Текст книги "Избранное"

Автор книги: Станислав Родионов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 42 страниц)

– Могу сказать доподлинно, помрешь ты вскорости или нет, – сказал я соседу с мужской откровенностью.

Глаза у него и вовсе сделались стеклянной чистоты. А спросить меня боится – вдруг бухну что-нибудь в самую душу.

– Зов тебе был? – закинул я хитрый вопрос.

– Какой зов?

– Туда зовущий.

– Куда? – пошевелил сосед губами неслышимо.

– К богу в шатер, к черту в котел, – озлился я.

– А как зовут?

– Кого как. То сон приснится с намеком, то примета какая выпадет, а одному мужику влетела в окно черная курица.

– В городе?

– В центре, на десятом этаже, при включенном телевизоре.

– Нет, зова не было, – решил сосед, поскольку курица к нему определенно не влетала.

– Тогда и смерти не будет. Она без зова не имеет права.

Мои слова на него подействовали в лучшую сторону. Он задумался, да и в глазах добавилось синевы.

Но, видать, мысли его теперь переключились на курицу.

– И куда она делась?

– Села на телевизор, который показывал, между прочим, «Очевидное – невероятное», да как закукарекает по-петушиному. Мужик ей: «Кыш-кыш!» Она в окно выпрыгнула, обернулась воробьем и улетела.

Веду беседу, а в голове морские прибои шумят. Поташнивает, будто переел чего. Заоконный свет глаза слепит. Но хуже всего от мысли гнетущей… Мария. Ночь меня не было – она же изведется. Или ее милиция оповестила? Неужель правду сказали? Соврали бы чего… К примеру, послан на особое задание, поскольку, мол, ваш супруг есть агент под номером таким-то дробь таким-то.

– А тебя где угораздило? – спросил сосед.

– Долгая история, не подлежащая огласке.

– Ну а все-таки?

Мужику интересно, а я думаю, как бы мне вызвать сестричку и осведомиться о Марии: сообщено ли ей, нет ли, как бы дать весточку? Да ведь и сосед имеет право знать – в больнице что в госпитале.

– Всего, конечно, не скажу, но частично. Вернулась некая чета из отпуска. Легла спать, а не спится. Ему душно, ей тошно, а обоим противно. Ночь глубокая, тьма за окном, и в квартире жуть стоит. Поднялись они и давай обыскивать шкафы. Заглянули под кровать… Пресвятая богородица, спаси меня, как водится! Лежит там окровавленный труп…

– Твой, что ли?

– Зачем мой… Тоже мужеского пола, но обчищен до нитки.

Гляжу, третий больной поворачивается ко мне личностью. Если у нас повязаны лишь головы, то у него один нос с глазами торчит. А послушать, видать, тоже охота.

– Дальше-то? – торопит меня сосед.

– Ну, вызвали милицию. Повели следствие. Оказалось, этот труп на лестнице порешили, раздели, а чтобы милиция нашла его попозже, открыли воровскими отмычками чужую квартиру да под кровать и засунули.

– Вот так бандитизм, – Стропаль позабыл и про свои смертельные страхи.

– Но следствие уперлось, поскольку таких случаев уже с десяток. Что такое? А орудует в городе крупная шайка рецидивистов под названием «Черные джинсы». И поймать их нет никакой возможности, поскольку вооружены, меняют свое обличье и логово, а отпечатков пальцев нигде не ставят. Вот такое дело.

– А ты при чем?

– Слушай далее…

Но слушать далее соседу не довелось, поскольку вошла сестричка. Она сказала кому-то за плечо, походя:

– Только недолго.

И тогда я увидел свою жену Марию и своего младшего сына Геннадия.

3

Пока они шли к койке, в моей шумливой голове взвился добрый десяток мыслей как бы одной стаей, разом. Может, и не мыслей, а чистых переживаний. А вернее, и того и другого вперемежку, поскольку ум с душой частенько в одной упряжке скачут. Думаю, вот предложь…

Думаю, вот предложь мне денег, допустим, рюкзак, ими набитый, – не возьму. Или предложь мне работу руководящую, с секретаршей для чая и, к примеру, с пятью замами, – не соглашусь. Дом каменный предложь за городом, с теплицами и разными светлицами… Автомобиль предложь зеркальный, да с таким ходом, что не едешь, а на облачке плывешь… Красавицу душистую ко мне подошли… Да хоть королем предложь, у которого и дворец, и королева, и питание дефицитное…

Откажусь, ей-богу. А заместо всего этого попрошу я себе счастья. Какого? Да вот этого самого, какое есть. Чтобы всегда в момент беды приходила бы ко мне Мария с сыновьями.

Однако Мария повела себя так, что я испугался, – она миновала все беленькие стулья, подбежала к моей кровати и пала на колени у моего изножья, на пол:

– Боже, что с тобой случилось, почему напасти сыплются?..

И рыдает-заливается, уткнувшись в одеяло:

– Жизнь мы прожили немалую, а на старости беда пришла…

– Мария, белье казенное слезами замочишь.

– На кого оставишь нас-то, бедных сиротинушек…

– Мария, да я жив-здоров!

– Ты уйдешь в сторонку дальнюю, так и мне не жить, горюшице…

Тут я смекнул, что Мария пустилась в обрядовый плач – где бабкины слова вспомянет, а где и свое вставит.

– Генк! – рявкнул я так, что меня вторично по голове тюкнуло.

Он силой поднял ее с пола и усадил на стул:

– Мама, врач же сказал, что ничего опасного.

Мария всхлипы не оставила, но потишала. Платком комканым лицо закрывает – одни глаза пуганые смотрят на меня с откровенным ужасом. Будто не меня хотели порешить, а я кого. И по всем человеческим законам мне бы надо переживать от жениных слез, а я, старый дурак, улыбаюсь, как лопнувший арбуз. Потому что счастье меня обуяло. И то: я, еще живой, увидел, как моя жена Мария будет убиваться по мне, покойничку. Это ль не любовь подлинная?

– А я знала, что тебя по голове съездят, – сказала она сурово, как очнулась.

– Чего ж не предупредила?

– Да ты б разве послушал?

– Умереть я, Мария, не мог.

– Почему же?

– А помнишь, я тебе говорил о трех человеческих жизнях? Первая – до пенсии, вторая – после пенсии, а третья – в делах завершенных.

– Разве все твои байки упомнишь…

– Это не байка, а подлинно. Так как же я могу умереть, коли второй жизнью один год прожил? И зова мне не было, – дополнил я, косясь на мнительного соседа.

– Да ты и на зов чихнешь…

– Отец, кто тебя?

– Не суть, – отвязался я от вопроса.

Мария утерлась, спрятала платок и сказала мне веско, чтобы помочь в моей поправке:

– Выздоравливай, Коля, да я на развод подам…

– Я просил частушку, а меня опять в макушку.

– Отец, кто тебя?

– Неважно, это по работе.

– Да-да, Коля, пойду на развод, если не дашь мне слово ни во что не встревать.

– Конечно, дам, – свободно улыбнулся я.

И вдруг чувствую, что меня озаряет. Как бы увидел я на потолке светлый путь, невесть кем начертанный. Почему это невесть кем? Да мною же. Видится мне этот путь целиком, даже в виде арифметического порядка, – как человек должен идти и куда. Вернее, путь его второй сущности. А вот со словами пока туговато…

– Отец, кто тебя?

– Не твоя забота, на то есть милиция. Расскажи-ка лучше, как течет твоя семейная жизнь.

Тут Мария из-за спины подтащила сумку, величиной с хороший чемодан. Видать, Генкина. И пошла гастрономия, перемешанная с бакалеей: банки, пакеты, кульки и бутылки. Правда, с соками. Все принесли, кроме сырой крупы.

– С Вестой, отец, жить трудновато.

Что, характер?

– Да нет… С виду хрупкая, но энергии в ней навалом.

– Как понимать?

– Крутимся. Турпоходы, театры, книги покупаем, пластинки собираем, кино смотрим… Я забыл, когда и в аппаратуру заглядывал.

– В молодости и надо крутиться.

– Иногда охота тихонько у телевизора посидеть.

– Я тебе вот что скажу, Гена. А ты хоть запомни, хоть запиши. Человек не волен выбрать себе время жизни – это решают родители. Человек не волен выбрать время смерти – это решает природа. Но образ жизни выбирает сам человек.

Тут сестричка вошла и в ладошки хлопнула. Мол, сеанс окончен, и больному, то есть мне, нужен покой. Мол, на рентген пойдем. Мария, конечно, заревела по новой, стала меня целовать и мою тупую башку «головкой» называть. Пообещала завтра прийти. Да я думаю, что она еще и сегодня заглянет.

– У меня тоже была не жена, а крем-баба, – сказал сосед после ухода моих.

– Как понимать насчет крем-бабы?

– То есть не крем-баба, а ром-баба.

– Толстая, что ли?

– Не толстая, а широкая и мягкая. Только построили кооперативную квартиру – и ушла.

– Давно?

– Два года назад.

– Ты гляди-ка… Ведь пожилая.

– Да, в годах.

– И квартиру построили…

– Не только квартиру, а все было, включая садовый участок.

– И к кому ушла?

– Известно к кому… К богу.

– Померла, что ли?

– Про что и говорю.

Я крякнул, в голове стукнуло. Мне хотелось не разговоров, а подумать перед рентгеном о моем озарении. Видать, после удара мозги заработали четче, как карбюратор после чистки. Да вот сосед не только мнительный, но и одинокий – глядит на меня ожидаючи.

– Ты того… ешь все, что мне принесено, – сказал я, подталкивая кульки.

– Ешь не ешь – все одно помрем.

– Опять думаешь о смертушке?

– Как не думать…

– Ты небось и на бога уповаешь?

– Л почему бы не уповать?

Встречал я таких в госпиталях. Хорошие, неглупые мужики, да померли раньше времени. Не от ран своих, а от думок, от неуверенности. Иного принесут так исковерканного, что одни глаза и остались. А жить хочет. И бог, коли он есть, рассуждает так: «Хочешь жить – живи». Бывали и другие повороты – рана неглубокая, а болеет долго и тяжело. Поскольку второй сущностью первой не помогает.

Вот и надо бы моего соседа отделать под декольте.

– Как там? – полюбопытствовал я.

– Где?

– В загробном мире-то?

– Откуда же я знаю…

– Не хочешь поделиться?

– Чем?

– Своей загробной жизнью…

Он даже привстал на локоть, чтобы, значит, кульки не мешали, лежавшие меж нами на тумбочке. И румянец на щеках слабенький, будто натек из-под марлевой повязки.

– У тебя голова болит? – спросил он с опаской.

– Ты на вопрос ответь.

– Да разве я там был, в загробье-то?

– Был.

Сосед мигнул глазками, меня успокоил и сам успокоился:

– Ничего, рентген все просветит.

– Ага, не хочешь признаваться, что посетил тот свет…

– Сдурел или как?

– А где ты был, соседушка, до своего рождения, а? Ведь там, где будешь после смерти. Откуда пришел, туда и уйдешь. Вот и повторю: как там? Не помнишь иль скрываешь?

Вижу, что привел его в большое замутнение. Не с нашими больными головами решать подобные закавыки. А с другой стороны, в больнице только и поговорить вдумчиво. Не анекдотами же пробавляться плюс разговорами про баб?

– Дух не голова, он может и не помнить, – не сдался, однако, сосед.

– Да и что это за дух, коли прошлого не помнит, будущего не знает?..

Сосед мой посопел и вздохнул:

– А в ад попадать неохота.

– Нету ада. Никому ты после смерти не нужен.

– Тогда хоть в космос попаду.

– Ну да, вместе с пылью, – озлился я, потому что…

Да потому что осенью надо готовиться к дождям

и снегу, а в старости – к болезням и смерти. Готовиться и в душе, и делами земными. А коли не готов, то не человек, а птичка божья.

– Почему с пылью?.. Душа летать будет.

– Где? – рявкнул бы я, да головы остерегался.

– По этой, по орбите.

– Ага, в казенном скафандре.

Обиделся он за скафандр, умолк. Я не против бесед о смерти, да только по-серьезному, без гунявости. Без полетов в космос. А говори о смерти как о явлении жизни, поскольку они соприкасаются взаимпроникающе. Скажу так: тот человек достоин жизни, кто прочувствовал, что он в жизни временно. Кто душой знает про смерть. А познав, и жить будешь серьезнее. Терпеть не перевариваю людишек, которые по вечеру говорят: «День прошел, и слава богу». Чему радуются? Убыванию жизни?

– Что дальше-то было? – как бы очнулся сосед.

– Где?

– С трупом и шайкой «Черные джинсы»…

– А-а… Там вышел форс-мажор. Сижу это я однажды и пью чай с дефицитным мармеладом. Между прочим, зря из него сделали дефицит – он к зубам липнет…

– Я про шайку спрашиваю, – не утерпел сосед.

– Так и я про шайку. Вдруг под окном гудмя гудит машина, «Волга». И ко мне звонок. Мария, которую ты видел, открывает дверь, и входят два человека.

– Шайка?

– Какая шайка… Ребята из уголовного розыска. Я. конечно, мармелад к ним подвигаю – мол, чайку извольте. А они мне: «Выручай, Николай Фадеич!» Оказался у них такой форс-мажор… Надо им изловить на складе легкой промышленности мазурика из этой шайки. А там трое работают. Кто мазурик-то? Вот и пришли меня просить поработать на этом складе грузчиком, поскольку их сотрудники все с образованием и на грузчиков никак не походят. Я же вылитый чернорабочий…

Сестра, однако, меня перебила, да так весело, будто в кино звала:

– Николай Фадеич, на рентген, анализы сдавать…

– Вот чего во мне много, так это анализов, – поделился я с симпатичной блондинкой, желая ей понравиться.

4

А утром врач меня порадовал: и рентген хорош, и все прочие анализы. Через недельку, коли буду молодец, обещал выписать. Выходит, что били меня чем-то мягким. Скорее всего, случайным предметом, вроде трухлявой доски. Или спешили.

Со мной-то ясно – пара кровоподтеков да одно сотрясение. А вот на третьего больного внимание доктора я обратил. И то: лежит в лежку, не говорит, никто его не посещает, но больничную кашу, правда, кушает. Доктор мне растолковал, что лечение этого больного состоит в беспробудном покое. Не трогайте, мол, его.

Обход кончился, все ушли, и я было повернулся на бок в сторону соседа, чтобы удобнее беседовать. А сосед-то молча тычет пальцем на дверь, и в глазах его голубое удивление. Я обернулся…

Стоит у порога не мужик и не парень, не баба и не девица, а существо, утонувшее в белом халате. Наверху лысинка с курчавинкой, а внизу кирзовые сапоги с дырявинкой. Из-под халата выглядывают.

Я лег на спину и махнул существу рукой: мол, подходи. Поскольку это было не существо, а мой лучший друг, проживающий в деревне Тихая Варежка. Он и подошел, присел на стул, на самый его краешек.

– Ты, Паша, большой дурак, – поприветствовал я друга.

– Дурак, зато голова целая, – согласился он.

– У дураков-то головы самые крепкие, поэтому в них умным мыслям и не пролезть.

– Почему же я дурак? – заинтересовался Паша.

– На мой банкет по случаю шести десятков не приехал. Закусок и напитков было от пуза. А сейчас прикатил. Ну?

Отвечать Паша не захотел, а из-под халата выпростал сумку плетеную, громадную – их после войны делали. Оглянувшись по-воровски, начал заталкивать под кровать банки стеклянные с домашними соленьями-вареньями, что распорядком сурово запрещено. Значит, так: мед пчелиный, гречишный, со сгустками; грибки маринованные, челыши, новорожденные, где шляпка с ножкой почти слита; огурчики крепкие, величиной с мизинец; варенье брусничное, как огонь в банке; и мешочек чеснока – головки с кулак.

– И верно глупый, – подтвердил я, глянув под кровать.

– Бутылку настойки, Анной тебе присланную, у меня внизу отобрали.

– Ну а поросячья туша где?

– У бабуси в ерунде! – огрызнулся он. – Лучше скажи, за что тебя.

– За справедливость, Паша.

– Небось опять на рожон попер?

– Нам рожон не страшон.

– Ты мне филидристику не разводи!

Глядим мы друг на друга с притаенной улыбкой. Не знаю, какие мысли в Пашиной голове, но, видать, те же самые, моим подобные. А мои все о том: копить друзей надобно всю жизнь, с детства, с юности. Да это всяк знает. А знает ли всяк, что друзей не только копить, но и экономить надо, как хорошая хозяйка экономит денежки. Поскольку друзья в жизни растрачиваются. Куда? Уходят, умирают, перерождаются в недругов…

– Небось с работы отпросился?

– Буду я из-за тебя… Дела привели.

– Какие?

– Костюмчик приобресть. Мария вот поможет.

– Чего там помогать? Пойди да купи.

– Тут филидристика такая… Мужеские велики, ребячьи малы.

– Паша, у тебя ж был хороший костюм.

– Он того, от долгого висенья сивым стал.

– Да зачем тебе костюм-то? Ты ж мне доказывал, что в деревне он ни к чему.

Тут Паша заегозил, как винт не в своей резьбе. Смущается, будто пакость какую сотворил да и был пойман. Ага… Нюру, соседку, он упомянул, бутылку от нее привез, а минус на плюс даст семейный союз.

– Женишься, что ли? – спросил я прямиком.

– Тьфу! – Паша чуть ли не натурально плюнул себе под ноги. – Да мне шестьдесят!

– Тогда зачем новый костюм?

– Вызывают в исполком, понимаешь ли…

– По какому поводу?

– Да орден надумали вручить…

И Паша стал заглядывать под кровать, будто стеклянные банки пересчитывал, – хотел свое лицо от белого света упрятать.

– Какой орден-то?

– Металлический, какой…

– Спрашиваю, какого достоинства?

– Трудового Красного Знамени.

– За что?

– За поросят.

Понял я наконец закавыку – получил мужик орден, а вешать его не на что: все недосуг было костюмчик приобресть.

И тут меж нами слепая полоса легла – он свой взгляд от великого смущения прячет, а мой взгляд от великой радости затуманился. Когда же Паша все-таки посмотрел на меня да увидел блестки на щеках, то вскочил и плетеную свою кошелку сгреб:

– Да иди ты к хренам!

– И ты к ним, – улыбнулся я сквозь блестки.

– Завтра вместе с Марией еще забегу…

И он потопал, хлобыща, – видать, сапоги не его размера.

Да простит меня Мария, но любовь меж женщиной и мужчиной все ж таки имеет свой, всем известный интерес – не на пустом месте зарождается. Родительская любовь, детская, прочих родственников идет от природы, как бы врожденная, что подтверждает жизнь зверей. А вот дружба, особенно мужеская, имеет цену в себе самой – ни природа ее не скрепляет, ни выгода. Нам с Пашей друг от друга ничего не надо – были бы мы живы да встречались бы почаще…

– За поросят орден дали? – удивился сосед. – Я на узловой-сортировочной двадцать лет отработал, а только медаль.

– Поросята у него не простые.

– Без пятачков, что ли? – потешался сосед.

– Ты работаешь на узловой, а его комбинат, может быть, самый крупный на европейской земле. Чтобы пройти к поросятам, надо специальный пропуск, белый халат и резиновые калоши, которые полощут в особой жидкости. Паша кнопку нажал, и поросячий обед по трубам бежит. Кухня – что домна. У директора автомобиль с телефоном… Вот тебе и пятачки. А Паша этот комбинат и строил, и работает там, считай, с послевоенного времени. А между прочим, мог в город сбежать или на пенсию выйти.

От таких длинных речей в моей голове поплыли волнистые помехи. И подрегулировать нечем. Глаза закрыл – они вроде бы и улеглись. Нет, не мягким меня долбанули. А коли насмерть бы? Хороша была портянка, да сносил ее Иванка. Помер бы за милую душу.

Вот башка тряпишная – у Паши радость, а я о смерти думаю. С другой стороны, где о ней и думать, как не в больнице.

– А мне уж теперь орден не получить, – замечтался сосед.

– Чего так?

– Помру, не успею.

– С одной стороны, правильно, что о смерти думаешь. О ней всяк умный человек обязан размышлять. А с другой стороны, думаешь ты о ней по-базарному. Мол, караул, кошелек сперли!

Видать, не понял меня сосед – голубые глазки пустоваты. Но смотрит пытливо: что, мол, еще скажу хорошего.

– Да ведь ты каждые сутки помираешь и воскресаешь, – сказал я хорошенького.

– У меня восемь классов образования, – почему-то обиделся он.

– Ночью, когда спишь, где бываешь?

– Но я живой сплю.

– А тебе какая радость, коли эти семь часов пребываешь в бессознательности? Та же смерть с утренним оживлением.

– Сны бывают, – не согласился соседушка.

– Это верно…

– Леший с ней, со смертью, – расхрабрился он. – Как там дальше-то?..

Мне хотелось всесторонне вникнуть в свое давешнее открытие. Клочок бумажки не помешал бы да карандашик – записать убегающие думки. С другой стороны, на бумагу им не лечь, поскольку они пока бесскелетные, как вьюнки. Тут желателен неторопливый ход – палата мне отдельная нужна.

– Ну? – потребовал соседушка.

– Чего «ну»?

– Пошел в склад-то?

– Надо же подсобить.

– Что, у них своих сотрудников нет? Молодых и специально обученных?

– Ежели бы ты не был стукнут, то сообразил бы. Молодой и опытный приметен. А у меня ни вида, ни внешности. Грибок-сморчок. И в годах. Было бы тебе известно, что в разведчике незаметность завсегда ценилась. Поскольку ему отпускается на операцию семнадцать мгновений, а место встречи изменить нельзя. Короче, дал согласие.

Говорю и удивляюсь – как это я на склад в своих мыслях перескочил. Видать, врос он мне в мозги фундаментом.

– Ну? – опять торопит сосед, да и второй больной, лежавший как бы в забытьи, глаза открыл и к нам повернулся, поскольку интерес и боль умаляет.

– Устроили меня на этот склад легкой промышленности. Кожа, цигейка, замша, лайка… И три работника, кроме меня. Один – в кудрях, вроде балерины. Второй – с челкой, под боксера. Третий – прилизанный, с залысинами. Ну, я, значит, круглое качу, плоское верчу, а бесформенное волочу…

– Доктор вон! – шепнул сосед.

Ему-то через меня дверь хорошо видать. А я должен обернуться, что и сделал.

У двери стоял высокий пожилой мужчина с сивенькой бородкой, в очках, которые сидели на красном буратиновом носу. Под халатом у него темный костюмчик с иголочки, галстук стоячий и рубашечка голубенька, видать, с тихим хрустом от чистоты.

– Да не доктор, а целый профессор! – хохотнул я.

5

Профессора я узнал лишь по носу. Ни лохмотьев на нем, ни калош с онучами. Оказался, между прочим, культурным человеком. В галстучке с воткнутой булавкой – как в театр пришел. Однако была одна закавыка, выдавшая его с головой, – в руке профессор держал полиэтиленовый мешок, из которого торчали рыбьи хвосты, лещевые, жареные.

– Не ожидал я, Николай Фадеич, от вас подобного легкомыслия, – поджал он тонкие обветренные губы.

– А забыл, Аркадий Самсоныч, как Уголовным кодексом легкомысленно лупцевал браконьера по затылку?

Профессор сел у моего изголовья, а мешочек положил себе на колени, отчего лещиные хвосты уперлись в его галстук.

– Не могла супруга завернуть? – проворчал я.

– Супруга еще в деревне.

– А ты приехал?

– На пару дней.

– Да ведь я жив и здоров!

– Как еда, как врачи? – замял он разговор о своем приезде.

– Тут не еда, а вареная ерунда; не врачи, а сплошные палачи.

– Вот раньше были врачи, Николай Фадеич, гуманистического толка. Нас пять человек росло у матери без отца. И случился у нее сердечный припадок. Упала мать без сознания. Вызвали врача. Он делал уколы, массажировал, давал нюхать… Долго работал, пока не появился пульс. Реанимировал без всякой техники. А потом вытер лицо платком и заплакал.

– Почему заплакал-то?

– Вот и я спросил: «Дядя, вы что плачете?» И он мне ответил: «Сиротами вы остались бы сейчас…» Не в том дело, что спас – спасают многие. А чужую боль принял к сердцу.

– Не мог больному человеку рассказать что-нибудь повеселее? – озлился я.

– Николай Фадеич, это же оптимистическая история со счастливым концом!

Профессор мне друг, да и ему не скажешь. Истории со страшными-то окончаниями во мне, кроме злости, ничего не будят. Коли бьют человека или обижают, какие тут рассусоли? Действовать надо, а не переживать. А вот как увижу проявленное благородство, так эти самые рассусоли меня и обволокут. В кино, когда публика радуется, что все обошлось, мне наоборот – туманцу в глаза подпускают. В транспорте парень место женщине уступит, а меня радостью захлестнет, и я гордо так пассажиров взглядом окину, будто геройство произошло. Шел как-то весной сквером. А там яблоня цветами белыми запорошена – благоухание от нее нежнейшее. Впереди парень шел, красивый, высокий, ладный, одетый… На него не только девицы, но и население оглядывалось. И вдруг этот парень к яблоне. У меня в душе все похолодело. Не ветки жалко, а ошибки в красивом человеке. Пусть бы пьяница ломал… А парень понюхал цветки на дереве, повздыхал и отошел. Так я рассопливился до неузнаваемости.

– Как жизнь, Аркадий Самсоныч?

– Решил последовать твоему совету, Николай Фадеевич.

– Какому совету?

– Воплотить в жизнь твой лозунг: «Каждому селу – своего профессора».

– Ты уже говорил, что зимовать там будешь.

– Не зимовать, а работать.

– Уж не в свиноводческом ли комплексе оператором?

– Видел, сколько в моей избе книг? Еще привезу, все привезу из города, кроме специальных. И открою общедоступную библиотеку. А?

– Аркадий Самсоныч, поздравляю тебя с большим человеческим поступком.

И я пожал ему руку, как положено в таких случаях, а он привстал, как водится в подобных обстоятельствах.

«Вы не знаете своего счастья…» Так говорят счастливым, поскольку со стороны виднее. Да его никто не знает. А почему? А потому что сравнить не с чем.

Чтобы ощутить счастье, надо кусочек несчастья. Да ведь закавыка, поскольку кусочек несчастья все счастье сожрет.

В таком случае я буду ценный предмет для ученых, как сочетающий в себе и то и другое. Чуть не убили – несчастье. Мария любит меня, Паша орден получил, профессор душевный поступок задумал – счастье. Видать, возможно счастье и при несчастье – смотря что тут перетягивает.

– Мне, Аркадий Самсоныч, тоже совет требуется по твоей части – надумал я книжку написать.

А сам гляжу из-под повязки – не заржет ли? Да нет, бородку огладил, очки поправил, хвосты лещиные покрепче к галстуку прижал и ответствует:

– Ну что ж, дело похвальное. Из какой области?

Из какой области? И не сказать. На душе моей

красиво, а ни слов нет, ни мотива. Поскольку все мысли имели форму недолепленных и недоваренных пельмешек. Как в людей перелить, что ли, мое думанное, передуманное и недодуманное?.. Я хотел бы… Эх, многое бы хотел втолковать людям…

О взаимосвязи первой сущности со второй. Первая сущность, тело наше, создана для второй, для души нашей, а иначе она, первая-то, не имеет смысла, как, скажем, болотная лягушка. Первая сущность, тело наше и все материальное, радует вторую сущность, но истинная радость для второй сущности от второй же, ибо человеку – человеческое…

О стариках, которые с годами становятся мягче, умнее и добрее, поскольку как бы поворачиваются от мира вещей лицом к человеку. Потому что поняли наконец-то соотношение сущностей, и вторая их сущность отвернулась от первой, как от суетной…

О том, как жить, – я бы научил жить через соотношение первой и второй сущностей. А интересно жить-то, между прочим, очень просто…

О том, как найти смысл жизни и как отыскать счастье. А коли глянуть на все через первую и вторую сущности, то смысл жизни и счастье есть одно и то же, лишь по-разному обозначенное…

О том, как любить женскую сущность…

Да разве все перечислить?

– Насчет смысла жизни и соотношений сущностей.

– Ага, философская. Как будет называться?

– «Ход второй сущности».

– Немножко шахматное, но дело не в этом. Не почитать ли сначала кое-каких авторов, а?

– Каких?

– Маркса, Гегеля, Канта…

– Хочу, Аркадий Самсоныч, донести до людей взгляд на жизнь незамутненным.

– Ну, выздоравливай, а там посмотрим.

Тут я, конечно, руку протянул и лещей у него отобрал, поскольку дело шло к масляному пятну на галстуке. Однако под мешочком с лещами обнаружился еще мешочек с заморским корнеплодом под названием ананас. Откуда люди взяли, что больные жрут боле всех?

– Когда уезжаешь в Варежку-то? – спросил я.

– После банкета.

– Какого банкета?

– Который Павел дает по случаю награды.

– А где он его дает?

– У тебя на квартире.

– А когда?

– Как только выпишешься.

Значит, надо мне поспешать. А то и банкет тут пролежу. Узнаю у врача, как теперь моя голова относится к веселым напиткам. Кто на празднике не пьет, тот зовется идиот. А может, умный.

– Голова болит? – посострадал профессор.

– Кружится.

– Сотрясение. Врач сказал, что пройдет. В моем институте был один кандидат наук, балда балдой, упал с лестницы и тоже заработал сотрясение. Веришь ли, потом стал весьма умным человеком. Статьи публиковал глубочайшие.

– Тоже?

– Что тоже?

– Тоже, как я?

– Ну да, тоже сотрясение.

– А до сотрясения и я был, значит, балда балдой?

– Мною проведена некая параллель…

– А ты, – перебил я, – и без сотрясения умный?

– Николай Фадеич, тебе нельзя волноваться. Тем более из-за такого пустяка, как твои умственные способности.

– Пустяки? – Я сел, взъярившись.

– Лежать! – гаркнул профессор, как ученой собаке.

Я схватил мешочек с лещами, поднял их высоко, как бы приглашая всех обозреть, и слащавым голосом засюсюкал:

– Ах какие умные лещики! Видать, с профессорскими мозгами, а не с нашими пустяками…

И швырнул мешочек ему на колени. Профессор вскочил, лещи полетели на пол, но он их наподдал носком зеркального штиблета, отчего мешочек уехал под мою кровать, к банкам. А вот плод ананас докатился аж до третьего больного, который следил за нашей драмой веселыми глазами.

– Болеть-то по-человечески не умеешь, хрен сморщенный!

Профессор вышел из палаты прямо-таки печатным шагом, будто он солдат, а я старшина. В действительности – я рабочий, а он ученый. То есть он знает все на свете, мои же знания в авоську уместятся. Однако соприкасаемся. Видать, единит людей не образование и даже не общие интересы, а к жизни отношение. Плюс похожесть душ. Конечно, мне бы писать книжку не про ход второй сущности, а про профессора. Хотя, коли подумать, это то же самое.

Сосед на локтях стоит от нетерпения:

– Кто он?

– Дружок мой.

– И так рассобачились?..

– Кто?

– Да вы с дружком.

– Ни грамма. Это тебе показалось после сотрясения…

Тут я организовал большой жор из принесенных продуктов. Сосед мой хотя смерти боялся, но лещей уминал и другие продукты за милую душу. Третий тоже ел, хотя и молча. И я закусил. Видать, обо мне милиция заботилась – людей пускали ко мне беспрепятственно.

– Опять к тебе? – обидчиво сказал сосед.

– Это не ко мне, – утешил я.

6

Это к нему, к соседушке. Слава богу, а то и неудобно, – ко мне ходят, а к двум другим ноль внимания.

Женщина лет сорока пяти, чернявенькая, сухопара и высока. Мне, конечно, их не смерить, поскольку он лежит, а она стоит. Но по глазомерной прикидке она повыше будет. Однако для любви что возраст, что рост дело десятое.

Поглядим и послушаем, поскольку соседушка всех моих гостей разглядывал в лупу.

Женщина села на стул и, как положено, принялась выгружать из сумки продукты питания. Меньше, чем мне приволокли, но тоже много. Но меня другое щекотнуло… Ни она ему «Здрасьте!», ни он ей «Привет!». Ни слез, ни поцелуев, ни ахов, ни вздохов. Молчок. И то: не жена, а крем-баба. Или ром-баба. Однако люди по-всякому встречаются, поэтому жду их дальнейших взаимоотношений.

Выложила она снедь, поставила локти на колени, закрепила подбородок на ладонях – и устремила свой чернявый взгляд на лицо соседа. А он свой водянисто-синий положил на ее чернявый. И глядят друг на друга упорно, как гипноз испытывают. А уж что их взгляды выражают, мне отсюда не видать. Ну, думаю, ничего – потерплю.

Тишина в палате, как у рыбы в томате. Я на них гляжу, забинтованный глядит, а они ни гу-гу. Конечно, молчунов я повидал. Был у нас в автопредприятии Петька-Домкрат – ему легче грузовик спиной поддомкратить, чем слово вымолвить. Но сосед мой вроде не молчун, да и встреча ихняя не у телевизора – там ящик говорит.

Она вдруг колыхнулась, открыла какую-то банку и достала не то длинную фрикадельку, не то куцую сардельку… И гляжу это, тянет продукт ко рту, да не к своему, а к соседову. Ну, думаю, нипочем но откроет, поскольку мужчина, да и мои продукты уминал за обе щеки. Открыл-таки. Она, значит, туда ему опустит, он прожует и проглотит. И по новой. Да еще и ртину разевает, наподобие моей аистихи в Тихой Варежке. Не знаю почему, а противно.