Текст книги "Избранное"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 42 страниц)

Ее не было, словно она растворилась в воздухе вместе со своими оригинальными духами, которыми еще пахло. А может, пахнул халатик, брошенный на стул.

***

На второй день Рябинин сидел у себя в кабинете и смотрел в тусклое мутное небо – кусок неба, потому что в городе небо только кусками. Дождя не было, но облака набухли и ползли упорно, набухая все больше.

Инспектор ерзал на стуле, хотел сесть поудобнее, и все никак не получалось. Бывают в жизни такие неудобные стулья, на которых ушлые люди долго не сидят. Работники приходили в уголовный розыск и уходили, ошарашенные темпом, стилем и спецификой; уходили, ничего не увидев, кроме мотания по городу и бессонных ночей; уходили в отделы сбыта и кадров, переучивались, устраивались – уходили, как туристы из музея. Оставались прирожденные сыщики. И сидели на этих жестких неудобных стульях, которые они, и сами не зная почему, не променяли ни на какие бы кресла. Но сидеть было неудобно. Стул скрипел, скользил по полу, будто хотел вырваться из-под инспектора.

– Да не ломай ты мебель, – ворчливо бросил Рябинин.

– Сергей Георгиевич, ну чего ты на меня взъелся!? Отвыкли мы от старых домов и от черных лестниц! Не могу же я все предвидеть…

Рябинин словно ждал этих слов – молчавшего ругать труднее. Он вскочил и пробежался по своему трехметровому кабинету.

– С вытрезвителем, Вадим, я тебе ни слова не сказал. Там ошибиться мог каждый. Но тут! Уже знал, с кем имеешь дело! Черт с ней, с черной лестницей… Почему оставил одну переодеваться?!

– Женщина ведь.

– Понятую бы посадил в кухне, дворничиху. А деньги? Мы их не нашли. Значит, взяла с собой.

– Кофту и юбку я проверил.

– А лифчик ты проверил? А кухню ты проверил, прежде чем пускать ее? Интересно, что тебе сказал начальник уголовного розыска?

– Неприличное слово, Сергей Георгиевич, – вздохнул Петельников.

Инспектор сидел розовый и чем-то непохожий на себя. Следователь замолчал, пытаясь понять, чего же не хватает Петельникову… Самоуверенности. Он потерял самоуверенность, которую обычно носил на себе, как значок. И она шла к нему – вот что странно.

Рябинин кашлянул, чтобы перейти на другой тон, и сказал уже спокойно:

– Чего я злюсь, Вадим… Такой случай больше не представится. Как ее теперь ловить? Жди, когда и где она всплывет…

– Теперь мы знаем ее фамилию. Карпинская Любовь Семеновна, двадцать восемь лет…

– А что толку? Прописываться она же не будет.

Петельников медленно и невкусно закурил. Рябинин

ощутил его горечь на своих губах, но все-таки не удержался:

– Глаз-то должен быть у тебя зоркий… На кухонной стене висит ковер… Ну кто вешает на кухне ковры?

– Мало ли… Безвкусица, – вяло возразил Петельников.

– Хотя бы вспомнил «Золотой ключик», картину у папы Карло, под которой была дверь. Впрочем, чего я ворчу – у тебя начальник есть. А мне вынь ее да положь.

Петельников сунул руку в широкий карман плаща и действительно вынул и положил катушку с магнитофонной пленкой.

– Вот, в порядке компенсации.

– Где записали?

– В такси.

Рябинин открыл нижнее отделение сейфа и достал портативный магнитофон. По обыкновению, тот ему не давался, как и всякая техника вообще. Он крутил, щелкал кнопками, чертыхался и делал вид, что тот неисправен. Петельников встал, лениво протянул длинные руки, незримо отстранив следователя. Магнитофон сразу гуднул и дернулся катушками. Сквозь скрип и шум, как из космоса, послышались голоса:

«– Понимаешь… Ты мне с первого взгляда пришлась… Один к одному…

– Как это: один к одному?

– Ну, в смысле, раз на раз не приходится.

– Вот теперь понятно. Ты только сиди прямо.

– Курикин сидит, стоит, ходит… живет… прямо. У тебя хата приличная?

– Для тебя сойдет.

– А выпить найдется?

– Ты же в ресторане взял.

– Ты мне сразу… один к одному…

– Понятно: раз на раз. Только не хватай в общественном месте.

– Ты Курикина пойми… У меня жена номер четыре…

– Ясно. А ты, как в ботинках, тонн до сорок третьего номера.

– …Оказалась хуже трех, вместе взятых.

– Чего ж так?

– На почве семейной неурядицы. Смазливая, но тупая. Живу с ней и чувствую – обрастаю собачьей шерстью.

– Дети-то у вас есть?

– Двое. Но я с ней ничего общего не имел.

– Все вы не имели.

– Скажи, ты меня в данный момент уважаешь?

– Вылезай, философ…»

Что-то заскрежетало, звякнуло, и пошел ровный бессловесный шумок.

– Да, маловато, – сказал Рябинин.

– Все-таки, – пытался хоть в этом сохранить позиции Петельников.

– Это не доказательство. Ты же знаешь, что идентифицировать голоса трудно. Она скажет, что не ее голос – и все. А текст в себе ничего не несет. Кроме одного: он пьяный, а она трезвая.

– Думаешь, она домой не вернется?

– Не считай ее дурнее нас.

– Что же придумать?..

Рябинин не знал, что придумать. Он опять повернулся к облакам, которые так и не разразились дождем. А какое было утро – цветное. Высоченное небо, напитанное бездонной синью; густые, непролазно зеленые ветки лип с щемящим запахом; белые и светлые дома с четкими гранями, с прохладными углами в утреннем ненагретом воздухе… Но теперь ничего не было – ни погоды, ни настроения.

Рябинин вспомнил последний семинар по криминалистической технике. Прокурор-криминалист, один из тех людей, для которых все новое является откровением, потому что они плохо знают старое, сделал часовой доклад о достижениях современной криминалистики. Эффект был отличный. И все модно: и видеомагнитофоны, и диктофоны, и киносъемка, и силиконовые пасты, и десяток тончайших экспертиз… Но как могла сейчас вся эта кримтехника помочь им найти преступницу?

И Рябинин додумал ту мысль, которую вчера дома оборвал телефонный звонок Петельникова…

Если обвиняемый не признается, хоть вставай перед ним на колени, как поможет видеомагнитофон? В душу его заглянуть – какая нужна экспертиза?.. В жизни человеческой разобраться – какие отпечатки снимать?.. Причину преступления найти – какую лупу вытащить из портфеля?.. Вот Рябинину нужно хоть на минуту перевоплотиться в преступницу и решить, что же она будет делать дальше, сбежав из дому. А он не мог – не знал ее, даже ни разу не видел, хотя в квартире они сняли, видимо, отпечатки ее пальцев.

Главное оружие следователя, которое всегда будет главным, пока существуют преступления, – это психология. Нет психологии – нет следствия. И никакая криминалистическая техника тут не поможет.

Но сейчас не помогала и психология.

Рябинин полистал протокол допроса Курикина, с которым он говорил в жилконторе сразу после обыска.

– Уже немало. Первое: в ресторанах Карпинская больше орудовать не будет. Второе: она обязательно проявит свои криминальные способности в другом месте. Это не та натура, чтобы сидеть в тени.

– Да, эта не засидится, – согласился инспектор. – А вот чем бы сейчас заняться срочным…

– Ждать. Попробуй посмотри связи по месту жительства. Но это ничего не даст, не такой она человек, чтобы наследить. А я пока дело приостановлю.

Петельников ждать не любил – он мог только выжидать. А теперь, когда второй раз упустил эту Карпинскую, ждать не хватало сил.

– Я буду искать. Должны быть родственники, приятели, прежняя работа… Имя-то ее известно.

– Ищи, на то ты и сыщик, – вяло улыбнулся Рябинин и предложил: – А поехали-ка со мной на ее квартиру…

***

Рябинин решил провести повторный обыск, хотя деньги она наверняка вынесла. Прошлой ночью, расстроенные, они в квартире покопались кое-как. И теперь он хотел осмотреть внимательно и спокойно, надеясь на какую-нибудь улику.

Лицо, одежда, манеры говорили о человеке много, но квартира рассказывала все. Она не могла утаивать, потому что была многолика. Квартира сообщала о характере, вкусе, привычках, здоровье и, самое главное, о стиле. О работе квартира иногда рассказывала больше, чем рабочее место.

Рябинин стоял посреди комнаты, медленно обводя взглядом стены и не зная, с чего начать. Начал с книг.

Три полки, сделаны хорошо и со вкусом, но художественных книг мало и собраны случайно, наспех. Паустовский стоит новенький, зато Конан-Дойль заметно потрепан. Некоторые книги томятся в желтых картонках, чего он терпеть не мог. Рябинин взял толстый коричневый том – «Кристаллография». Рядом оказалось «Геологическое картирование».

Он перешел к столу с пишущей машинкой. «Геохимия»… Большой кристалл флюорита – дымчато-ли-лового, как сирень во льду. Иероглифические студенческие конспекты… Пачка чистой бумаги… Выходило, что за этим столом работали.

На другом столике, маленьком и круглом, как поднос, стояли цветы. Он скользнул взглядом по вазе между прочим, но что-то заставило на пей задержаться. Это «что-то» Рябинин понял не сразу – красивый букет был собран из самых простых полевых цветов: даже лютики желтели, даже был какой-то красный колючий цветок, который вроде бы назывался чертополохом… По краям ваза зеленела листьями мать-и-маче-хй: Видеть вещи, квартиру без хозяина всегда грустно – даже при обыске.

Рябинин поднял голову от букета – на стене, над цветами, висела миниатюрная полочка с несколькими томиками стихов. Между книгами, в узких проемах, как на витрине сувенирного магазина, кучками сбились разные жирафы, мартышки, негритята… И дань моде – свеженькая икона, веселая, как натюрморт.

Он опять направился к столу, выдвинул нижний ящик и начал разбирать кипу бумаг. Петельников их ночью перелопатил, искал деньги, но Рябинин искал сведения о личности. Он разглаживал справки, разворачивал листки, раскатывал рулоны и разлеплял конверты. Сомнений быть не могло – она работала или работает в Геологическом тресте, который он хорошо знал.

Шумно вернулся из жилконторы Петельников и подсел к ящику.

– Вадим, вполне очевидно, где она работает.

– Я тоже установил: ездит в экспедицию.

С самого низа ящика инспектор вытянул громадный альбом и несколько пакетов с фотографиями. Теперь он рассматривал каждую карточку – искал знакомое лицо.

Следователь пошел на кухню, кивнув понятым, которые направились вслед. Халат Карпинской по-пре-жнему лежал на стуле. Видимо, у Рябинина сработала ассоциация: дома, когда тоска без жены доходила до предела, он шел в ванную и нюхал Лидин халат, словно утыкался в ее грудь. И теперь у него сразу мелькнула мысль об одорологии – хоть здесь обратиться к криминалистике.

Рябинин шагнул и понюхал халат.

– Странные духи, – буркнул он и достал из портфеля полиэтиленовый мешок.

В нормальных температурных условиях запах держался часов двадцать. Халат, который одевался почти на голое тело, держал запах дольше. Рябинин достал из портфеля большой пинцет и на глазах удивленных понятых затолкнул халат в мешок, как пойманную кобру, – руками его трогать не рекомендовалось, чтобы не привнести свой запах.

Упаковав халат, он вернулся в комнату. Петельников досматривал фотография. Кроме недоумения на лице инспектора ничего не было. Рябинин его сразу понял.

– Не нашел?

– Не нашел, – ответил он и швырнул в стол последний пакет.

– Может, не узнал? Фотография ведь…

– Ничего похожего! Лиц много, а ее нет. Выходит, спрятала она фотографии?

– Чего ж ты удивляешься, – спокойно сказал Рябинин, – Меня другое удивляет. Человек с высшим образованием, геолог, а по совместительству воровка и мошенница. Как это понять? У тебя такие преступники были?

Петельников отрицательно качнул головой.

– Вот и у меня не было, – вздохнул Рябинин и сел писать протокол.

Изымал он только один халат. Парики, бутылка коньяка и отпечатки пальцев были изъяты ночью.

– Может быть, Сергей Георгиевич, она преступница века? – мрачно предположил инспектор.

Неужели она, преступница века, образованный человек, не понимала, что ей некуда деваться? Квартиры не было, работы не было, под своей фамилией жить нельзя – только временное существование под фальшивым именем.

– Вадим, – сказал Рябинин, защелкивая портфель, – пожалуй, ее квартира больше вопросов поставила, чем разрешила.

– Странная девка, – согласился Петельников. – Сейчас поеду в трест.

Рябинин подошел к шкафу, открыл его, начал рассматривать платья, кофты, пальто… И вдруг невероятное подозрение шевельнулось в нем, как зверь в норе.

Рябинин усмехнулся, но у подозрения есть свойство засесть в голове намертво и его оттуда уже ничем не вышибешь – только доказательствами. Петельникову он решил пока не говорить.

Инспектор склонился к нему и полушепотом, словно обнаружил Карпинскую под кроватью, сказал:

– Пойдем выпьем по бутылочке пивка.

– Пойдем, – вздохнул Рябинин.

Он не сказал ему о том, что увидел в шкафу.

Часть вторая

На второй день Рябинин загорелся надеждой от простой мысли: если ее ухажеры теряли сознание, то кто же платил? Видимо, она. Но тогда се должны запомнить официанты. И вот сейчас он кончил допрос трех работников ресторана, которых ему мгновенно доставил Петельников. Один официант помнил, как расплачивалась девушка, но внешность ее забыл. Второй рассказал, что она повела пьяного парня и вообще не уплатила. А третий ничего не помнил – частенько девушки выводили подвыпивших ребят…

От надежды ничего не осталось.

Выговор Рябинину за эксгумацию объявили. В приказе говорилось: «…за халатность, допущенную при захоронении». О гробе не упоминалось, поэтому весь день ему звонили из других районных прокуратур и спрашивали – куда он дел покойничка.

Рябинин удивился самому себе: он не очень расстроился, будто и не ему взыскание. Подумав, понял, почему – наказан не за плохое следствие, а за случай. Он перебрал в памяти все свои взыскания и благодарности и высчитал, что взысканий было побольше. И все за случаи. Поэтому Рябинин не боялся закономерностей – их можно предусмотреть. Но в работе следователя случаев немало, как и в жизни. Мысль Рябинина уже перескочила с выговора на другое – побежала по свободному руслу…

Казалось бы, общие законы, впитавшие мудрость жизни, можно применять безбоязненно. Законов было много: криминалистика, уголовное право и уголовный процесс, кодексы, инструкции, приказы, где деятельность следователя расписана, как движение поездов. Были люди, которые основательно усваивали их и применяли универсально; применяли легко, часто и бездумно, словно бросали в автомат двухкопеечные монеты. Этих людей опасно было учить законам, как опасно давать ребенку заряженное ружье. На простой исполнительской работе они были на месте. Но, получив дипломы, эти люди допускались к творческой деятельности. И творили, не понимая, что в общественной жизни нет общих решений, а есть только конкретные. Следователь чаще других оказывается в ситуациях, на которые нет ответов. Уголовное дело – это всегда частный случай.

– Привет наказанным, – сказал Юрков, входя в кабинет. – Как, переживаем?

– Да, пожалуй, не очень, – ответил он и вдруг понял, что все-таки переживает.

– Ничего, переживешь, ты еще молодой, – успокоил Юрков и ушел: проведал.

Юрков часто говорил, что Рябинин молод, хотя разница у них была всего лет в шесть. Или хотел подчеркнуть свой опыт, или шаблонно упрекал в молодости, как в мелком грешке. Рябинин действительно выглядел моложе своих лег. Из «молодого человека» он не выходил. И вообще – у него не было той формы, которая заставляет людей почтительно сторониться или хотя бы взглянуть с интересом. Ни габаритов, ни яркой внешности, ни бородки. Ему даже казалось, что вызванный человек отвечает, говорит и доказывает ему, только как следователю. А работай он, Рябинин, на производстве – повернулся бы этот человек и ушел.

Дверь кабинета открылась – к нему сегодня ходили, как к больному. Пришла помощник прокурора по общему надзору Базалова.

– Ну что, гробокопатель, переживаешь?

– Есть чуть-чуть.

– Береги лучше нервы. Обидно, конечно, за пустяк иметь выговорешник. Господи, как хорошо, что я ушла со следствия!

Лет пять назад Базалова перевелась на общий надзор и до сих пор не могла нарадоваться. Они были одногодки, но у нее, как она говорила, семеро по лавкам – трое детей. Базалова всегда куда-то спешила, и уже никто не мог понять, бежит ли она на предприятие проверять законность или в магазин за кефиром.

– Как детишки? – спросил Рябинин.

– Едят много, – сообщила она и тут же встала. – Ну, понеслась, у меня три жалобы не рассмотрены. А ты не переживай, перемелется.

Она стремительно ушла. Рябинин подумал, что следователю иметь троих детей нельзя – и детей не воспитаешь, и работу завалишь. Следователь Демидова…

Следователь Демидова вошла в кабинет, будто подслушала его мысль за дверью. Небольшая, коренастая, грубоватое крупное лицо, короткие седые волосы подстрижены просто, как отхвачены серпом; в мундире со звездой младшего советника юстиции.

– Мария Федоровна, ты тоже с соболезнованиями насчет гроба? – спросил Рябинин.

– Видала я твой гроб в гробу, – ответила Демидова и села на стул, закурив сигарету, – Чего тебе соболезновать? Следователь на это должен чихать. Вот у тебя, говорят, преступница смылась?

– Смылась.

– Похуже гроба, кто понимает.

– Это для следующего взыскания.

Если бы его попросили назвать самого цельного человека, он, не задумываясь, указал бы на Демидову. Или описать чью-либо жизнь – интересней он не знал.

– Установочные данные есть?

– Полностью, даже квартиру стережем.

– Тогда поймаете.

– Боюсь, что уедет из города. Придется объявлять всесоюзный розыск.

– Петельников поймает, он парень дошлый. А вот у меня был случай…

Она любила рассказывать истории из своей практики, которыми была прямо нафарширована. Ей исполнилось уже пятьдесят семь, но на пенсию не хотела и была энергичнее практикантов. Биография Демидовой распадалась на две неравные половины: детство до восемнадцати лет, а с восемнадцати – органы прокуратуры. И не было у нее иной жизни, кроме следственной. Ее отношение к работе отличалось, скажем, от юрковского. Тот заканчивал уголовные дела – Демидова боролась с преступностью.

– Или вот еще был случай… Убег от меня парнишка, почуял, что хочу арестовать. Ну, объявила я розыск, жду. Вдруг приходит через месяц, обросший, с рюкзаком, голодный… Не могу, говорит, больше: в подвале, в бочках живу, как Диоген…

Демидова тоже жила одна, как Диоген. Выходила в молодости замуж, посидел муж дома месяца три: жена то дежурит, то допрашивает, то в тюрьме… Посидел-посидел и ушел. Так и жила много лет без личной жизни, без имущества, без иных интересов. Научилась курить, играть на гитаре и петь жалостливые песни из блатной судьбы да при случае могла разделить мужскую компанию и выпить кружечку пивка. Л потом взяла и усыновила чужих детей. Начальство ее недолюбливало. «За громкий голос», – смеялась она. Но все знали, что за другое качество, которое прокурор района Гаранин деликатно называл «несдержанностью».

– Нет, Мария Федоровна, моя с рюкзаком не придет. Уже прокурор вызывал…

– Э-э-э, прокурор. Знаешь, Сережа, что такое прокурор? Это неудавшийся следователь.

Она презирала всякую иную профессию.

– Посуди сам, – кипятилась Демидова, – ведь разные у них работы, у прокурора и следователя. И общего-то мало. Согласен? И вдруг этот самый прокурор, который сбежал со следствия или никогда его не нюхал, начинает мне давать указания, как допрашивать или делать обыск… Я таких прокуроров – знаешь?! Представь, в больнице врач, терапевт, не справился. Его раз – и переводят на хирургию, может, там справится…

Он смотрел на бушевавшую Демидову и думал, что она, пожалуй, энергичнее его, молодого тридцатичетырехлетнего парня, у которого за сейфом стоит двухпудовая гиря.

Мария Федоровна со злостью придавила в пепельнице сигарету, крутанув ее пальцем.

– Пойду на завод лекцию читать.

Она ушла, но тут же легкой иноходью вбежала Маша Гвоздикина, играя глазами туда-сюда. Были на старых часах такие кошки с бегающими глазами в прорезях над циферблатом.

– Вам прокурор дельце прислал. Распишитесь.

– Чего-то очень тощее, – удивился Рябинин.

– Зато непонятное, – сообщила она, засеменив к двери.

В папке было три бумаги: постановление о возбуждении уголовного дела, заявление гражданки Кузнецовой и се же объяснение.

«Пять дней назад я, Кузнецова В. П., прилетела в командировку в ваш город из Еревана. Вчера родители позвонили из Еревана и сообщили, что в мое отсутствие они получили телеграмму следующего содержания (привожу дословно): «Потеряла паспорт документы деньги вышлите сто рублей имя Васиной Марии Владимировны Пушкинская 48 квартира 7 Валя». Родители деньги по данному адресу выслали. Заявляю, что документы я не теряла, телеграммы не посылала и сто рублей не просила и не получила. Прошу разобраться и наказать жуликов».

Рябинину сделалось скучно. Даже в разных уголовных делах бывает однообразие – есть же похожие лица, двойники и близнецы. Наверняка эта Кузнецова сказала кому-то в самолете свой ереванский адрес, может быть самой Васиной или ее знакомой, а скорее всего, знакомому. Рябинин отложил тощее дело – там пока и дела-то не было…

Получил он сегодня выговор, сидел, удрученный и обиженный, с мыслями, которые разбегались в разные стороны. Но зашел неприятный ему Юрков… Забежала домовитая Базалова… Посидела сердитая Демидова… И кажется теперь, что выговор есть, но получен давным-давно, и его уже стоит забыть.

Рябинин опять пододвинул трехлистное дело и подумал, что Петельников ему раскрыл бы эту загадку в один день – только успевай допрашивать. И тут же зазвонил телефон. Рябинин знал, что это Петельников: так уже бывало не раз – он подумает об инспекторе, а тот сразу же звонит.

– Сергей Георгиевич, – голос инспектора прерывался, будто тот говорил слова порциями.

– Да отдышись ты, – перебил Рябинин. – Наверное, только вбежал?

– Никуда я не вбегал, – быстро сглотнул Петельников. – Любовь Семеновна Карпинская в Якутске.

– Как узнал?

– В Геологическом тресте. Я связался по ВЧ с Якутским сыском, Карпинская сейчас там.

– Что ж она, сюда наездами?

– Гастролерша, самое удобное. Наверное, еще и алиби предъявит.

– Летишь?

– Да, в шестнадцать ноль-ноль.

– Желаю успеха, – вздохнул Рябинин и вяло добавил: – Не упусти.

Петельников, видимо, хотел его в чем-то заверить, но промолчал, вспомнив всю историю, – с этой Карпинской зарекаться не приходилось.

– Всего хорошего, Сергей Георгиевич. Завтра позвоню из Якутска.

Рябинин хорошо сделал, что ничего не сказал инспектору и отринул все сомнения.

Но завтра он не позвонил. Не позвонил и через день. Рябинин поймал себя на том, что думает не о предстоящем допросе Кузнецовой, о чем положено сейчас думать, а о Якутске, Петельникове и еще о чем-то неопределенном, тревожном, неприятном. Но вот-вот должна прийти Кузнецова.

У следователей стало модой ругать свою работу. Рябинин и сам ее поругивал, называя спрутом, сосущим нервную систему. Но он морщился, когда следователи не чувствовали в ней той прелести, из-за которой все они добровольно отдавали этому спруту свое тело и душу на растерзание. Одним из таких чудесных моментов Рябинин считал допрос человека. Энтомолог поймает неизвестную бабочку – и это событие. Следователь же на каждом допросе открывает для себя нового человека, а каждый человек – это новый мир.

Кузнецова оказалась юной элегантной инженершей, только что кончившей институт. Ее на месяц послали в командировку – первая командировка в жизни. Плечи хрупкие; тонкие кисти рук, которые, не будь опаленными ереванским солнцем, казались бы прозрачными; глаза не робкие, но еще студенческие, познающие. В представлении Рябинина, может уже слегка устаревшем, взгляд инженера должен играть разрушительством и созиданием – все сломать и сделать заново. Да и кисти должны быть у инженера покрепче, чтобы собственными руками трогать металл.

– Ну, рассказывайте, – предложил Рябинин.

– Села я в самолет…

– Кто-нибудь провожал? – спросил он, хотя знал, кто мог ее провожать.

– Мама.

– Какой у вас багаж?

– Небольшой чемоданчик я сдала… А в руках сумочка и сетка с пирожками.

– Пирожки с чем? – почему-то спросил Рябинин.

– С мясом, с яблоками… Были с повидлом.

– Ас капустой были?

– Нет, с капустой не было, – с сожалением ответила она, серьезно полагая, что все это имеет значение для следствия.

Он уже знал, как она училась в школе: аккуратно и серьезно, с выражением читала стихи, плакала от полученной тройки и с седьмого класса знала, в какой пойдет институт. Но все это не имело отношения к допросу.

– На чемодане вашего адреса не было написано или наклеено?

– Нет.

– А в чемодане были какие-нибудь документы с вашим адресом и фамилией родителей?

– Нет, – подумала она.

– Кто сидел с вами рядом?

– Пожилой мужчина, приличный такой…

– Вы с ним познакомились, поговорили?

– Ну что вы… Он же старый.

– Да, что с ним разговаривать, – согласился Рябинин. – Может, вы с молодым перебросились словами?

– Ни с кем я не перебрасывалась. Лёту всего четыре часа.

Он знал, как она училась в институте, – не училась, а овладевала знаниями. Не пропустила ни одной лекции. Вовремя обедала. Делала удивительно чистые чертежи и носила их в тубусе. И ни разу не уступила места в трамвае женщине, не старушке, а усталой женщине с чулочной фабрики – сидела, уложив изящный тубусик на великолепных хрустящих коленках, обтянутых кремовыми чулками с той самой фабрики, на которой работала усталая женщина…

Но следствия это не касалось.

– Прилетели. Дальше что?

– Села в троллейбус и приехала к дяде.

– А кто у вас дядя?

– Оперный певец Колесов, – ответила Кузнецова, и теперь Рябинин увидел в ее глазах, схваченных по краям черной краской, как опалубкой, искреннее любопытство, – она предвкушала эффект от этого сообщения.

– Ого! – радостно воскликнул Рябинин. – И хорошо поет?

– У него баритон.

– Небось громко?

– Еще бы. На весь театр.

На кой черт придумывают тесты! Да привели бы этих проверяемых к нему на допрос… Он уже может сообщить начальнику Кузнецовой, как она работает и что будет с ней дальше. Ничего не будет, кроме тихой карьеры. Нет, не той, из-за которой не спят по ночам, не едят по дням и целиком уходят в пламя творчества, как дрова в золу. Это будет карьера спокойная, от института до пенсии, с хлопотами о прибавке, с намеками о премии и с завистью к тем, которые горят по ночам.

Но все это не касалось следствия.

– В троллейбусе вы тоже ни с кем не знакомились?

– Совершенно ни с кем.

– А у вас в городе знакомых нет?

– Кроме дяди, абсолютно никого.

– И вы никуда ни к кому не заходили?

– Прямо из аэропорта к дяде.

– А как узнали про телеграмму и деньги?

– Мама сначала выслала сто рублей, а потом позвонила дяде. Стала его упрекать, почему он не дал денег.

– А если бы от вашего имени попросили двести рублей? – просто так поинтересовался Рябинин.

– Конечно бы прислали… Разве дело в деньгах? – слегка брезгливо спросила Кузнецова.

– А в чем? – вздохнул он.

И вспомнил, как на первом курсе, еще до перехода на заочное отделение, устроился на полставки истопником. Таскал до пятого этажа связки дров, огромные, как тюки с хлопком. Вспомнил, как однажды всю ночь разгружал вагоны с картошкой, носил какие-то шпалы, а потом широченные ящики и был похож на муравья, который поднимает груз больше своего собственного веса.

– Ну, а эта Васина Мария Владимировна вам знакома?

– Впервые узнала о такой из телеграммы.

– Как же так? Никто вас не знает, ни с кем вы не знакомились, адреса домашнего никому не давали… Но кто-то его здесь знает…

– Я и сама не понимаю, – сказала она и пожала плечами. – Но вы-то должны знать.

Вот оно, мелькнуло то, что Рябинин угадывал давно и все думал, почему оно пе проявляется, – барственная привычка потребителя, которому должен весь мир.

– Я-то должен. Но я не знаю.

– Как же так? – подозрительно спросила она, – У вас должны быть разные способы.

– Способы у нас разные, это верно. А вот кто украл ваши деньги, я пока не знаю. А вы все знаете?

– У меня высшее образование, – опять пожала она плечами, – Мои знания на уровне современной науки.

– Скажите, – вдруг спросил Рябинин, – у вас было в жизни… какое-нибудь горе?

Она помолчала, вспоминая его, как будто горе надо вспоминать, а не сидит оно в памяти вечно. Кузнецова хотела ответить на этот вопрос – думала, что следователь тонко подбирается к преступнику.

– Нет, мне же всего двадцать три.

– Жаль, – сказал Рябинин.

Видимо, она не поняла: жаль, что ей двадцать три, или жаль, что не было горя. Поэтому промолчала. Нельзя, конечно, желать ребенку трудностей, юноше – беды, а взрослому горя. Рябинин твердо знал, что безоблачное детство, беспечная юность и безбедная жизнь рождают облегченных людей, будто склеенных из картона, с затвердевшими сморщенными сердцами. Но желать горя нельзя.

– Я разочаровалась в следователях, – вдруг сообщила она.

– Это почему же?

– Отсталые люди.

– Это почему ж? – еще раз повторил Рябинин.

– Не подумайте, я не про вас.

– Да уж чего там, – буркнул он.

– На заводе, где я в командировке, читал лекцию ваш следователь. Такая седая, знаете?

– Демидова.

– Вот-вот, Демидова. Извините, старомодна, как патефон. Рассказывала случаи любви и дружбы. Как любовь спасла парня от тюрьмы. И как дружба исправила рецидивиста… Я думала, что она расскажет про детектор лжи, криминологию или применение телепатии на допросах…

– Но ведь про любовь интереснее, – осторожно возразил Рябинин.

Кузнецова фыркнула:

– Конечно, но во французском фильме или на лекции сексолога. А у нее голова трясется.

То, что накапливалось, накопилось.

– Скажите, вы сделали на работе хоть одну гайку? – тихо спросил Рябинин.

– Мы делаем ЭВМ, – поморщилась она от такого глупейшего предположения.

– Ну так вы сделали хоть одну ЭВМ?

– Еще не успела.

– А пирожки вы печь умеете? С мясом? – повысил он голос на этом «мясе».

– У меня мама печет, – пожала она плечами.

– Так чего же вы… – пошел он с нарастающей яростью. – Так чего же вы, которая ест мамины пирожки и не сделала в жизни ни одной вещи своими руками, судите о работе и жизни других?!

– Судить имеет право каждый.

– Нет, не каждый! Чтобы судить о Демидовой, надо иметь моральное право! Надо наделать ЭВМ, много ЭВМ… Да ЭВМ ваши пустяки, – Демидова людей делает из ничего, из шпаны и рецидивистов. Верно, ее во французском фильме не покажешь. Верно, Софи Лорен лекцию о любви прочла бы лучше… Голова у нее трясется знаете от чего? Ей было двадцать два года, на год младше вас. Бандит ударил ее в камере на допросе заточенной ложкой в шею. Она в жизни ни разу не соврала – это знает весь город. Она в жизни видела людей больше, чем вы увидите диодов-триодов. Она… В общем, о ней имеет право судить только человек.

– А я, по-вашему, кто?

– А по-моему, вы еще никто. Понимаете – никто. Вы двадцать три года только открывали рот. Мама совала пирожки, учителя – знания. А вы жевали. Это маловато для человека. Человеком вы еще будете. Если только будете, потому что некоторые им так и не становятся…

– Почему вы кричите? – повысила она голос. – Не имеете права!