Текст книги "Избранное"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 42 страниц)

– Слово-то какое, – обидчиво усмехнулась она, – фан-та-зи-ру-ешь. Как на фор-тепь-янах играешь. Где бы спросил – не брешешь? Колюсь-то как – как орешек в зубах у черта. Чувствую, как крылышки на спине набухают.

В конце концов, чем его удивил этот угон? Только тем, что поезд здоровый. Угони она мотоцикл, он бы внимания не обратил. Но ведь она осуществляла преступления куда остроумнее и тоньше, чем угон электрички.

– Да, – вспомнила она, – в июне забралась в зоопарк и украла белую гориллу. Альбинос. Загнать хотела, да никто не взял. Студень из нее не сваришь, дубленки не сошьешь, в сервант не посадишь. Выпустила. Потом эта горилла лотерейные билеты продавала. А потом она хоккеистом устроилась. Центральным нападающим по фамилии Гаврилов. Встречала его. Оно говорило, что как только читать научится, будет диссертацию защищать…

Он вскочил, словно под ним сработала катапульта. Под столом глухо упал набок магнитофон. Рябинин отбросил стул и вырвался на трехметровый прямоугольник кабинета. Хотелось выбежать в коридор и ходить там на просторе, а лучше на улицу, на проспект, длинный, как меридиан. Надо бы усидеть, не показывать ей свои нервы, но он не смог: челночил мимо нее, косясь на ставшее ненавистным лицо.

Она схватилась за край стола и засмеялась – задрожала телом, зашлась мелодичной икотой.

– А ты думал, я и правда колюсь? – передохнула Рукояткина. – Какой же ты следователь? Ты должен меня вглубь видеть. А ты обрадовался. Смотрю на твое лицо – пишешь ты по-животному. Тебе человек в таком признается, а у тебя даже очки не вспотеют.

Рябинин не нашел ничего подходящего, как снять очки и тщательно их протереть.

– Видать же тебя насквозь, – продолжала она. – Запишешь в протокольчик и скорей домой, к супруге. У вас ведь не жены, а супруги. У нас сожители, а у вас супруги. А если тебе всю жизнь рассказать? Пустое дело. Проверила я тебя, голубчика.

Рябинин был несовременно застенчив: никто бы не подумал, что этот человек расследует убийства, изнасилования и грабежи. В быту его легко можно было обмануть, потому что он как в работе исходил из презумпции невиновности, так и в жизни исходил из презумпции порядочности.

В повседневной жизни он был рассеян, незорок и растяпист. Часто терял деньги, утешая себя тем, что, значит, они кому-то нужней. Если покупал молоко, то проливал. Мясо ему рубили такое, что ни один бы специалист не определил, какому животному принадлежат эти пепельно-фиолетовые пленки на костях. В бане оставлял носки и мочалки, а однажды вообще принес не свое белье. Стеснялся женщин, особенно красивых, и презирал себя нещадно – не за то, что стеснялся женщин, а за то, что красивых стеснялся больше. Получая в кассе зарплату, всегда испытывал легкое неудобство, будто не наработал на эту сумму. Он и сам не понимал, перед кем неудобно – перед рабочим у станка и крестьянином у земли?

Но когда Рябинин входил в свой кабинет, то словно кто-то быстро и ловко менял ему мозговые полушария. На работе он ничего не забывал, не терял и не упускал. Здесь он был собран и настойчив; видел близорукими глазами то, что и зоркими не рассмотришь; понимал непростые истины – потом сам удивлялся, как смог понять; чувствовал тайные движения души человека, как влюбленная женщина…

Но иногда случалось, что во время работы он вдруг почему-то переключался на домашнее состояние, будто оказывался в шлепанцах, как сегодня – наивно поверил в ее трепотню.

Зазвонил телефон. Рябинин сел за стол и взял трубку. Лида хотела узнать, когда он придет домой. Рябинин коротко, как морзянкой, посоветовал не ждать. Лида по высушенному голосу всегда угадывала, что он в кабинете не один.

– Из-за меня подзадержишься? – спросила Рукояткина, когда он положил трубку. – Дала я тебе работенку. Небось супруга. Тогда пиши – я любовь уважаю. Пиши: познакомилась я с Курикиным в ресторане «Молодежный» и привела к себе. Пиши.

Рябинин замертвел на своем месте, уже ничего не понимая.

– Тогда я запишу твои показания на магнитофон, – предложил он.

– На магнитофон говорить не буду, – отрезала она.

Тайно применять его он не имел права. Следователь

прокуратуры вообще ничего не делает тайно: протоколы, осмотры, обыски – все на глазах людей. Уголовное дело должно отражать документом каждое действие следователя.

Рябинин взял ручку и глянул на Рукояткину.

– Пиши, – миролюбиво разрешила она.

– Поподробнее, пожалуйста. Где и при каких обстоятельствах познакомились?

– С кем?

– С Курикиным.

– С каким Кукурикиным?

– Ну, с которым познакомилась в ресторане.

– С кем это я познакомилась в ресторане?

– С Курикиным… Сейчас ведь говорила.

– Я?! Первый раз слышу, – удивилась она.

– Дрянь! – сорвался Рябинин и швырнул ручку на стол, брызнув чернилами на бумагу. Затем схватил протокол, разорвал его на четыре части и бросил в корзинку, хотя уничтожать протоколы, даже такие, нельзя. Руки, которые слегка дрожали, он убрал на колени.

– У-у-у, да у тебя нервы бабьи, – заключила она. – Трусцой бегать умеешь? Или вот хорошо: надень на голое тело шерстяной свитер, день почешешься и про нервы забудешь. Теперь мы в расчете. Это тебе за гостиницу, за обман.

– Какая дрянь… – сказал Рябинин, как ему показалось про себя. – Разные были обвиняемые, но такая…

– А что? – расслышала она. – Я способная. В школе любую задачку в пять минут решала, на один зуб.

– Видел рецидивистов, совершенно падших людей…

– Неужели я хуже? – весело перебила она.

– Под всякой накипью в них все-таки прощупывалось что-то здоровое, человеческое…

– Плохо ты меня щупаешь, следователь, – расхохоталась она. – Работать ваши органы не умеют. Колоть-то надо до ареста. Вызвать повесточкой и поколоть. Тогда бы у меня надежда была, что отпустят. А сейчас что? Сижу уж. Чем ты меня взять можешь? Сопли передо мной будешь размазывать.

– За свою работу я знаешь что заметил? – спросил Рябинин, начиная успокаиваться. – Труднее всего допрашивать дурака.

– А я знаешь что заметила? – в тон ответила она. – Что от дурака слышу.

– Умный человек понимает свое положение, а дураку море по колено, – сказал он уже без всяких теорий и планов.

– Расскажи своей бабушке, – отпарировала она. – Я кто угодно, только не дура. Тебя бесит, что не получается все круглым. Заявление есть, а доказательств нет. Деньги не найдены, свидетелей нет, а мой образ жизни не доказательство.

– Грамотная в чем не надо, – вздохнул он. – А копни: обыкновенная дрянь.

– А тебя и копать не надо, на лбу написано. Хочешь про твою жизнь расскажу? Утром встанешь, зубы небось чистишь. Потом кофе черный пьешь, сейчас с молоком не модно. Портфельчик возьмешь, галстучек нацепишь – и на службу пешочком, для продления жизни. Прикандехаешь сюда, сядешь за столик, очки протрешь и допрашиваешь, потеешь. Расколешь, бежишь к прокурору докладывать. Сидишь и думаешь, как бы его местечко занять. Чего жмуришься-то? А вечером к супруге. Бульону покушаешь, у телевизора покемаришь, супруге расскажешь, как ты ловко нашего брата колол, – и дрыхать. Вот твоя жизнь. А моей тебе никогда не узнать, – башка у тебя не с того боку затесана.

– Каждый преступник окутывает себя ореолом романтичности. Ну что в тебе интересного? – спросил Рябинин, зная, что это неправда: он с ней сидел несколько часов, а она была так же загадочна, как какая-нибудь далекая Андромеда. Оттого, что ее задержали и посадили напротив, ясней она не стала.

– Поэтому и не колюсь, что ты во мне ничего интересного не находишь, – вдруг отрубила она.

Он замолчал, словно подавился ее ответом. Даже смысл дошел не сразу, хотя он почувствовал его мгновенно: человек открывается тогда, когда в нем ищут интересное, как алмазинку в серой породе. Если не находят, значит, не ищут, а уж если не ищут, то не стоит и открываться. Не в этом ли суть любого допроса? Не в этом ли суть человеческих отношений – искать алмазинку, которая есть в каждом?

Рябинин смотрел на нее – столько ли она вложила, сколько он понял? Брякнула где-то слышанное, читанное – или осенило ее…

Рукояткина поправила прическу, кокетливо выставив локоток.

– А копни тебя, – повторил Рябинин, чтобы задеть ее и дождаться еще сентенции, – безделье, распущенность, выпивки, учиться не хочешь, работать не хочешь…

– Знаешь, почему я тебе никогда не признаюсь? – перебила она. – На все у тебя ответ в кармане лежит.

Опять неплохо. Рябинин сам не любил людей, у которых ответы лежали в кармане вместе с сигаретами.

– У тебя тоже, кажется, есть на все ответы, – усмехнулся он.

– У меня от жизни да от сердца, – мгновенно подтвердила она. – А твои от должности. Хочешь, всю вашу болтологию по полочкам разложу? Это только в кино красиво показывают для маменькиных девиц, которые на жизнь через телевизор смотрят. Вот ты соседей по площадке наверняка допросил. Этого дурацкого Кури-кина никто не видел – верно? А ведь одна видела. И не скажет.

– Запугала свидетеля?

– Я?! Да что, по уши деревянная, что ли?

– Почему ж не скажет?

– А она вам не шестерка, – отрезала она и начала загибать пальцы: – В уголовный розыск вызовут, к следователю вызовут, в прокуратуру вызовут, да не раз. Потом в суд потащат, а там еще отложат: судья на совещании или у меня будет вирусный грипп. И так раз десять, и все по полдня. Кому охота?

– Честный человек и двадцать раз придет.

– Много ли у вас честных-то?

– Больше, чем ты думаешь. У нас все следствие держится на честных.

– Чего ж тогда и поворовывают, и морды бьют, и хапают? Иль честных не хватает?

– Причина преступности – это сложный вопрос.

– А-а-а, сложный, – вроде бы обрадовалась она.

Допрос свернул на новую колею, но теперь дороги

выбирал не он. Разговор вроде бы получался не пустяшный. Обычно серьезный настрой помогал перейти от жизни вообще к жизни своей, а там недалеко и до преступления… Но к Рукояткиной нормальные законы подходили, как расчеты земного тяготения к лунному.

– А хочешь, я тебе весь этот сложный вопрос на пальцах объясню, как обыкновенную фигу? – предложила она и, не дожидаясь никакого согласия, которое ей было не нужно, начала: – Пусть нашему брату это невыгодно, да ладно, я хоть с ошибками, но человек советский. А то вам никто и не подскажет. Знаешь, почему есть преступники?

Рябинин знал, но рассказывать было долго – работали целые институты, изучая причины преступности. Ей оказалось недолго:

– Я тебе сейчас на кубиках сложу, как ясельному, что воровать можно не бояться. Допустим, грабанула я магазин. Поймаете?

– Поймаем, – заверил он.

– Всех-всех ловите? Только честно дыши.

– Девяносто процентов ловим, – честно признался Рябинин, потому что теперь пошел такой разговор.

– Выходит, что десять процентов за то, что меня не поймают, девяносто риску остается. Поймали… Надо доказать, что это я грабанула. Положим, вы девяносто процентов доказываете, а не закрываете дела. Это еще хорошо, дам тебе фору…

Действительно, она давала фору, потому что Юрков прекращал каждое сомнительное дело.

– Значит, у меня еще десять процентов, – продолжала Рукояткина. – Теперь восемьдесят процентов, что тюрьмы не миновать. Десять процентов из ста, что возьмут на поруки. Десять процентов, что адвокат все перекрутит и вытащит. Десять процентов, что суд сам оправдает или даст для испугу. Десять процентов, что пошлют не в колонию, а на стройки, перевоспитываться. Десять процентов, что будет амнистия. Десять процентов, что срок скостят за хорошее поведение. Сколько там у меня шансов набралось по десять процентов-то, а?! Небось больше ста. Так что же вас бояться!

Рябинина удивил ее подход, наивный и формальный, но хватающий суть важной проблемы – неотвратимость наказания. Он всегда считал, что лучше дать год заключения, но чтобы человек его отбыл полностью, чем давать три и через год выпускать. Это порождало неуважение к приговору, да и у следователя опускались руки, когда через годик-второй к нему попадал старый знакомый, досрочно освобожденный.

– Тебе бы социологом где-нибудь в Академии наук сидеть, а не в следственном изоляторе, – усмехнулся Рябинин.

– Ты меня с этими типами не сравнивай, – даже обиделась она. – Читала я про них в газетах…

– Почему не сравнивать? – удивился он.

– Открыли мы с девками раз газетку. Пишет какой-то ученый, – сказала она нормально, но потом изменила тембр и забубнила замогильным голосом, изображая того самого ученого: – «Наш институт установил, что причиной преступности является незнание преступниками наших законов». Ей-богу, так и написано. Мы с девками хохотали, все животы отвалились. Ну скажи, вот ты тут сидишь… Хоть один блатяга тебе сказал – законов не знаю, поэтому гражданам морду бью? Не знал, что нельзя из квартиры телевизор спереть? Или с фабрики ботинки? А ведь целый институт вкалывает. Я бы их всех на завод. Взяла бы одного умного мужика – пусть разбирается. Может этот ученый бороться с преступностью, ежели он ни хрена в ней не понимает? Да ни в жисть!

Теперь у них шел такой разговор: она говорила, а он думал. И удивлялся, почему это он, следователь прокуратуры, юрист первого класса, человек с высшим образованием, в общем-то не дурак, сидит, слушает воровку, или, как она себя называла, «воровайку», опустившуюся девку, – и ему интересно. Рябинин тоже относился к социологам с подозрением. Как-то он прочел у социальных психологов о лице человека. В работе научно обосновывалось, что, образно говоря, зеркалом души являются не глаза, а губы. Рябинин удивился. На допросах, когда не хотел выдать настроения или мелькнувшей мысли, он закрывал рот ладонью, хорошо зная, что первыми на лице дрогнут губы. Потом нашел эту же мысль у Вересаева. Стоило ли работать научному коллективу над тем, что один человек мог подметить зорким глазом? А недавно он прочел такое начало статьи: «Как установили социологи, наибольшим спросом у читателей пользуется детективная литература…»

Она вытащила расческу и начала взбивать свою ровную челку, смотрясь в полированный стол. Рябинин подумал, что в ресторане с Капличниковым и Торбой она была без парика.

Он не знал, мир ли у них, перемирие. Ее покладистое настроение объяснялось чувством победителя. Она довела его до белого каления и успокоилась – теперь можно поговорить о жизни.

– А ты, пожалуй, не дура, – решил вслух Рябинин.

– Я знаю, – просто согласилась она.

– Рукояткина, – начал он, не выходя из тона, каким беседовали о проблемах, – вот ты, неглупый человек, изучила кодекс… Знаешь, что эпизод с Курикиным доказан: в ресторане тебя с ним видели, на магнитофон ты записана, он показания дал, в квартире тебя засекли, даже халат твой забрали… Какой же смысл запираться? Ну, ладно, что не доказано, ты можешь не признавать… Но если доказано-то?!

Она посмотрела на потолок, как ученик у доски, и тут же ответила, потому что испокон веков на потолках бывали ответы:

– Верно, только о себе плохое мнение создаю. Но ни про какие деньги не знаю: не видела и не слышала. Пиши.

Рябинин взял ручку – он знал, что сейчас она расскажет. Если признается, что Курикин у нее был, то кража почти доказана: человек вошел с деньгами, а вышел без денег.

– Рисуй смело, – вздохнула она и начала диктовать протокольным голосом.

Рябинин под диктовку показания никогда не фиксировал, а писал в форме свободного рассказа. Но тут решил пойти на поводу, только выбрасывая лишние подробности да жаргонные слова.

– Второго июля, – принялась наговаривать она, как на магнитофон, – в двадцать часов я познакомилась в ресторане «Молодежный» с гражданином Курикиным, который на первый взгляд кажется порядочным человеком. Угостив меня салатом «ассорти», в котором было черт-те что намешано, включая идиотские маслины, которые я не уважаю, Курикин заказал шашлыки по-карски, а также бутылку коньяка «четыре звездочки». Через часа полтора он заказал цыплят табака, которые в детстве болели рахитом – одни сухожилия да перепонки. Ну и еще бутылку коньяка, что само собой разумеется. Затем отбацали четыре твиста. Гражданин Курикин танцует, как овцебык. В двадцать три ноль-ноль мы пошлепали на хату, где гражданин Курикин пробыл до ночи. На мой вопрос, куда он прется в такую позднь, гражданин Курикин ответил, что, мол, надо, а то жена обидится. И ушел. Никаких денег я у него не брала и не видела. Всё!

Рябинин разлепил пальцы и положил ручку – он писал одним духом, не отрывая пера.

– У меня есть вопросы, – предупредил он.

– Прошу, не стесняйся, – кивнула она челкой, которая шевельнулась, как мох под ветром.

– Коньяк пили поровну?

– Я что – лошадь? Рюмочки две, для кайфа.

– А он?

– Выжрал все остальное.

– Опьянел сильно?

– В драбадан. Но ходули переставлял.

Она сгущала: и коньяк остался на столе, и Курикин сильно пьяным не был. Но она представляла его перепившим, потому что такие ничего не помнят, все путают, да и деньги теряют.

– Расплачивался он при тебе?

– При мне. Хочешь узнать, видела я деньги или нет? – догадалась она. – Не, не видела. Когда мужчина расплачивается, я отворачиваюсь. Чтобы не смущать. Бывают такие жмоты: тащит десятку из кармана, аж лоб потеет.

– Что делали дома?

Она расхохоталась ему прямо в лицо, зайдясь в своей икоте, как в веселом припадке. Только сейчас он заметил, что во время смеха ее серые глаза не уменьшались, не сужались, как обычно у людей. Это выглядело бы неприятно, но губы, все те же губы, сглаживали впечатление.

– О чем говорили, может быть еще выпивали? – уточнил Рябинин.

– Не выпивали и не говорили. Я с вашим пьяным братом не разговариваю. С вами и трезвыми-то не о чем говорить.

– Курикин говорил, что у него есть пятьсот рублей?

Рябинин все надеялся на какую-нибудь ее оплошность или оговорку.

– У твоего Курикина язык в глотку провалился. Он не только говорить, мычать-то не мог.

– Больше ничего не добавишь? – значительно спросил он, голосом намекая, что сейчас самое время добавить что-нибудь важное.

– Вот уж верно: дай палец – норовит всю руку отхватить. А от тебя палец спрячешь, так ты все равно найдешь и откусишь.

– Про деньги-то придется говорить.

– Пошел ты в баню, мыло есть, – беззлобно ответила она.

– Ну ладно, – тоже мягко сказал он, сохраняя мир, который ему сейчас был важнее признания о деньгах.

Он дополнил протокол. Записал все ее слова и теперь вертел ручку, будто осталось что-то еще не записанным. Такое чувство на допросах возникало не раз. Рябинин долго не понимал его, думал, что пропустил какое-нибудь обстоятельство или не так записал. Но потом догадался. И ему захотелось привести в кабинет тех людей, которые брюзжат, что нет теперь совести, – пусть послушают допрос. Он никогда не запугивал. Даже свидетеля об ответственности за ложные показания не всегда предупреждал, как это полагалось по закону, – было неудобно. Ему казалось, что честного человека это заденет, – как пригласить гостя и предупредить, чтобы ничего не крал. И все-таки люди говорили правду. Тогда Рябинин сделал вывод, необходимый каждому следователю, как скальпель хирургу: следствие держится на совести.

Но есть обвиняемые, которые не признаются. Вот молчала и Рукояткина.

Совесть в преступнике существует необязательно в виде признания. Она глубоко, ох как глубоко бывает запрятана под глупостью, предрассудками, страхом; условностями… Это неясное неосязаемое чувство могуче и неистребимо. Как залежи урана в земле пробивают лучами толщи пород и заставляют бегать стрелку радиометра, так и совесть прошибает все наслоения, все волевые запреты и вырывается наружу. Следователь всегда ее чувствует. Есть доказательства или нет, признается преступник или не признается, следователь всегда знает о его вине, но никогда не сможет объяснить, как узнал. И обвиняемый это понимает, и не закрыться ему никаким разглядыванием полов – гнись хоть в четыре погибели. Тогда на допросе возникает то молчаливое согласие, когда они оба пишут в протоколе одно, а знают другое. Обвиняемый говорит «нет», следователь слышит «да». Такой допрос похож на разговор влюбленных, которые, о чем бы ни говорили, все говорят об одном.

– Подпиши, – предложил Рябинин, двигая к ней листок.

Она взяла протокол и начала читать вслух:

– «Второго июля я познакомилась в ресторане «Молодежный» с гражданином Курикиным в двенадцать часов». А где – «который с виду показался порядочным человеком»? Я же говорила.

– Необязательно писать в протокол твою оценку, – осторожно возразил он.

– Мои показания. Ясно? Что хочу, то и пишу.

– Ладно, добавлю, – согласился он, потому что показания были действительно ее.

– «Курикин заказал салат «ассорти», шашлык, цыплят табака и две бутылки коньяка». А почему не записал – в салат было намешано черт-те что? И про маслины не записал. Что цыплята чахоточные не записал.

– Зачем писать о всяких пустяках?

– В вашем деле нет пустяков. Сами говорите.

– Ну какое имеет значение – чахлые цыплята или нет?

– Имеет, – убежденно заявила она. – Там индейка была. Я намекала. Так не взял, дохлые цыплята дешевле. Судьи прочтут протокол и сразу увидят, что он за тип.

– Ну ладно, добавлю, – согласился Рябинин, удивившись ее наивности.

– «Я выпила две рюмки коньяка, а остальное выпил Курикин, в результате оказался в состоянии сильного алкогольного опьянения». Ничего завернул! – искренне удивилась она. – Я тебе как сказала?! Напился в драбадан.

– Не могу же я писать протокол жаргоном, – начал опять тихо злиться Рябинин, забыв, что ему все можно, кроме злости. – Ну что такое драбадан?

– Откуда я знаю – драбадан и драбадан.

– Вот я и написал: сильное алкогольное опьянение.

– Не пойдет. Драбадан сильней, чем сильное алкогольное опьянение. Ты напиши, люди поймут. В стельку, в сосиску понимают и в драбадан поймут.

– Хорошо, – устало согласился он.

– «Раздевшись, мы легли спать», – прочла она и даже подпрыгнула: – Я тебе это говорила?!

– Л чего же вы делали? – удивился в свою очередь Рябинин, полагая, что это разумелось само собой.

– Я тебе говорила, что мы завалились спать?! А может, мы сели играть в шахматы! А может, мы романс начали петь: «Я встретил вас, несли вы унитаз»? И подписывать не буду.

Она швырнула на стол протокол, который почему-то взмыл в воздух и чуть не опустился ему на голову, не поймай он его у самых очков.

– Ну я добавлю, уточню, – осторожно предложил Рябинин, зная, что злость опять копится в нем, как двухкопеечные монеты в таксофоне.

– Чего добавлять, все не так нашкрябал. Как тебе выгодно, так и рисуешь. Это не протокол, а фуфло.

– Значит, не будешь подписывать? – спросил он, уже зная, что допрос опять соскочил со своих колесиков, которые начали было вертеться. – Теперь, Рукояткина, уже нет смысла не подписывать! Я ведь узнал.

– А протокола нет – не считается.

Это точно: протокола нет – не считалось.

– Сейчас в твоей квартире идет обыск, деньги найдут, – заверил ее Рябинин.

– Деньги не петух, кричать не будут.

Затрещал телефон – это звонил прокурор. Рябинин не мог объяснить, в чем тут дело, но он всегда узнавал его звонок. В нем слышалось больше металла, словно аппарату добавляли лишнюю чашечку.

– Ну как? – спросил прокурор.

Рябинин быстро глянул на Рукояткину и ответил:

– Пока никак.

– Вы, наверное, Сергей Георгиевич, разводите там психологию, – предположил прокурор.

– Нет, не развожу, – сдержанно ответил Рябинин.

– Не колюсь я! – вдруг крикнула она на весь кабинет, догадавшись, что говорят о ней.

– Это она кричит? – поинтересовался прокурор.

– Да, Семен Семенович, – ответил Рябинин и повернулся к ней почти спиной.

– Прокурор, прочел газету?! – грохнула она так, что он прикрыл мембрану ладонью.

– Распустили, – сказал прокурор, все-таки услышав ее. – Вы с ней построже, не деликатничайте. Где надо, там и по столу стукните. Я буду ждать конца допроса. Вам же санкция на арест потребуется.

Голос у прокурора был злой, непохожий. Рябинин положил трубку и с неприязнью взглянул на подследственную.

– Накачал тебя прокурор? Теперь что применишь: ультразвук, рукоприкладство или палача крикнешь?

– Ты и так у меня все выложишь, – сказал Рябинин, затвердевая, как бетон в плотине, которая сдерживала злость.

– Ага, выложу, только шире варежку разевай. Изучила твои приемчики, больше не куплюсь.

– Ничего, голубушка, я и без приемчиков обойдусь. Главный разговор у нас еще впереди.

– Не пугай, милый, я ведь тоже кое-что в запасе имею. – Она вздохнула и добавила: – Да что с тебя, с дурака, возьмешь, кроме анализов. Слушай, мне выйти надо.

– Куда? – не понял он.

– На кудыкину гору.

– А-а, – догадался Рябинин, пошел к двери и выглянул в коридор.

Сержант находился в полудремотном состоянии и довольно вскочил, надеясь, что допрос окончен.

– Проведите задержанную, – попросил Рябинин.

Сержант весело шагнул к ней и взял за локоть,

деликатно, но взял.

– Во! Как королева – в туалет под охраной хожу. Скоро в кресле на колесиках будут возить. Или на носилках таскать.

Они пошли. И тут же из коридора на всю прокуратуру раздался ее грудной, с надрывинкой, голос, для которого не существовало стен и дверей: «Опять подталкиваешь, хрыч лопоногий?! У тебя не руки, а вилы. Из деревни-то давно, парень?! Ну-ну, не хватай, не для тебя мои формы…»

Голос затих в конце длинного коридора. Рябинин посмотрел на часы – ровно три. Он вздохнул, закрыл глаза, расслабил каждую мускулинку, даже кости как-то размягчил – и безвольно упал на спинку стула, как пустой мешок.

Часть четвертая

Однажды на совещании следователей Рябинин заявил, что в день должен быть только один допрос, потому что изматываешься и на второй тебя уже не хватает. Все посмеялись, он тоже улыбнулся, – допросы бывают разные. Сейчас он думал о допросе, которого и одного на день много. Он с удовольствием перенес бы встречу с Рукояткиной на завтра. Не было у него сил допрашивать. Кончились они. Навалилась усталость, но не та, от физической работы, когда мускулы болят здоровьем. А усталость бессилия, утомленности и отчаяния, от которых болезненно шумело в голове.

В детективах частенько писалось, как следователь выматывал преступника. Но мало кто знал, что следователь выматывался намного больше. Потому что обороняться легче, чем нападать. Потому что консервативное состояние, в котором находится обвиняемый, крепче, чем активное, в котором должен быть следователь. Добыча истины похожа на борьбу с сухой землей за воду: копаешь колодец, но грунт сцепился пластами, как великан пальцами. Конечно, земля уступит; конечно, ей тоже тяжело, когда лопатой по живому телу; конечно, она сама же будет благодарна за эту воду – все так. Но пока копаешь – десять потов спустишь, потому что рытье требует больше сил, чем крепкое залегание пластами.

Рябинин хорошо знал: пусть подследственный бросается на тебя с графином, пусть оскорбляет, издевается и рвет протоколы – этим допрос еще не загублен. Но если следователь не может найти путей к обвиняемому, то допроса не будет.

Поймать ее оказалось легче, чем допросить. Рябинин не мог припомнить такой яркой несовместимости. В этих случаях рекомендовалось заменить следователя.

Возможно, Демидова нашла бы к ней путь побыстрее. Может, Юрков «расколол» бы ее за час, стукнув кулаком по столу. И тогда накатывало чувство собственной никчемности.

Рябинин давно заметил, что ему приходилось – он бы и не хотел – больше доказывать, больше думать, понимать, знать и чувствовать. Если он допускал по делу ляпсус, то судья мгновенно брал трубку и звонил прокурору, а над огрехами Юркова мог только посмеяться. Рябинину приходилось доказывать мысль, которая в устах другого казалась очевидной. Не дай бог допустить ему грамматическую ошибку – машинистка оповещала, как о мандаринах, привезенных в буфет. Если Рябинин чего-нибудь не знал, это вызывало удивление. Его неудачная шутка сразу замечалась, хотя Юрков ляпал их запросто, как хозяйка пельмени. К критике прокурор относился спокойно, но только не к рябининской, от которой мгновенно раздражался…

Рябинин выпил из графина теплой воды, проглотив залпом два стакана. И тут же услышал в коридоре настырный голос: «На пятки-то не наступай, тебе у туалетов стоять. Ты хоть читать-то умеешь? Ну подержись, подержись…»

Когда сержант ее уводил, Рябинин вздохнул с какой-то надеждой, не совсем понимая, на что надеется. Теперь догадался – надеялся, что она убежит: выскочит на улицу, выпрыгнет из окна или пролезет через унитаз в люк на мостовой… Рябинину сделалось страшно – он испугался себя. На него напал тот страх профессии, который мгновенно лишает человека уверенности: вроде бы умеешь делать, но знаешь, что не получится. В памяти блеснуло озеро с интересным названием Якши-Янгизтау, Хорошее Озеро Среди Гор, где он бродил с экспедицией в годы своей беспокойной юности. Он поплыл через него на спор, забыв, что оно тектонического происхождения и все в ледяных ключах, как дуршлаг в дырках. На середине ему свело ногу. И он впервые в жизни ощутил такой страх, от которого перестали двигаться руки и вторая нога, пропал голос, а тело, еще не утонув, начало умирать. Ребята его спасли, но страх остался. Стоило заплыть подальше и оглянуться на берег, мышцы сразу превращались в вату. На суше такой страх он почувствовал впервые.

– За меня держишься… Используешь служебное положение в личных целях?! Ну, не подталкивай!

Они вошли в комнату, и Рябинин вобрал голову в плечи, будто на него медленно стала падать стена.

– Доставлена в сохранности, – доложил сержант и скрылся за дверью.

– Чего-нибудь новенького придумал? – поинтересовалась она, усаживаясь на стул. – Какую-нибудь подлость?

– Не тебе обижаться на подлость, – буркнул он. – Обман, хамство, ложь…

– А мне можно, – беззаботно перебила она. – Я от себя выступаю, а ты от государства.

– Будешь говорить? – мрачно спросил Рябинин. – Последний раз предупреждаю.

Услышав предупреждение, она удивленно глянула на следователя, перегнулась через стол и поднесла к его носу фигу:

– Во! Видал?!

Нет такого камня, который не источила бы капля. А нервы мягче.

Рябинин вскочил и что было мощи в вялой руке ударил кулаком по столу. И заорал чужим надрывным голосом:

– А ну прекрати! Гопница! Подонок! Проститутка!

Стало тихо. У Рябинина заныла кисть и выше, до самого плеча. Он застыл в ожидании – только очки ритмично подрагивали на носу, как тикали: нос ли дрожал у него, уши ли ходили, или это стучало сердце…

Она удивленно опустила свою фигу, но тут же опять подняла руки и положила на грудь, как певица в филармонии. Ее лицо бледнело – Рябинин видел, – оно бледнело, будто промерзало на глазах. Она открыла рот и глотнула воздух:

– Сердце…

Рукояткина качнулась и стала оседать на пол – он еле успел подскочить и двинуть ногой под нее стул. Она упала на спинку, приоткрыв рот и окостенело уставившись мутными глазами в потолок…