Текст книги "Дождливое лето"

Автор книги: Станислав Славич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

– Статуэтки?

– Это само собой. Это у нас в кармане. Тут кое-что еще вырисовывается…

– Базилика?

Базилику Пастухов видел, и она, признаться, не произвела на него впечатления: груда камней, бесформенный развал. Сам не обратил бы внимания, прошел бы мимо, да и строители, которые, роя траншею для газопровода, зацепили край этого развала ковшом экскаватора, тоже не увидели ничего, кроме груды камней. Но приметливые археологи заметили полукруглый алтарный выступ на восточном торце, расчистили каменные плиты пола и вынесли заключение: рядом, буквально рядом с античным варварским святилищем уже в те времена, когда от этого святилища и следа не осталось, вырос небольшой, даже крохотный, средневековый христианский храм. Но при всей своей малости кому-то и зачем-то он все-таки понадобился, и именно здесь. Это наводило на размышления: значит, было что-то притягательное в этом ныне пустынном и заброшенном месте, что-то влекло сюда людей…

– Базилика не очень пока занимает, – сказал, однако, Олег. – Как будет дальше – не знаю, а пока: таких базилик на побережье – иногда в самых неожиданных местах – немало. А вот  д о р о г а…

Олег так выделил это «дорога», что следовало бы спросить, о чем он, но Пастухов промолчал, только посмотрел удивленно: ни о какой дороге до сих пор речи не было. Подумал при этом: все влюбленные – фанатики и все на один манер; они ищут (и находят!) новые и новые прелести у своего  п р е д м е т а, даже родинка на носу любимой женщины кажется им очаровательной. Вот и этот, влюбленный то ли в яйлу, то ли в свое святилище, то ли в археологию вообще, то ли просто в собственную жену, которая принесла ему такое экзотическое приданое, отыскал (углядел?) в том, что было, что-то еще…

– Мне не дает покоя дорога. И даже не та, что ты думаешь…

С чего он взял, будто Пастухов думает о какой-то дороге?.. Какая, однако, прелесть: ему кажется, что все думают о том же, что и он. И это при том, что наивным или – упаси бог! – глупым парня не назовешь. Зойке определенно повезло с мужем…

– Дорога, которая ведет с Южного берега сюда, в горы, и дальше через леса в крымскую степь, дело понятное: здесь перевал. Но на яйле местами прослеживается еще одна дорога. Не просто старинная, а  д р е в н я я. Кое-где со следами подсыпки и затесов. Возникает то тут, то там, будто пунктиром. Идет вдоль яйлы параллельно морю. Я называю ее рокадной.

– И что же она? – подал все-таки голос Пастухов.

– Не римская ли это via militaris – военная дорога? Не связывала ли она Херсонес с Пантикапеем? Вспомни того же Тацита: часть войск возвращалась морем. Тогда выходит, что большая часть возвращалась посуху. Но каким путем? Опять же Аквила располагал всего несколькими когортами. Не рискованно ли с таким отрядом идти через северные предгорья и степи, где господствовали скифы и сарматы? Не было ли более безопасной и короткой (а римляне обожали кратчайшие пути) дороги? Если была (а я верю), то она проходила здесь.

– Какая же тут безопасность – а тавры?

– Для регулярного, хорошо вооруженного отряда на открытом плато тавры большой опасности не представляли. Да их и немного, я думаю, было, тавров… Знаешь, не будем больше об этом пока говорить. Я просто не удержался, когда ты о золоте заговорил. Что золото! То есть я, как ты понимаешь, золотым находкам рад, но еще бы какой-нибудь фрагмент надписи, следы римского лагеря или дорога…

– Желаниям предела нет? – усмехнулся Пастухов.

– Пока силы есть, будем искать. А вообще все это – предположения, надежды. Кстати, думаю, что римляне не первыми воспользовались этим путем, римляне, скорее всего, его только улучшили, подправили.

– Идея-то хоть твоя?

– Не совсем. Римскую дорогу лет двадцать назад искал и нашел в Крыму Фирсов. Интересный, говорят, был мужик. Доктор наук, но не наших, исторических, а геолого-минералогических. Представляешь? Стихи писал. А на археологии зациклился. Тоже, считай, дилетант. Интересовался римской крепостью Харакс. Ее давно копают. Нашли термы, стены, казармы легионеров… Масса керамики. Где-то поблизости была гавань кораблей Равеннской эскадры – представляешь, откуда забрались? Они боролись тогда с пиратами на всех морях… Главной базой у них был Херсонес, ну а Харакс – это здесь, возле Ласточкина гнезда…

Ирония судьбы, подумал между тем Пастухов. Приметой местности и как бы даже визитной карточкой целого края стала не крепость (от нее остались только следы фундаментов укреплений и зданий), а Ласточкино гнездо – изящная безделушка. Неужели край большего не заслуживает? Из меди, думал он, можно отлить колокол, можно пушку, а можно – канделябр. Из камня можно построить дом, можно крепость, а можно такое вот Ласточкино гнездо…

– Фирсов нашел куски дороги от Харакса к Херсонесу. Но это отросток, боковая веточка, а я думаю, что должна быть главная магистраль…

– И это – она?

Чтобы не мешать Нике, они вышли наружу – да так и остановились молча. Оба понимали, что спугнуть каким-нибудь движением или звуком открывшуюся окрест красоту невозможно – слишком велика сейчас была в природе сила покоя, и все же стояли недвижно, молчали, будто боялись нечаянно спугнуть.

Летний день на яйле огромен по протяженности, и чего только не случается за этот день! Среди безветренного зноя вдруг сгустится туман в котловинке и дохнёт дождем; а то в разгар штормового, ураганного ветра внезапно повиснет пугающей глубины тишь…

Сильный ветер был накануне. Работать было невозможно из-за дождя, и ребята затеяли пускать змея. Ветер был настолько сильным, что змея пришлось делать из листа фанеры да еще и утяжелять толстым веревочным хвостом. Змей проявлял строптивость и коварство, метался из стороны в сторону, дыбился, как необъезженная, неукрощенная лошадь, впервые пущенная на корде, а то вдруг забирался в самый зенит и оттуда пикировал, бросался вниз, будто охотясь на людей. Развлечение оказалось не таким уж и безобидным. Ветер ревел, гудел, звенел – издавал самые немыслимые звуки. Неужели это было всего лишь вчера? Сейчас яйла выглядела праздничной игрушкой. В какой-то никем не замеченный миг из случайного облачка (хотя поди пойми, что тут случайно, а что не случайно!) брызнула водяная пыль и осела на низкорослых здешних деревьях, на скалах и травах. И солнце как раз выбрало подходящую позицию. Когда облачка не стало (будто и вовсе никогда не было), солнце высветило капли только что сотворенной росы, и земля вспыхнула огромной россыпью светлячков, поистине радужным разноцветьем.

Такой пестроты и яркости ни Пастухов, ни, похоже, Олег никогда еще не видали. Оба чувствовали, что любое слово будет сейчас неуместным, потому что сама тишина  з в у ч а л а.

В такие минуты лучше быть одному, потому что за просветленностью и умилением неизбежно, если ты не один, наступает неловкость: люди стыдятся чувствительности, она воспринимается как слабость. И тут ни при чем двадцатый век, так, видимо, за редким исключением, было всегда. Но, может, в двадцатом веке особенно обострилось. К счастью, на этот раз долго умиляться не пришлось. Из «музыки сфер» возник шум напряженно работающего мотора.

– Твои друзья что-то забыли, решили вернуться?

– Нет, – сказал Олег, – по звуку это мотоцикл.

Когда машина преодолела наконец взгорок и показалась наверху, Олег приветственно помахал рукой. Мотоцикл повернул и скатился вниз, к лагерю.

Красная пластиковая каска и большие, в пол-лица, очки придавали водителю – а это был уже знакомый Пастухову прораб – некую загадочность.

Олег с прорабом пожали друг другу руки и вообще, как понял Пастухов, были накоротке.

– Куда спешишь?

– В лесничество.

– Дела?

– Дела.

– Тогда зачем сюда карабкался? Ближняя дорога внизу.

– Хотел тобой полюбоваться.

– За это платить надо. Слушай, мотнись-ка еще раз вниз, привези бидон воды. Выручишь.

– Ты что!.. Мой Росинант меня одного на гору еле выволок.

– До чего же образованные пошли строители! Только это не Росинант, а Буцефал. Не прибедняйся. Отличная машина. Да и мы с Пастуховым поможем, подтолкнем…

– Нет, нет, ребята. Исключено. Невозможно.

И тут из фанерной будки вышла Ника.

– Ой, Ванечка! И надо же… Здравствуйте.

Как переменился в лице бедный Ванечка! Ну и ну… Пастухов даже пожалел его. Вот уж поистине – и надо же… И она ведь, чертовка, все заметила, но – будто так и должно быть. Бровью не повела. Хотя – повела. Не бровью, так грудью. Эдакая победительность появилась в осанке…

Парень, впрочем, сразу взял себя в руки. Однако что с человеком нежные чувства делают! Даже в кино, даже по «ящику» давненько такой открытости видеть не приходилось. И то: зритель теперь искушенный, тем более – критика. Покажи им такое на экране – поморщатся и скажут: слишком лобово́.

– Вы какой дорогой ехали? – почти пропела Ника.

Хороша чертовка, хороша. И эта манера говорить слегка врастяжку, право, идет ей.

– Снизу, – откашлявшись (видно, не вполне все же пришел в себя), ответил Ванечка.

– Лаванда еще цветет? Я хотела нарвать немножко: говорят, она помогает против моли…

С каким милым жеманством прозвучало ее «немножко»!.. Но не дай бог, если этот тон сохранится в сорок и пятьдесят…

– Внизу уже кончилась, а тут, под яйлой, еще цветет кое-где…

В горах все приходит позже: и весна, и тепло, и цветение. Только холода и ненастье всегда тут как тут – будто ждут под ближайшим кустом.

– Не прозевать бы, – сказала Ника. – Ну ничего, завтра нарву.

– А что откладывать? – вдруг осмелел Ванечка. – Олег просит воды привезти – вот и давайте со мной. Пока я бидон наберу, вы лаванды нарвете.

– А здесь как же? – все, как видно, уже решив, спросила тем не менее она. Вполне, надо признать, наивно спросила.

– А что здесь может случиться? – доброжелательно и как бы поощряюще улыбнулся Пастухов.

– Росинанта твоего толкать не потребуется? – спросил Олег.

– Обойдусь, – буркнул Ванечка.

Бидон положили в коляску, Ника села сзади, и мотоцикл медленно, осторожно поехал вниз. Склон был крутенек, и Ванечка держался напряженно. Однако ж и уверенно, так что казалось: мотоцикл в его руках ведет себя как умная лошадь, которая, спускаясь вниз, иной раз даже приседает на задние ноги…

– Пошли? – сказал Олег.

4

Очень хотелось найти что-нибудь. Но если по совести, то не просто что-нибудь, а все-таки что-то необыкновенное. Далеко воображение не забегало, россыпи археологических и прочих ценностей не мерещились, однако почему бы не найти статуэтку, коль скоро они здесь попадаются, или, скажем, еще один статер. Должна же быть справедливость! Ведь не для себя, не для себя… Но и для себя тоже. Так приятно было бы потом подойти к музейной витрине и подумать (а может, и сказать кому-нибудь), разглядывая эдакую изящнейшую штучку: а вот это нашел я.

Между тем попадались только кости. Обглоданные временем, червями, обсосанные корнями трав черепа животных, которые две тысячи лет назад неизвестные нам люди принесли в жертву неведомым нам богам. Кстати, почему только черепа? Они что, шельмы, приносили в жертву одни головы, а тушам с филейными частями находили другое применение? И почему нет рогов? Шли на поделки?

Работа была кропотливой, утомительной. Что-то мрачноватое было в ней. В самом деле: источником сведений для археолога часто становятся захоронения и свалки. А главное – чтобы выяснить подробности давно минувшей чужой жизни, надо отдать собственную жизнь или хотя бы часть ее – такой короткой отпущенной тебе жизни… И все-таки мы идем на это. Почему? Зоя с Олегом так даже со страстью. Но их, допустим, можно понять. Для них это святилище, если отбросить эмоции и высокие материи, – ш а н с. Может быть, единственный. Для самоутверждения, для обретения места в науке, а значит, в жизни. А остальные? А ты сам?

Как тут не повторить в миллионный или более того раз: странно все-таки устроен человек. Любопытство – свойство всего видящего, нюхающего, осязающего, ползающего, летающего, плавающего, бегающего – развилось в нас чрезвычайно. Ничто не может укрыться от этого любопытства. И бесполезно спорить – хорошо оно или плохо. Бесполезно потому хотя бы, что, не будь этого до крайних пределов развившегося любопытства, ставшего любознательностью, стремлением к познанию, не было бы и нас самих – рода человеческого.

Кости, кости… Лучше всего, кстати, сохраняются зубы – органы жевания. А что остается от человека? Вот тут мы с гордостью готовы сказать: лучше всего – вечным памятником – сохраняются результаты, плоды нашего труда. Но только гордость иногда лучше попридержать, потому что бесплодные солончаки на месте некогда орошаемых полей, безобразные свалки, топи на месте вечной мерзлоты, пустыни на месте бывших пастбищ, искореженный «лунный» ландшафт там, где были горные выработки (а до них – степи либо леса), – тоже результат наших трудов.

При удивительной настойчивости человека сохранить память о себе большая часть сделанного им остается все же анонимной, безымянной. Однако если даже эта память и сохранилась, она, в сущности, лишь  т е н ь  п а м я т и. Что мы знаем о  с в е р ш и т е л я х, кроме места, времени и того, что они сделали? Даже если известно имя: Гомер или, скажем, тот же хиосец Дексамен – резчик бесподобных гемм? Но, может, для человека простого упоминания об авторстве достаточно, потому что это главное для него?

Случается, правда, и вовсе невероятное. В Хиросиме от человека  д е м а т е р и а л и з о в а н н о г о, испаренного ядерным пламенем, осталась действительно только  т е н ь – тень на камне. Тоже память. Запечатлелась навсегда. Бомба тоже была рождена любознательностью и напряженным трудом. Но это хрестоматийный пример. А вот другой, гораздо менее известный. В степном северо-западном Крыму, на Тарханкуте, от человека, который жил при Митридате Великом и погиб, судя по всему, во время разбойного скифского налета, остался  с л е д  б о с о й  н о г и  на глиняном полу…

Ни той тени, ни этого следа я сам не видел, только читал о них, но они стоят в памяти рядом, и всякий раз, когда случается об этом думать, делается как-то не по себе.

И снова кости, камни, земля, перепревшая в прах зола… А это что – маленькое, круглое? Осторожно потер пальцами. Стеклянная бусинка. Вот и дырочка для нитки. Ты-то, бусинка, как здесь оказалась?

А следом – глиняный черепок. Неинтересная находка – черепки часто встречаются в раскопках, но и его отложим, завернем в бумажку…

Впрочем, там же, на Тарханкуте, такой вот черепок стал неожиданным аргументом в ученом споре. Присмотрелись к нему и увидели виноградные зернышки. Так просто представить себе, как веселый гончар формовал на круге миску, ел виноград и поплевывал. Несколько косточек попали в глину, а спустя века и века обломок миски оказался в руках археологов. Надо же чтобы случилось это в разгар споров о том, может ли расти виноград на Тарханкуте. Всемогущие боги! Да он же возделывался здесь еще две тысячи лет назад…

А это что за слипшийся комочек? Я отложил нож, которым рыхлил землю, и взял кисточку. Очистив комок от пыли, разглядел кольца железной кольчуги.

Как только пошли находки (кости не в счет), работать сразу стало веселее. Снова появился приугасший было азарт. Уж не наткнулся ли ты, Пастухов, на  я м к у? Еще раньше было замечено, что находки на святилище чаще всего встречаются в будто специально выдолбленных (или выбранных для принесения жертвы?) углублениях, которые тут же нарекли ямками. Не попалась ли тебе ямка?

Зою – я это знал – раздражал старательский зуд, который возникает на раскопках. Понять ее можно, и я понимал: нельзя превращаться в охотников, в торопливых добытчиков – это опасно. Нельзя превращать раскоп в подобие кекса, из которого капризное дитя выковыривает изюминки. Нужна цельная картина, необходимо понять движение жизни. Но картина-то складывается из отдельных находок, как мозаика из камешков, и каждый хочет найти.

Тут еще вот что: э т у  картину не сочинишь, не придумаешь – в лучшем случае ее можно восстановить, реконструировать. А для этого опять-таки надо искать…

Я не заметил, как подошла Зоя. Увидел только, когда она присела рядом.

– Ямка?

На коленях у нее лежал планшет с зарисовкой раскопа.

– Почему бы не сделать фотоснимок? Гораздо проще.

– Рисунок выразительнее.

– Но и субъективнее.

– Пожалуй, – согласилась она. – Но когда рисуешь, одновременно и думаешь. Даже если самой кажется, что просто рисуешь, все равно идет какой-то отбор, какой-то процесс… Тебе смешно?

Я удивился:

– Почему ты решила? Нисколько. Послушай, – сказал я ей, – ты должна отрешиться от того, что я твой старший, умный и более опытный брат. Все это было в прошлом. Ты должна вести себя как ученая дама – уверенно и надменно. Ясно? Так что происходит, когда ты рисуешь?

По-моему, она обрадовалась этим словам.

– Понимаешь, нужно все осмыслить, нужна концепция. Конечно, можно ограничиться раскопками и находками – тоже немало. Для нас это даже главное. Мы копаем, находим, а дальше пусть думают другие. Знаешь, как у физиков – экспериментаторы и теоретики. Но я так не могу. Святилище нашли случайно, но то, что оно оказалось здесь, совсем не случайно. Дорога, о которой твердит Олег… Потом эта базилика… Наверняка где-нибудь рядом было укрепление… Получается узелок. И существовал он несколько веков. Вот я и ломаю голову, думаю. А когда не могут объяснить, тогда пытаются измерить…

– Не понял.

– Это я так. Просто вспомнила:

Когда не могут объяснить,

Тогда пытаются измерить.

Чтоб в натяжение поверить,

Берут и рвут тугую нить…

У меня даже зубы заныли:

– Прошу тебя – не надо. К чему этот сантимент? «Берут и рвут тугую нить…» Какая-то цыганщина. А то и еще хуже…

И тут послышалось неожиданное:

– Позвольте с вами не согласиться. – Это был бородач Саша. – Я не слышал вашего разговора, но  э т о  меня заинтересовало: когда не могут объяснить, тогда пытаются измерить… Вы даже не представляете себе, как это верно. Ха! Когда не могут объяснить, тогда  п ы т а ю т с я  измерить… Пытаются! Абсолютно точно. А получается шаманство, игра в бисер, галиматья, словесная мастурбация, и доказать этими так называемыми измерениями можно что угодно…

Я попытался остановить его:

– По-моему, вы ошиблись…

– Я?! Вы просто не в курсе. Для этого надо повариться в нашем котле. Да вот нагляднейший пример. Представьте себе, берется шар, его разбивают, затем части перекладывают и получают  д в а  шара того же радиуса, что и первый. Почти как в евангелии – из одного хлеба тысяча хлебов… Возможно такое? Нет, конечно. И тем не менее доказано, что это возможно. Теорема Банаха-Тарского. Бред собачий. А вот другой пример…

– Вы меня не поняли, – сказал я. – Вы ошиблись в оценке стихов.

– Нет, вы меня не собьете. Мысль бывает либо истинной, либо ложной – третьего не дано. А здесь – верная мысль.

– Чем же она верна?

– По-моему, я это достаточно ясно показал. Напомните мне стихи.

– Зоя… – попросил я.

Она, однако, усмехнулась:

– А почему бы тебе не прочитать самому?

Поистине удар в спину.

– Откуда же мне их знать?

– Ну знаешь…

А это была не игра. Я не мог – ну как бы это сказать? – просто не мог произносить эти слова.

– Давай, давай. Заварила кашу… – Увидел, однако, что Зоя нахмурилась, и сказал, как мог, примирительно: – Не сердись. Я очень прошу тебя.

– Ладно, – согласилась Зоя.

Когда не могут объяснить,

Тогда пытаются измерить.

Чтоб в натяжение поверить,

Берут и рвут тугую нить.

А это, может быть, струна,

И, может быть, она звучала.

И этим поводы давала:

Проверить, как натяжена^[2].

– Это все? – спросил я.

Зоя ответила странно внимательным, то ли устыжающим, то ли открывающим что-то для себя новое взглядом.

– А теперь скажите мне: вас не коробят «тугая нить», «струна» и прочие романсовые атрибуты?

Бородач посмотрел на меня с сожалением:

– Неужели вы не видите главное: речь идет о натяжении, если можно так сказать, истины, живой мысли, которую не дано безнаказанно рвать и калечить.

– Об этом я как-то не думал, – сказал я растерянно. – Но в стихах важна интонация. А здесь она – особенно в конце – пошловата.

– Сами вы, извините…

– Ну-ну… – предостерег его я: что-то парень зарвался.

– Вы со мной согласны, Зоя Георгиевна? – спросил Саша.

– Согласна.

Как это он сказал? «А интонация грустная, наивная и, как это ни странно, ироническая…»

Я ведь удивился: «Даже ироническая?» И растрогался, как это бывает, когда хвалят наших детей. Эдакое смятение чувств.

Не пойму, однако, Зою: она что – дразнит меня? Зачем тревожить тени? Что ей эти детские стихи, когда я сам давно перешагнул через них? Похоже, сама этого не знает. Ностальгия по далекому прошлому, когда у нас не было ничего, кроме надежд и ожиданий? Но ее-то саму ни надежды, ни ожидания не покинули. Может, только сейчас по-настоящему и пришло их время.

А того, что нашел в стихах бородач, я так в них и не увидел. Хотя было трогательно, что именно в моих давних и позабытых строчках ему что-то вдруг аукнулось.

Сначала не мог понять – что все-таки? Он сам сказал, потребовалось только немного терпения. Но до чего же иной раз бывает запутанна и прихотлива цепочка наших рассуждений!

Начать с того, что еще пифагорейцы свели астрономию, которой занимается бородач, и музыку, намек на которую он усмотрел в моих стихах, к одному – к числам. Музыка некогда была математической дисциплиной!.. Немудрено, если все свести к высоте тона, длине струны и ее натяжению. («Чтоб в натяжение поверить, берут и рвут…») Об этом писали Евклид и Птолемей, вычисляя гармонические созвучия. Так, по крайней мере, говорил бородач. Он, как я понимаю, был так же влюблен в математику, как я когда-то в поэзию. Но пошел дальше: с т а л  математиком (по крайней мере, по образованию, по университетскому диплому), тогда как я со стишками своевременно завязал. Астрономия для него, бородача, стала  п р и л о ж е н и е м. Но и любовью тоже.

Ах, как он говорил об этой «двуединой» любви! Ему виделось нечто, чему под силу выразить все, буквально все. Малый искал в математике способ передачи божественной красоты и силы человеческого духа более совершенный, чистый и всеобъемлющий, чем что бы то ни было – даже музыка. Потому что сама музыка в конце концов сводится ведь к числам, к математике!..

Далее его мысль делала неуловимый для меня вольт, и мы снова ныряли в ставшую за эти дни столь близкой для нас античность.

…Итак, движения небесных тел, равно как и музыка, сведены к числовым отношениям. При этом тела, двигаясь, издают звуки, подобно камню, который раскручивают на веревке. Чем быстрее движется тело, тем выше звук. А все вместе небесные тела в своем движении рождают гармоническое созвучие – «музыку сфер», которую мы не замечаем и не слышим лишь потому, что привыкли к ней с рождения, как не слышим, большей частью не замечаем биения собственного сердца. Но вычислить, но разложить на числа эту «музыку сфер», подобно всякой гармонии, можно! А это значит – с л ы ш а т ь  ее, как слышит музыкант, не прикасаясь к инструменту, только мысленно воспроизводя мелодию или просто смотря в ноты. И пытались вычислять.

Какой наив! Но какой  м и л ы й  наив. Вполне, наверное, согласный с тогдашним представлением о математике и мироздании. Сейчас мы, видимо, понимаем их по-другому, но значит ли это, что никакой гармонии вообще нет?! А может, мы просто утратили, потеряли ее, растрясли, как груз, в немыслимо долгом и протяженном пути?

Парень ринулся в математику в поисках гармонии и красоты, но, как показалось мне, и не без амбиций.

Упаси бог, я по этому поводу вовсе не брюзжу. Когда же и быть амбициям, дерзости, как не в молодости. Особенно в этой науке, которой так по сердцу молодые, которая беспрерывно жует их и выплевывает. Это в зрелые годы и амбиции и дерзость неприличны, смешны, потому что к зрелым годам им пора бы переплавиться в уверенность и мудрость, а что касается мальчишек, то исполать вам – дерзайте.

И вот после нескольких лет – так я, во всяком случае, понял – жестокий удар, едва ли не полное разочарование. Оказалось, что истинной, и притом высшей, гармонии здесь нет, все настолько зыбко и противоречиво, что даже единой математики не существует. Она вполне уподобилась философии и религии, где разные школы и вероучения воюют друг с другом.

Парень говорил об этом едва ли не с обидой, более того – с желчью. Как о любимой женщине, ангельском создании, мыслями о котором ты только и жил, а она оказалась шлюхой.

Он как бы жаловался: до чего дошло – закон исключенного третьего не признается! И смех и грех – судьба этого закона волновала его так, будто вместе с ним рушился мир. Подумать только: отвергается закон исключенного третьего! Поднапрягшись, я попытался вспомнить этот великий закон, но от прослушанного более двадцати лет назад куцего курса логики в голове ничего не осталось.

Мелькнула было мысль: мне бы ваши заботы, но я тут же устыдился – парень явно страдал. Хотя, с другой стороны, не он ли вчера вместе со всеми дурачился, запуская змея, и даже нарисовал на нем некий похожий на иероглиф символ. Я спросил, что это означает, и он сказал: «Алеф». С таким же успехом можно было произнести любое другое неизвестное мне слово – название, скажем, какого-нибудь жука на языке индейцев гуарани. Ничего не поняв и не уловив насмешки, я простодушно переспросил: «Что-что?» «Один из элементов теории множеств», – ответил он, едва улыбаясь.

И до меня наконец дошло. Что-то часто мы стали последнее время ухмыляться, улыбаться и гораздо реже прежнего просто смеяться, от души хохотать… Ну-ну, подумал я, валяй. Ничто не ново под луной, в том числе и такая вот примитивная манера самоутверждаться. Однако если вчера он был горд принадлежностью к замечательному клану, то сегодня костерил его почем зря.

«Вы не представляете, – говорил он, – что у нас происходит. Логицисты, формалисты, интуиционисты и разные прочие… Зарылись каждый в свою нору и интересуются только диссертациями и публикациями. Можете представить себе электростанцию, которая работает только для того, чтобы освещать саму себя? Каждый старается придумать себе головоломку и потом всю жизнь играется с нею».

«Но дважды два – по-прежнему четыре», – говорил я.

Самое забавное было то, что я, человек, ничего не смыслящий в математике, пытался защищать ее. А может, не ее, а его? И не защищать, а просто успокоить?

Да, но и он, этот парень, защищал от меня мною же сочиненные стихи. Разве не смешно?

«Дважды два – это элементарно. А возьмите чуть выше – несколько алгебр, несколько геометрий… Математика перестала быть точной наукой. Каждый находит в ней то, что хочет…»

И тут же – новый вольт. Только что умилялся родством математики и музыки, а теперь сказал:

– Появилось даже словечко – «математизирование». По аналогии с музицированием. Представляете? «Давайте поматематизируем…» Так почему бы «математизированию» не стать чем-то вроде альбомного рисования, музицирования перед сном или сочинения стихотворных экспромтов?..

– А что в этом плохого? – спросил я, хотя все уже понял: вместе с разочарованием парня снедала гордыня. Одно дело, когда кто-то похож на тебя, – это терпимо, а иногда даже приятно (пусть пыжится, пускай старается быть похожим), и совсем другое, когда ты сам делаешься похожим на кого-то…

– Что плохого?! – вскричал он (именно вскричал). – А то, что математика была царицей наук, универсальным языком описания вселенной, ключом науки. Вы знаете, что Ньютон считал величайшим математиком самого бога? А Лейбниц говорил: как господь вычисляет, так мир и устроен. А теперь до чего дошло? Я не желаю – понимаете? – и не умею заниматься игрой в парадоксы, «музицированием» и расщелкиванием головоломок…

Парень начал мне нравиться. Не скажу, чтобы одержимость была лучшей человеческой чертой, но иногда она необходима.

Зоя как присела рядом, так и не двинулась. Молчала. Ждала чего-то?

– Вы знаете, тезка, – сказал я. – Мы же с вами тезки… Я давно понял, что человечество делится на две половины…

– Тонкое наблюдение, – буркнул он, глянув на Зою.

– Нет, я не об этом, не о мужчинах и женщинах. Одни люди с математическим – назовем его так – складом ума, и другие, которым даже школьная тригонометрия дается с трудом. Я принадлежу к этим другим и не берусь с вами спорить. Скажу только, в чем уверен. «Самая чистая», самая заумная и противоречивая, не имеющая никакого приложения математика все-таки нужна. Как нужны непривычные для нас сегодня музыка и живопись, изощренная поэзия, трудная проза. Они – формы самовыражения человека. Лишь бы было что «самовыражать». А сердиться на то, что они существуют, не надо. Кстати, вы вспомнили «игру в бисер» просто так или в связи с книгой?

– Просто так. К слову пришлось.

– А книгу читали?

Он кивнул.

– Понравилась?

Пожал плечами, и я понял, что не читал или прочел плохо.

– Великая книга. А сюда вас что привело?

Но он уже выговорился и потерял ко мне интерес. Потому и ответил с прежней своей усмешкой:

– Приехал, чтобы без помех слушать магнитофон. Дома вечно кто-то ропщет, а здесь пока терпят.

Интересно, как бы он отнесся ко мне, зная, что это я сочинил так полюбившиеся ему стихи? А еще интересней, пожалуй, другое: как бы он отнесся к самим стихам, зная, что я их автор? Скорее всего, в таком качестве они бы ему не понравились или разонравились. Такое бывает. Сколько угодно.

Приехал, чтобы без помех слушать магнитофон… Мальчик шутит, хотя и в этом может быть доля правды. Зоя улыбнулась в ответ на эти слова. Ей-то известно больше. Впрочем – куда еще больше? Все ведь сказал. Метания и кризис, поиски смысла жизни. Мы странным образом не хотим их замечать у своих ближних, реальных людей, считая душевные терзания и напряженные раздумья монополией литературных и киногероев. Разве не так?

И происходит это, наверное, потому, что литература, искусство преподносят нам бульон крепче, чем сама жизнь, – подперченный, подсоленный, с уже снятой пеной. Жизнь беспорядочно разбавляется тысячей мелочей, а искусство их отбирает и заставляет работать в качестве деталей.

Что-то ненасытно наркоманское было в этом беспрерывном всасывании музыки Шенберга, Бриттена, Малера, Бартока вперемежку с битлами, популярными аранжировками Моруа и прочим. Парень напоминал аккумулятор, требующий постоянной подзарядки. Но откуда же тогда это странное отношение к «духовной пище», вроде отношения к женщине, без которой ты не можешь, но считаешь ее все-таки ниже себя?..

5

Когда я сказал, что поеду с Ванечкой в город, Зоя как-то странно посмотрела и улыбнулась. А может, мне показалось: с годами мы делаемся мнительными.

Ванечка, приглушив мотор, крикнул с дороги, нет ли у Зои Георгиевны каких-либо поручений в городе. Тут я вдруг и решился, удивившись, правда, что едет он в город: до этого ведь говорил, что в лесничество. Но это – его дело. Может, ему только и нужно было, что повидать Нику…