Текст книги "Избранное"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 42 страниц)

Они на меня смотрят. Наконец приятель удивленно решает:

– Да ты гурман!

– А как же, – слегка самодовольно подтверждаю я и пью пять чашек, чтобы уж подтвердить неожиданную репутацию.

Домой я иду легкой, взвинченной походкой, дерзко подмигивая женщинам: это меня бередит скопившийся в организме кофеин. На перекрестке мнется симпатичная девушка. Я подмигиваю.

– Скажите, где тут можно выпить чашечку кофе? – спрашивает она, ободренная моим тиком.

– А вот кафетерий, – показываю я на дверь.

– Вы тоже туда?

– Боже упаси!

– Не любите кофе? – удивляется она.

– Почему это не люблю? – спохватываюсь я, не желая пасть в ее глазах.

Я толкаю дверь, впускаю ее и вхожу сам. Приходится взять чашку черного, как жидкий уголь, кофе. Проглотив его стоя, я выскакиваю из кафетерия.

Естественно, кофеину в организме прибавилось. В автобусе мне опять попадается девушка, которая садится рядом со мной. Я отшатываюсь – мне кажется, что у нее на плечах сидит медведь. Но это модная шапка огромных размеров и повышенной взлохмаченности. Успокоившись, я, разумеется, подмигиваю.

– Хотите познакомиться? – деловито спрашивает она.

– Нет, хочу щей, – признаюсь я.

Домой прихожу позже обычного, поэтому раздеваюсь в передней чуть виновато.

– Устал? – спрашивает жена.

Я борюсь с бродящим во мне кофеином и стараюсь не подмигнуть жене.

– Есть немного.

– Сейчас сварю тебе кофе.

МЕЖДУ НАМИ

Братец, ты остался один посреди житейского океана. Без руля и ветрил. И без боцмана – она уехала в отпуск. Остался компас – длинный список дел, которые тебе надо сделать. Но зачем компас без руля? Поэтому завали нечаянно список за диван, и тебе будет спокойнее.

Некоторые думают, что ходить на работу, учиться, руководить, писать диссертацию и сидеть дома мужчина умеет только при помощи женщины. Без жены я прожил двадцать четыре рабочих дня. Мужчина без женщины не погибает – это точно.

В комнате можно не убирать, белье можно добывать в шкафу, а вот пищу, ничего не поделаешь, надо изредка готовить. Жизнь – это еда и питье.

Кое-какой опыт, братцы, хочу вам передать. Все советы проверены лично, ибо каждый совет – капля моей крови или кусок обожженного тела.

Список ты уже завалил? Итак, мой первый совет: до вечера ходи покуривай, пока не захочешь есть. А уж тогда волей-неволей…

Лучше всего взять пельмени – на них все написано. Но лично я покупал колбасу. Это настоящий мужской продукт. Съешь ее батон – и ничего тебе не надо, кроме воды.

Высматривая кастрюлю, не бери самую большую и широкую. Во-первых, в нее проваливается пропасть крупы. Во-вторых, варево уже дня через три прокиснет. И, в-третьих, у нее нет крышки, а стиральная доска, которой я ее накрывал, придает пище банный привкус. Поэтому не бери эту кастрюлю. Кстати, жена потом называла ее тазом.

Если каша полезла из кастрюли, то переложи ее в другую, побольше. Если полезла из большой, то клади в ведро и вари дальше. А если уже полезла из ведра на плиту, тогда, братец, ты переложил крупы.

Зачем выскочившие из кастрюли макароны ты лепишь на бок плиты? Они потом засохнут и забелеют по вечерам, как обломанные зубы ведьмы. Я лично вытаскивал из кастрюли макароны в виде плотно шнурованного белого узла. Я никогда не видел гордиевого узла, но из макарон он не рубился.

У тебя в салате появился запах керосина – значит, туда попал бензин. Поменяй местами бутылки из кухонного шкафа и кладовки. В какой-то из них подсолнечное масло. А может, и не в них. Подумай: не потому ли голубым пламенем рявкнула утром сковородка?

Если ты второй час не можешь вытащить руку из банки с огурцами, то зачем ты ее туда засунул? Есть простой способ сохранить половину рассола. Уж засунь руку подальше, до самого дна, и неожиданно для себя подними банку над головой. Тогда рассол двумя струями хлынет между кистью руки и горловиной банки. Одна струя проскочит через рукав на спину – это убыток. Вторая нальется в миску. Остаток покажи жене, сам не пей – они любят экономных. Теперь бей банку. Огурцы будут в стеклах, выбрось их в мусоропровод.

Тебе захотелось чашечку черного кофе – свари. Если он получился густоватым и ложечка, как балерина, грациозно стоит в кофе, значит, ты заварил гречневую муку из соседней банки. Попей чаю.

Если из бутерброда торчит горящий окурок, то переложи сливочное масло из пепельницы в масленку.

Если вечером, когда читаешь газеты, у тебя начнут слезиться глаза – не волнуйся. Значит, на кухне тлеет сервант из польского гарнитура. Потуши.

Если ты сунул голову в раскаленную духовку, то потом сразу сунь в холодильник – сбалансируется.

Не вздумай пальцем пробовать сковородку – это негигиенично. Есть простой способ – плюнь в нее. Если зашипит – значит, накалилась.

Ну, что еще? Да, у тебя может появиться чувство, будто в животе перекатывается небольшая гантелька. Все в порядке – это начинается хронический гастрит.

Иногда на тебя будет накатывать тоска, противная, как болотная хлябь. Будет казаться, что ты погибаешь. Выбрось это из головы. Есть мужские работы, и есть женские. Наше место у камня и металла. Жизнь – это не еда и питье.

Хватит, братец, философствовать. Готовься встречать жену. Не надо заметать мусор под стол – там сразу видно. Гони его под сервант. Вынеси этот дурацкий ящик с черепками столового сервиза. Ну и ну, у тебя даже заржавела ложка из чистого серебра, а говорят – не окисляется! Потри ее зубным порошком «Жемчуг». Учти, зубная паста «Мери» не годится.

А какие у тебя отношения с соседями? Попроси соседку убрать и приготовить обед. Наше место у стали и гранита. А сам иди сбрей бороду.

В общем, братец, без женщины мужчина проживет двадцать четыре рабочих дня. Больше не пробовал. Но мой приятель прожил двадцать пять. И ничего. Только теперь не наедается.

Да! Братец, не посылай эти советы в «Работницу». Пусть это останется между нами, мужчинами.

ПОСЛЕДНЕЕ ДЕЛО ХОЛМСА

Мы сидели за столом и собирались пить черный кофе и кушать сандвичи.

– Да, Ватсон, – сказал Холмс, – и у меня бывали ошибки, но эти ошибки стоили побед.

Я воспользовался его дедуктивным методом и пришел к выводу, что у Холмса хорошее настроение. Действительно, он взял скрипку, а также смычок.

Но чарующим звукам не суждено было вырваться из-под его длинных и гибких пальцев. В дверь энергично постучали, и тут же вошел человек, о котором я ничего не смог бы сказать. Он только показался мне сдержанно-взволнованным.

– Сэр, я хочу просить вашей помощи, – обратился он к Холмсу.

– Садитесь, – сказал Холмс, сцепил пальцы и схватил его глазами, как ястреб хватает пташку. – А вы, дружище, по утрам пьете имбирное пиво? Помните, Ватсон, мою работу о запахах ста восьмидесяти алкогольных напитков?

Я кивнул, так как внимательно прочел этот интересный труд.

– Нет, сэр, но вечерам я выпиваю кружку плодоягодного, – скромно ответил джентльмен.

Плодоягодное среди ста восьмидесяти напитков не значилось.

– Итак, – продолжал слегка уязвленный Холмс, – вы не горожанин и сегодня приехали первым поездом, иначе бы не пришли в такой ранний час.

– Что вы, сэр! Коренной горожанин, но эту ночь я провел не совсем дома, а к той особе утром должен был вернуться муж. И вот в пять утра я на улице, а это очень унизительно для мужчины, сэр.

– Но вы не будете отрицать, что были на ферме. На ваших брюках я вижу свежий силос! – громко сказал Холмс, и я впервые услышал такой раздраженный тон в разговоре с клиентом.

– Буду отрицать, сэр, – опять не согласился ранний гость. – Я вам не сказал, что к той особе муж все-таки вернулся, и в пять часов мне пришлось прыгать в окно. Я попал в бачок с нечистотами, а это, сэр, очень унизительно для мужчины.

Лицо Холмса дернулось, и я отвернулся, чтобы не видеть его. Минутная пауза показалась часом.

– Может быть, вы скажете, что у вас не болит зуб и вы беспричинно хватаетесь за щеку? – с вымученной иронией спросил Холмс.

– Хуже, сэр. У меня перебита ключица. Я не сообщил, что в бачок прыгнул не совсем добровольно, а с помощью мужа той особы. Скажу вам, сэр, это очень унизительно для мужчины.

– Почему же вы держитесь за щеку?

– Видите ли, сэр, у меня болит, извините, живот. Как съем два фунта грудинки и запью плодоягодным, так обязательно болит живот.

Лицо Холмса, и без того бледное, совершенно побелело, будто он сразу лишился всей крови. Длинные тонкие пальцы облепили смычок.

– Но почему вы все-таки держитесь за щеку? – но удержался и я.

Ранний гость с уважением посмотрел на скрипку:

– Не могу же я, джентльмены, в вашем обществе держаться за живот. Это унизительно для мужчины.

– Может, у вас нет и плоскостопия? – отрывисто бросил Холмс.

– Сэр, у меня нет ботинок, и мне с непривычки щекотно, поэтому я так и хожу.

Он выставил из-под кресла босые ноги.

– Что вам угодно? – не сдержался Холмс.

– Сэр, говорят, что вы мировая ищейка. Я не знаю ни адреса, ни имени, да и в лицо бы не узнал особу, с которой провел ночь. Прошу вас, проявите свои способности, найдите эту особу и верните мне ботинки. У нее под мышкой бородавка. Вам-то этой приметы хватит за глаза. Поверьте, сэр, вернуться домой без ботинок – это очень унизительно для мужчины.

Смычок, как сухарик, переломился надвое в руках Холмса, в тех руках, которые могли завязать бантиком каминную кочергу.

– Ватсон, – сказал он, – дайте ему мои самые лучшие ботинки и спустите его с лестницы, иначе ему уготована судьба этого смычка.

Я это сделал. Но признаюсь: джентльмен без ботинок показал всю несостоятельность методов моего друга. Я навсегда порвал с Холмсом.

Возможно, у Холмса было много блестящих дел, но я уже писать не мог. Если же о герое не пишут, то о нем не знают. А если о нем не знают, то он остается просто заурядным сыщиком.

ГЛАВНЫЕ ПРИЗНАКИ

Лицо, отбиравшее певцов и певуний для вокально-инструментальных ансамблей… Кое-кто думает, что такого лица нет. А оно есть, потому что откуда же берутся тогда ансамбли, которым гитар даже не хватает – фабрики струны не успевают натягивать.

Так вот это лицо задумчиво барабанило торчащими из босоножек пальцами по полу и рассматривало сидящую перед ним девицу, которая в свою очередь рассматривала его пальцы в босоножках.

– Ну что ж, – сказало лицо, – мордашка у вас есть?

Девушка перевела ее из фаса в профиль, чтобы заодно показать носик, изящный, как обтаянная сосулька.

– Так, – сказало оно. – Ноги у вас есть?

Она нервно поднялась. На юбке автоматически распахнулась прорезь, в которой застыла высокая стройно-белая нога, похожая на березку без сучка и задоринки. Лицо даже перестало барабанить пальцами по паркету.

– И вторая… есть? – хрипло спросило оно, не в силах оторваться от первой.

Девица сработала коленками, как переключателем, выставив в макси-прорезь другую ногу.

– А то бывает, – извиняюще сказало лицо, – что вторая деревянная.

Лицо помолчало, приходя в себя после березовых ног.

– Краситься со вкусом умеете?

Она закрыла глаза, и ответственное лицо с интересом вытянуло шею: было полное впечатление, что пропали ее карие и открылись другие, громадно-синие – так выглядели издали синюшные веки. Показывая сорт помады, девица турбулентно повертела губами.

– Одеваться тоже умеете?

Девушка перевернулась вокруг собственной оси, отчего ответственное лицо опять впало в нирвану, потому что того макси, которое было спереди, сзади не оказалось, а что там висело, лицо определить не могло – то ли тюль, то ли оренбургский платок.

– А танцевать умеете? Теперь певице надо приплясывать.

Девушка вздрогнула и прошлась в угол казачком, обратно вернулась шейком, потом рок-н-роллом, потом твистом пополам с барыней, а уж потом сплясала новый танец, от которого лицо жутко покраснело, сдерживая возникшие в нем синхронные конвульсии. Зато увидело, что у нее сзади вместо юбки – полиэтилен, отороченный мохером.

– Микрофон держать умеете? У нас был случай, певица микрофон проглотила. А он импортный, валюты стоил.

Девица схватила со стола восьмицветную авторучку в форме ракеты и поднесла ко рту на манер микрофона. Лицо проворно вскочило и выдернуло ручку у певицы:

– Она тоже денег стоит. Верю без показа. Давайте заявление.

Взяв бумагу, лицо написало косую резолюцию: «Зачислить певицей в квартет „Поющая четвертинка"».

Девица послала ему воздушный поцелуй и ушла особой эстрадной походкой, когда, того и гляди, нога зайдет за ногу и они переплетутся, как два провода на электрошнуре.

– О, черт! – тихо выругалось лицо, – Опять забыл спросить – петь-то умеет?

ВОДЫ ТИПА…

Ехать в однодневный дом отдыха Шатохин не хотел, но ему рассказали, что там его ждет (в порядке перечисления): купанье в реке, обед, поход в лес за черникой, ужин, ходьба в мешках – все, разумеется, коллективное. Ну, а кто успеет еще что, то индивидуально. Да еще минеральные воды, которые советовал пить доктор и велела попить жена. И все за один день. Шатохин согласился, хотя плавок в магазине не нашел; купаться же в трусах – черных, семейных, пятьдесят восьмого размера, со слабой резинкой – он смог бы только ночью.

Приехав, Шатохин все-таки вышел на пляж и увидел экономиста Аринушкина – тот стоял в трусах – черных, семейных, пятьдесят восьмого размера, но с крепкой резинкой.

– Через полчаса обед, – улыбнулся Аринушкин.

– Мне перед обедом нужны воды, – улыбнулся Шатохин.

– Какого типа?

– Общеукрепляющего.

– Я с этими водами собаку съел, – заверил Ари-нушкин.

Шатохин понял, что ему повезло – он попал в руки тертого однодневноотдыхающего, который и минералку отыщет, и обед выберет, и черничку крупную покажет. Он и плавки добудет.

Они надели брюки. Шатохин причесал то, что осталось на голове. Аринушкин не стал причесывать того, чего уже не было. И пошли в голубой павильончик.

Тот сиял бутылками различных вод от пола до потолка.

– Вот эта вода типа «Боржоми», но пить не советую: в животе станет бурчать, особенно при дамах.

Шатохин кивнул.

– Так. Эта вода типа «Нарзан». Глоток сделаешь и заикаешь, как ишак.

Шатохин согласился, и, как ему показалось, уже икнул.

– А эта водичка типа «Нафтуси». Тут вопросов нет – бабья водичка.

У Шатохина вопросов не было.

– Ну, эта вода типа «Полюстрово». Не советую, ее разбавляют.

Шатохин не успел спросить, чем можно разбавить воду.

– Вот та водичка типа «Ессентуки» номер один. Какой дурак будет пить номер один?

Шатохин подтвердил, что ни один дурак не будет.

– А тут водичка типа «Ессентуки» номер семнадцать. От нее на прошлой неделе однодневноотдыхающий за один день помер.

Шатохин в страхе смотрел на бутылку. Экономист отдышался, вытер ладонью затуманенное жаром лицо и показал:

– Поэтому мы попьем водичку этого типа…

Буфетчица открыла бутылку. Шатохин отпил, почувствовав некоторую приятность и знакомый запах.

– Эта вода какого типа?

– Вода типа «Жигулевского».

После четвертой бутылки Шатохин спросил:

– Плавки достать можешь?

– Джинсовые?

– Нет, в полоску.

Аринушкин хлопнул Шатохина по плечу и взял бутылку воды другого типа – бурой и еще более знакомой.

– Вода какого?

– Типа портвейна розового.

Они пригубили всю бутылку и еще по стаканчику.

– Трусы достать сможешь? – спросил Шатохин.

– У тебя же одни есть…

– Пятьдесят восьмого размера, велики…

– Ничего, в воде сядут, – ответил экономист и заказал бутылку воды посветлее.

Они попробовали. Пахло хорошо, неразбавленно.

– Какого типа? – кратко спросил Шатохин.

– Известного, мужского.

– Резинку для трусов достанешь?

– А твои без резинки?

– С резинкой, но с разбавленной.

– Ничего, в воде не видно.

И вдруг в простеночке за буфетом Шатохин заметил, а заметив, показал Аринушкину огромную красную бутылку.

– Вода… какого типа?

– Типа шипучки… ноль один.

– По стаканчику, – решил Шатохин, поднялся, шагнул к простенку и снял красный огнетушитель.

ПРО ЖАРЕНУЮ РЫБУ

Мама собиралась долго, я собрался быстро, а Рэдик всегда готов. Мама взяла уйму ненужной всячины. Например, подстилку в шашечках, хотя лежать на песке лучше – щекотнее. И поставила в сумку стеклянную банку, в которую напихала жареной рыбы.

– Это пристипома, но на сливочном масле. Лично я люблю экзотическую рыбу.

На пляж мы шли гуськом. Рэдик бежал впереди без всего, потом топал я с маской, а последней брела мама с сумкой. Но Рэдик не всегда бежал гуськом, потому что попадались птички – тогда он с каким-то бормотаньем несся за ними в кусты. Хорошо хоть кошек не попадалось…

На пляже было народу что в бочке кислороду. Из-за Рэдика мы искали место подальше от людей. При помощи глазомера я нашел как бы поляночку. Значит, так.

Если встать лицом на север… Женщина с девчонкой были от нас в трех метрах. Между прочим, девчонка очень глупая – сидит на пляже с бантиком в волосах. Сразу видно, четвертинка. Из четвертого класса, значит. Еще у них кастрюля синяя полузакопана в песок. Наверное, с манной кашей.

Если встать лицом на восток… Старушка читала книжку в двух метрах от нас. Книжка без картинок, толстая. Старушка в очках, тоненькая, как сложенный зонтик. Еще у нее была сетка, где лежал платочек, футляр от очков и один эллипсоидный апельсин.

Если встать лицом на запад… В одном метре пятидесяти сантиметрах лежала женщина маминых лет. Наша подстилка в красных шашечках, а ее – в зеленых шашечках. Женщина спала уткнувшись лицом в песок.

Если встать лицом на юг… В двадцати четырех сантиметрах лежал мужчина ногами к нам, головой наоборот, а животом кверху. Если бы он был людоед и собакоед, то в его животе запросто бы уместился я с Рэдиком. Но дело не в животе, а в ногтях на ногах – обкусаны. На руках-то просто обгрызть… Может, он йог? Они могут ногой не только до рта дотянуться, но и за ухом почесать.

– Вы с собакой? – удивился он.

– Нет, что вы, – елейным голосом отозвалась мама.

Кстати, этого голоса раньше у нее не было. Теперь

же она хотела всех умаслить, чтобы люди не кричали насчет «собак развели».

– А кто же это? – усомнился мужчина, видимо решив, что он перегрелся.

– Щеночек, – улыбнулась мама.

– Он… не того?

– Он мухи не обидит, – заверила мама.

Тут муха, а вернее, оса стала крутиться у его морды. Рэдик щелкнул зубами, как заправский волк, и оса пропала – то ли в песок со страху зарылась, то ли он ее проглотил. Мужчина покачал головой и лег, конечно, животом вверх. Я лег на песок, конечно, животом вниз. А Рэдик сел, потому что загорать не собирался.

Я-то лег на секундочку. Думаю, сейчас погреюсь, а потом бултыхнусь…

– Господи, что такое?

Я обернулся на запад, на женщину, спавшую от нас в одном метре пятидесяти сантиметрах. Она уже не спала, а сидела и растерянно изучала синее небо. Оттуда, с синего неба, грязной пылью сыпался на нее песок и всякое разное. Она-то спросонья, а я сразу понял, что не с неба, потому что проследил траекторию – Рэдик копал яму. Он это ловко делает: передними лапками сучит быстро-быстро, откидывая песок метра на три.

– Уймите эту землеройку!

Мама подбежала к Рэдику на коленях и огрела его моей маской. Он прыгнул от уже вырытой ямы, обидевшись, – к такой грубости Рэдик не привык. А мама подсеменила – все на коленях – к запорошенной женщине:

– Я вас обмету.

И начала скрести по ее загорелым ногам маской. Там, между прочим, железная гаечка есть.

– Ах, оставьте…

Женщина обиделась, как и Рэдик: поглядывала на нас угрюмо и выколупывала из волос песчинки, яичную скорлупу и сушеный планктон.

– Предложить ей жареной рыбки? – шепотом спросила мама.

Я еще думал, предлагать ли ей жареной рыбки, когда мы услышали утробное рычанье. Мы обернулись на восток, где в двух метрах от нас тонкая старушка читала толстую книжку…

Теперь старушка уже не читала книгу; теперь она – нет, не рычала – а стояла врастопырку и тянула на себя голубенькое одеяльце. С другой стороны, тоже на себя, тянул подстилку Рэдик. Наверное, старушка собралась домой и стряхнула подстилку, а он и нам-то ничего трясти не разрешал.

– Отпусти, собачка, – попросила старушка.

Фиг он отпустит – вцепится так, что его маленькие зубы хоть палкой разжимай. И урчит, глазами вращает, хвостом вертит.

– Отпусти, пес!

– Помоги, – мама толкнула меня в бок.

Я уже хотел было подняться и схватить его за хвост, чтобы не приставал к пенсионерам. Но тут Рэдик подпрыгнул и дернул старушку так, что она сделала шаг вперед. Тогда он еще рванул на себя – она сдвинулась на два шага. Интересно, сколько весят старушки? Или она совсем мало ела каши, что со щенком не справится?.. Старушка уже быстренько шагала за песиком, держась за конец подстилки. Рэдик поднажал. Старушка засеменила. Тогда наглый щенок закинул свой конец подстилки себе за шею, повернулся и поволок старушку во всю мочь. Мимо нас они пробежали хорошей рысцой. Рэдик урчал, старушка тихо причитала «ой-ой-ой». Из ее сетки выпал эллипсоидный апельсин…

Мы настигли их метрах в тридцати к юго-западу, когда старушка босыми ногами шлепала по разложенным на газете чьим-то бутербродам с сыром.

– Отпустили бы подстилку, – запоздало посоветовала мама своим елейно-приобретенным голосом.

– Это помесь дворняги с лешим, – обидчиво сказала старушка, отлепляя с пяток шматки сыра.

– У Рэдика хобби: трясти все, что трясут другие.

– Тогда надевайте ему намордник, – решила старушка.

– Щенкам не положено, – встрял я.

– А кто возместит бутерброды? – спросил низенький мужчина с плоским и хорошо загорелым темечком.

– Только не я, – отрезала старушка.

– У меня нет бутербродов с сыром, – призналась мама.

– Но мои дети остались без еды.

– Пойдемте, – решительно предложила мама. – Я возмещу жареной пристипомой.

– Прости… Простите, чем?

– Пристипомой, рыбой…

– Мои дети такую рыбу есть не станут, – обиделся плоскотемечковый и ушел.

– А сыр-то плавленый, – хихикнула старушка. – Еле отлепила…

Мама несла Рэдика под мышкой, будто плюшевого. Он ворчал – ведь не плюшевый. А знал, что виноват. На подстилку уселся сам и как прилип: ушки висят, потому что еще не встали; глаза печальные, потому что не дают бегать по пляжу; носик влажный, потому что жарко. Наконец-то я взял маску и пошел бултыхнуться.

Когда я вернулся, то Рэдик мирно закапывал ямку, из которой обсыпал песком женщину. Молодец, осознал. Я плюхнулся на песок рядом. После мокрой воды он показался таким сухим и горячим, что сразу захотелось спать. Я дремал да прислушивался – мало ли что с Рэдиком…

– Юлия, зачем же ты съела все котлеты? – разнесся удивленный женский голос по всему пляжу.

Это мама той девчонки, которая с бантиком. Интересно, сколько котлет?

– Мама, я не ела.

– Как же не ела, когда нет ни одной котлеты.

– Мама, я даже кастрюлю не открывала…

– Юлия, твоя ложь меня поражает!

– Мама, я правду говорю.

– В конце концов, мне не жалко, но съесть восемь котлет… Ты засорила желудок!

Сон мой скатился в песок. Я сел, чтобы посмотреть на Юлию. Вот тебе и бантик, а девчонка оказалась что надо. Мне восемь котлет не съесть. Если только вперемежку с мороженым: котлету – эскимо, котлету – эскимо…

– Она не ела котлет, – сказала вдруг женщина, которую Рэдик запорошил песком.

– А кто же съел? – спросила Юлина мама, уже ничего не понимая.

– Вот он! – женщина показала пальцем на меня.

Моя мама села, будто спружинила. Я чихнул от

неожиданности, но не потому, что мама спружинила, а потому, что якобы съел котлеты.

– Мальчик, зачем ты съел восемь наших котлет? – спросила Юлина мама голосом учительницы.

– Правда, ты сожрал восемь чужих котлет? – сердито изумилась мама.

– Я даже кастрюли не открывал, – вспомнил я слова Юлии.

Между прочим, сама Юлия с интересом смотрела на мой живот, будто видела там свои котлеты. На всякий случай я его втянул.

– Да не он! – вмешалась женщина, посыпанная песком. – А собака.

Рэдик лежал, прижавшись к моей ноге. В отличие от меня, он и вислым ухом не повел на такое обвинение. Съел, мол, и съел – подумаешь. А моя мама, которая почти поверила в мою прожорливость, теперь усомнилась:

– Неужели вы считаете, что щенок способен умять восемь котлет?

– Котлеты домашние, натуральные, из чистого мяса…

– Вы с девочкой пошли купаться, а он их таскал по одной, – внесла ясность женщина, которую посыпали.

– Я могу предложить вам жареной рыбы, – сказала моя мама Юлиной, но породу рыбы называть не стала.

И тут слабенькая догадка… Зачем-то он зарыл свою яму? А как он закопал однажды мамины колготки, между прочим импортные? А как он зарыл в гнилые листья папину научную статью, между прочим имеющую всемирное значение?..

Я прыгнул к ямке и стал ее разгребать по-собачьи: быстро-быстро и передними лапами, то есть передними руками… На дне углубления лежали странные небольшие штучки, похожие на расплющенные вареные картофелины, обваленные в пляжном песке. Восемь штук. Я понюхал – пахло мясом. Мама тут же подползла:

– Я же говорила! Не мог щенок их съесть. Видимо, вы переложили булки.

– Булки там ни грамма!

– Кстати, хорошая хозяйка обязательно добавляет булки для связи. Заберите свои котлеты…

– Они же в песке!

– Их можно отряхнуть и употребить.

– Употребить их можно, а есть нельзя!

– Хотите жареной рыбы… медузы… э… мерлузы?

Но никто так и не узнал, хочет ли Юлина мама медузы-э-мерлузы, потому что мужчина, лежавший от нас к югу в двадцати четырех сантиметрах, вскрикнул басом и сел. Рэдик отскочил от него опасливым прыжком.

– Он меня лижет, – сказал мужчина как-то не ртом, а животом, где, вероятно, бас и зарождается.

– Разве это страшно? – мило улыбнулась мама.

– Это противно! – рявкнул мужчина.

– Мужчины пошли какие-то сахарные, – задумчиво сказала моя мама Юлиной маме.

– Не сахарные, а с собаками на пляж не ходят, – отозвался мужчина.

– Он больше к вам не подойдет, – заверила мама и сказала уже щенку: – Рэдюша, не лижи дядю, у него очень грязные пятки.

Мужчина запустил огромную руку в песок, как экскаваторный ковш, и вытянул полированный валун с мою голову:

– Еще раз подойдет – огрею!

– Может быть, вы не завтракали? – ехидно спросила мама. – Тогда могу вас угостить жареной рыбкой.

Он ничего не ответил, лег на спину, а валун бросил рядом, чтобы лежал под рукой. Рэдик сидел смирно, на подстилке, но смотрел на этого мужчину. Между прочим, его пятки чернели в двадцати четырех сантиметрах.

Мама пригнулась к моему уху:

– Сумеешь утащить булыжник?

Я стал мысленно разрабатывать операцию. К валунчику можно подползти… Можно сделать лассо и набросить… Можно вырыть подкоп… Можно опуститься на воздушном шаре… Можно подослать госпожу Буонасье, и если ее не схватят гвардейцы кардинала Ришелье, то…

Тут откуда-то сверху на ямку, в которой еще лежали котлеты, опустилась вертлявая синичка. Птицы для Рэдика тоже хобби. Он прыгнул через меня прямо на синичку. Она, конечно, увернулась и припустила от него: полетит-поскачет, полетит-поскачет. Рэдик помчался вдогонку так, что только мягкие ушки заструились по ветру. Он несся по песку, по голым телам, по разложенной еде, по шахматным доскам, по раскрытым книгам; и за ним, как эхо за уходящим поездом, катились крики и смех.

Мы с мамой вскочили, хотя и дураку ясно, что теперь Рэдика не поймать и вернется он сам. Он и вернулся – нервный, хвостик трясется, на усах нитки, на спине макароны…

– Слава богу, – вздохнула мама.

Но по пляжу медленно и сурово шел милиционер. Мама сделала вид, что идет он не к нам. Милиционер этого вида не понял и подошел – между прочим, очень молодой парень. Он приложил руку к фуражке и сказал звонко:

– Гражданка, вы нарушили.

– Вам, наверное, очень жарко, – посочувствовала мама елейным голосом.

Тут она права. На милиционере полный мундир, ботинки и фуражка. На пляже мог бы дежурить и в плавках, а чтобы все видели, что милиционер, фуражку на голове оставить.

– Гражданка, платите штраф.

– Хотите жареной рыбки? – опять заелейничала мама.

– Предлагаете взятку? – улыбнулся милиционер, но улыбкой твердой.

– Но у меня нет с собой денег.

– Тогда предъявите документы.

– Молодой человек, кто же на пляж берет с собой документы?

– Тогда пройдемте, – устало предложил милиционер и вытер лицо платком.

Мы пошли в таком порядке… Впереди бежал веселый Рэдик, за ним шел грустный милиционер, потом я с маской, потом мама с сумкой. За пляжем милиционер подвел нас к машине-фургону желтого цвета.

– Поедемте в отделение. Лезьте!

Он распахнул дверцы фургона. Мама с сомнением глянула в его темное нутро, а я поймал Рэдика и взял его на руки.

– А нам обязательно ехать в отделение? – печально спросила мама.

– Обязательно, поскольку штрафа вы не платите и документов не предъявляете.

Мама уже было взялась за железную скобу, чтобы лезть в машину, как все мы насторожились. В глубине машины раздавался странный и ритмичный звук, будто там стояла лошадь и говорила сама себе тпру. Но никакой лошади вроде бы там не было. Если лошади не было, то почему Рэдика стало не узнать: вырвался на землю, нюхает воздух, хвостом машет, а одно ушко почти встало?

– Что это? – тихо спросила мама.

– Храп, – буркнул милиционер.

– А кто храпит?

– Гражданин.

– Он там спит?

– Да, богатырским сном.

– Так он пьян?

– Как динозавр.

– Но я боюсь пьяных, – решительно отказалась лезть мама.

И тут Рэдик, у которого от волнения одно ухо окончательно встало, начал лаять на мрак фургона тонким, но злым голосом.

– На кого он? – удивился милиционер.

– На пьяного. Это же овчарка, – объяснил я.

– Он терпеть не может пьяных и хулиганов, – добавила мама.

– Молодец, – сказал милиционер и опять улыбнулся, – Идите домой, только, пожалуйста, не пускайте его на пляж.

– Спасибо, товарищ милиционер, – обрадовалась мама.

Он вздохнул, снял фуражку и оказался белобрысым, как и я.

– То пьяный, то мальчик потерялся, то парень на мотоцикле въехал на пляж, то вот щенок… Верите ли, пообедать некогда.

Мама суетливо полезла в сумку, достала банку и протянула милиционеру.

– Возьмите, пожалуйста. Это жареная рыба.

– Опять взятка? – задумался милиционер, сразу надевая фуражку.

– Какая же взятка, когда вы нас уже отпустили? – удивилась мама его юридической неграмотности.

– Тогда не взятка, – решил он, принял банку и опять улыбнулся.

Мне понравилось, как он улыбался – его фуражка как бы вздымалась на макушку. Видимо, механизм такой: щеки растягивались, давили на уши, а они поднимали фуражку.

– Какая рыба? – поинтересовался он.

– Экзотическая, но жаренная на сливочном масле.

– Спасибо от меня и от водителя этой машины.

– Ой, господи! – вскрикнула мама и отскочила.

Из машины, из мрака, высунулась дикая рожа: сама

красная, нос синий, глаза зеленые, и все это вымазано землей.

– Хо-чу… рыб-ки, – сказала рожа по слогам.

– Спи, Бутылицын, спи, – ласково посоветовал милиционер, захлопывая фургон…

Домой мы шли так: Рэдик впереди с приподнятым ухом, я за ним с маской, мама за мной без банки.

– Завтра пойдем на другой берег, – сказала мама сама себе.

– Только рыбы нажарь побольше, – буркнул я.

С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА

Говорят, что скоро будут знакомиться через электронную машину. Мне бы это хорошо, потому что обычным путем мне никак. Стесняюсь я их – женщин. А если красавица, то меня будто суют то в прорубь, то в доменную печь.