Текст книги "Дождливое лето"

Автор книги: Станислав Славич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

На первом же проселке, отъехав километров шесть, мы увидели сползший на пахоту и завалившийся набок автомобиль-цистерну с надписью «Молоко». Шофер бросился к нам, умоляюще подняв руки. Остановились.

Молоковоз сидел прочно. То колесо, что сползало с дороги, утонуло в грязи по самую ось. Без гусеничного трактора не вытащить.

– И давно ты?

– Почти сутки, со вчерашнего дня. Пустите погреться…

Он залез третьим на заднее сиденье и задубевшими пальцами начал разминать предложенную Лешей сигарету.

С невысокого грязно-серого неба продолжала сеяться докучливая, как гнус, водяная пыль.

– Неужели и ночевал здесь?

– А куда деться?

Верно. Темнеет в январе рано, светает поздно. Идти по такой грязи в темноте – и сапоги потеряешь, а когда рассвело, появилась надежда: авось кто-нибудь поедет мимо. Глядя на дрожащего в коротеньком ватнике коллегу, Леша изрек:

– Зима. Крестьянин торжествует, тулуп надел и в ус не дует…

Больше всего меня удивило то, что парня пришлось еще уговаривать поехать с нами в село. Он хотел остаться, ждать помощи, которую мы пришлем: как же бросать без присмотра машину и молоко?

– Да пропади они пропадом, – ласково сказал Леша. – Там уже не молоко, а простокваша.

– Не знаешь ты нашего директора… – тоскливо отозвался парень.

– И знать не хочу, – заверил его Леша.

Шофер молоковоза вяло отмахнулся: в том-то, мол, и дело, что не хочешь знать и можешь себе это позволить. А тут особенно пылить не приходится. Снимет с машины, пошлет слесарить в гараж – много там заработаешь…

И тогда в разговор вмешался Матвей:

– Не переживай. С Петровским я  с а м  поговорю.

Матвей сказал это внушительно и строго. Однако вы ничего не знаете об этом моем старом приятеле. Мы ночевали у него после несостоявшегося столкновения с «МАЗом». Когда приехали, до вечера было еще далеко, но я решил, во-первых, больше не искушать сегодня судьбу, а во-вторых, хорошенько расспросить про дорогу: в той глуши, куда мы теперь собирались, никто из нас не был. Лучшего же консультанта, чем Матвей, желать не приходилось: вот уже лет двадцать после войны он работает в этом районе, а до войны жил по соседству, изъездил и исходил всю округу вдоль и поперек.

Останавливаться на ночлег у него я не собирался – гостиница во всех отношениях предпочтительнее, но Матвей слышать об этом не хотел: оставайтесь, и баста. Друзья мы или не друзья? Конечно, друзья… Но не последнюю роль в этом, я думаю, сыграло и любопытство Матвея. Его заинтересовал мягкий и обходительный молодой человек Алик с неожиданной эспаньолкой, обручальным кольцом, с серебряными карманными часами на цепочке со старинным брелоком, в умеренно пестрой модной рубашке и модерновых туфлях-мокасинах.

Когда бытовые (кто где будет спать) вопросы оказались решенными, мы, дети современного города, засуетились: нужно бы сбегать в продмаг. С великолепной простотой, в которой в то же время чувствовалось и превосходство, Матвей спросил:

– Зачем? Все есть.

– То есть как это?

– Очень просто. Все есть.

И все действительно было. Рубиново-красное сухое великолепно шло под баранину, утоляло жажду, подогревало аппетит и слегка пьянило. Никогда не пивал ничего лучше этого домашнего вина. Матвей клялся, что ничем его не крепил и не сдабривал, что все – и крепость, и сладость – от самого винограда, от тех лоз, что растут за окном, и, конечно, от солнца: оно честно поработало прошлым летом. Маринованный перец, моченые яблоки, томаты в собственном соку с чесноком, кореньями и специями, розоватое сало с мягкой шкуркой, осмоленное пшеничной соломой, – все это опять-таки свое, домашнее, не покупное, пробуждало новую жажду, и мы в который раз поднимали стаканы. Мы не просто пили и закусывали, а я бы сказал: мы пировали. И я как-то по-новому глянул на обветренное лицо Матвея, на крепкую шею и тяжелые руки, которые совсем не вязались с его положением не то инспектора, не то инструктора, а может, даже и замзавотделом местного исполкома. Матвей – человек, знающий свое дело и любознательный; наверное, в глубине души он считает, что писать стихи, сочинять музыку, играть в театре – не очень серьезное и уж, во всяком случае, не очень мужское занятие, но и к этому он относится с доброжелательством и интересом. Ну-ну, мол, посмотрим, что там у вас получится. Собственно, этим любопытством и объяснялось главным образом его отношение ко мне, а теперь вот и к Алику. Однако никогда раньше во всей его повадке, в степенности, в самом характере его гостеприимства и хлебосольства не проступало так явственно крестьянское, что ли, начало.

Матвей любит, когда я расспрашиваю его или о чем-либо советуюсь. Наверное, потому, что это дает ему еще одну возможность почувствовать свое, человека от земли, превосходство над нами, горожанами. И мне нравится советоваться с ним, доставлять ему это удовольствие. И потом, мне кажется, что этим я хоть в небольшой степени воздаю должное его старшинству. Ведь, в конце концов, они, живущие в селах, связанные с землей, являются корнем-кормильцем всех нас. На этот раз я расспрашивал дорогу в места, о которых говорилось в старом путеводителе. Как нам увидеть голубые скалы и утесы, до сих пор хранящие следы циклопических построек?

Объяснял Матвей обстоятельно, подробно, точно – где ехать, куда повернуть, сомневался, пробьемся ли по бездорожью, спросил, есть ли цепи и лопата (ни того, ни другого Леша, конечно, не захватил). Тогда я, кажется, впервые подумал, что этот немолодой уже еврей – прежде всего человек земли, крестьянин и начисто выпадает из прочно укоренившегося представления о евреях. Правда, в Крыму этим особенно не удивишь. Здесь еще до войны существовали еврейские села, еврейские колхозы.

А потом Матвей вдруг сказал:

– Что у нас завтра? Воскресенье? Так-так… А что, если я махну с вами?

И тут я понял, что с самого начала подспудно надеялся именно на это.

Выехали затемно. Наскоро перекусили, выпили горячего чаю и тронулись в путь.

Свернув с шоссе, мы, по словам Матвея, должны были проехать через три села, а потом еще идти к своим «голубым скалам» несколько километров пешком. Ну что ж, одно село осталось позади. Посмотрим, что будет дальше.

Шофер молоковоза, подавшись вперед, показывал Леше более надежную дорогу. Дело в том, что в нашей степи дорога – понятие довольно относительное. Проселки умирают, зарастают травой, потом вдруг снова воскресают. Размесят в распутицу одну дорогу – прокладывают новую колею, иногда по целине, а то и по озими.

Для нашего коротышки «газика» с его небольшими колесами главной опасностью была глубокая колея: здесь мы могли просто сесть на брюхо. Но Леша с помощью коллеги удачно проскакивал ненадежные места, иногда даже не понять было, едем мы или плывем.

– Тут осторожнее, – сказал молочар, однако можно было и не предупреждать: дорога шла по краю глубокого обрыва, круто уходившего далеко вниз к соленому озеру.

– Разве нет объезда? – недовольно спросил Матвей, но объезда сейчас, наверное, не было, потому что шофер не ответил на вопрос и только сообщил, что в прошлом году с этого самого обрыва в озеро свалился трактор «Беларусь». Тракторист успел выпрыгнуть.

Вообще мы исподволь обогащались сведениями. То, что сообщал шофер, как правило, звучало мрачновато, но Матвей был тут как тут – истинный патриот родного края, он старался противопоставить мелким досадным фактам нечто более весомое, крупное и даже романтичное, хотя всегда раньше говорил, что «эта ваша романтика – одни слюни». Я так и не понял цели его не то уточнений, не то опровержений. То ли он боялся, что у нас сложится превратное впечатление об этих местах, то ли, выполняя свой нравственный долг, он воспитывал шофера. Матвей не спорил с ним прямо, и то, что они говорили, вроде бы даже не пересекалось, а выстраивалось на разных параллельных линиях, но все-таки это был спор. Стоило шоферу пожаловаться, что вот-де по такому бездорожью калечатся машины, с трудом выдерживают один сезон, а через год их хоть в утиль сдавай, как Матвей находил повод сообщить, что здешняя пшеница, между прочим, одна из сильнейших, итальянцы жить без нее не могут, чуть ли не всю оптом закупают для приготовления макарон.

Шофер говорил, что тракторам сейчас положено стоять на ремонте, а их гоняют в хвост и в гриву, потому что они – единственный надежный транспорт. Зоотехник осматривать фермы и то едет на «Беларуси» (хоть персональную ему выделяй), а если посылают куда-нибудь несколько грузовиков, то и говорить не приходится – впереди идет гусеничный ДТ, сопровождает колонну, вытаскивает по очереди застрявшие машины.

– Добрые люди занимаются ремонтом, а мы угробим к весне весь тракторный парк, – говорил шофер, и это было тягостно.

Но через несколько минут Матвей хлопал меня по плечу и спрашивал:

– А ты слышал, что Алексей Леонов совершил свой выход в космос как раз над Керченским полуостровом? Здорово, а?

Это было действительно здорово. А еще через несколько минут Матвей, задумчиво глядя в окно, говорил:

– Ничего, нехай дождит – это влага в почве накапливается…

Правда, Леша сейчас же буркнул:

– Вот и накапливайте ее на полях, а на дороге она мне к чему?

Наш «газик» только что с трудом выбрался из очередной лужи. Шофер рассказывал, как его жена-учительница месяц назад, когда уже началась распутица, родила мальчишку по дороге в больницу прямо в тракторном прицепе, хорошо еще, что сопровождала фельдшерица – так и приняла роды в чистом поле; а Матвей, переждав наши ахи и охи, тыкал перстом куда-то вправо и говорил, что там выращен лес («Представляете – лес в засушливой степи!»), настолько великолепный лес, что в нем начали разводить фазанов («Видели когда-нибудь? Красавцы! Прямо райские птицы…»).

Только один раз эти линии пересеклись. Когда шофер сказал, что добрую треть молока, которое отсюда с таким мучением возят в Керчь, тамошний завод бракует, возвращает совхозу (да и чему удивляться – пока соберут, сольют, доставят, проходят почти сутки), и его приходится везти обратно, а здесь скармливать свиньям, – Матвей вспылил:

– Разиня, а не директор ваш Петровский.

– А что он может сделать? – попробовал заступиться шофер.

– Хотя бы сепаратор приобрести и перерабатывать на месте. – Матвей достал книжечку и что-то пометил себе.

Я давно заметил в нем одну черту – стремление переломить в себе то, что ему кажется недостатком или слабостью, и вместе с тем спокойное, непоказное упорство в преодолении чьих-то предубеждений, предрассудков. Иногда я даже думал: нелегкая жизнь. Уж не слишком ли тяжелую ношу ты взвалил на себя? Что я имею в виду? Ну вот, скажем, если бы Матвей, не дай бог, был трусом, он, думается мне, замучил бы себя воспитанием «силы воли», но поборол бы собственную слабость. Ему недостаточно было просто попасть на фронт, он попросился в разведку и был дважды тяжело ранен. Этот мужик за все платил сам и полной мерой. Ему ничто не давалось легко и просто. Сейчас это стремление к самовоспитанию (или как там его назвать) проявлялось в показавшейся мне забавной мелочи: он, еле заметно картавя, не то что не избегал, но, казалось, выискивал слова с «р» и произносил их с подчеркнутой твердостью: «Разиня, а не директор ваш Петровский…»

Так добрались до второго села, высадили своего случайного попутчика (он, даже не забегая домой, помчался договариваться насчет трактора) и поехали разбрызгивать лужи дальше.

В окошке здешней конторы мелькнуло чье-то лицо, потом какая-то фигура в накинутом на плечи пиджаке выбежала на крыльцо и замахала руками, приглашая остановиться, но Матвей сказал:

– Гони. Некогда.

Наверное, нас приняли за какое-нибудь начальство – оно вот так же разъезжает по глубинке на «газиках»-вездеходах.

…Только что я легкомысленно написал: поехали, мол, разбрызгивать лужи дальше. А на самом деле дальше-то как раз все получилось непросто. Сразу же за селом дорога резко ухудшилась, и «газик» начало швырять в колее из стороны в сторону. Как он выдерживал эти швырки, до сих пор не понять. А потом мы лихо влетели в низину и как бы растянулись в грязи. Ни взад, ни вперед. Куковали не меньше часа и дольше просидели бы, но выручил проходивший мимо трактор. Оставив на минутку свой прицеп, он выдернул нас из болотца, потом опять подхватил тележку и двинулся рядом по обочине, шлепая гусеницами по воде, будто пароход плицами.

В третьем селе, где находилась центральная усадьба совхоза, мы подкатили к конторе сами, не дожидаясь приглашения. В конторе, несмотря на воскресенье, было людно, здесь шла шумная и, как мне показалось, странная жизнь. Мы тут же были в нее вовлечены. Матвея узнали, радушно приветствовали и вместе с нами потащили в маленькую комнату с табличкой на двери «Рабочком». А в коридоре остались душ десять мужчин. Вспоминая сейчас, я нахожу, что в их облике было нечто библейское: они расположились в полутемном коридоре как кочевники на привале; некоторые курили, пряча по давней, видимо, привычке папиросы в ладони, словно и здесь дул ветер или моросил дождь; другие сидели на корточках, прислонившись спинами к стене; все были в брезентовых плащах, мокрых, торчавших колом и все-таки чем-то напоминавших бурнусы; под капюшонами сверкали зубы, глаза, а иногда поворот головы открывал небритую щеку; у всех в руках были высокие посохи: я как-то не сразу сообразил, что это обыкновенные пастушьи палки – герлыги. Они чувствовали себя неуютно, слоняясь в коридоре между шеренгами дверей, которые выстроились как солдаты, и у каждого солдата – табличка на груди: «Бухгалтерия», «Директор», «Отдел кадров», «Старший зоотехник»…

В рабочкоме разыгрывалась жанровая сцена типа «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Правда, веселья не было, и само письмо отстукивалось на пишущей машинке маленьким, сухоньким блондинчиком со злым лицом и быстрыми, «стреляющими» глазами. При нас обсуждалась редакция заключительной фразы: «В противном случае вся ответственность за срыв социалистических обязательств коллектива и плана поставок мяса государству ляжет целиком и полностью на вас, о чем нами будет доложено вышестоящим органам».

Закончив писать, блондинчик с неожиданной лихостью не вынул даже, а с треском выдернул бумагу из машинки, поднял голову, подмигнул нам всем и крикнул:

– Федя!

В дверь просунулась одна из голов в капюшоне. Протягивая бумагу, блондинчик скомандовал:

– Дуй!

Когда голова скрылась, он повернулся к нам:

– Почтение, Матвей Ефимыч!

Матвей уже сидел за столом.

– Что тут у вас происходит?

А происходило, как я понял, следующее. Нужно было гнать овец и бычков на мясокомбинат. Это суток трое пути. Чабаны требовали, чтобы им выдали в дорогу по червонцу на брата. Директор Петровский в деньгах отказывал, говоря, что если не здесь, то по дороге чабаны обязательно («Знаю я их!») запьют. Профсоюз принял сторону трудящихся, и поскольку директор явиться в контору не пожелал – воскресенье! – начался обмен посланиями.

– Футбол! – весело воскликнул маленький председатель рабочкома – он, видимо, чувствовал себя в гуще борьбы. А замечено было точно: настала очередь директора бить по мячу.

Мы тем временем познакомились с механиком гаража, зоотехником и секретарем партбюро, которые тоже были в комнате. Запомнился механик. Рыжеватый, веснушчатый, в сдвинутой набекрень кепочке блином, он чем-то напоминал добродушного бандита. Таким мужикам трудно найти себе одежду впору: пиджак, рубаха или телогрейка обязательно окажутся узкими в плечах. Тут же была сделана попытка втянуть в игру Матвея – пусть следующим заходом он тоже напишет Петровскому пару слов. Матвей покачал головой:

– Знаете анекдот? Стоят двое пьяных и спорят: луна это или солнце? Никак не договорятся. Остановили прохожего: луна или солнце? А тот думает: что ни скажу, все равно дадут по шее. И говорит: знаете, хлопцы, я нездешний…

Вернулся посланный к директору Федя. На его небритом лице тоже лежала печать спортивного азарта.

– Ну?

– Сказал, что касса все равно опечатана.

– Дуй за кассиршей! Постой, а сам-то что?

– Ходит по кухне в тапочках и жарит картошку.

– Сказал ему, что из района приехали?

– Ага. Пускай, говорит, приходят в гости.

– Вот дает! – весело, почти с восторгом воскликнул маленький и повторил команду: – Ладно, дуй!

Федя опять скрылся. Матвей с укоризной обратился к секретарю:

– Собрали бы бюро с повесткой дня «О стиле хозяйственного руководства» да холку ему хорошенько… А потом самоотчет коммуниста Петровского на собрании, да еще разок холку намылить… Не знаешь, как делается?

– Молодой еще, не научился! – подмигнул маленький.

– Научится, – уверенно сказал Матвей.

– С таким боровом и старый не справится. – Зоотехник махнул рукой, это были, кажется, единственные слова, которые он при нас произнес.

Я посмотрел на секретаря: ну а ты, мол, что? Это был действительно молодой, розовощекий мужик, который не мог покамест обрести себя, томился. Работал человек бригадиром трактористов в соседнем совхозе, и все было ясно: гони гектары мягкой пахоты, экономь горючее, помни о ремонте, доставай запчасти, а теперь непривычно и положение, и то, что с самим директором приходится говорить на басах, и даже то, что на работу нужно ходить не в замасленной спецовке, а в костюме и пальто, которые раньше надевались только по праздникам.

– Сам он, что ли, не понимает? – сказал секретарь обиженно. Именно это чувство испытывал он, наверное, сейчас – обиду. За людей, которым старый хрыч не доверяет и не дает денег (вопрос, вообще-то говоря, тонкий – могут, черти, на самом деле запить, такое бывало; но, с другой стороны, как не дать, если отправляешь в дорогу?!), за себя, униженного этим старым хрычом перед своими, да вот и перед приезжими…

– Понимает! – весело воскликнул маленький. – И деньги даст.

– Тогда зачем это?

– А чтоб запомнили лучше: не пей! Я его знаю. Да и перед нами козырь. Если случится что, он не виноват. Не он, а председатель и секретарь заставили дать деньги.

И тут все подумали: а этот Петровский не дурак, умеет жить на белом свете. И секретарь приободрился, стал веселее, словно узнал какой-то секретик из сложной науки руководства. Ему ведь чего не хватало? Определенности, понимания причины, по которой директор мудрит. А теперь, когда все ясно, можно и не обижаться. Лишь бы на пользу делу. Может, и впрямь чабаны лучше запомнят это: не пей. Секретарь даже улыбнулся и сказал механику с физиономией добродушного бандита:

– Ну а ты чего стоишь? Не видишь – гости приехали!

Тот едва заметно кивнул головой: все будет, дескать, сделано. И тут же исчез.

Леша ушел к машине. Алик, скучая, листал подшивку журнала «Советские профсоюзы». Любопытные взгляды – а ему доставалось их больше всех – он просто не замечал.

Секретарь спросил Матвея:

– По делу к нам или так просто?

– А ты у них спроси, – Матвей рассмеялся и кивнул на нас с Аликом, – у работников идеологического фронта… Камни их тут какие-то интересуют…

Однако объяснить подробнее он не успел – появилась кассирша с разрешением: «По пятерке на нос и ни копейки больше». Пришел и механик со свертком, в котором были две бутылки розового марочного муската и четыре бутылки сурожского белого портвейна. Молчаливый зоотехник сразу же откололся от компании (язва желудка) и ушел выпроваживать чабанов. Дверь за ним закрыли на ключ. Я сосчитал оставшихся, пересчитал бутылки и испытал странное чувство. В нем была тоска, оттого что вдруг среди бела дня придется пить, и была растроганность. В том, что этот добряк с бандитской рожей всем напиткам предпочитает водку, сомневаться не приходилось. Но, принимая гостей, он хотел сделать все как в лучших домах, и на столе появился розовый мускат, а к нему бычки в томате, соленые огурцы и плавленые сырки – «закусь». Когда маленький председатель рабочкома бестактно спросил: «Водки, что ли, не было?» – рыжий механик посмотрел на него удивленно и с упреком: при чем тут, дескать, водка, когда мы принимаем гостей? «Милый ты мой человек», – подумал я о нем, а он торжественно встал и предложил:

– За знакомство и со свиданьицем.

Все мы тоже поднялись.

Портвейн общественности понравился больше. Блондинчик наставлял секретаря:

– Руководящий работник должен уметь пить. И не пьянеть. Учти. Это очень важно.

Вернулись к цели нашей поездки (хозяев разбирало любопытство), хотя, честно говоря, после всего увиденного и услышанного мне особенно не хотелось вспоминать об этом. Несерьезным представлялся весь этот наш интерес к скалам и утесам, хранящим «следы циклопических построек», и я с досадой слушал слегка повеселевшего Матвея:

– …А что вы думаете – ходим вокруг и ничего не замечаем. А они вот нам покажут… Верно? – Он с улыбкой повернулся ко мне. – Посмотрим и сами себя не узнаем – такие будем хорошие и красивые… Они это умеют – будьте уверены!

Я пожал плечами. Не скажу, чтобы мне понравился комплимент. А секретарь, маленький председатель и механик слушали сочувственно.

– Разрешите мне, – сказал вдруг Алик.

Матвей протянул ему стакан с портвейном.

– Нет, пить я больше не буду. Спасибо. Я хочу сказать… – Я глянул на него с тревогой: тихий и деликатный Алик в таких случаях обычно помалкивал, роль объясняющего выпадала мне. – Мы не хотим ничего приукрашивать – это было бы глупо и неуважительно, а мы уважаем вас и хотим, чтобы нас тоже уважали… – На щеках Алика играл румянец, и я подумал: ну вот, начинается: «Я тебя уважаю, а ты меня?» – Этот край по-своему жесток и по-своему прекрасен. Африканцу здесь покажется ужасно холодно, а эскимосу слишком жарко… А нам? – «Неожиданный поворот», – подумал я. – У нас нет другой земли. Какая она ни есть. Мы здесь родились, и здесь, – Алик показал пальцем в покрытый кумачом стол, – здесь, – повторил он настойчиво, – нас похоронят. Мы покажем всю правду. Нам незачем вас приукрашивать, потому что мы вас любим. Разве мать или брата любят за красоту?..

Когда Алик сел, к нему потянулись чокаться. А рыжий механик дружески забубнил:

– Ну чё смотришь? Рожа моя не нравится? – Он, видно, не заблуждался насчет своей физиономии. – А где другую взять? Мы знаешь кто? Мы – чудо-богатыри. Наших дедов тут еще Александр Васильевич Суворов поселил. Целый полк. «Живите и размножайтесь». А с кем размножаться? И тогда Александр Васильевич Суворов приказал за казенный счет купить в России и доставить сюда каждому солдату девку или бабу. По два с полтиной за штуку платили. Теперь понял? Чё хорошего за два с полтиной купишь? А я, видать, в бабку уродился…

Шел милый общий разговор, и ясно было, что все здесь уважают друг друга, однако я понимал и Матвея, который раза два уже поглядывал на часы: мы еще не добрались до цели, а ведь нужно сегодня же возвратиться назад – завтра с утра у Матвея какое-то важное совещание. Неожиданно в дверь постучали, и я подумал: вот и хорошо, будем кончать. Но симпатичный механик успокаивающе сказал:

– Кассирша наша, Семеновна. Я просил, чтобы зашла.

– Насилу отправила, – сказала она, заходя в комнату.

Женщине было лет тридцать пять. Приятное лицо, ладная фигура. Видно, хорошая хозяйка, мать семьи. Есть такие спокойные, благополучные и в то же время без особых претензий люди, вид которых говорит о незыблемости каких-то устоев и уверенности в ближайшем по крайней мере будущем. Вовремя, наверное, вышла замуж, с разумным промежутком родила двоих детей (мальчика и девочку), устроилась на чистой работе… То, что она увидела в комнате, нисколько ее, по-видимому, не удивило. Только, заходя в комнату, Семеновна мельком взглянула на стол, а потом будто и не замечала его; она вполголоса говорила с маленьким председателем о каких-то ведомостях, отчетах и квитанциях. Тем временем рыжий механик снова наполнил стаканы и подвинулся:

– Присаживайся, Семеновна.

– Больно много что-то, – сказала она, принимая стакан.

– Да оно как компот… Будем здоровы!

Выпили и заговорили о том, как же добраться к нашим скалам. Это километрах в пяти от села, но дорога шла по заболоченной солончаковой низине и даже по здешним понятиям была очень плоха.

– Пойдем пешком, – с подчеркнутой решимостью сказал Алик.

Секретарь глянул на его модерновые туфельки-мокасины и покачал головой. Сам он и остальные его односельчане были в резиновых сапогах. Матвей был в кирзачах; я, отправляясь в дорогу, предусмотрительно обулся в добротные туристские ботинки, но и эта предусмотрительность оказалась недостаточной.

Судили-рядили, и я даже не заметил, когда произошел перелом. Семеновна вздохнула, сверкнула очами и не запела – закричала высоким, пронзительным голосом:

Дура я, дура я,

Дура я проклятая —

У него четыре дуры,

А я дура пятая…

Выкрикнув частушку, она так же неожиданно замолчала и сразу сникла.

– Чего ты? Ошалела? – сказал маленький председатель строго, но, по-моему, без осуждения – просто призвал к порядку. С такой же, наверное, строгостью и пониманием человеческих слабостей он на собраниях стучит карандашом по графину, устанавливая тишину.

А рыжий механик осторожно обнял женщину, погладил по плечу и тихо, так, что из посторонних услышал только я, сидевший рядом, пробубнил:

– Будет тебе выставляться… И так все село говорит… – Потом он резко встал, надвинул на правое ухо кепочку-блин и сказал: – Эх, была не была – едем! Я сам вас к этим скалам повезу…

Я видывал разных шоферов. Когда-то меня восхищали южнобережные и кавказские водители – аристократы, асы горных дорог. Старики были особенно хороши. Они своими машинами сменили конные линейки, щеголяли на первых порах крагами, кожаными фуражками и куртками, работали на безумно трудных дорогах и по праву смотрели на всех свысока. Прямо скажем: их наследники по разным причинам измельчали.

А водители с карьеров и разрезов, те, кто вывозит грунт из котлованов огромных строек, эти лихачи поневоле!.. Сдельщина, все зависит от количества ездок и кубов – вот и начинается гонка с первых минут смены. Что эти ребята выделывают с тяжелыми дизельными самосвалами!

Совсем другое дело – водители междугородных грузовых автопоездов, шоферы серебристых фургонов, для которых полтыщи километров – не расстояние. Необъятные пространства, а иной раз ночевки в лесочке, на берегу реки настраивают на неторопливый философический лад (тише едешь – больше командировочных). Как утомителен путь по однообразной степи, как тяжело зимой, если случится поломка!

А таксисты – эти флибустьеры городских и районных дорог! А надменные шоферы «Чаек», которые признают только зеленый свет и чихают на милицейские правила! Со всеми я водил знакомство, со многими ездил, но едва ли не больше всех мне понравился тот рыжий механик в роли шофера.

Он вначале обошел, оглядел машину, огладил ее, будто лошадь, которую нужно успокоить и заставить поверить в седока. Потом сел за руль, опробовал все и сказал:

– Размещайтесь.

Ехать решили вшестером: Леша с механиком сели впереди, а мы четверо – Матвей, Алик, секретарь и я – втиснулись на заднее сиденье.

Рыжий обращался с машиной как с живым существом, но это не было похоже на Лешино обращение, и казалось, что она доверчиво пофыркивает в ответ. Он не был с нею жесток, просто рука у него была твердая, расчет безошибочный, глаз точный, и это помогало преодолевать препятствия.

Село стояло на взгорке, но отсюда дорога спускалась в низину, поросшую красноватой травой, которая обычно селится на солончаках. Как я понимаю теперь, механик не собирался везти нас до самых скал; он хотел, набрав возможно большую скорость на спуске, воспользоваться этой скоростью, словно тараном, пробиться до кошары, которая тоже стояла на каменистом взгорке, но километрах в четырех. От кошары начинался подъем к скалам – его легко преодолеть пешком. А механик тем временем – пока мы будем осматривать, что нам нужно, – собирался выкатить машину повыше, развернуть и приготовить к обратному прыжку.

Все строилось именно на этом. Скорость и еще раз скорость. Зная дорогу, рыжий мог гнать изо всех сил, ему не нужно было осторожничать и глядеть по сторонам; главное – сохранить отчаянный порыв, не дать ему заглохнуть. В сегодняшних моих рассуждениях это выглядит, я вижу, куда как просто, а тогда нас кидало из стороны в сторону, так что временами казалось – перевернемся; летела грязь из-под всех четырех колес, выл мотор, и сплошной стеной вставала вода вдоль обоих бортов. Нам стало жарко. «Газик» сметал препятствия; стоило хоть чуть-чуть забуксовать одному колесу – на помощь ему тут же приходили все остальные. До сих пор жалею, что ни разу не взглянул тогда на спидометр, было просто не до этого. Скорость представлялась огромной, хотя конечно же она не была, не могла быть такой уж и большой. Все происходящее воспринималось как чудо. Мы хватались друг за друга и за спинки передних сидений. Один рыжий за рулем был невозмутим, только кепочка еще больше съехала на правое ухо.

Мы должны были победить и победили бы, если б не собака. Откуда она взялась, в первый момент невозможно было понять (уже потом мы увидели, как из-за кошары вышел парень с охотничьим ружьем), да и не думал никто об этом. Глупый пес, остервенело лая, кинулся прямо под колеса. Чтобы не задавить его, рыжий крутанул влево, дал тормоз, и так хорошо начатый марш-бросок на этом, увы, закончился. Мы застряли почти у цели. До кошары – а она стояла на надежном щебенистом склоне – оставалось не больше сотни метров.

– Чтоб ты сдох, – сказал рыжий.

И хотя каждый видел вопиющее противоречие между этими словами и поступком нашего друга, никто не стал спорить. Вот уж действительно негодный пес!

Механик пытался расшевелить застрявшую машину – давал передний ход, задний, – она, как могла, подчинялась, но это были лишь судороги. Больше того – с каждым рывком мы застревали все глубже, и теперь «газик» сидел на обоих мостах, его колеса почти потеряли надежное сцепление с грунтом.

Я открыл дверцу, высунул ногу, осторожно попробовал стать и тут же провалился выше щиколотки. После этого не оставалось ничего другого, как разозлиться и вести себя так, будто никакой грязи не было. Однако на последнее решимости не хватило. Подобрав полы плаща и сделавшись похожим на курицу, я в три прыжка достиг более или менее твердого места. Секретарь в своих высоких резиновых сапогах вылез из машины неторопливо, как и подобало по должности. Матвей на всякий случай нащупал грунт и убедился, что кирзачи имеют даже какой-то «запас мощности». С великолепной небрежностью вел себя Алик. Он ступил туфельками в грязь, будто вышел на асфальт – только тросточки не хватало. Между прочим, он со своей небрежностью и я с этими дурацкими прыжками добились одного и того же – выпачкались, промочили ноги, я вымазался даже больше, потому что, прыгая, поднимал брызги.