Текст книги "Избранное"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 42 страниц)

– Через наши стенки ошибиться невозможно, – даже обиделась она. – Телевизоры ревут громко.

– Не ошиблись? – уже механически повторил он, но теперь женщина даже не ответила.

Рябинин ничего не понимал. Изюминкой следственной работы он считал психологию, поэтому интересовался всеми ее проявлениями. Даже тайно думал, уж в чем, в чем, а в психологии кое-что смыслит. Но сейчас ничего не понимал. Получалось, что Виленская полчаса смотрела телевизор, а потом встала, написала две записки, позвонила ему и повесилась. Так не бывает. Так не должно быть.

– Спасибо, – сказал Рябинин, дав подписать протокол. Теперь эта женщина ему мешала.

После ее ухода он уставился пустыми глазами на обложку дела…

Готовясь к преступлению, человек сильно волнуется, каким бы волевым он ни был. Его поведение заметно отличается от обыденного. А ведь он идет не на смерть – только на преступление. Как же могла Виленская идти на смерть и включать телевизор? Да, бывало, люди с ума сходили…

Она и по телефону говорила с ним спокойным голосом. Получалось, что могла смотреть и телевизор. Но тогда рушился весь ее образ – страстный, эмоциональный и нервный.

Может, рассеянность? Ходит человек по квартире и задумчиво нажимает, открывает и включает все подряд. Но она перед этим ящиком сидела полчаса. Пыталась заглушить безвольный крик? Или просто боялась это делать в тишине, одна – хоть экран светится? Но тогда бы он остался включенным.

Рябинин вспомнил: Миронова или Шурочка упоминали, что Рита любила театр и не терпела телевизора. А перед смертью решила посмотреть?

Он взял листок с «аномалиями» и вписал шестую: «Перед самой смертью она полчаса смотрела телевизор».

Все. Больше следственных действий не было. Теперь оставалось думать. И Рябинин впервые поверил предсмертной записке Виленской – ему не найти причин самоубийства.

10

Рябинин не мог сосредоточиться: в кабинет заглядывали люди, прибегала из канцелярии Маша Гвоздикина, заходили следователи, то и дело звонил телефон… Он решил уйти. Ему требовалось уединение. Дом не подходил – тоска по жене и ребенку будут мешать хуже телефонных звонков.

В городе было такое место, где он с удовольствием просидел бы всю жизнь. Там стояла особая, шуршащая тишина. Там под рукой были самые ценные сокровища, накопленные людьми, – человеческие мысли. Там сразу охватывала страсть к познанию, к погружению в эти духовные источники с головой, надолго. И там чудесно и уединенно думалось.

Рябинин отправился в читальные залы Публичной библиотеки. Он не взял с собой ни портфеля, ни материалов дела – только листок с «аномалиями». Сунул в карман пиджака.

В прохладном помещении было пустовато. Редкие аспиранты лениво читали первоисточники. Часа через два народу прибавится, и страницы замельтешат веселее. Рябинин любил этот шелест, который успокаивал его, как в осеннем парке.

Он сел за свободный столик и снял пиджак. Приятная нервная истома предстоящей работы уже охватывала его. Он окинул взглядом зал, аспирантские затылки, зеленые абажуры ламп и ковер в междурядье – все это сейчас для него пропадет…

Перед Рябининым лежал мятый лист бумаги с его «аномалиями». Шесть бессвязных записей, обозначенных цифрами:

«1. На вопрос о причине самоубийства Самсоненко слишком долго стряхивала пепел.

2. Виленская зимой была возбужденно-веселой, а весной подавленной.

3. В день смерти она сожгла на работе какую-то бумагу.

4. У Виленской была неудачная любовь.

5. Есть письмо, которое кем-то кому-то передано, что возмутило Виленскую.

6. Перед самой смертью она полчаса смотрела телевизор».

Он даже воспрял духом, когда вот так спокойно обозрел собранные вместе странные пунктики. Их немало. У него бывали дела, где хватало одного. Рябинин опять вспомнил геофизиков, которые брали карту с хаотично нанесенными точками, обводили их линией, и на бумаге появлялся четкий контур месторождения. Он тоже хотел обвести свои точки и получить «месторождение» всей этой истории.

О сигареточном пепле и Самсоненко думать пока не стоило. На допросе он мог ошибиться. У человека бывают секунды, когда тот теряет себя: сказал не то или пронзила неожиданная боль… Может быть, Самсоненко вспомнила про невыключенный муфель в лаборатории или утюг дома.

Второй пункт объяснялся четвертым. Влюбилась она, видимо, зимой, а вот весной что-то случилось. Но что случается с любовью? Или она уходит, или уходит любимый человек. Если бы у Виленской ушла любовь, она бы не переживала – тут, кроме легкой грусти, ничего не остается. Значит, ушел любимый. Вот его-то Рябинину и не хватало. Его не было и, по словам свидетелей, не могло быть физически. Виленская находилась либо дома, либо на работе…

Шелест в зале усилился. Загорались зеленые лампы. По проходам таскали пачки книг. Рядом села девушка, сразу завалив бумагами весь стол. Рябинин ее давно приметил, с год. Она, видимо, писала диссертацию по социологии. Судя по литературе, что-нибудь про урбанизацию. Он все удивлялся: чем может обогатить социологию человек двадцати с небольшим лет – только чужими мыслями.

И опять он погрузился в свой листок.

Самоубийства совершаются под действием минуты. Что же для нее стало такой минутой?.. Скорее всего, письмо. Видимо, оно так потрясло Виленскую, что она даже записала о нем в дневнике. Ведь до сих пор факты и события не фиксировала. И эта запись последняя. Письмо, конечно, письмо. Нет, не письмо, а та бумага, которую она жгла на работе. Но вряд ли деловую бумагу, потому что на работе у нее все в порядке. Письмо и эта бумага… Черт!

Рябинин пугливо скосил глаза на соседку – та улыбалась своим социологическим книгам. Видимо, он выругался вслух.

Это же ясно! И просто. Никаких двух бумаг – одна бумага. Письмо. То самое загадочное письмо! Его она сожгла на спиртовке в столе. Нужно проверить на почте, когда и откуда она получала письма. Нет, пожалуй, почту тревожить не стоит. Что ж: получила письмо, снесла на работу и сожгла? Жечь там, где всем бросилось бы в глаза, где каждый мог подойти и спросить? Глупо. А если она принесла его кому-нибудь показать? Только Мироновой или Шурочке. Но они сказали бы следователю. Значит, письмо Виленская получила на работе. Но от кого? Она жила одной мыслью – о том человеке. Только одно письмо и могло ее потрясти. От него или по поводу его… И оно было передано. «Ну, а письмо-то зачем передавать». Теперь этот дурацкий телевизор…

Рябинин поднял голову. Девушка-социолог зябко куталась в платок и косилась на него. Конечно, он смешная фигура: сидит лохматый мужчина в очках и тупо смотрит в единственный листок, в котором почти ничего не написано. Это когда у всех-то папки, справочники, тома. Интересно: сколько следователь социологически обследует людей? Сотни, тысячи… Да как – в душу влезает. Этой бы девочке хватило на десяток диссертаций. Он встал и пошел в газетно-журнальный зал. Тут просматривали журналы, брали старые подшивки газет, интересовались новинками. Рябинин рассмешил девушку, протянув требование на прошлоне-дельную программку телепередач. На ее глазах отыскал он тот злополучный день и сразу нашел: в шестнадцать тридцать пять шла передача «Труженицы хрустальной колбы».

Рябинин слишком торопливо вернул программку и суетливо пошел из зала. Не будь эта программа старой, библиотекарша решила бы, что он побежал смотреть многосерийный детектив.

Он оказался в длинном коридоре, где медленно ходили аспиранты, уставшие от долгого сидения. Рябинин возбужденно зашагал вдоль стены, никого не замечая…

Значит, так. Вот, значит, как? Человек посмотрел передачу о своем институте и наложил на себя руки. Но почему?

Рябинин уже знал – почему. Он это узнал сразу, как только глянул в программку. Оставалось построить точную логическую цепь…

Ее любовная трагедия произошла весной. С тех пор Виленская ходила на работу и ежедневно видела свой институт. И ничего. Но вот она увидела его по телевизору, и ее нервы сдали. Правда, перед этим сжигалось письмо. И все-таки последней каплей стала телевизионная передача. Так может быть, так вполне могло быть, если только с этим хроникальным фильмом что-то связано. Скажем, самое неповторимое в жизни, которое ушло. Получалось, что это неповторимое привязано к съемкам. Съемки зимой и были. Там, на съемках, оказался тот человек. Вот почему Виленская никуда не ходила – она была с ним все дни. Видимо, съемочная группа небольшая…

Рябинин пошел в читальный зал и забрал свой одинокий листок. Остальное он додумает по дороге домой. Ему хотелось быстрого шага, успокаивающего. Радость всегда взвинчивала сильнее, чем неприятности. А сейчас у него была радость ученого, которого осенило после бесплодных опытов.

Завтра утром он найдет того человека.

11

Но утром нового дня всегда появляются новые заботы, которые откуда-то лезут сами, как трава весной. И все срочные. Сначала вызвал прокурор, который ввел правило, чтобы каждый работник раз в неделю рассказывал о своем житье-бытье. Сегодня оказался день Рябинина. Потом пришел гражданин, которого он вызывал давно, а тот лишь вчера приехал из командировки. Затем прибежала Маша Гвоздикина и попросила проверить курсовую работу о причинной связи. После нее сразу же позвонила Демидова и сообщила, что вечером партсобрание. Потом пришел работник милиции за статистической карточкой, которую Рябинин должен был отправить неделю назад. Звонили с обувной фабрики и просили прочесть лекцию о новых законах… Звонили из жилищной конторы и спрашивали, можно ли подобрать статью квартиросъемщику, который держит трех собак и всех лохматых.

Только в двенадцать часов Рябинин пододвинул к себе телефон. Он не знал, сколько человек входит в съемочную группу, и решил начать с поиска режиссера.

Телестудия оказалась сложным современным предприятием. Он долго плутал по телефонам творческих объединений, редакций и каких-то хозяйственных отделов. Наконец любезный девичий голосок переспросил:

– «Труженицы хрустальной колбы»? Да, по нашей редакции. Режиссер Макридин.

– Как ему позвонить?

– А он в командировке. Снимает фильм о Байкале.

– Ну-у-у…

Остановиться Рябинин не мог – он был весь в этом деле. Но жизнь вмешивалась в его расчеты. Видимо, он так сказал «Ну-у-у», что девушка добавила:

– Знаете, по-моему, он уже приехал, но в студии пока не возникал. Позвоните домой.

Она назвала номер телефона. Только положив трубку, Рябинин подумал, что не мешало бы спросить его имя-отчество. Он мог узнать у нее и состав всей группы. Но тогда пришлось бы представляться, они бы узнали про звонок из прокуратуры, приготовились бы к вызову, все обсудили бы… Он предпочитал внезапность.

Рябинин набрал номер телефона квартиры Макридина.

– Слушаю, – ответила женщина.

– Здравствуйте. Видимо, я говорю с Макридиной…

– Вы говорите с Самсоненко.

Рука дернулась и придавила рычаг аппарата. Но это сделал не он: это рефлекс сунулся вперед него. Мало ли Самсоненко в городе! Да и ошибиться мог, не тот номер крутанул.

Второй раз кружочки вертел аккуратно, выверяя каждую цифру.

– Слушаю, – сказал тот же голос, словно пропущенный через металлическую трубу.

– Мне нужен Макридин.

В трубке стало тихо. Мало ли в городе Самсоненко…

– Да-да, – дадакнул приятный мужской баритон.

– Здравствуйте. С вами говорит следователь прокуратуры Рябинин.

– Я вас знаю, – перебил Макридин.

– Откуда?

– Мне про вас рассказывала жена.

– Какая жена? – спросил Рябинин, хотя спрашивать было уже ни к чему.

– Самсоненко, заведующая лабораторией. К вам зайти?

– Да.

– Через час буду.

Рябинин положил трубку. Он сразу устал. Какая-то бессильная истома легла на тело, будто он отстоял смену в забое или сошел с марафонской дистанции. И вместе с этой физической опустошенностью пришла обида – ни на кого и ни на что. Но тем сильнее обида, когда не на кого обижаться.

Он уже знал, что Макридин тот, кто ему нужен. Знал по ряду признаков: его женой оказалась Самсоненко, они давно все обсудили, режиссер ждал его вызова… И говорил таким голоском, который хоть мажь на хлеб вместо варенья. Это голос виноватого. И Самсоненко все знала – вот почему замерла на допросе ее рука с сигаретой. Теперь съемочная группа не нужна.

Рита Виленская искала в людях необыкновенное. А вот как просто: муж снял фильм о жене, а заодно прокрутил роман, как киномеханик прокручивает любовный фильм. Но, может быть, Рябинин не прав? Можно ли судить этого режиссера поступком Виленской? И можно ли судить, не зная человека. Вдруг к нему войдет обаятельная, незаурядная личность, и Рябинин поймет увлечение Виленской, и вся эта история глянется совсем иначе…

Но ему почему-то не хотелось видеть режиссера.

12

Ровно через час, как и было обещано, в кабинет вошел высокий гибкий человек. Он улыбнулся и благожелательно протянул руку:

– Макридин к вашим услугам.

Видимо, от того ветерка, который вбежал вместе с режиссером, карандаш покатился по листу бумаги и упал на пол. Поэтому Рябинин не смог пожать протянутую руку – он полез под стол за карандашом. Когда распрямился, руки уже не было, но Макридин еще улыбался.

– Садитесь, – предложил следователь.

Режиссер сел, расстегнул куртку из матово-желтой

мягкой кожи. Рябинин точно не знал, но, кажется, эту кожу сдирают с молодых оленят. Из-под куртки сразу вышмыгнул широкий галстук-трапеция в крупную рыжую кляксу по белому полю. Верхняя пуговица перво-снежной рубашки была расстегнута.

– Разрешите закурить?

– Пожалуйста.

Макридин достал ослепительную коробочку сигарет, которых Рябинин никогда не видел, и легонько бросил на стол перед собой, как игрок бросает карту. Затем щелкнул по ее краю крепким полированным ногтем. Из коробочки выскочила ровно одна тонкая длинная сигарета – Рябинину даже показалось, что у нее есть талия. Макридин взял сигарету двумя пальцами, описал ею дугу над столом, поднес ко рту и прищемил углами больших, набухших губ. Зажигалка появилась в руке сама, из воздуха, из рукава оленьей куртки – хромированный параллелепипед без единой помарки. Он щелкнул им, откинулся на спинку стула и пустил над своей головой грибок дыма. Тот вроде бы попахивал коньяком.

Знакомые Рябинина, неглупые, образованные люди, часто упрекали его за скоропалительные суждения о людях. Да и коллеги иногда упрекали. И он никак не мог убедить в достоверности своих оценок – не было ни цифр, ни расчетов.

Он не знал, что Макридин за работник, как ведет себя в коллективе и какой в семье. Но он уже знал о нем главное, самую суть, из которой вытекал и работник, и товарищ по работе, и семьянин. Правда, доказать это Рябинин не мог.

– Я недавно приехал с Байкала, – сообщил режиссер. – Снимал интересный фильм.

– О чем же?

– Очень красивый фильм.

Макридин откинул головой нежидкие седеющие волосы, вдохновенно вскинул руку и провел ею в пространстве, показывая незримый фильм:

– Представляете? Байкал! И могучая природа! Скалы, сосны, кристальная вода – и все в солнце и воздухе. Это будет гимн свету, гимн прекрасному, гимн оптимизму…

Да знает ли он, зачем его вызвали? И знает ли про смерть Виленской?

– Расскажите, какие у вас были отношения с Виленской, – мрачновато перебил Рябинин.

Режиссер споткнулся на очередном «гимне» и опустил парящую руку.

– Скрывать ничего не собираюсь. Когда я снимал хроникальную ленту «Труженицы хрустальной колбы»…

Макридин иронично улыбнулся, приглашая улыбнуться и следователя такому дурацкому названию фильма.

– …то, откровенно говоря, увлекся Ритой Виленской. Она довольно тонко понимала искусство кино, чувствовала поэзию, стиль. И была прекрасной помощницей, консультировала по специальным вопросам. Мы как-то сблизились.

– Встречались только на работе?

– Нет, встречались и в иных местах. Разумеется, это не афишировали.

– Виленская знала, что Самсоненко ваша жена?

– Нет, этого в институте никто не знал.

– Ну, а жена про Виленскую знала?

– Видите ли, она понимает, что я человек творческий. На легкий флирт смотрит сквозь пальцы.

– Ну, а у вас с Виленской был легкий флирт?

– Не совсем. Я ею увлекся.

Ни черта ты не увлекся, подумал Рябинин. Разве так говорят про увлечение?..

– От врачей и следователей ничего не скрывают, – улыбнулся Макридин той улыбкой, когда надеются на мужское понимание. – Духовная близость у нас, так сказать, переросла в физическую.

– Жена и про это знала?

Впервые Макридин немного помолчал.

– Мы с ней на эту тему не говорили.

– Ну, и во что это потом все выросло?

Режиссер не замечал грубоватых вопросов. Они ему

были нужны не больше, чем телевизору переключатель программ, – только поверни ручку, а уж говорить и показывать он будет самозабвенно, никого и ничего не замечая.

– Видите ли, Рита подкупала только с первого взгляда. Потом я заметил, что мир она ощущает розовато-усложненным. Но, боже мой, жизнь и так сложна! Она хотела видеть во мне какого-то романтического героя в пурпуровом плаще. Какого-то современного Дон-Кихота. Согласитесь, глупо. В ней была старомодность наших бабушек. Упаси бог прийти к ней после пары фужеров сухого вина или поцеловать на улице…

– Зачем? – перебил Рябинин.

– Что – «зачем»?

– Зачем целоваться на улице?

– Бывают же порывы. В общем, мы с ней расстались.

– Я не понял: вы любили ее?

– Что такое любовь, товарищ Рябинин?! Человечество существует тысячелетия, и до сих пор этого никто не знает.

– Вы тоже не знаете? – усмехнулся Рябинин.

– Я считаю, что любовь – это сублимация сексуальных потребностей.

– Ага, – кивнул Рябинин, – красиво и научно.

Макридин не сомневался в единомыслии следователя. Он считал, что все мужчины состоят в заговоре против женщин. Но Рябинин состоял в других заговорах.

– Она вам писала?

– Да, было одно письмо на Байкал.

Режиссер даже не пытался скрывать. Нет, это была не честность, это была убежденность в своей непогрешимости.

– Где оно?

– Где ж оно… Теперь не помню…

Впервые за весь допрос Макридин не улыбался. Он вдруг начал долго и тщательно застегивать пуговицу на рубашке, словно только сейчас почувствовал свободный ворот. И перестал смотреть на следователя, потому что при застегивании верхней пуговицы удобнее все-таки глядеть в потолок. Оказывается, он пытался скрывать. Почему же все рассказывал, а тут засмущался?..

Ну конечно. На редкость примитивно. В основе человеческой подлости всегда лежит примитивность. Ах Рита Виленская! Осуждая ее за самоубийство, он все-таки мог понять ранимую душу, которая не перетерпела своей страшной минуты. Но вот почему она полюбила этого человека в куртке из ласковой кожи, содранной с олененка, он понять не мог.

– Нет, вы помните, где письмо, – убежденно заверил Рябинин.

– Товарищ следователь, ну куда девают письма?! Где-нибудь валяется. Может быть, в рабочем костюме…

– И вы сможете его принести?

Макридин потянулся рукой к вороту.

– Рубашка уже застегнута, – сообщил Рябинин.

Тогда режиссер передумал и полез за сигаретой.

Теперь он закурил без позы, как человек, которому просто хочется курить.

– Принести не могу. Его нашла жена.

– Нет, не нашла! Вы ей сами дали.

– Да? – приятно удивился Макридин прозорливости следователя. – Действительно, кажется, отдал.

– Зачем же?

– Как вам объяснить… Уж очень это письмо было художественно написано. Конечно, не без сентиментальности, не без парадоксов. Но были стиль и душа. Прямо Татьяна к Онегину. Поймите, я человек творческий и мне захотелось поделиться с женой, как делятся хорошей книгой.

– Куда Самсоненко дела письмо?

– Не знаю.

– Знаете, – певуче сказал Рябинин, – И я знаю. Она его отдала Виленской.

– Да? – опять приятно удивился Макридин.

– А зачем?

– Прочла мораль, что нехорошо приставать к мужчинам. Но я жену за эту акцию порицаю, – спохватился он.

– Ах, вы порицаете…

Сразу после этой «морали» Виленская сожгла свое письмо, которое как бумеранг вернулось к ней, полоснув по сердцу. Больше неясностей не было. Следствие закончено. Режиссеру осталось подписать протокол. Он получался короткий: если Рябинин волновался, то никогда хорошей записи не выходило.

– Мы не ханжи, – заметил Макридин, расписываясь под текстом. – У всех бывают романы. Надеюсь, она покончила не из-за любви?

– Нет, не из-за любви, – убежденно ответил Рябинин. – С любовью она уже справилась. Виленская покончила с собой из-за вашего предательства.

Макридин смотрел на следователя, обидчиво сложив сочные губы. Этого он не ожидал. Видимо, он привык, чтобы его понимали. Ну а тех, которые не понимают, можно всегда избежать. Кроме следователя.

– По-моему, – нравоучительно сказал режиссер, – слово «предательство» в этой истории неуместно.

– Почему же? – Рябинин удивился, теперь пришла его очередь удивляться, – Сначала вы предали жену. Потом предали любовь. А потом предали Виленскую.

– Слово «предать» относится к Родине, – уточнил Макридин.

– Нет уж! – отрезал Рябинин и встал. В начавшемся разговоре сидеть он уже не мог. Вскочил и режиссер, расплескав полы своей широкой куртки.

– Нет уж, – повторил Рябинин. – Предатели ни с того ни с сего не получаются. Они сначала предают жен, детей, работу, товарищей… А потом Родину. Родина-то и состоит из наших друзей и близких, из нас с вами, из любви, из верности. Лично я бы вам никогда и ничего не доверил.

– В моих действиях нет состава преступления! – повысил голос Макридин, вспомнив про закон. Он уже проконсультировался.

– К сожалению, в кодексе не хватает статьи. Одной, но самой главной. Я бы ее внес под номером один. Статья номер один – о человеческой подлости.

– Жена предупреждала, что вы человек неделикатный.

– Смотря с кем, – сказал Рябинин, сдерживая бесцельную злость.

И вдруг Макридин улыбнулся – посреди словесного боя и ярости улыбнулся своей младенчески-обаятельной улыбкой, безотказно действующей на людей. Рябинин даже умолк.

– Надеюсь, эта история на моей работе не отразится? – спросил он из-под улыбки.

Вот ради чего улыбался. И ни разу не пожалел Виленскую, хотя бы ради вежливости. Рябинин попытался принять безразличный вид – это помогало сдерживаться.

– А то вот так влипнешь в историю из-за человека не от мира сего, – разъяснил режиссер.

– Она от мира сего, Макридин. От нашего. Это вы не от сего мира, а еще от старого, от уходящего.

Но режиссер не слушал. Его не интересовало мнение следователя. Он беспокоился за свое место в студии.

– На работе не отразится? – переспросил он.

– Обязательно отразится! – звонко сказал Рябинин, да, пожалуй, уже и крикнул, подступая к режиссеру. – Я завтра же поеду на студию и сообщу начальству. Я соберу ваш коллектив и все расскажу ему. Я пойду в газету и покажу дело корреспонденту… Я напишу представление в Москву, в комитет по телевидению. Я всюду пойду, Макридин! Потому что вам нельзя снимать воздушное, солнечное, оптимистичное… Вы не только хрустальные колбы перебьете – вы людей-то на своем пути…

Видимо, Рябинин упорно наступал на него грудью и голосом. Макридинская улыбка пропала – только остались растянутые губы, застывшие, как резина на морозе. Глаза пожелтели: от ярости ли, от коричневого ли сейфа, к которому загнал его следователь…

Макридин нащупал сзади дверь. Его ловкое тело только полыхнуло в проеме желтым светом и пропало. Но в проеме мелькнуло и чье-то лицо.

Рябинин взялся за виски и вышел в коридор.

У паровой батареи стояла Шурочка. Теперь она не плакала, но глаза у нее так и остались красными. Без белого халата она казалась еще меньше.

– Устали? – спросила Шурочка.

– Немножко.

И он впервые за этот день улыбнулся.

КРИМИНАЛЬНЫЙ ТАЛАНТ

Часть первая

Виктор Капличников слегка покачивался от радости. От жаркого, перемятого каблуками асфальта; от тихого горячего ветерка, в котором духов, казалось, больше, чем кислорода; от встречных огоньков, мельтешивших в густо-синих улицах; от встречной девушки в брючном костюме… Радость была всюду. Но шла она из внутреннего кармана пиджака. Там лежал жесткий типографский прямоугольник свежего диплома. Капличникову хотелось зайти в какую-нибудь парадную. И еще раз впиться в него глазами. Но он терпел, да в парадной и помешали бы. Два часа назад у Виктора было среднее образование, а теперь высшее. Два часа назад он был токарь, а теперь инженер.

Неприятности можно переживать в одиночестве. Радость же рвется наружу, к людям. Этот диплом даже некому было показать: родители в отпуске, приятели в турпоходе. Он пожалел, что не пошел вспрыснуть это дело с малознакомыми заочниками. Конечно, можно взять бутылку хорошего вина, пойти домой, положить перед собой диплом и выпить всю емкость мелкими глотками. И сидеть в притихшей квартире перед телевизором – единственным живым существом. Но ему были нужны люди и тот городской шум, который так всем надоел.

Капличников шел по проспекту длинным рабочим шагом. На него бежали желтые фары, реклама, витрины и фонари. Из скверика вырвался запах скошенной травы, первой в этом году, и сразу посвежело. Аромат духов показался жеманным и вроде бы лишним.

У подземного перехода продавали белую сирень. Он купил большой дорогой букет, купил никому, себе.

Хотел поискать в сирени цветочки с пятью лепестками и съесть на счастье, как это делал в детстве, но решил, что грех требовать у жизни еще счастья.

На углу в глаза бросились большие голубоватые буквы ресторана «Молодежный»: бросились, как откровение. Это было как раз то место, где крутилась бесконечная радость и не признавалось одиночество.

Даже не раздумывая, Капличников направился к решетчатому неоновому козырьку.

У широкой двери он одернул пиджак, трезво подмигнул швейцару и вошел в синеватый холл. В стеклянных дверях зала Капличников замешкался, не зная, как поступить с букетом. Ему почему-то захотелось сдать его гардеробщику и взять номерок – не входить же в ресторан с цветами и без женщины.

И тут он увидел ее, женщину, которая стояла у зеркала и, видимо, ждала своего мужчину. Капличников зарыл лицо в сирень, вдохнул щемящий запах и двинулся к ней.

– Это вам. От незнакомца. Просто так, – смело сказал он и протянул букет.

Она вскинула голову и широко распахнула глаза, будто он щелкнул перед ее лицом зажигалкой. Но это была секунда – тут же девушка улыбнулась и взяла цветы просто, как кусок хлеба.

– Спасибо.

– Надеюсь, ваш знакомый по шее мне не съездит, – сказал Капличников и тут же спохватился: человеку с высшим образованием выражение «съездить по шее» можно и не употреблять.

– Знакомого уже нет, – усмехнулась девушка.

– Как нет? – удивился Капличников: он не представлял, что сегодня могло чего-то или кого-то не быть.

– Час жду, а его нет. Придется уходить, – ответила девушка без капли грусти, как говорят женщины о досадной мелочи, вроде поехавшей петли на чулке.

– Ну и знакомый! – удивился он.

– Шапочный.

Капличников глянул на нее иначе, словно отсутствие этого шапочного знакомого дало ему второе зрение, – девушка была симпатична и стройна, только, может, чуть широковата. Да при ее полных ногах не стоило бы носить такое короткое мини.

– Послушайте! – воодушевленно начал он.

Девушка спрятала нос в букет и вопросительно посмотрела из цветов.

– Пойдемте со мной. У меня сегодня… невероятный день.

– Почему невероятный?

– Особенный, радостный день… Я вам все расскажу. Пойдемте, а?

Она смотрела из букета весело, словно оценивала шутку – рассмеяться ли, улыбнуться. В другое время Капличников изобразил бы печаль, которая охватит его, если она не пойдет. Но сейчас на печаль он не был способен – сиял, как чайник из нержавейки. Видимо, радость действует на женщину не хуже печали, потому что девушка тряхнула головой и пошла к залу. Капличников бросился вперед, распахнул перед ней тяжелый прямоугольник стекла, подхватил под руку. Рука оказалась теплой и плотной, как утренняя подушка. Девушка пахла какими-то странными духами. Он никак не мог уловить этот волнистый запах: то ландышем томным, то клейкими тополиными почками, а то просто скошенной травой, как из того сквера. И ему вдруг пришла мысль: эта незнакомка станет его второй радостью. Почему бы к одной удаче не привалить второй, еще более крупной? Почему бы этой девушке не оказаться той невероятной женщиной, о которой он иногда мечтал? Виктор Капличников еще не знал, та ли это женщина, о которой думалось, но уже чувствовал, что она не похожа на тех девушек, с кем он работал, ходил в кино и стоял в парадных.

Они пересекли зал и в самом углу обнаружили свободный столик на двоих. Это тоже была удача, пусть мелкая, но удача, которые должны сегодня сыпаться, как яблоки с дрожащего дерева – крупные и мелкие.

– Я – Виктор, – представился он, как только они сели.

– Ирина, – сказала она, подняв большие внимательные глаза.

Конечно, Ирина, не Ира, а именно Ирина – чудесное имя, которое он любил всегда.

– Какая же у вас радость? – улыбнулась она, не выпуская букет из рук, словно пришла на минутку.

– Уже стало две.

– Чего две? – не поняла она.

– Две радости. Во-первых, получил диплом об окончании Политехнического института. Инженер-механик! Радость, а?

Она кивнула. Ему показалось, что сильно своей радостью он ее не поразил. В конце концов, что такое он со стороны – еще один инженер, которых сейчас пруд пруди.

– А во-вторых?

– Во-вторых, встретился с вами.

– Еще неизвестно, радость ли это, – усомнилась она и вдруг засмеялась довольно громко и весело. Он подхватил смех, как эхо подхватывает голос. И ему сразу стало спокойнее, ничего уж такого особенного: кончил институт и встретил хорошую девушку. Тысячи людей, десятки тысяч кончают институты и встречают милых женщин. Ему стало спокойнее, потому что очень сильная радость до сих пор сжигала его энергию.

Официант налетел ветром, схватил сирень, тут же приспособил ее в вазу-кувшин из синего ребристого стекла и встал, выразив фигурой ожиданье, не согнув ее ни на сантиметр.

– Что берем? – спросил было Капличников у Ирины, но тут же махнул рукой: – Сегодня я именинник. Итак, салат фирменный, цыплята табака, икра черная четыре порции…

Он все диктовал и диктовал, пока она опять громко не рассмеялась:

– Куда вы набираете?!

– Много, да? А что вы пьете?

– Только не коньяк, терпеть не могу.

– Тогда водку? И шампанское.

– Салат из свежих огурцов употребляете? – спросил официант.

– Обязательно употребим, – заверил Капличников.

Официант ушел, привычно ввинчиваясь меж столов.

В полумраке под потолком медленно вращались громадные лопасти, разгоняя табачный дым по углам. Бра на деревянных панелях светились угарной синью, плывущей вверх и пропадающей над светильниками. Шумок стоял ровный, было еще рано, часов девять вечера.

– А вы правда сегодня кончили институт? – спросила она.

Капличников сначала растерялся, – ему всегда верили сразу. Он хотел тут же вытащить диплом, но опустил поднятую руку – надо ли доказывать. Да и не хотелось его доставать: не то все-таки место, где стоило размахивать дипломом, который дался не так-то легко.