиночку.

– А ты знаешь?

– Знаю, – признался я негромко, чтобы поскромнее.

Директор глянул на меня из-под своего лобастого лба, как на воробышка. Мол, барахтайся себе в пыли, да не забарахтывайся. Знаю я подобные взгляды, обжигался не единожды…

Образование у меня аховое. Без него человек нем, что умная собака. И знаешь, и понимаешь, и душой проник, а не высказать. Да и кто будет слушать: диплома нет, должности нет, и внешностью похож, прости господи, на лысую пешку. Обидно. Еще бы, коли вместо ума дипломами козыряют, а этих дипломов всяких разных можно получить по потребности. Сколько надо инженеров, столько и выпечи. Исправных, знающих. А знания подменят ум? Да никогда. Кто солнце видел, того фонарем не ослепишь. И все ж таки теперь знания пошли заместо ума – вот на что зло берет. А есть ли без ума настоящие знания-то? Чего без него поймешь… Я так думаю: знает тот, кто понимает, а кто знает, но не понимает, тот не знает – тот помнит.

– Тебя бы, Фадеич, на мое место.

– И сел бы, кабы не малое образование.

– Дело не в образовании.

– У меня труба пониже да дым пожиже.

– Зато знаешь, как дисциплину поднять…

– Да разве в дисциплине дело?

– А в чем же?

– У картошки вон какая ботва торчит, а дело-то в клубнях. Так и дисциплина. Она ведь сама штука зависимая.

– Это ты про стимулы?

– Я про жизнь.

– Ну как бы ты ее поднял?

И вижу интерес в его лице всамделишный. Ответить бы пообстоятельней, поговорить поосновательней. Да настроение у меня – как непроходимое болото: в хляби не шагнуть, во мгле не продохнуть.

– Как бы я, так ты не будешь.

– А все-таки, Фадеич?

– Зачем вахтеры стоят в проходной? – начало и меня подмывать.

– Странный вопрос…

– Чтобы с работы не разбегались. А ты выпускай, пусть идут. Ты их держи не вахтером да начальником, а интересом.

– Идеалист ты, Фадеич, – улыбнулся директор по-хорошему, как сынку-переростку.

– А ты не зоркий, Сергеевич. И в бригаде-то моей ни хрена не разглядел.

– Чего не разглядел?

– А ту же самую дисциплину. У нас ни опозданий, ни прогулов, ни прохладцы в работе не было.

– И почему же?

– Ребятам интересно стало жить, Сергеич.

Он задумался.

А ведь я помню, как его делали директором. Главк поставил четыре условия. Чтобы был мужик. Чтобы имел высшее образование, специальное. Чтобы вырос в нашем автохозяйстве. И еще какое-то вроде бы насчет едких напитков. А чтобы умный или способный к руководству, условий не было. Зря. Я бы ум наперед поставил. Да повезло нам в результате случайности – сидит вот, думает…

Быть умным или глупым, от человека не зависит – этим судьба распоряжается. Но поумнеть можно. Дурак не тот, кто глуп, а тот, кто настолько глуп, что не слушает умных.

– Я не могу за всем углядеть, Фадеич.

– А должен, коли поставлен.

– Вот социологи пишут о причинах конфликтов… – Он взял какой-то журнал. – По вине лидера пятьдесят два процента, из-за неправильного подбора кадров тридцать три процента. Из-за психологической несовместимости девятнадцать процентов. Я, как лидер, виновен только в половине конфликтов, Фадеич.

– Во всех.

– Почему во всех?

– Верные кадры ты обязан подбирать и эту несовместимость обязан совместить.

– Считаешь, не подхожу для этого кресла?

– Зачем же… Но до совершенства еще далек.

– А кто, по-твоему, близок?

– Тот, кто сумел душу с работой соединить.

– Свою душу, что ли?

– Зачем свою… Души работников с ихней работой.

– Непонятно, Фадеич.

– То-то и оно.

– Так объясни!

– Объяснялка устала, – сказал было я, да спохватился. – Сергеич, ты ведь план гонишь, верно? В переводе на человека будет означать работу. И небось думаешь, что человек живет для работы наподобие вола. Вот тут и ошибочка.

– А для чего живет человек?

– Для удовольствий, Сергей Сергеевич, для них!

Он захохотал, ей-богу, как халтурно отремонтированный двигатель. И я улыбнулся за компанию, поскольку представил то, чего он представил. Якобы сижу в ресторане, а на столе бутылки из-под шампанских да цыплята жареные кверху лапами, а рядом блондинка вся из себя, а на мне галстук мотыльком, а на блондинке декольте во всю, извините, спину, а музыка играет на гавайской гитаре, а на мне, кроме всего прочего, парик брюнетными колечками…

Отсмеялись мы.

– Спасибо за чаек, и за лимон отдельно, – сказал я, вставая.

– Ну а про удовольствия-то?

– Человек жив удовольствиями, Сергеич. Их много у него. А самое главное удовольствие – от работы. Если твои кадры будут получать удовольствие от работы, значит, ты добился, соединил их души с трудом.

– Как это сделать, как?

– То вопрос особый.

Директор вскочил да как выругается. Не то чтобы неприлично, но и приличного мало. И побежал по кабинету ввиду своей привычки. Паркет под ним аж потрескивает, поскольку мужик он литой.

– Что за жизнь, так-растак! Все учат, все критикуют, все жалуются, все проверяют. У меня сегодня две комиссии было! А дать совет человеческий – некому!

Он наподдал ботинком стул полумягкий, и тот мячиком отскочил к стене. А директор уже рядом со мной. Я, конечно, чуток посторонился – наподдаст еще вгорячах.

– Фадеич! Переходи ко мне, сюда, а? Возьму тебя, скажем, референтом. Хорошо! Лучший бригадир стал референтом у директора. А?

– Сергеич, не зови, я и министром не пойду.

– Почему?

– Я теперь человек обиженный, а обиженные работники плохие.

– Куда ж ты теперь?

– Домой, на пенсию.

– Горячишься, Фадеич. Не высидеть тебе дома.

– Ничего, потерплю.

16

Женщины думают, что мужики не плачут, поскольку не хотят. Ошибочка – мужику тоже хочется поплакать, да он не может. Не плачется.

Когда тоска глаза застилает, мне жалко не себя, а Марию. Почему, какое тут касательство? А может, все и верно, поскольку мы с ней много лет одно целое, как два сросшихся деревца. Коли одно рубят, второму больно.

Чем больше думал, тем сильнее утверждался, что пострадал я за собственное самомнение. Уверенный стал, как индюк. Не сомневался я в бригаде-то. Думал, понимает она ход моих зигзагов. Вроде бы для них старался.

Что я приметил за свою жизнь… Да чего там приметил – печенками впитал. Как приблизить людей к счастью? Многие думают, что биться за людское счастье – это биться с его врагами. Э, милые… Бился я с врагами на фронтах. Тяжело и смертельно, да все понятно: за окопом враг, в окопе друг. А возьму опять бригаду… Разве Василий-моторист да Николай-землячок мне враги? И ведь Кочемойкин тоже не шпион какой… А бороться с ними надо. Перевертыш какой-то: если хочешь счастья людям, то начинай с ними борьбу, а врагов они и сами одолеют. Да с врагами я хоть сейчас схвачусь врукопашную – с врагами-то легко. А вот как с другом бороться за него же, как с близким, с родственником, с любимым человеком?.. Что ж выходит: чем больше любишь, тем чаще стычки? Чем лучше, тем хуже? Не жизнь, а коленчатый вал.

Домой я пришел, считай, в отваренном виде. Не люблю так – с работы приди усталый, но веселый. Поскольку дело сделал, в родной дом прибыл, жену увидел, обедать будешь…

Мария почему-то не встретила меня у двери, как заведено. Сидит на кухне, в окно поглядывает. После умывания сел и я рядком, чтобы узнать, куда она там поглядывает. В темный двор, в пустоту.

Там весна, на осень похожая. Ветер несет с бесовской силой. Дождичек со снежком хлещет по лицам, как серой грязью оплевывает. И обледенело все до невозможности – ни ступить, ни ухватиться.

– Плохо на улице, Коля…

– Метет, Мария.

Глаза-то мои были затуманены думами, а тут пригляделся… Лицо у Марии пустое, будто выжали из него всю человечность, – со мной говорит, как сама с собой. И обедать не предлагает. Не иначе, как настроение.

Вот говорят о несовпадении характеров. Из-за них, мол, кривизна в семейной жизни. А про несовпадение настроений позабыли. Могут и характеры быть подобные, и ум равный, и интересы одни и те же… Да не сомкнутся настроения в эту минуту – вот и размолвка с непониманием, откуда и до ссоры рукой подать.

– Коля, может, не так мы жизнь прожили?

Видать, сомкнулись наши настроения, как две половины недоколотого полена.

– Конечно, не так.

Она поглядела на меня глазами синими, да сейчас неяркими, ее настроением затуманенными.

– А пенсионеры, Коля, считают свою жизнь правильно прожитой.

– Которые не большого ума.

– Все так думают…

– Не все, Мария.

– Сосед наш сказал, что вторую бы жизнь прожил, как первую.

– Эх, Мария… Старик, который вторую жизнь прожил бы, как первую, ничему не научился.

А Мария слушает и не слышит, в окно темное глядит и не видит. Понимаю, что хоть и спрашивает, а мысли ее метутся, как слякоть за стеклом. Уж было собрался расспросить, хотя в такие моменты молчание и есть то самое, что дороже золота…

Она бросила окно, повернулась и просквозила мое сердце взглядом, который я видел за всю нашу совместную жизнь раза два-три:

– Генка ушел от нас, Коля…

– А меня из бригады выперли, Мария.

Часть вторая

1

Горевал я спозаранку – надел брюки наизнанку…

За далью, за домами самой трубы не видать, а лишь белый дым от нее в полнеба. Не видно и солнца, которое уже встало, и его красный шар заплутал в этом дыме. И вижу я не восход, а извержение вулкана на краю земли – огненный вал горит красиво и страшенно. Неужели за шестьдесят лет впервой наблюдаю рассвет с восходом? Впервой. Не наблюдал, поскольку всегда на работу несся.

Снег под березами потемнел-позеленел и сделался наподобие панциря черепахи, прожившей лет двести, – крепко он затянул землю утречком. Городская ворона скачет по нему, как в хоккей играет.

Эх, птица-небылица… А ведь мы с тобой теперь из одной бригады. И я могу выйти на этот панцирный лед и тоже скакануть дурачком; и я, куда хочу, туда лечу; и у меня ни забот, ни кручин; и я хоть обкаркайся, хоть оборись… Да не оскорбил ли я тебя, птица-небылица, напраслиной? Есть у тебя забота о хлебе своем вороньем, а у меня и такой заботы нету – пенсию от государства имею.

Теперь я жду. Чего? Вот и спрашивается, чего можно ждать после шестидесяти да будучи на пенсии. Я и раньше ожидалок не любил.

Когда-то меня попугивала мысль о жизни одним днем. Мол, это для прожигателей, мол, это для пустельг, опять-таки стрекоза и муравей. Но с годами все передумал. Одним не одним, но жить надо сегодняшним днем и не ждать дня завтрашнего. А то ведь как? Вот сделаю эту работу, а уж потом… Вот выучусь, а уж потом… Вот дождусь нового дня или года, а уж потом… Вот дети вырастут, а уж потом… И так далее и в том же направлении. Выходит, что многие чего-то тайно ждут: конца рабочего дня, прихода жены, обеда, получки, интересной телепередачи, хорошей погоды… Пустяк? Не пустяк, а страшно, поскольку в такой момент человек живет как бы ради того времени, которое ждет. А настоящее? Побоку? Но ведь это ожидаемое съедает настоящее: уже не живешь, а существуешь, как бы идет холостой ход жизни. Да ведь еще и неизвестно, окажется ли ожидаемое лучше настоящего. Вот я и говорю: ожидание – это добровольный отказ от сегодняшней жизни. А не дурь ли – отказываться-то?

И ребят в бригаде учил иметь от сегодняшних минут полноценное удовольствие. Помню, говорил как-то Эдику, что, мол, нечего ждать выходного дня, счастья, гостей, любви… А он усмехнулся: «Ага, не ждите поезда, а топайте пешком». Эх, ребята, ребята…

Теперь вот сам жду. Ждал шофер бабенку, а дождался семитонку…

Я перешел к другому окну, с которого видать по-боле. И пока переходил, успел подивиться на свой загадочный организм. Ведь месяц отпуска переносит он спокойно, будто так и надо. А тут пошла лишь вторая неделя… Видать, организм приметил, что не все сходится: отпускные получил не в полном объеме, в деревню на отдых не поехал, а его, то есть организм, первую сущность, таскает по комнатам крупными шагами моя вторая сущность, именуемая сознательностью.

Ну а где ж старческая мудрость, примиряющая все эти сущности? Я же всегда талдычил, что работаем для жизни, а не живем для работы; талдычил, что первая сущность для второй, а не вторая для первой. Да, но я ж не говорил, что можно жить без работы.

Пройдет еще неделя… Год пройдет, второй… Меня аж испариной обварило – вдруг я долгожитель? Буду еще шестьдесят лет торчать у окна и зыриться на городскую ворону. К чему такое долгожительство? Долго жить… Какая разница. Долго жить… Какая дурь. Интересно надо жить, а не долго; со смыслом надо жить, а не долго…

Раненько, еще до вулканного солнца, бегал я с бидончиком к цистерне совхозного молока. Там мужик с шестилитровым чайником мне байку рассказал.

…Вышел один на пенсию. Ну, утром зарядка, обливание, бритье, прогулка, нетяжелый завтрак… А сам думает: «Зачем? Для телевизора?» Ну и бросил он зарядку, а обливание, бритье, прогулку и нетяжелый завтрак делает систематически. Только брился как-то и слышит голос: «А к чему?» Отпустил растительность. Правда, обливанье, прогулку и нетяжелый завтрак систематически. Оброс, как снежный человек. И не облиться – вода по усам течет, а в рот не попадает. Да и гулять в таких волосьях – что в лаптях ходить. Оставил этот пенсионер только нетяжелый завтрак, правда заменив его на тяжелый, но систематический. Купит рюкзак продуктов на неделю и сидит у телевизора с утра до ночи. Писал вышестоящим: нельзя ли, мол, организовать ночные передачи «Для тех, кто не спит»? Кончилась как-то передача про футбол, диктор попрощался, а пенсионер сидит, ждет. Диктор возьми да и бухни: «Ложись спать, дурак». Дурак, то есть пенсионер, обмер, лег спать, а утром жалобу накатал. Ему ответили в том смысле, что указанный диктор есть заслуженный артист и подобную грубость себе не позволит. Ну?

В передней екнула дверь. Мария вернулась с кулями из магазина. Меня-то к торговле она не подпускала, поскольку я маргарина от вазелина не отличу.

Рассовав свои кули по ящикам да холодильникам, она вошла в комнату и второй тенью стала за моим плечом.

– Что, Коля, делаешь?

– Делаю, Мария, два дела.

Она не переспросила, поскольку и сама видит, что ни хрена не делаю.

– Во-первых, Мария, я гляжу в окно. Во-вторых, Мария, думаю.

– О чем, Коля?

– Думаю: а вдруг я проживу еще шестьдесят лет. А?

– Ну и слава тебе господи.

– А зачем, Мария?

– Как это зачем?

– Зачем мне жить еще шестьдесят?

Она задумалась, поскольку вопрос загогулисто-коварный, загогулистый в том смысле, что не сразу и ответишь, а коварный в том смысле, что не сразу сообразишь. Но мою Марию шаткими вопросами не закосишь.

– А ты мясорубку наладил?

– Наладил.

– А лампочку в туалете заменил?

– Заменил.

– А щель в ванной зашпаклевал?

– Зашпаклевал.

– А вот я на той неделе просила паркетину уровнять…

– Уровнял.

Она замешкалась, поскольку дела все были переделаны. Не хватило их на следующие шестьдесят лет. Понимаю я Марию, хочет отвлечь меня от мыслей. И не понимаю: будто мысли грех какой или проказа страшенная. Вкалываешь, смотришь телевизор, жрешь, пьешь – все тебя понимают. А стоит задуматься – как тревога, будто вступил человек на скользкую дорожку.

– Так для чего мне еще шестьдесят? – вернулся я к началу.

– А для чего вообще живем? – вспыхнула она.

– Верно, Мария. Под капустными листьями зришь ты кочерыжку, то есть сводишь все к смыслу жизни.

– Коля, пусть про это думают ученые да начальники.

Подобное замечание я в одно ухо впустил, а в ноздрю выпустил, поскольку оно теперешней жизни не соответствует.

– Ты, Мария, спросила, для чего мы живем. А ведь давно известно: как спрошено, так и отвечено. Для чего мы живем? Спрошено-то о первой сущности. Об ней и ответ будет.

– Не понимаю я тебя, Коля.

– Чего ты из магазина принесла?

– Мяса хорошего купила, сметаны банку, кочешок капусты… Кефира две бутылки…

– Во! А теперь я спрошу по-другому. Мария, для кого ты продукты из магазина приволокла?

– Как для кого? Для тебя и для себя.

– Ага, – сильно. я обрадовался моей идущей мысли, – Ответила ты верно, поскольку верно я спросил. Не чего принесла, а для кого принесла!

Повернулся я к Марии, под свет синих глаз. Но лицо у нее строгое, за меня беспокойное. А фигура крепкая, маленькая, плотная – новгородская фигура. И порадовал я жену своим открытием:

– Мария, вопрос «Для чего мы живем?» в конечном счете сводится к вопросу «Для кого мы живем?». Каков у тебя муженек, а?

– Молодец, Коля, молодец, – сказала она, потакая.

– А все потому, Мария, что вижу я соразмерность первой сущности со второй.

Тут ворона, игравшая в хоккей, опять загарцевала под окном. Только я разглядел, что она не в хоккей балует, а скачет насчет хлебных крошек из-под голубей. Эх, птица-небылица… Из разных мы с тобой бригад. Есть меж нами кое-какая разница. Не в том, что у тебя перья, а у меня пальто на ватине; у тебя клюв, а у меня нос; ты крупу клюешь, а я ем ее сваренной; у меня жилплощадь с пропиской, а у тебя – бог его знает где ты живешь… Разница наша в другом. На вопрос «Для чего ты живешь?» небось прокаркаешь…

– Коля, – перебила мою полноводную мысль супруга, – включил бы себе телевизор.

– Боюсь, Мария.

– Чего боишься?

– Этого, ведущего. Он дремлющим у экрана теперь говорит: «Дурак, займись делом!»

2

Кто не работает, тот не ест. Добавлю: кто не работает, тот не спит, а говоря вернее, тому не спится. Как жулику какому.

Новая луна народилась. Ее свет широкими и узкими полосами выбелил комнату, будто свежеструганые доски уложил. Тихо, насколько может быть тихо в городе. Лишь Мария вкрадчиво посапывает рядом. Да где-то через дом какой-то дурак песню орет ночную, бессмысленную.

Одна лунная реечка уперлась в будильник, который я поставил, как и положено, на шесть утра. Теперь два часа десять минут. Время разбойное, поскольку добрый человек спать должен. Бывало, я спал так, что диван подо мной гудел; бывало, в автобусе засыпал; бывало, пока Мария щи наливает, я всхрапну чуток. Эх, бывало-бывало…

Два часа тридцать две минуты… Я люблю кино и книжки про шпионов. Там вот тоже часы с минутами показывают, поскольку время для разведчика дороже денег. Так сказать, мгновения. Чуть варежку открыл – и явка накрылась.

Два часа сорок шесть минут… Где-то на том конце этажа звякнуло, будто кастрюлю уронили. Надо сказать, что дом наш музыкальный – чихнешь, а «Будь здоров!» из-за стенки не дождешься. Говорят, что дом наш строили по индивидуальному проекту для композиторов. Между прочим, если в нашем телевизоре сдыхает звук, мы включаем картинку и слушаем соседский.

Три часа три минуты… За стенкой прошелся сосед. Известно куда. Между прочим, кроме фамилии, мне о нем ничего не известно. Щукин. Думаю вот, что много народу с такой фамилией. И озер Щучьих тыщи. И деревни, и райцентры, и города есть – всякие Щучински. Щукиных много, а вот Пескаревых и Лещевых маловато, уж не говоря про Подлещиковых или, скажем, Налимьих. А кто слыхал фамилии Минтаев, Бильдюгин или Хеков? Хряков – такую фамилию я встречал. За что такой почет щуке? Уж не за ее ли зубастую пасть?

Три часа пятьдесят минут… Вот так в госпитале я маялся ночами, об Марии думал. И попал-то в него не то чтобы по глупости, а по какой-то несуразности. В начале войны меня, как деревенского, посадили на телегу снаряды возить. Ехали раз по деревянному мосту. Ну и налетели «фокке-вульфы» или какие-то «мессершмитты». Как шарахнет… Мост горит, лошадь упала, телегу перевернуло, а меня на бревенчатом настиле распластало. Поднялся я через силу и прыгнул в речку. Да башкой о бревно. Мелкая речушка вынесла меня без сознания на берег, где и был подобран. Месяц в госпитале отлежал. И не поймешь, бомбой ли меня контузило, бревном лк припечатало.

Четыре часа двадцать минут… По потолку, с той стороны, прошелся своим печатным шагом верхний сосед. С ним я не знаком, и фамилия его неизвестна, а знаю о нем, считай, все через этот самый потолок. Ходит он тяжело, уверенно, как бы утверждающе. Паркет под ним кряхает. И ходит допоздна. Каждый вечер занят – сверлит, пилит, и что-то там у него пыхтит, вроде паровой машины какой. В квартиру частенько заносит ящики, ведерки и раз даже бочонок катил. Продуктов носит рюкзаками. Завел третьего ребенка – это уж я на улице видел. Машину купил. В общем, не живет, а утверждается. А встретив меня в парадном, ощупывает из-под своей лохматой шапки зырким взглядом – утверждаюсь ли я или просто живу?

Четыре часа пятьдесят восемь минут… Под окном как заорет – не то женщина, не то дите, не то существо какое. Я лежу, прислушиваюсь. Опять заорало на весь двор. Бьют кого или подросток хулиганит? И еще раз нутряной голос спиралеобразно ввинтился в форточку.

Я толкнул супругу.

– А?

– Мария, орут!

– Кто орет?

– Шиш его знает…

– Пусть орет.

– Выйду я…

И тут как скребанет по нервам, будто меж лопаток таракан пробежал. Сел я ванькой-встанькой.

– Да это кот, – зевнула Мария.

– Какой кот?

– Мартовский. Спи!

– Так ведь уже апрель…

И верно: кот мяукнул откровенно и во все свое мартовское горло.

Я глянул на часы. Пять часов шестнадцать минут… Луна стушевалась или сдвинулась куда. Мария уснула мгновенно. А я опять лежу, вылупившись в потолок.

На подоконнике что-то зашуршало. Приподнялся я. А там гукнуло, лопнуло и тенью пропало. Голубь. А может, и нечистая какая. Да нет ее в городе, распугали магнитофонами да гитарами. Вот в деревне, когда я пацаном был… Помню, Валюха, соседка наша, мылась в бане. Слышит, на крыше шаги. Думала, ребята озоруют. Вдруг потолок разверзся, и ей, батюшки мои, мужик прыг на спину. Ноги длинные, волосатые… Валюха заорала и нагишом через всю деревню дунула. С тех пор в бане и не бывала. Водилась нечистая, водилась. Правда, у Сеньки-Ходули, Кузнецова сына, ноги были длинные и волосатые.

Пять часов тридцать минут. Неужель все старики так лупоглазят по ночам? Тогда на хрена попу гармонь, а работяге филармонь. Я хочу сказать, на кой мне эта пенсия, коли мне не спится и не дремлется…

И тут я задремал. Закачало меня, как по волнам. Не по волнам, а еду я в телеге по мосту и вижу перед собой хвост лошадиный. Да как шарахнет взрывом, да как подбросит меня и головой об сваю…

Вскочил я. Будильник рядом надрывается, и окна белесыми стали. Слава тебе господи, поспал.

Зарядку не зарядку, но руками помахал. Побрился, как всегда, нормально, не электрической. Умылся с «лесным» мылом, елкой пахнувшим. Выпил два стакана чаю тридцать шестого номера, грузинского пополам с индийским. Но все тихо, чтобы Марию не потревожить.

Я был готов. Да хоть куда – хоть на работу посылай, хоть в космос забрасывай. Только у меня свое дело имеется…

Открыл я дверь, спустился вниз и выудил из почтового ящика две газеты. И письмо, между прочим. Вот и все мое утреннее дело. Да иногда хожу за совхозным молоком.

Когда я вернулся, Мария уже расхаживала по квартире – правда, не совсем одетая.

– Мария, нам письмецо.

– От кого?

– А от нашего сына Геннадия.

Она обмерла молчаливо – глядит на меня с невыразимой тяжестью. И глаза уже при слезах. Понимаю ее. И то: родной сын живет в этом же городе, а письма пишет, как командированный.

Разорвал я конверт, вытянул небольшую бумажку, и мы с Марией прочли, лбом ко лбу. Между прочим, на машинке напечатано…

«Дорогие родители! Шестого апреля сего года по нижеуказанному адресу имеет место быть свадебный ужин по поводу бракосочетания юноши Геннадия с девицей Вестой. Нижайше просим к нам, иначе свадьбе не быть. При себе иметь два комплекта ножей-вилок-ложек и, если донесете, хотя бы один стул. Ваши дети».

Мария глядит на меня испуганно:

– Они шутят?

– Нет, Мария, теперь у молодых такая манера: якобы смехом, а на самом деле всерьез.

– Язык-то не Генкин…

– Веста сочиняла.

– Чего ж, у них стульев нет?

– Они, Мария, жизнь начинают с нулевого цикла.

– Дети же еще.

– Дети? Послушай тогда байку – мне одна парикмахерша рассказала…

…Дамочка-щебетунья сорока лет выглядела на тридцать, а выдавала себя за двадцать. Ну за двадцать два. При таком колере завелся у нее молодой ухажер. Шла она с ним как-то по улице, ну и щебечет себе, щебечет… Вдруг к ним верзила подкатывает, метр девяносто высоты, борода черная. И говорит ей хриплым басом: «Мам, дай рубль на кино». Ну?

3

Иногда слышу, как пенсы моих лет насчет молодежи бухтят: мол, мы были не такими. А какими? Помягче были, поуважительнее… Допустим. Зато и подурнее. Возьму семейную жизнь для яркого примера. Разводов нынче много. Так ведь раньше варила баба щи да мальцов рожала – мужику и ладно. А теперь подавай к обеду кофий да беседу. Про мурло национализма, про снежного человека, про молчаливую передачу мысли от одного к другому… А кофий без молока и без сахара – вода с толченым зерном вскипячена.