Текст книги "Избранное"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)

– Извините, – сказал Рябинин, – но прошу отвечать на мои вопросы. Гущина, что вы сделали в аэропорту?

– Села на такси и уехала.

– Так. Кузнецова, что вы сделали в аэропорту?

– Села в троллейбус и уехала.

Она так ответила, что Рябинин понял – не уехала бы на троллейбусе, да теперь все равно бы не сказала. Напрасно он их допрашивает вместе, не зря закон запрещает, но ему нужно только спросить.

– Так, – сказал Рябинин, встал и отбросил ногой стул, который сейчас ему мешал, – Вы прилетели, дома беспокоятся родственники, а вы сели и поехали?!

– Да, вспомнила, – вдруг оживилась Гущина.

– Конечно! – крикнул Рябинин так, что Гущина чуть не забыла того, что она вспомнила. – Ну?!

– Я зашла на почту и подала маме телеграмму.

– Почему же вы раньше молчали? – укоризненно спросил Рябинин. – Я же просил сообщить каждую мелочь.

– Это так естественно, – вмешалась Кузнецова. – Я тоже дала телеграмму.

Рябинин торжествующе глянул на Петельникова – тот сидел, как шахматист за партией. Он ничего не понимал. Может быть, поэтому в очках Рябинина и засветилось легкое самодовольство.

– Какие писали тексты? – спросил он сразу обеих.

– Наверху адрес, фамилию, имя, отчество, – начала первая Гущина, – а текст такой: «Долетела благополучно Целую Тоня».

– У меня вместо «благополучно» написано «хорошо», – сообщила Кузнецова.

– Кто-нибудь около вас был?

– Там полно народу, – пожала плечами Гущина, – Даже очередь стояла.

– Видал! – гордо сказал Рябинин инспектору и заложил бланк в машинку. В пять минут он отстучал два коротких, как справки, протокола. Потерпевшие молча расписались и ушли, заверенные им, что сделан еще один шаг к аресту преступника.

– Вот где разгадка! – нервно потер руки Рябинин. – В телеграмме есть все данные: адрес, имена родителей, имя потерпевшей. Ну и факт налицо – человек приехал. А?!

Петельников только расстегнул пиджак, из-под которого сразу выскочил и повис маятником длинный галстук, расписанный не то цветами, не то попугаями. Радость следователя до него не дошла, как не доходит тепло солнца в рикошетном свете луны.

– Вадим, ты что? – подозрительно спросил Рябинин.

– Понимаешь, на почте и телеграфе я всех проверил, – задумчиво ответил инспектор. – Даже не могу представить, кто там ее соучастник.

– Какой соучастник? – не понял Рябинин.

– Кто телеграмму-то ей показывал? – впал в окончательное недоумение Петельников.

– Да проще все, гораздо проще! – обрадовался Рябинин, что это оказывается не так просто и не зря он думал день и ночь. – Она ходит по залу и заглядывает в телеграммы. Человек пишет… Или стоит в очереди – долго ли подсмотреть и запомнить. Элементарно гениально! А потом иди к старушке, плачься. Вадим, теперь она у тебя в руках.

– Почему? – спросил инспектор и выпрямился.

Галстук сразу лег на его широкую грудь. Рябинин

видел, что Петельников лукавит – он уже знал, почему. Он уже заработал мыслью, расставляя ребят по аэропорту. И его длинные ноги уже заныли под стулом от оперативного зуда.

– Она будет «работать» на телеграфе, пока се не спугнут, – все-таки ответил Рябинин.

Инспектор встал.

– Сергей Георгиевич, на всякий случай, где будешь?

– Спать дома.

Петельников кивнул и сразу вышел – теперь у него появилась конкретная оперативная работа. Искать преступника нужно медленно, чтобы наверняка. А ловить его надо быстро.

***

Через два часа, когда Рябинин, как подрубленный, свалился на диван и спал, вокруг здания аэропорта медленно бродила симпатичная молодая женщина. Казалось, она чего-то выжидала. Впрочем, она могла ждать самолет и не хотела сидеть в душном зале.

В субботний день народу в аэропорту много. Теперь в аэропорту всегда народ, потому что люди спешат и уже не любят ездить в поездах.

Женщина заглянула в кафе, посмотрела на взлетавшие самолеты, медленно вошла в почтовый зал и села в уголке скромно, как Золушка на балу. Теперь она ждала кого-то здесь. Казалось, она забыла то лицо, поэтому разглядывает всех внимательно, чтобы не ошибиться.

Прошел час. Она не шелохнулась, не спуская глаз с людей, которые входили, писали телеграммы, отправляли и уходили. Прошло еще полчаса. Женщина вытащила из сумки зеркальце, посмотрелась и встала, поправив пышнющую связку волос. Она не ушла, а принялась медленно ходить вокруг овального стола, как ходила вокруг здания аэропорта. Ее круги, а вернее, эллипсы, все плотнее прижимались к людям, сочиняющим телеграммы. Теперь она рассматривала стол, словно то, что она ждала, должно оказаться на столе. Около одной женщины она даже склонилась. Та удивленно подняла голову, но пышноволосая пригнулась ниже и поправила что-то в туфле.

Походив, она сделала восьмерку и оказалась у очереди к телеграфному окошку. Она встала последней. Никакой телеграммы у нее в руке не было, да она ничего и не писала. Сначала держалась рассеянно, смотря по сторонам, но потом ее взгляд как-то сам собой замер на телеграмме стоящей впереди женщины.

– Вы последняя? – услышала она над ухом и вздрогнула.

Перед ней стоял вежливый молодой человек и улыбался.

– Я, – вяло ответила она и сразу отвернулась, будто застеснялась.

– А у вас ручки не найдется? – опять спросил молодой человек.

– Нет.

– А чем же вы писали телеграмму? – поинтересовался он.

– А вам какое дело?! – Она резко обернулась к парню.

– Ну-ну-ну, – успокоил ее молодой человек, не переставая улыбаться. – Да у вас, я вижу, и телеграммы-то нет…

Его рот улыбался, но глаза смотрели серьезно, даже зло, и поэтому лицо показалось маской, которую он только что нацепил. Она поправила волосы, чтобы не рассыпались и не закрыли ее с головы до ног, – они еле держались.

– Не ваше дело! – сердито отчеканила женщина и неожиданно вышла из очереди.

Быстрым сбивчивым шагом она двинулась из почтового зала, и ее небольшая фигура понеслась но переходам. Она пробежала все пролеты, двери, залы и выскочила из здания аэропорта… Когда женщина миновала его длинное распластанное тело и направилась к троллейбусу, то опять увидела этого молодого человека – он спешил за ней.

– Подождите! – Парень встал на ее пути. – Зря вы обижаетесь. Я просто хотел с вами познакомиться.

– А я просто не знакомлюсь, – сурово ответила она, делая шаг в сторону.

– Давайте познакомимся не просто, – предложил он и сделал такой же шаг в ту же сторону.

Она посмотрела ему в глаза: они по-прежнему светились злостью и съедали улыбку, как вода съедает сладкий сахар.

– Повторяю, что не хочу с вами знакомиться, – уже громко сказала она, и ее лицо залилось краской.

– Может, вы со мной хотите познакомиться? – раздался голос сзади.

Она даже вздрогнула, потому что сзади вроде бы никто не подходил и вдруг оказался человек, точно вылез из люка. Человек был высок, изысканно одет, чисто выбрит. Пальцами он перебирал радужный галстук, будто вырезанный из павлиньего хвоста; смотрел на нее черными, слегка выпуклыми глазами и ждал ответа.

– Вас тут что – шайка? – удивленно спросила она.

– Да, – подтвердил высокий, – шайка из уголовного розыска. Прошу ваши документы.

– Какое вы имеете право? – спросила молодая женщина.

– Работа такая, – усмехнулся парень с галстуком.

– Нет у меня документов, – тихо ответила она, сразу потускнев.

– Тогда назовитесь, пожалуйста.

– Ничего я вам не скажу, – вдруг вспыхнула она.

– Вы задержаны, гражданка. Пойдемте с нами, – сказал Петельников и взял ее под руку.

***

Днем Рябинин всегда спал тяжело и чутко, как зверь в норе. Он ворочался, постанывал, часто просыпался и даже сквозь дрему ощущал головную боль. Потом уснул крепче, но все равно знал, что спит и видит сон…

Якобы… мчался на место происшествия под вой сирены и все думал, зачем шофер так сильно воет, ведь тому, ради которого ехали, уже спешить некуда, – у них же не «скорая помощь». Затем он стоял в квартире, и, как всегда, было много народу. Все смотрели в пол и что-то искали – и работники уголовного розыска, и эксперты, и понятые. Трупа нигде не было. Тогда он спросил про труп начальника уголовного розыска, но тот хитро прищурился: мол, следователь, а не знаешь. И сразу все перестали искать. Начальник громко объявил, что приехал следователь и сейчас труп найдет. В притихшей комнате Рябинин подошел к шкафу, открыл его и показал понятым – там стоял труп и давился смехом, потому что его никак не могли найти…

Рябинин тяжело поднялся с дивана. Сон получился не страшный, даже веселый. В снах, как и в кино, неважно, что показывают, а важно, как показывают.

– Даже снов человеческих не снится, – сказал он вслух.

Они ему виделись двух типов: страшные и хлопотливые. Страшные бывали редко. Чаще смотрелись хлопотливые, как и его жизнь. И те, и другие сбывались с точностью графика. Страшные – были к неприятности. У какого следователя не случается неприятностей? Хлопотливые – какие-нибудь пожары, бега, собрания – к хлопотам, а они у следователя ежедневно.

Но были и третьи сны: неясные, непонятные, дрожащие синеватым рассветным воздухом… В них причудливо соединялось самое дорогое для него, которое ложилось на вечно больную рану, потому что самое дорогое всегда болит. В этих синеватых снах мелькала его семилетняя Иринка, которую он боялся обделить интересным детством. Мелькала Лида, которой боялся не дать счастья… Мелькал его отец, которому теперь он ничего не даст, да тот бы и не взял ничего, как всю жизнь ни капли не взял лишнего у государства. В этих снах бежали теплые ветры, невероятно по-русски пахли березы, руки матери мыли ему голову теплой водой, и мир еще казался алмазно-свежим, каким бывает солнечное утро только в детстве… От этих снов он просыпался и уже не мог уснуть до утра. Но они снились только ночью и редко – может быть, несколько раз за всю жизнь – и оставались в памяти на всю жизнь.

Проспал он часа два. По радио передавали дневную зарядку. Свежесть не появилась. Болела голова, вялое тело висело само по себе, как сброшенный мятый костюм. Во рту растекалась горечь.

Рябинин попробовал сделать несколько упражнений с гантелями, но в висках сразу болезненно застучало. Он принял теплый душ, и вроде бы стало полегче. Крепкий чай, любимый его напиток, который он пил часто, как старушка, освежил больше сна.

После чая Рябинин начал бесцельно бродить по квартире. На столе лежала торопливая записка: «Ушла в магазин, скоро вернусь. Спи побольше». Днем спать побольше он не мог. Получалось ни то ни се: ни работа, ни отдых.

Сидеть дома один Рябинин не любил. Даже если работал за своим столом, ему нравилось, что мимо ходит Лида, копошится по углам Иринка, и обе без конца мешают и пристают с разными вопросами. Оставшись один, он сразу впадал в грусть, как не взятый в кино ребенок, и не мог видеть квартиры. Лидины янтарные бусы казались брошенными, будто они больше никогда не лягут на ее грудь. На Иринкину куклу, самую обтрепанную и плюгавую, которую он все хотел спустить в мусоропровод, сейчас смотрел, как на саму Иринку…

Зазвонил телефон, и Рябинин обрадовался – мысли об Иринке, которая была за городом, довели бы его до тоски.

– Слушаю.

– Сергей Георгиевич, – ошалело сказал Петельников, – поймали!

– Брось шутить, я не выспался.

– Да в камере сидит!

Рябинин вылез из кресла, не зная, что спросить и что сказать, – не мог поверить, что его теория сработала так быстро.

– Ну и что? – задал он дурацкий вопрос.

– Я машину за тобой послал. Задержанная требует следователя.

– Сама?

– Сама. Только, – замялся Петельников, – по-моему, это не та, а ее соучастница.

– Не та?

– Я уж начинаю путаться. Ходила и заглядывала в телеграммы, фамилию не называет, документы не предъявляет. По-моему, соучастница. Л может, сама. Волосы русалочьи, наверняка парик.

– Одеваюсь, – сказал Рябинин и повесил трубку.

Есть и у следователя радости. Обвиняемый признался – значит, поверил, раскаялся. «Глухарь» раскрылся – значит, дрянь больше не гуляет на свободе. Дело в суд направил и прекратил – значит, сумел разобраться. Потерпевший пришел спасибо сказать – что может быть приятнее! Есть у следователя радости, и всегда они связаны с одним – с торжеством истины.

Он мчался в машине по городу, мысленно подталкивая ее по забитым улицам. Ему не терпелось, и в одном месте шофер, словно уловив его состояние, гуднул сиреной. Доехали они быстро – минут за двадцать.

Рябинин выскочил из кабины и бросился к зданию аэропорта. Он не знал, где находится пикет милиции. Как назло не было ни милиционера, ни дежурного по аэропорту. Он уже пробежал два зала ожидания, оказался на летном поле, где его и поймал Петельников.

– Опять галстук новый? – радостно спросил Рябинин.

– Конечно! – засмеялся Петельников, хотя оба понимали, что радуются они не галстуку.

– Значит, так, – на ходу говорил Рябинин. – В пикете ее обыщем и повезем допрашивать в прокуратуру.

– Конечно, – опять весело согласился инспектор.

Пикет состоял из небольшой комнаты со столом

и маленькой камеры для пьяных. В комнате сидели оперативники, которые при их появлении встали.

– На всякий случай двое сидят с ней, – объяснил Петельников. – Пока ведь не обыскана.

– Нужно трех женщин, – сказал Рябинин. – Двух понятых и одну оперработницу для обыска.

Петельников что-то шепнул одному из ребят, и тот моментально исчез.

Поправив галстук, Рябинин вошел в камеру и замер – в голову бросилась жаркая кровь, от которой, кажется, шевельнулись на затылке волосы и осели очки на переносице…

Посреди камеры стояла его жена.

***

Великие слова Рябинин старался не произносить: по пустякам не поворачивался язык, а крупных событий в жизни случалось немного. К таким большим понятиям он относил и слово «любовь». Ему казалось, что они с Лидой его вроде бы ни разу не употребили – не было нужды, как здоровому человеку нет нужды говорить о здоровье.

Рябинин, Лида и Петельников сидели в ресторане аэропорта. Инспектор с удовольствием ел солянку – он вообще много ел. Лида рассеянно ковыряла блинчики с мясом. Рябинин свои полпорции уже съел. Он смотрел на жену, то и дело поправлял очки, которые в жарком помещении всегда съезжали, и думал о ней, о женщине…

В основе цивилизации лежит гуманизм. В основе гуманизма лежит жалость. А вся жалость – у женщины. Да и детей рожают женщины, и жертвуют собой чаще женщины, и мужчины зачастую стараются ради женщин…

– Лида, – деликатно прожевав, спросил Петельников, – я все-таки не совсем понимаю вашу акцию. Вы хотели сами ее поймать?

Рябинин видел, что жена расстроена. Вообще-то она слегка кокетка и в присутствии такого галантного парня, как инспектор, обязательно бы чуточку водила глазами и поигрывала бы латунной косой. Но сейчас Лида сидела тихо, стараясь быть незаметной.

– Не поймать, а проверить Сережину теорию, пока он спит. Можно ли увидеть адрес…

– Ну и как – можно? – с интересом спросил инспектор.

– Конечно. – Она пожала плечами.

– Вот что значит обсуждать с женой уголовные дела, – мрачно сказал Рябинин и погладил ее руку, чтобы смягчить тон.

– Вот что значит не знакомить со своей женой, – уточнил Петельников.

– Тебя не раз приглашали, – возразил Рябинин.

– Сережа, я больше никогда в жизни не вмешаюсь в твою работу, – сказала Лида виноватым голосом.

Рябинин старался выглядеть сурово, но безвольная радость прорывалась из груди. Он это видел по ее лицу – там она отсвечивала. Большие слова можно всуе не произносить. Но большие чувства прорываются сами, потому что им не уместиться. Это «пока он спит» тронули его, и Рябинин подумал, что с «глухарем» он действительно перезабыл все большие и маленькие слова.

– Я, братцы, не наелся, – сообщил Петельников.

– Предлагала же поехать к нам, – укоризненно сказала Лида.

– Не могу, мое место теперь здесь, в аэропорту. Кстати, Сергей Георгиевич, я видел ее в ресторане всего часа полтора и то больше смотрел на другую. Ну и в квартире мельком. Боюсь ошибиться. Пример уже есть, – сказал инспектор и кивнул на Лиду.

– Я думаю об этом, – ответил Рябинин и удивился.

Он думал о Лиде, женщинах, любви, ел солянку, разглядывал жену, беседовал с инспектором – и думал «об этом» не переставая, видимо с того момента, как обнаружил Лиду в камере.

В париках и косметике узнать эту телепатку в лицо будет трудно. Значит, у инспектора оставалось только одно – наблюдать за ее поведением. Но это ненадежно, как ловить птиц сачком. Могла быть задержана любая прилетевшая и озирающаяся женщина, а их в аэропорту много; преступница меньше всего выглядела подозрительной.

– Есть идея, – сообщил Рябинин.

– Ты, Сергей Георгиевич, просто мозговой центр, – легонько поддел Петельников следователя, но тот не обратил внимания.

– Про одорологию слышал?

– Это он при вас свою ученость показывает, – сообщил инспектор Лиде. – Ну, слыхом слыхали, но еще не употребляли.

– Одорология – наука о запахах, – объяснил Рябинин больше жене, чем инспектору, который о ней знал. – Я изъял в квартире халат, теперь он нам пригодится.

– У меня как раз насморк, – поделился инспектор и тут же сказал Лиде: – Пардон.

Рябинин стал обдумывать. У него рождалась идея, а инспектор не ко времени разыгрался под действием солянки и хорошенькой женщины. Петельников сразу уловил настроение следователя и серьезно заметил:

– Сергей Георгиевич, эта штука еще не особенно освоена.

– Я привезу банку с запахом, а ты пошли за проводником с собакой.

– Ты же халат паковал в полиэтиленовый мешок, – вспомнил Петельников.

– Запах я перенес шприцем в герметические банки. Когда увидите подозрительную женщину… Впрочем, я сейчас провожу Лиду домой и все покажу.

И Рябинин посмотрел на жену, вспомнив, что сегодня суббота.

***

Почти никогда не обваливаются только что выстроенные дома. Не падают в воду новые мосты. Не оседают высотные здания. И даже длиннющие телевизионные вышки, которые, уж, казалось бы, должны завалиться наверняка, спокойно горят в небе красными огнями. Потому что они строятся по инженерным расчетам, по чертежам, формулам и цифрам. Версии следователя строятся на интуиции, логике и психологии, к которым добавляются факты, если они есть. Поэтому расчеты инженера относятся к расчетам следователя, как желание бога к планам человека в известной пословице «Человек предполагает, а бог располагает».

Прошла бесплодная неделя. Петельников не жил дома, ел в кафе, спал в гостинице у летчиков, чистые рубашки покупал в ларьке «Товары в дорогу», а грязные складывал в громадный портфель. Оперативники, его подчиненные по группе, играли с летчиками в домино. Рыжий Леденцов от безделья напился пива и был отправлен в райотдел – на операции Петельников даже запаха не допускал.

За время своей работы инспектор убедился, что если версия принята, сомневаться в ней нельзя, пока ее полностью не отработаешь. А начни сомневаться – ни одного дела не доведешь до конца, потому что в их работе гарантии не давались. Петельников ежедневно звонил Рябинину и ни разу не усомнился в правильности его догадки.

На десятый день, в понедельник, к шести вечера прибыли почти один за другим самолеты из Хабаровска, Киева и Ашхабада. В почтовом зале аэропорта сразу сделалось людно. Прилетевшие входили с вещами и лепились вокруг овального стола, сочиняя телеграммы. Один парень спортивного вида даже сидел в углу на чемодане и, вероятно, писал письмо. Той тишины, которая стоит в обычных почтовых отделениях, здесь не было: где-то ревели самолеты, что-то гудело за стеной, радио то и дело объявляло о посадке и прибытии…

Девушка с тяжелым узлом черных плотных волос, будто вылепленных из вязкого вара, сочиняла телеграмму, смотрела в потолок, шевелила губами и копалась в дорожной клетчатой сумке. Потом взглянула на стеклянный барьер, схватила свои легкие вещи и встала в очередь. За ней тут же пристроилась девушка без вещей, в широкополой соломенной шляпе, в которых обычно приезжают с юга. А за этой девушкой уже вставала плотная женщина средних лет с сеткой помидоров… Очередь была человек в пятнадцать, но двигалась споро.

Черноволосая обмахивалась телеграммой, как веером. Девушка в соломенной шляпе стояла чуть сбоку, держа свою телеграмму свернутой в трубочку. Женщина с сеткой посматривала на помидоры, боясь их передавить: они были крупные, южные, распираемые соком.

– Вы не скажете, как проехать на проспект Космонавтов? – обернулась черная к соседке.

– Я нездешняя, – ответила в соломенной шляпке.

– На семнадцатом троллейбусе, – вмешалась женщина с помидорами.

– А вы не из Хабаровска? – спросила черненькая девушку в шляпе.

Вероятно, у них бы завязался обычный дорожный разговор о городах, гостиницах и ценах на фрукты…

Но в этот момент из служебной комнаты вышел молодой человек с красивой черной овчаркой на поводке. В другой руке он держал теннисные ракетки. Собака, не слушаясь хозяина – да хозяин вроде бы ее не особенно и сдерживал, – деловито обежала длинный стол. Овчарка сделала по залу несколько замысловатых фигур, уткнувшись носом в пол, подтащила молодого человека к окошку и побежала вдоль очереди…

Вдруг она рванулась вперед и взвилась на задние лапы, захлебываясь от неудержимого лая, даже не лая, а какого-то рычащего клекота, пытаясь броситься на плечи девушки в шляпе.

– Карай! – крикнул молодой человек и рванул поводок.

Спортивный парень, писавший письмо на чемодане, тут же извлек из-под себя кинокамеру, навел ее на людей и застрекотал.

Удивленная очередь притихла, ничего не понимая. Некоторые улыбались: в конце концов мало ли какие есть собаки и кинолюбители!

Но девушка в соломенной шляпе резко повернулась и пошла из очереди, словно объявили посадку на ее самолет. Она сделала шагов десять, когда женщина с помидорами швырнула сетку на пол, настигла уходящую и на глазах изумленной очереди схватила ее руку и завернула за спину. Тут же на одном из стеклянных окошек с табличкой «Администратор» отъехала зеленая шелковая шторка, и там оказался еще один кинолюбитель с камерой, который снял уже всю картину – и первого кинолюбителя, и очередь, и девушку в шляпе, уходящую от собаки и кинокамер.

Из служебной комнаты вышел Петельников с двумя работниками аэропорта. Парень на чемодане тоже вскочил. Еще появились откуда-то два оперативника, словно вылезли из-под стола. Молодой человек с ракетками успокаивал собаку.

Девушка в соломенной шляпе оказалась в плотном людском кольце, из которого не было выхода.

– Вот и встретились, – радостно, как старой знакомой, сообщил Петельников. – Все-таки верная пословица насчет третьего раза, которого не миновать.

– Пусть эта мясистая дура отпустит руку, – сказала она низким голосом, оставаясь невозмутимой, будто ее ничего тут не касалось, кроме завернутой руки.

Петельников кивнул, и «мясистая дура», тоже инспектор уголовного розыска, отпустила. Петельников тут же выдернул из этой отпущенной руки телеграфный бланк и показал его работникам аэропорта:

– Товарищи понятые, смотрите, абсолютно пустая бумага.

Понятые кивнули. Задержанная поправила соломенную шляпку. Оперативники, молодые ребята, рассматривали ее с любопытством, как кинозвезду.

– В пикет милиции, – приказал Петельников, – Шумилов, перепиши свидетелей.

Ее так и повели – в людском кольце. Ошарашенные пассажиры смотрели вслед, ничего не поняв, потому что не было ни одного милицейского мундира.

На полу осталось месиво давленых помидоров, издали – как пятно крови на месте преступления.

В это время Рябинин сидел в своем кабинете мрачный. Ничто не шло, другие дела лежали лежнем, все валилось из рук и грызла совесть за тех ребят, которые по его ночной идее томились в аэропорту.

Утром вызывал прокурор и монотонно перечислил его грехи: преступление до сих пор не раскрыто, другие дела лежат без движения, работникам уголовного розыска дано неправильное задание. После указанных конкретных ошибок прокурор перешел на причину, их породившую, – его характер. Рябинин не стал спорить хотя бы потому, что прокурор дорабатывал последние дни и переводился в другой район. Он не хотел спорить, но и не мог не обороняться.

Потом в канцелярии Рябинин перекинулся словами с Машей Гвоздикиной, сообщив, что в ее годы можно быть и поумней. Затем поспорил с помощником прокурора Базаловой о воспитании детей, доказывая, что, если бы родители не только выращивали, но и воспитывали, преступность давно бы исчезла. И уж под конец поссорился по телефону с начальником уголовного розыска, чего наверняка не надо было делать, чтобы не навредить Вадиму Петельникову.

Он не срывал зло на людях. Как человек крайностей, в тяжелые моменты Рябинин отказывался от компромиссов. Он никогда не ссорился с одним человеком, а уж если рвал с одним, то как-то получалось и с другими, как в цепной реакции. Поэтому он не ссорился с одним человеком – он ссорился с миром.

Вошел Юрков. Он носил плащ даже в жару, и Рябинин подумал, что почему-то несимпатичные ему люди всегда тепло одеваются.

– Я в плохом настроении, – предупредил Рябинин.

– Я тоже, – добродушно заявил Юрков, – Завтра партсобрание, не забыл?

– Нет.

Ему не хотелось говорить, но Юрков такие мелочи не замечал. Спор с прокурором случился при нем, и, видимо, он пришел утешить. Юрков попытался придумать вступление, но отказался и прямо спросил:

– Знаешь? Прокурор хочет твой вопрос поставить на партсобрании.

– Какой вопрос? – внешне удивился Рябинин, но вообще-то не удивился ничуть – мало ли какие вопросы может придумать руководитель, когда ему не нравится подчиненный.

– Ну о твоем характере…

– Впервые слышу, чтобы характер обсуждался на партсобрании, – теперь действительно удивился Рябинин.

– Да нет, – поморщился Юрков, – вопрос будет называться иначе. Но характер у тебя плохой, это точно.

Юрков хитренько улыбнулся: мол, не спорь, знаем твой грешок.

– Характер у меня не плохой, – спокойно возразил Рябинин, – просто он у меня есть.

– Да зачем он? – житейски заметил Юрков.

– Без характера не может состояться следователь, да и человека нет без характера.

Юрков поморщился, и Рябинин понял его – все, мол, теория, а жизнь состоит из практики.

– Жизнь-то другая, – разъяснил Юрков.

Для многих людей жизнь хороша тем, что на нее можно все свалить. Она вроде бы все списывала. Часто жизнью называли ряд обстоятельств, которые помешали человеку стать лучше. Но Рябинину сейчас не хотелось ни о чем говорить – ни о жизни, ни о смерти.

– Вот спорить ты любишь, – подумал вслух Юрков.

– К выступлению на партсобрании готовишься? – усмехнулся Рябинин.

– А что – не любишь?

– Люблю, черт возьми. Разве это плохо?! – наконец-то вскипел Рябинин. – Испокон веков считалось, что способность к дискуссиям – прекрасное качество.

– Да ты уж больно волнуешься, – возразил Юрков.

Рябинин рассмеялся – зло, как демон. Его упрекали в страстности, а он, как дурак, серьезно говорил с этим человеком, который с такой же невинностью мог упрекнуть в принципиальности.

– Пожалуй, прокурор о тебе на собрании не заговорит, секретаря парторганизации испугается, – уточнил Юрков.

Секретарем парторганизации была Демидова.

– А вообще-то, я пришел вот что спросить. Ты со мной как-то спорил, что преступника надо перевоспитывать и доверять… Вот поймаешь ее, эту свою неуловимую, – перевоспитаешь за один-два допроса? Будешь ей доверять? А?

Юрков щурил свои хитроватые глаза на большом широком лице. Рябинин молчал. Видимо, умные вопросы приходят в голову всем.

Честно на вопрос Юркова он ответить не мог, поэтому молчал. Конечно, эту женщину за несколько допросов не только не перевоспитаешь, а и души-то не тронешь. Доверять ей мог только сумасшедший. Получалось, что его слова в споре – красивая болтовня. И верно сказал тогда Юрков, что они для девочек.

Зазвонил телефон. Рябинин снял трубку.

– Сергей Георгиевич, – ухнула трубка, – она у меня в камере!

– Ну-у-у! – даже запел Рябинин и почему-то встал. – Как же?

– Все как по сценарию. Как ты расписал, так она и шуровала.

– Вадим, а она не убежит? Смотри.

– Если только разберет кирпичную стену или сделает за ночь подкоп. Пусть напишет объяснение?

– Ну пусть пишет, – помялся Рябинин. – Ко мне на допрос везите завтра. Возьмусь со свежими силами…

Инспектор знал, что на свои допросы следователь никого не пускает.

– Какая она? – вырвалось у Рябинина.

Петельников помолчал.

– Трудно будет с ней. Да ничего, главное сделано.

– Нет, Вадим, главное еще впереди…

Часть третья

На следующий день Рябинин готовился к допросу. Он сидел с закрытыми глазами.

У каждого следователя есть десятки приемов, которыми он пользуется, как механик разными гаечными ключами. В принципе приемы можно применять любые, кроме незаконных и аморальных. Но чтобы их применять, нужно иметь отдохнувший ум, который весь допрос обязан быть в живости, деятельности, подвижности… Силы разума, как частицы в синхрофазотроне, надо разгонять до больших энергий, до такой высокой степени сообразительности, которая называлась быстроумием. Найти выход из положения, вовремя ответить, уместно пошутить, неожиданно одернуть, при случае пожалеть, а при случае быть готовым и к физической обороне. Это быстроумие сродни остроумию, только остроумие проявляется вспышкой, а быстроумие – состояние постоянное, и чуть ослабело оно, допрос гаснет.

Ум следователя должен не иссякать, как источник в горах. Об одном и том же он должен уметь спрашивать постоянно, и все по-иному, бесконечно бить в одну точку новым, тут же придуманным оружием, чтобы человеку казалось, что разговор идет все время о разном.

Но Рябинин был тугодум; может быть, обстоятельный, основательный, глубокий, но тугодум.

Закрыв глаза, он решал, на чем же строить допрос, который всегда на чем-то держится, как дом на фундаменте. Двое ресторанных потерпевших, Капличников и Торба, отпадали, – они не могли ее опознать. На очной ставке она наверняка заявит, что видит их впервые. Получавшие деньги старушки тоже отпадали – разве им опознать? Кузнецова и Гущина ее вообще не видели. Петельников в данном случае не свидетель, работник милиции, лицо заинтересованное. И Рябинин с тоской подумал, что прямых доказательств нет: не смешно ли – столько преступных эпизодов, а доказательства только косвенные! Теперь все зависело от допроса. Удастся заставить ее сказать правду – доказательства появятся, сама о них расскажет, а он зафиксирует. Не признается – дело будет трудным, и еще неизвестно, чем оно кончится.

Выходило, что допрос лучше строить на Курикине. Он открыл глаза и спрятал в дело заготовленное постановление на ее арест – осталось только получить санкцию у прокурора. Хотел было составить план допроса, что рекомендовала делать криминалистика, но передумал – свободная импровизация у него получалась лучше.

Рябинин услышал тяжелые шаги в коридоре и сразу понял, что волнуется.

В кабинет вошел молодой сержант из райотдела: