Текст книги "Избранное"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 42 страниц)

– Значит, вы решили, что я придумал такой предлог для знакомства?

– Верю-верю, – улыбнулась она.

– Впрочем, чтобы познакомиться с вами, можно придумать любой предлог, – улыбнулся и он.

Официант ловко уставил белую до синевы скатерть, мелькая руками, словно их было штук шесть. Но Капличников вовремя перехватил у него открытые бутылки – наливать он хотел сам.

– Мне только шампанского, – предупредила Ирина.

– Как?! – удивился Капличников. – Вы же просили водки.

– Я сказала, что не терплю коньяка, даже запаха.

– А-а-а, – понял он. – Может, рюмочку?

– Нет-нет. Зато шампанского вот этот громадный фужер.

Он налил ей вина, а себе большую рюмку водки. Официант сразу исчез. На том конце зала тихонько заиграл оркестрик, словно ждал их. Капличников взял рюмку и набрал воздуха для тоста…

– Виктор, добудьте мне сигарету. Вы, я вижу, некурящий.

– Сейчас официанту закажу, – выпустил он воздух и отставил рюмку.

– Его теперь не найдешь.

– Ну, пока стрельну.

Он вскочил и шагнул к соседнему столику, но там сидел некурящий молодой парень в очках с тремя девушками. Капличников пошел к летчику, который уже был охвачен всеобщим ресторанным братством и чуть не засадил его за свой столик выпить по одной. Но от нераспечатанной пачки сигарет ему отбояриться не удалось, хотя просил он две штучки.

Ирина кивнула и закурила с удовольствием, красиво, делая губы трубочкой. Виктор опять взялся за рюмку:

– Тут ничего, кроме старого, доброго «за знакомство», не придумаешь.

– Со свиданьицем, – усмехнулась она.

И Капличников не понял – понравился ей тост или она его высмеяла. Он проглотил водку и тут же подумал, что коньяк прошел бы куда лучше. Холодная жидкость едко опустилась в желудок, но вдогонку поехал огурец – и сразу все там утихло, успокоилось, потеплело. Ирина пила шампанское медленно, отпивая и любуясь им на свет. Что-то в ней было легкое, благородное – в линии рук, в длинных отставленных пальцах, в широких глазах, точнее, в неспешном задумчивом взгляде. Виктор Капличников уставился в фирменный салат, мысленно обругав себя: брякнул дурацкий тост и залпом выжрал водку. Но тут та самая теплота, которая свернулась в желудке, как кошка в кресле, вдруг сразу оказалась в голове.

– Я о вас ничего не знаю, – сказал он.

– Вот я – вся тут.

– Это верно, – засмеялся он, – Но все-таки?

– Так и я о тебе ничего не знаю.

«Тебе» он заметил сразу, как чиркнутую спичку в темноте. Выходило, что она только внешне чопорная, а вообще-то простая, как и все девчата в мире.

– Я что, я уже о себе говорил. Работаю токарем, вот кончил институт. Теперь перейду на должность инженера. А может, не перейду, не очень хочется. Холост, двадцать восемь лет, жилплощадь имею, здоровье хорошее, вешу семьдесят килограммов, рост сто семьдесят пять, глаза карие, зубы все целы.

Она рассмеялась. Капличников довольно схватил бутылку, налил себе рюмку и долил шампанским ее Фужер.

– А у меня двух зубов нет, – ответила она.

– Я это переживу, – заверил он. – Но не переживу, если вы… если ты замужем.

– Пока не собираюсь.

– Тогда я скажу еще тост – выпьем за тебя. Чтобы ты была той, какой мне кажешься.

И он вылил водку в рот, не дождавшись ее слов. Он знал, что она обязательно спросит, какой же ему кажется. Ирина выпила шампанское, взяла яблоко и ничего не спрашивала. Принесли цыплят табака. Она стала есть аккуратно и сосредоточенно.

– Кто ты? – вырвалось у него после второй рюмки.

– Откуда я знаю, – усмехнулась она.

– Как? – опешил Капличников и бросил разрывать цыпленка.

– А ты кто? – спросила она.

– Как кто? – не понял он, – Я же тебе сказал: токарь, окончил институт…

– Это место работы и образование. А кто ты?

Теперь она не улыбалась. Пышные, но короткие серебристо-белесые волосы, светлая челка, а под ней глаза – широкие, с неспешно-спокойным взглядом. Капличников подумал, что она похожа на француженку, хотя их, кроме кино, нигде не видел.

– Вот ты о чем, – протянул он, взял ее руку и поцеловал. – Да ты умница!

Она опять улыбнулась, но руки не отняла – так и осталась ее небольшая ладошка-лодочка в его широком бугристом кулаке. Он держал ее чуть касаясь, как вчера за городом скворчонка, прыгнувшего по глупости из гнезда.

– Я научный работник, – сообщила она как-то между прочим.

Как же он сразу не понял, когда у нее это на лбу написано… Наверное, кандидат наук или даже доктор – бывают в физике и математике молоденькие доктора наук со счетно-решающими машинами вместо мозгов. А он дипломом похвалялся…

Капличников хотел опять поцеловать руку, но сильная зевота неожиданно схватила челюсти. Он даже выпустил ее ладонь, прикрывая свой полуоткрывшийся рот. Видимо, сказывалась усталость последних дней, да и сегодня он поволновался.

– Ирина… Ты с кем-нибудь дружишь? Я хочу сказать, у вас… то есть у тебя… есть друг? Дурацкий вопрос, но по пьянке прощается.

– Конечно, прощается. А зачем это тебе?

– Как зачем?!. – удивился он и до боли в скулах сцепил челюсти, которые хотели распахнуться в зевке. – Разве мы больше не встретимся?

– Мы еще не расстались.

– Я заглядываю вперед.

– А ты хочешь встретиться?

– Ирина, разве по мне не видно, хочу ли…

Он поперхнулся, перехватив подкатившую зевоту, тугую, как капроновый жгут. Только бы она не заметила, что он совсем валенок – зевоты еще не хватает. Капличников согнул тот жгут челюстями.

Надо было еще выпить, – водка на какое-то время снимала усталость. А усталость навалилась, будто он стоял в яме и земля осела на его голову и плечи. Он даже сейчас не знал, о чем и как с ней говорить, хотя вообще-то слыл парнем остроумным.

– Выпьем, Ирина…

– Я пропущу, – мягко сказала она. – А ты выпей, мужчина же.

Он быстро налил рюмку н торопливо выпил, словно водку могли унести. Закусывать не стал, уже не хотелось.

– Ирина, ты танцуешь?

– Конечно.

– Пойдем… когда заиграет оркестр…

Он увидел в ее глазах легкую настороженность – значит, заметила, что ему не по себе.

– Понимаешь… рано проснулся… экзамены…

Капличников обвел взглядом зал. Бра потемнели, курились серым дымом, как вулканы. Оркестр слился в одного толстого многорукого человека, который дергался марионеткой. Летчик вроде бы ему улыбался одними губами, и они, эти губы, тянулись и тянулись, превращаясь в хобот. Официанты почему-то прыгали от стола к столу, как зайцы меж кустов.

Он резко повернул голову к Ирине. Она курила, поглядывая на оркестр. Но ее струйка дыма тоже прыгала.

– Ирина… Кажется, я люблю тебя…

Она кивнула головой – он точно видел, как она согласно кивнула головой. Но тут сила, с которой он ничего не мог сделать, как с земным притяжением, ухватила его за голову. Ему захотелось на минутку, на секунду, может, на долю секунды, опереться лбом о стол.

– Ирина… со мной какая-то чертовщина…

– Бывает, – спокойно ответила она, стряхнула пепел и налила себе лимонаду.

– Ирина. На секундочку… положу голову…

Стол поехал на него, как земля на падающий самолет. Последнее, что он помнил, – это подскочивший в блюде фирменный салат, задетый его лбом. И что-то было после: или шел сам, или его вели, но этого он уже не помнил и не понимал, как бессвязный бредовый сон.

***

Следователь прокуратуры Сергей Георгиевич Рябинин сидел перед вентилятором, почти уткнувшись лицом в лопасти, и ничего не делал, если не считать, что он думал про телепатию. Было уже одиннадцать часов. Вентилятор жужжал мягко, с легкими перепадами, но все-таки монотонно, дремотно. Воздушная струя не была холодной – только что духоту не подпускала.

От десяти до двенадцати, на каждые полчаса, были повестками вызваны свидетели по старому заволокиченному делу, бесперспективному, как вечный двигатель. Но свидетели не шли. Рябинин знал, почему они не идут, – он этого не хотел. Проводить неинтересные допросы, да в такую жару…

Странно, но так бывало не раз: если он очень хотел, чтобы вызванные не приходили, то они не шли. Рябинин это никак не объяснял – случайность, хотя где-то оставлял местечко для гипноза, телепатии и других подобных явлений, еще мало изученных наукой. Он мог бы кое-что порассказать из этой области…

Размышления в струях вентилятора прервал следователь Юрков, в белых брюках, потемневший, опаленный, с прищуренными от солнца глазами, словно только что приехал с экватора.

– Жарко, – сказал он, сел ближе к струе и расстегнул на рубашке еще одну пуговицу.

– Юрков, я придумал восточную пословицу, послушай: потерял час – потерял день, потерял день – потерял месяц, потерял месяц – потерял год, а потерял год, сам понимаешь, – потерял жизнь.

– Это к чему?

– К тому, что я сегодня уже потерял полтора часа.

– Жарко, – объяснил Юрков.

Рябинин знал, что его сентенция о времени не направит разговор ни на восточную мудрость, ни на философскую вечность. Недавно в местной газете была статья о Юркове, где говорилось, что его жизнь – это следствие. Рябинин мог подписаться под этим. Юрков думал и говорил только о следствии. Правда, было небольшое исключение – садовый участок, но он шел после следствия.

– Клубника-то у тебя не сгорела? – спросил Рябинин.

– Поливаю, – нехотя ответил Юрков, потому что рябининские вопросы сочились иронией, как сосна смолой.

– Слушай, посеял бы ты вместо клубники опийный мак, а?

– Зачем?

– Я никогда не вел дел по двести двадцать пятой статье. Ты бы посеял, а я бы вел против тебя следствие.

Юрков даже не ответил – юмор пролетал мимо его ушей, ничего не задевая. Рябинин никак не мог понять, почему все-таки Юрков заходит к нему ежедневно, а то и несколько раз в день, словно его притягивали эти шпильки и насмешки.

– Ну и жара, – повторил он, – допрашивать невозможно.

– Да, – согласился Рябинин, – в жару допрашивать плохо.

– Трудно дышится.

– Плохо смотрится свидетель.

– Очки потеют? – поинтересовался Юрков.

– Нет, свидетели.

Юрков посмотрел на него внимательно, словно спросил – опять шутка?

– Опять шутка?

– Вполне серьезно, – заверил Рябинин.

– Ну и пусть потеют, – осторожно возразил Юрков, еще не совсем уверенный, что это не розыгрыш.

– Да, но плохо видна гамма переживаний.

Вот теперь Юрков усмехнулся. Это был второй парадокс, которого не мог понять Рябинин: когда он шутил – Юрков окостенело замолкал; когда он говорил серьезно – Юркова начинал одолевать смех.

– Это твои штучки, – все-таки не согласился Юрков.

– Почему же штучки… Я тебе сейчас объясню.

Юрков подозрительно прищурился, словно Рябинин сказал ему не «я тебе сейчас объясню», а «я тебе сейчас устрою».

– Ты видел когда-нибудь телевизор? Ах да, ты же смотришь футбол-хоккей. Так вот: изображение на экране, а образуется оно за ним – там целая куча винтиков, диодов и всяких триодов. Представь, помутнело стекло. И сразу плохо видно. Так и человек. Мозг, психика – это диоды-триоды. Лицо – это экран. И этот экран должен быть чист, чтобы я видел: покраснела кожа от волнения или побледнела, или вспотел человек, или стал иначе дышать… Я уж не говорю про более сложные движения. А в жару лицо пышет, как блин на сковороде. Какие уж тут движения. Откуда я знаю, отчего свидетель красен – от моего вопроса или от жары?

Юрков молчал, собирая на лбу задумчивые складки.

– Может, и верно говоришь, – наконец сказал он, – да уж больно ехидно.

Рябинин пожал плечами: сколько раз он замечал, что людей чаще интересует не что говорят, а как говорят.

– Тебе, лучшему следователю, про которого пишут газеты, объясняю такие элементарные вещи. Вот поэтому я ехидный.

Юрков встал, хрустнув сильным телом, которое от работы в садоводстве еще больше стало походить на дубовый ствол с обрубленными ветками. И Рябинин подумал, что он сейчас телом сказал больше, чем словами. Но Юрков сказал и словами:

– Вся эта физиономистика для рассказов девочкам. Вот писать жарко, пот со лба утираешь, мысли путаются, вопросы не так формулируешь.

– Да, и следователь получается несимпатичный, – подсказал Рябинин.

– При чем здесь симпатичный? Я не в театре выступаю, а на работе сижу.

– Вот поэтому мы и должны быть симпатичными, культурными, умными, чтобы свидетели уходили от нас с хорошим впечатлением.

– Мне плевать, что обо мне подумают свидетели. Я не артист, а следователь.

– Следователь больше, чем артист. О плохом артисте подумают, что у него нет таланта. Он позорит театр. А плохой следователь позорит государство.

– В твоем понимании следователь такая уж фигура! Да мы обыкновенные служащие, каких тысячи.

– Нет, мы политические деятели. Посмотри, как замолкает зал, когда на трибуну выходит следователь. Как люди слушают, приходят советоваться, делятся, интересуются… Наша работа прежде всего политическая.

– Прежде всего я должен изолировать преступника!

– Если преступник будет изолирован, а у людей останется от следователя впечатление как от хама и дурака, то пусть лучше преступник ходит на свободе. Государству меньше вреда.

Юрков онемел. Даже узкие глаза расширились насколько могли. Он смотрел на Рябинина и ждал следующего высказывания, еще более невероятного. Не дождавшись, он строго сказал, опять прищурив глаза:

– Мы должны бороться с преступностью.

– Нет, – возразил Рябинин, – мы должны по вечерам бегать трусцой.

– Да ну тебя, – махнул рукой Юрков и вышел из кабинета.

Он считался хорошим парнем – он и был хороший парень. Когда требовалась техническая помощь по делу или надо было перехватить пятерку на книги, поднять что-нибудь пли сдвинуть сейф, Рябинин всегда шел к нему. Юрков помогал просто, между прочим, поэтому помощь не замечалась, а это – признак настоящей помощи. У него был спокойный, покладистый характер, который очень нравился начальству, да и весь их маленький коллектив ценил.

Рябинин теперь думал не о телепатии, а об абстрактном хорошем парне. Что-то мешало принять его умом – рубаху-парня, доброго, компанейского, веселого и верного. Рябинин уже не мог отцепиться от этой мысли, пока нет ей объяснения, хотя и знал, что сразу его не найдешь.

– По-твоему, – распахнул дверь Юрков, белея в проеме брюками, как дачник: только ракетки не хватало, – по-твоему, и преступник должен быть хорошего мнения о следователе?

– А как же! – сказал Рябинин и выключил вентилятор, чтобы слышать Юркова.

– Да какой преступник хорошо думает о следователе?! Они ненавидят нас, как лютых врагов.

– Неправда, – сказал Рябинин и шагнул к двери, чувствуя, как в нем затлевает полемический пыл. – Хорошего следователя они уважают.

– Какое там уважают?! Ты будто первый год работаешь… Спорят, ругаются, жалобы пишут…

– Ты путаешь разные вещи: преступник борется со следователем. Следователь для него противник, но не враг.

– Как это может быть: противник, по на враг? – усмехнулся Юрков какой-то косой улыбкой.

Он тоже распалился, что бывало с ним редко, как ливень в пустыне. Чем-то задело его – даже вернулся. И Рябинин подумал, так ли уж спокойны спокойные люди, да и можно ли быть спокойным па самой беспокойной в мире работе?

– Действительно, оригинально, – согласился Рябинин. – Любой преступник знает, что следователь прав. И знает, что следователь в общем-то ему не враг, желает добра. Но преступник вынужден бороться со следователем, чтобы уйти от наказания или меньше получить.

– И вот после этой борьбы, когда преступник схлопочет лет десять, он должен сохранить обо мне приятные воспоминания?

Юрков даже кашлянул от прилившего к горлу недоумения.

– А разве нельзя уважать сильного и честного противника?

– Я его посадил, а он меня уважать? – не сдавался Юрков.

– А ты ему обязан в процессе следствия доказать всем своим моральным преимуществом, что он сидит правильно. Он должен поехать в колонию с твердым убеждением – больше не повторять. Короче, он должен еще на следствии «завязать».

– Ну что ты болтаешь, Сергей? Ведь такие бывают зеки, что их век не переубедишь.

– А если не убедишь, значит, следствие проведено плохо.

– Мое дело не его убеждать в виновности, а суд. Ясно?!

– Конечно, суд, – согласился Рябинин. – Но все-таки главное – убедить преступника. Мы же за их души боремся…

– Теперь я знаю, почему ты мало кончаешь дел, – заключил Юрков и неопределенно хихикнул, представляя это шуточкой.

– Теперь я знаю, почему про тебя пишут в газетах, – сообщил Рябинин и тоже хотел издать смешок насчет своей шуточки, но вместо него вырвались короткие фыркающие звуки, которые издает лошадь от удовольствия.

Юрков постоял, хотел, видимо, спросить про газету, а может, фыркнуть хотел в ответ, но только захлопнул дверь. И Рябинин сразу понял, почему его не восхищал просто хороший парень. Потому что выросло время, страна, люди, и усложнилось понятие «хорошего человека», как усложнились патефоны, аэропланы и «ун-дервуды». Потому что понять человека стало важнее, чем дать ему в долг пятерку или снять последнюю рубашку. Без хлеба и одежды можно перебиться, но трудно жить непонятым и уж совсем тяжело – непринятым.

Зазвонил телефон. В жару даже он дребезжал лениво, словно размякли его чашечки. Рябинин нехотя взял трубку.

– Привет, Сергей Георгиевич! Холода тебе, – услышал он настырный голос Вадима Петельникова.

– Спасибо, тебе того же, – ответил Рябинин, сел на стол и благодушно вытянул ноги. – Как в жару ловится престунничек?

– Нам жара не помеха, мы же не следователи, – сразу отреагировал Петельников, и Рябинин представил, какая стала мальчишеская физиономия у этого высокого двадцатидевятилетнего дяди.

– Так я и думал, – невинно признался Рябинин.

– Почему так думал? – подозрительно спросил Петельников, прыгая в ловушку.

– Видишь ли, жара действует на мозговое вещество и размягчает его, поэтому следователь работать не может. А ноги у инспектора только вспотеют.

Петельников молчал, бешено придумывая остроумный ответ. Рябинин это чувствовал по проводам и улыбался, – с Вадимом он говорил свободно, как с самим собой: любая шутка будет понята, острая шпилька парирована, брошенная перчатка поднята, а серьезная мысль замечена.

– Есть ноги, Сергей Георгиевич, которые стоят любой головы.

– Наверное, имеешь в виду стройные женские? – поинтересовался Рябинин.

– Женские! – крикнул Петельников. – Да ты знаешь, сколько километров в день проходят обыкновенные кривоватые ноги инспектора уголовного розыска?

– Чего ж они ко мне давненько не заворачивали? – спросил Рябинин.

– Про это и звоню, – признался Петельников.

– Давай сегодня, – сразу предложил Рябинин.

– После обеда жди.

Рябинин знал, как его ждать…

Можно ждать машиниста с линии, летчика из рейса и капитана из плаванья, потому что они прибывают все-таки по расписанию. Но никогда не стоит ждать инспектора уголовного розыска – ни другу, ни жене, ни матери. У инспекторов нет рабочих дней и рабочих часов, нет графиков и расписаний, и слова твердого нет… Какое он может дать слово, если его время зависит от какой-нибудь пропившейся дряни, которая притихла в темной подворотне. И завыли сирены машин, и только успеет схватить инспектор электробритву п чистую рубашку. Тогда его можно ждать сутки, неделю или две. Тогда жена может днями напролет думать, почему, но какому закону она не имеет права видеть любимого человека и куда можно на это жаловаться. Только сынишка вздохнет в детском саду и загадочно скажет ребятам, что у папы опять «глухарь». Тогда и старая мать всплакнет, не от страха за сына, хотя всякое бывает на такой окаянной работе, а всплакнет просто так, потому что старые матери любят иногда плакать. Но инспектор не придет домой и его лучше не ждать: когда не ждешь – быстрей приходят. Он может появиться посреди ночи или дня; может выйти с соседней улицы, а может прилететь с другого конца Союза: заросший, несмотря на взятую электробритву, осунувшийся и веселый. Значит, та пропившаяся дрянь уже там, где она должна быть. Значит, нет больше «глухаря». А инспектор будет спать два дня, потом будет есть два дня, а потом – потом опять зазвонит телефон и екнет сердце у жены, испугается мать и насупится ребенок.

***

Виктор Капличников открыл глаза. Сначала ему показалось, что над ним белый выгоревший шатер-палатка. Но этот шатер уходил вверх, в бесконечность. Его серая мглистая ширина была ровно посредине перечерчена нежно-розовой полосой, словно собранной из лепестков роз. И он понял, что перед ним раннее небо; что там, наверху, уже есть солнце, и оно коснулось следа реактивного самолета. И тут же в его уши ворвался скандальный гомон воробьев, которые дрались где-то рядом. Тело содрогнулось от раннего росного холода. Капличников уперся во что-то руками и резко сел.

Он оказался на реечной скамейке в сквере, в том самом сквере, запах которого разносился вчера по проспекту. Смоченная росой, трава сейчас пахла терпким деревенским лугом. За аккуратной ниткой каких-то желтых цветов стоял игрушечный стожок первой травы, сочной и влажной, как нашинкованная капуста. По красноватым дорожкам бегали голуби. Было еще тихо, только где-то за углом шла поливальная машина.

Капличников потер сухими руками лицо и встал, разминая тело. Сразу заныли правый бок и спина – видимо, отлежал на деревянных планках. Он стал ощупывать себя, как врач больного. И вдруг рванулся к карману пиджака – диплом был на месте. Капличников облегченно выругался в свой собственный адрес.

Он сел на скамейку – надо было прийти в себя. Напиться в такой день, как мальчишка… Первый раз в жизни он ночевал подобным образом. Хорошо, что нет дома родителей. Он абсолютно все помнил, даже помнил подпрыгнувший от его лба фирменный салат, когда голова рухнула на стол. Помнил Иринины глаза, которые в ресторане смотрели на него укоризненно. Напиться в такой день, когда получил диплом и познакомился с девушкой, которая теперь исчезла в громадном городе, как запах цветка в атмосфере. Видимо, уж так устроена жизнь – с балансом, чтобы человек не лопнул от радости. В конце концов, он и мечтал-то о двух радостях – о дипломе и женщине. О дипломе инженера-механика, который он получил вчера. И о женщине, которой бы он стеснялся, с которой не знал бы, как говорить, и которую невозможно было бы повести в парадную или на темную лестницу. Вчера он с этой женщиной познакомился. Конечно, она сразу же ушла, как только он заснул на столе.

Капличников хотел еще раз выругаться, но представил Ирину и только вздохнул. Он потряс пиджак, почистил рукой брюки и стал шарить по карманам. Все документы были на месте, но денег не было – сто шестьдесят рублей как корова слизнула. Все-таки обчистили его, пока он спал, или выронил где. Но это не очень беспокоило: диплом цел, а деньги дело наживное.

Он пошел по хрустящей кирпичной крошке и свернул на улицу. Город медленно просыпался, начиная где-то вдалеке тихонько шуметь. Пока на улице, кроме дворников и голубей, никого не было. Но через полчаса люди пойдут, да и сам бы он встал на работу через полчаса. Хорошо, что ему сегодня никуда не идти. Домой не хотелось, и он решил побродить до жары по свежим политым улицам.

Виктор Капличников был человеком въедливым и дотошным. Только эти качества и помогли ему кончить заочно институт, что не так-то просто. Сейчас у него возникло такое ощущение, будто ему задали задачу, а он ее не решил. Он не понимал, откуда оно.

Вроде никто и ничего не задавал. Память привычно побежала к сессиям и проектам, но там все было кончено, там все в порядке. Неужели этот сквер вопросом вмялся в сознание, как кнопка в подошву ботинка?

Уже начали попадаться люди, и вовсю побежали трамваи и троллейбусы. Кто спал, кто просыпался. А кто не спал, вроде него, тот шел домой – с ночной смены, с вокзала… Он шел из сквера, потирая лоб, стараясь вспомнить, когда же последний раз напивался вот так, до скамеечки. Память вытащила только один факт – в восемнадцать лет на какой-то свадьбе. Но это было давно.

Заметно потеплело, и сразу на асфальт легла сушь. Капличников ходил по тихим улицам, а потом стал бродить вдоль парка под громадными липами. Тут еще сохранялась свежесть, и легче перебирался в памяти вчерашний вечер. Одно обстоятельство не давало ему покоя, одно неизвестное. Он погладил небритую щеку и посмотрел на часы – девять. Капличников вышел из липовой тени и побрел к центральному проспекту.

Шара уже распласталась по улицам, но асфальт пока был тверд. Капличников не понял – специально он шел к ресторану или случайно оказался в этом месте проспекта. Над ним висели стеклянные буквы. Потухшие, они не смотрелись, как любительница косметики после бани.

Он побрел к толстым стеклянным дверям, оправленным в блестящую раму из нержавейки. С той стороны их натирал вчерашний швейцар. Капличников остановился. Швейцар раза два глянул на него и показал пальцем на табличку – ресторан работал с двенадцати дня. Тогда Капличников тихонько стукнул в дверь. Швейцар нехотя положил тряпку и приоткрыл дверь:

– Чего тебе, парень? Закрыто еще. А выпить можешь вон там, в подвальчике.

– Я не выпить. Был вчера у вас. Не помните меня?

– Сказанул. Тут за день столько бывает, что голова от вашего брата дурится без всякого алкоголя.

– А девушку видели? Беленькая, с челочкой…

– Даешь, парень, – окончательно удивился швейцар. – Тут девушек проходит за вечер сотни две, а то и три. И беленькие, и серенькие, и синенькие ходят, и в брючках, и в максиях, а то и без юбок, считай. Ресторан, чего уж…

Швейцар был в рабочем черном халате, без формы, с морщинистым загорелым лицом старого рабочего человека, – вечером будет стоять в белой куртке с блестящим позументом, улыбаться и открывать дверь.

– А ты чего хотел, парень? Обсчитали?

– Да нет. Хотел узнать, как я отсюда вышел, – улыбнулся Капличников.

– Не помнишь?

– Не помню.

– Ничего, бывает. У меня работа, парень, такая: впустить трезвого, выпустить пьяного. А тебя не помню. Физиономия у тебя нормальная, как у всех.

Капличников побрел дальше. Затем ускорил шаг и вскочил в троллейбус. Каждая задача должна быть решена. Этому его учили в школе и в институте. Возможно, он ошибается. Но тогда пусть ему объяснят, что никакой задачи нет или она не имеет решения.

***

Старший инспектор уголовного розыска Вадим Петельников выглянул из кабинета, посмотрел, нет ли к нему людей, захлопнул дверь и закрылся на ключ. Сбросив пиджак, он достал из стола маленький квадратный коврик и положил на пол. Потом вздохнул, закрыл глаза и вдруг ловко встал на голову. Желтые с дырочками ботинки сорок третьего размера повисли там, где только что была голова. Оказавшись внизу, лицо покраснело, как инспекторское удостоверение. Сильно бы удивились сотрудники отдела уголовного розыска, увидев Петельникова, стоящего вверх ногами.

Не прошло и минуты, как в дверь слабо постучали. Петельников внизу чертыхнулся, но вспомнил, что надо сохранять космическое спокойствие, а то простоишь без пользы. Стук повторился.

– Сейчас! – крикнул Петельников, но голос увяз во рту, будто его накрыли подушкой.

Он чертыхнулся еще раз и встал на ноги. Закатав рукава и поправив галстук, Петельников нехотя открыл дверь.

В кабинет неуверенно вошел небритый парень с усталым лицом. Хороший коричневый костюм был в белесых длинных пятнах-полосах, словно его били палками.

– Садитесь, – буркнул Петельников.

– Я обратился к дежурному, а он послал к вам. Понимаете, я не жалуюсь… а просто поговорить.

– Можно и поговорить, – согласился Петельников, – была бы тема интересной.

Парень не улыбнулся – серьезно смотрел на инспектора. Петельников уже видел, как то, о чем он хочет поговорить, въелось в него до костей.

– Как вас звать? – на всякий случай спросил инспектор.

– Капличников Виктор Семенович. Понимаете, я вчера получил диплом. Знаете, радость и все такое прочее…

Он стал рассказывать все но порядку, поглядывая па инспектора спрашивающими глазами – интересно ли тому. Но по лицу Петельникова еще никто ничего не смог определить. Слушал он внимательно.

Капличников кончил говорить и помахал бортами пиджака, – было жарко.

– А вы снимите его, – предложил инспектор.

– Нет, спасибо.

Он стеснялся. Тогда Петельников щелкнул выключателем вентилятора и направил струю воздуха на посетителя.

– Все рассказали?

– Все.

– Бывает: выпили, закусили, ели мало, жара, – усмехнулся инспектор, сразу потеряв к нему интерес.

– Вот я и пришел поговорить.

– О чем?

– Понимаете, выпил-то я всего три рюмки, это хорошо помню.

– Только три?

– Ровно три. Правда, рюмки немаленькие, но при моей комплекции… Да я и бутылку водки выпивал на спор… И до дому доходил, и соображал все.

– Ну, это раз на раз не приходится, – возразил Петельников и пошарил в пиджаке трубку, но вспомнил, что не выдержал насмешек Рябинина и забросил ее дома в сервант. Он закурил сигарету, пуская дым поверх струи воздуха от вентилятора.

– Я упал на стол, силы кончились, и больше почти ничего не помню. А как же дошел до сквера?.. Сам не мог.

– Могла она благородно довести, а потом надоело. Эх, товарищ Капличников, мне бы ваши заботы. Заявление о краже писать не стоит: вытащили у вас деньги, сами потеряли – неизвестно.

– Потом еще вот что… Перепьешь, на второй день состояние похабное. А тут проснулся – ничего, немного не по себе, но ничего.

– Сам-то что подозреваешь? – перешел Петельников на «ты».

– Не знаю, – признался Капличников. – Поэтому и пришел.

– А я знаю, – весело сказал инспектор н встал, – Жара! Вчера днем стояло двадцать восемь. Для наших мест многовато.

Капличников тоже поднялся – разговор был окончен. Оставалось только уйти. Он уже шагнул к двери, но она приоткрылась и заглянул моложавый седой майор с университетским значком.

– Заходи, Иван Савелович. Вот кто большой специалист по алкоголизму – начальник медвытрезвителя, – представил его Петельников, довольный посещением.

Подтянутый майор улыбнулся, четко шагнул в кабинет, пожал руку инспектору и коротко кивнул Капличникову.

– Иван Савелович, от чего зависит опьянение? Вот товарищ интересуется.

Майор повернулся к Капличникову и серьезно, как на беседе в жилконторе, сообщил:

– От количества выпитого, от крепости напитков, от привычки к алкоголю, от общего состояния здоровья, от желудка, от закуски, от температуры, от настроения… Но самое главное – от культуры человека. Чем культурнее человек, тем он меньше пьянеет.

– Ну уж, – усомнился в последнем Петельников.

– Потому что культурный человек много не пьет. 11 культурный человек пьет не для того, чтобы напиться.

– Иван Савелович, а ты разве инженеров не вытрезвляешь? – засмеялся Петельников.

– Бывают. Но ведь я говорю не о человеке с дипломом, а о культурном человеке, – хитро прищурился майор.

Капличников понял, что весь этот разговор затеян для него. Не надо было ходить в милицию, не то это место, куда ходят с сомнениями. Он сделал шаг к двери, но майор вдруг спросил, повернувшись к нему:

– А что случилось?

– Да вот товарищ в недоумении, – ответил за него инспектор, – выпил в ресторане всего три рюмки, опьянел и ничего не помнит.