Текст книги "Дождливое лето"

Автор книги: Станислав Славич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Впрочем, универмаг оказался кстати. Зашли купить Пастухову рубашку – не ходить же по городу-курорту в майке (неприлично) или в свитере (явно не по сезону). Поскольку положение было безвыходным (хоть чем-нибудь, а прикрыть наготу надо), то и настроились соответственно – на юмористическую, сколь это возможно, волну. А в результате пережили, выбирая покупку, несколько забавных минут, и Пастухов вышел в новой рубахе без всяких дурных чувств, справедливо полагая, что здесь его все равно никто не знает, поэтому можно надеть что угодно.

Время шло к шести. Пора было поесть и подумать о ночлеге. Переполненные общепитовские точки отнюдь не привлекали – решили обойтись остатками походных припасов, подкупив кое-что на рынке. Получился роскошный натюрморт. Помидоры Лиза выбрала какого-то экзотического лилового сорта. Они были плоские, разлапистые, легко ломались и на изломе казались покрытыми изморозью, перцы были один другого ярче, поистине красавцы перцы, лук – сочный, крупный, но без стрелки, соленые огурчики – маленькие, упругие, хрустящие и ароматные…

Устроились на скамейке в тенистом, укромном уголке, который удалось найти не сразу. Однако уже вскоре появился молоденький милиционер, с деланным равнодушием прошел мимо.

– Не распиваем, – негромко, но внятно сказал ему вслед Пастухов.

– Опять задираетесь… – усмешливо заметила Лиза немного погодя.

– Наоборот, облегчаю человеку жизнь и службу… Тем более что нездоровый интерес вызываете у него вы, а не я.

– Я? – переспросила Лиза.

До чего приятно было так вот болтать за совместной трапезой, безобидно поддразнивая друг друга.

– Да. Есть в вас что-то опасное, будоражащее воображение…

– Однако…

– И все-таки. Я в своей пролетарской робе вне всяких подозрений. Сразу видно: ни чеков, ни бон, ни тем более валюты. Скромный труженик пера…

Ночлег нашли недалеко от троллейбусной станции. Квартирная хозяйка проявила было желание пообщаться. Полистав паспорта, спросила:

– Вы что – нерасписанные? И живете врозь?.. Вот и у меня дочка. Сколько ни говорю – как горохом о стенку. Ничего, мол, мать, в современной жизни не понимаешь. А что понимать, когда третий аборт делает… У вас, конечно, другое дело – люди в возрасте, а она у меня молоденькая, двадцати еще нет…

– Извините, – сказал Пастухов, – мы устали. Спать будем.

– Где ж это вы бродили? Нет чтобы пожалеть себя. Не сидится людям…

– Извините. – Пастухов постарался придать голосу твердость. – Нам завтра вставать в половине шестого.

– Да я каждый день в пять встаю…

– Извините. Спокойной ночи.

– Какая ночь, когда программа «Время» еще не кончилась…

Однако ушла. Ушла, оставив после себя, как отраву в стоячей воде, неприкаянность.

– Зачем вы ее так? – упрекнула Лиза.

– Не смог иначе. – И вдруг взорвался: – Не переношу душевной глупости, именно глупости, юродства, выставления напоказ своих несчастий. Кто мы ей, чтобы говорить об абортах дочери?

– Может, потому и говорит, что чужие, завтра уедем, и можно не бояться пересудов.

– Тогда зачем сует нос в чужие дела? Или это входит в сервис? Полотенца бы лучше поменяла…

– Погаси свет, – остановила его Лиза и стала раздеваться.

14

С той женщиной, квартирной хозяйкой, я готов признать свою неправоту: заподозрил, что за червонец, который она вполне бессовестно содрала с нас, глядя на надвигавшуюся ночь и грозившие дождем тучи, она хотела не только дать нам пристанище, но и навязать в порядке принудительного, так сказать, ассортимента свои откровения. Умысла не было, получилось случайно. Одиночество, неприкаянность плюс толчок, который дало изучение наших паспортов…

Натруженные руки, варикозные ноги, морщинистое, темное лицо, дряблая шея этой женщины говорили о нелегкой жизни, вызывали сочувствие. Она была всего лет на пять старше меня, а выглядела старухой. Хотя, с другой стороны… Стоп. Не будем об этой другой стороне.

Так примерно говорил я Лизе. В сущности, оправдывался, потому что почуял отчуждение и хотел преодолеть его. Обычные игры, когда ты послушно признаешь себя виноватым, если даже не виноват. Она слушала, как тогда же показалось, рассеянно, да и слушала ли вообще? А когда я несколько приободрился и осмелел, неожиданно сказала:

– Тебе надо вернуться к сыну…

Вот так. Сказать, что я был ошеломлен, значит ничего не сказать. Сначала просто ничего не понял. Откуда это у нее взялось? Почему? И ведь, как видно, зрело. Пока я упражнялся в диалектике, думала об этом.

Я давно смирился с тем, что женщины, которые мне нравились, которые были близки мне, оказывались проницательнее, дальновиднее, умнее, а в случае с бывшей женой просто хитрее меня. Более того: я признаю, что женщине, матери, хранительнице очага и продолжательнице рода, н е о б х о д и м о  быть по-своему умнее, дальновиднее, проницательнее нас. С женой не повезло – эрзацем этих качеств у нее оказалась хитрость. Но, может, допускаю, и  е й  не повезло со мной, кто-то другой сумел бы, может быть, найти или пробудить в ней еще что-то.

Я чувствовал себя иногда как тот пес, который пытался обрести в моем лице хозяина. Чудак! бедняга! – мне самому нужен кто-то, кто гладил бы меня, почесывал за ушами и позволял преданно себе служить… Однако к чему эти слова? Когда Лиза положила мне ладонь на губы, я понял: она знает все, что я скажу или могу сказать, – ей нужно высказать нечто свое.

– Ты просто не понимаешь, какое это счастье иметь ребенка…

Благословляю темноту. Почему в темноте мы становимся раскованнее, искреннее?

Она сказала, что любит меня и с болью думает о расставании, но оно необходимо: я должен вернуться к сыну. Мы с женой, говорила она, не ведаем, что творим. Но у жены остается сын, а я, в сущности, обкрадываю и сына и себя.

Я пробовал объяснить, что рад бы взять Генку и быть с ним, но  в е р н у т ь с я  к нему означает вернуться к жене, которая давно уже мне не жена и ничего доброго, хорошего во мне не вызывает. Даже короткое общение приводит к взаимному раздражению и неприязни.

– Господи! Какая дичь, какая чепуха! – говорила она. – Разве есть что-нибудь, что нельзя сделать ради ребенка? Ты вспомни, какой он сейчас у тебя. С петушиными ногами, царапинами на коленках, с миллионом вопросов… Какая радость купать его, чувствовать каждую косточку… И все это проходит мимо тебя, без тебя. А в конце концов вырастет чужой тебе человек…

Это я уже слышал от своей мамы, но почуялось и что-то личное, идущее от самой Лизы. Понял и то, что она совершенно искренна. Можно было, конечно, сказать, что чужой человек вырастает и при самом тесном, самом дружеском общении с родителями. Примеров сколько угодно. Случаи, когда близость детей и родителей с годами сохраняется или крепнет, стали, увы, исключением. Но в этом ли дело? Во мне шевельнулось нечто похожее на догадку. Не знал только, как подступиться и вообще – нужно ли о ней говорить? А потом не сразу, но все же решился:

– Ты потеряла ребенка?

Ее голова лежала у меня на плече. Я почувствовал, что она кивнула.

«Давно?» Нет, этого я не спросил, хотя вопрос висел на кончике языка. Спохватился. Вспомнил давнее свое правило: не выспрашивать ни о чем, пусть человек сам говорит о себе, что хочет. И она сказала: давно, десять лет назад. Сначала потеряла сына (я не допытывался, что там произошло), а потом ушел муж. Мужа всячески оправдывала: очень хотел детей, а у нее больше не получалось, «хотя мы очень, – говорила Лиза, – старались…».

Каково мне было это слышать! Она и себя не жалела:

– Я оказалась порченой, порченой… – Это было сказано с каким-то ожесточением даже. – А у него нашлась женщина на стороне, с которой прижил ребенка. Может, и не стал бы искать, но я сама виновата – сделалась невыносимой. Это теперь понимаю, а тогда не могла сдержать себя. А мужчине нужны уют, забота, ласка. Разве не так?..

Я молча гладил ей голову. Слушал ее и слушал, как по окнам начал барабанить дождь. Думал о неистребимом в человеке стремлении к исповеди. Выговориться – как выплакаться. Становится легче. (Нашей хозяйке – опять вспомнил о ней – определенно стало бы легче.) Но, право, не только в этом дело. Не думаю, чтобы Лизе полегчало. Может, даже стало труднее. Сама разрушила такой «удобный» (я и мысленно беру это слово в кавычки) образ уверенной в себе, слегка насмешливой, вполне благополучной и несколько загадочной дамы. Недаром же я с первого взгляда окрестил ее Дамой Треф.

Много раз убеждался, что человек гораздо неожиданнее всего, что мы можем, способны подумать, сказать или написать о нем. Всегда остается какой-то слой или пласт в сознании, в душе (называть можно как угодно), о котором даже самые близкие не подозревают, пока он не даст выброс, подобно внезапным катастрофическим выбросам метана из угольных пластов в шахтах. Понимаю, что сравнение получилось тяжеловесным, но ничего другого на ум не пришло. На поверхности тишь и благодать, светит солнышко, поют птички, шелестят листвой деревья, а где-то на километровой глубине, в «подсознании Земли», уже произошла катастрофа и, может быть, бушует пламя.

Не всегда, конечно, это происходит так драматично, и на сей раз до чего-либо подобного не дошло, но удивился я очень. А потом, кажется, понял, в чем тут суть. Я имею в виду Лизу. Стремление к искренности. Отнюдь не легкая, не безобидная, как может показаться, черта. Понимаю, что это не нарочно, иногда даже неуправляемо. Трудно не только для субъекта (скажем так), но и для тех, с кем он общается. Для тех, с кем он общается, иногда даже труднее. Потому что он, субъект, черт бы его побрал, непроизвольно самовыражается, а нас коробит от услышанного, нам почти невыносим этот прямой взгляд, он будто выковыривает со дна души то, о чем хотелось бы забыть, не помнить, нам трудно, мы бываем вынуждены (и чаще всего – не хотим этого) подстраиваться. И все же прекрасная это черта – искренность. Выше ее я ставлю только одно: благородную, непринужденную простоту. Она встречается еще реже.

А потом мы заснули. И настало туманное утро. Невозможно было понять – парит ли это напитанная влагой земля или дышит туманом море. Так или иначе, начало дня для курортной публики было испорчено. Впрочем, продрав глаза, она тут же снова с облегчением закрыла их: не нужно затемно вскакивать и бежать на пляж, чтобы захватить местечко поудобней.

Мы шли к троллейбусной станции по пустынному и почти невидимому городу. И сама тускло освещенная станция открылась как маленький обитаемый островок в тихом, туманном море. Под навесом две мамы опекали выводок детишек. Не перестаю удивляться: мал мала меньше, а у каждого свой характер – один хнычет спросонок, другой молча нахохлился под махровым полотенцем, а эта весело стреляет глазами по сторонам, ей все интересно.

Компания туристов – два парня и две девушки; одна из девушек, несмотря на облупившийся нос, прехорошенькая…

Женщина моих лет с сыном – сержантом-десантником. Китель то ли отглажен, то ли застегнут так, чтобы как можно больше была видна тельняшка – видимо, это у них считается шиком. Лихо сдвинут голубой берет, на парней-туристов поглядывает с превосходством. Впрочем, мне ли судить этого мальчика с желтой нашивкой за ранение и медалью «За отвагу»?.. Краткосрочный отпуск, и теперь назад. Мать жалко, на нее смотреть невозможно…

– Я тоже поеду в аэропорт, – сказал я.

– Не надо. Простимся здесь. Как ты сказал? «Спасибо, филин, спасибо, птица…» Повеселее птицы на нашу долю не нашлось. А знаешь, какая там следующая строчка?

Я пожал плечами.

– «Так и должно было случиться». Вот какая.

Подошел троллейбус со слезящимися окнами, и я обнял Лизу.

– Никуда ты от меня не денешься. Я найду тебя, – сказал ей на прощанье.

И она, кажется, чуть-чуть оттаяла.

А спустя несколько минут я тоже ехал – в Ялту.

Туман кончился, едва троллейбус выбрался наверх из Алуштинской долины, и дальше мы катили по шоссе, залитому утренним солнцем. А туман был внизу. Он закрывал море и оторочивал все видимое побережье. Прибрежные горы – Кастель и Аю-Даг – стояли по колени в тумане.

Подъезжая к Гурзуфу, я глянул на скалистую кромку яйлы и нашел беленькое пятнышко ротонды Беседки ветров. Зоя с Олегом должны быть довольны – погода и сегодня им благоприятствовала.

Интересно, нашли что-нибудь в ямке, которую я начал раскапывать?.. Вот был бы номер, если бы после моего с Ванечкой отъезда кто-нибудь копнул раз-другой и наткнулся… На что? На статуэтку? На редкую монету? И получилось бы как в хоккее: с подачи Александра Пастухова гол забил его тезка бородач Саша… Но забил все-таки он, даже если твоя подача все фактически обеспечила. Я, странным образом, частенько об этом думаю. О забивающих голы с чужих подач, о людях, которые умеют, обладают удивительной способностью в последний момент оказаться там, где нужно, и просто подставляющих ногу или клюшку после того, как кто-то сделал главное. Или, может быть, все-таки главное – вовремя подставить ногу или клюшку?..

Мысли шли вразброс. Тут же подумалось о Лизе: подъезжает сейчас к перевалу… Как она? О чем думает? Что ждет нас дальше?.. Почему-то вспомнилось, что перевал называется Ангарским – по крохотной речушке Ангаре, берущей начало от Чатыр-Дага. Крохотная, а все же речка, даже на некоторых картах отмечена, и потом, все-таки – Ангара. Случайная и незаметная однофамилица знатной дамы. Разные заботы, несравнима известность – об одной то и дело слышишь, а назови другую – само ее имя воспринимается как курьез, а главная проблема у обеих одна: выжить бы в этом неспокойном и непредсказуемом мире. Впрочем, не их это проблема – им все равно, – а наша. Только вот вопрос: нас она, если по совести, если отбросить словесную шелуху, до которой мы стали великие мастера, нас она по-настоящему тревожит? Тревожит ли? Как получилось, что все чаще и на  т о й  Ангаре и на  э т о й  мы будто не ведаем, что творим?..

Вот и прекрасный Гурзуфский амфитеатр – один из классических со времен Пушкина и известнейших пейзажей Отечества – стал похож на драгоценный старинный ковер, попавший в небрежные руки, и уже один его угол подпален, другой – облысел, вытерт, там – пятно, здесь и вовсе дыра… Грустно. Но ведь правда, правда. Не слишком ли много воли даем мы своим рукам?..

Ялтинская долина была свободна от облаков, но ночью здесь тоже прошел дождь, и сейчас под веселым утренним солнцем все празднично сверкало.

Троллейбус скользнул по массандровским склонам, описал петлю вокруг автовокзала и остановился. Было еще рано, было свежо, вернуться я обещал только к обеду, а потому решил не торопиться, пройтись пешком. Мама должна была прийти с ночного дежурства – не разбудить бы. Но ведь наверняка услышит, проснется… Заходил в дом с осторожностью, а квартира оказалась пустой. Ну что ж, это даже к лучшему – успею привести себя в порядок. Не успел. Позвонили. Кого несет? Мама открыла бы сама… Отворил дверь и увидел… Нику. От неожиданности расплылся улыбкой, а она сказала:

– У нас несчастье – Олег в больнице.

– Что? – поразился я. – Что случилось?

– Если быстро соберетесь, я подожду. Надо подменить Зою.

– А где она?

– Да там же, там!

Я наконец понял.

– А мама?

– Тоже в больнице.

– Но что случилось?

– Быстрей собирайтесь – я жду внизу.

«Безжалостная девчонка!» – подумал я в сердцах, однако заторопился.

Когда выяснилось, что к Олегу можно пройти, у меня несколько отлегло – к тяжелым больным не пускают.

– Подождите, – сказала Ника у дверей палаты, – я посмотрю, что там.

Немного погодя вышла с уставшей, осунувшейся Зоей.

– Зайди, – сказала Зоя. – Он тебя зовет. Только не волнуй его расспросами.

Я спросил о маме и узнал, что мы с ней разминулись – она тоже была здесь.

В палате было четверо. Олег лежал справа у окна. Выглядел скверно, был непривычно бледен, казался каким-то пришибленным – никогда не видел его таким. Однако попытался хохмить:

– Ты будешь смеяться, но это – я…

Смеяться не хотелось, пришлось выдавить, изобразить улыбку. Я понимал его – сам не умею болеть.

– Тебе уже все рассказали… – сказал он полувопросительно. Я сделал неопределенную мину, которую можно было понять и как «да» и как «нет». – Представляешь, было даже предзнаменование. – Говорил он затруднительно, будто с кашей во рту. – Перед этим возле лагеря нашли оленя-подранка… Эти болваны, ну ты знаешь, о ком я говорю, даже стрелять толком не умеют. Охотнички… Если они и всем остальным так занимаются, то… – Олег вяло махнул кистью – поднять руку, как видно, не было сил.

А я вспомнил оленя с огненными глазами, которого мы увидели у лагеря, провожая вечером Ванечку. Еще тогда показалось, что олень не так уж и испугался, уходил от нас просто потому, что зверю при встрече с людьми положено уходить. Неужто поплатился за свою доверчивость во время охоты? И, раненный, приковылял к лагерю помирать.

Должен сказать, что мне противна сама идея спортивной охоты, охоты как развлечения. Вполне понимаю людей, которые занимаются этим, чтобы прожить, обеспечить своим семьям существование. Вегетарианство вообще не по мне, но убивать зверей от нечего делать… По-моему, это извращенность.

– Володя, пацан наш, заметил его после завтрака прямо возле раскопок… Олень подпустил к себе. Попытался встать и опять рухнул. Это через день было, как ты с этим типом уехал… Он тебе по дороге ничего не говорил?

Я вспомнил наш разговор с Ванечкой.

– Спорили о разном. Показался каким-то взъерошенным и оголтелым…

– Вот именно, – хмыкнул Олег. – Оголтелый. Это ты верно сказал. Подлый он, подлый!! – внезапно крикнул Олег, так что сосед по койке, который, уткнувшись в газету, деликатно делал вид, что не слушает наш разговор, вздрогнул и тут же нажал кнопку вызова на стене. Поскольку никто не приходил, он нажимал ее снова и снова.

– Предатель он, вот кто!.. – крикнул Олег.

Я испугался разительной и мгновенной перемене – лицо побагровело, покрылось потом.

Наконец в палату торопливо вошла медсестра, и вслед за ней ворвалась Зоя.

– Я же просила тебя ни о чем с ним не говорить!..

Оправдываться было бесполезно.

– Всех посторонних попрошу выйти, – сказала сестра и добавила то ли для нас, то ли для Олега: – Ничего страшного… Сейчас мы сделаем укольчик – и сразу станет легче…

– Не уходи! – крикнул мне вслед Олег. – Не уходи!..

Он плакал.

– Успокойся, – сказал я. – Я подожду в коридоре.

Он плакал, стыдясь своих слез и не умея их сдержать, – от беспомощности, бессилия.

Дело было не в олене. Из-за этого не то что Олег, но и какая-нибудь кисейная барышня в наше время с сердечным приступом в больницу не попадет. Если не в жизни, то в кино, по телевизору и не такое видели. Эка важность – подстреленный олень! Да не будь всего остального, о нем сейчас никто, кроме пожирающих падаль черных грифов, и не вспомнил бы. И они, обглодав косточки, уже успели бы забыть. Но вот будто вынырнуло что-то из глубин души детей электронно-прагматического века, и олень-подранок, который пришел к ним помирать, виделся как дурное предзнаменование.

А дело было совсем в другом. И причина всего происшедшего сводилась к банальнейшей цифири. Что у нас сегодня? Суббота, 29 июня. Значит, вчера, когда все это случилось, был последний рабочий день месяца, квартала и даже полугодия.

– Опять  е г о  ругал? – спросила Ника.

– Ванечку, – сказал я.

– Какой он Ванечка! – воскликнула Ника с отвращением. – Вы вспомните его глаза!..

«Ну и ну, – подумал я. – Поистине от любви до ненависти один шаг».

– Какие же у него глаза?

– О т м о р о ж е н н ы е, – сказала Ника.

Итак, Ванечка приехал в четверг, в тот самый день, когда мы с Лизой отправились в поход, и сообщил, что начальство приняло решение срочно испытать трубу под давлением.

– Что значит – срочно? – спросил Олег.

– Завтра.

– Но мы же договаривались… – сказал Олег с досадой.

Его можно понять. Они с Зоей так дорожили обещанными ранее еще двумя неделями. Погода только-только наладилась, сезон в горах так короток, к тому же начали вскрывать новую многообещавшую площадь, и уже пошли находки. Ребята сами предложили работать пока без выходных, по очереди ездить в город, чтобы помыться. И вот – опять вынужденный перерыв.

– И быстро вы это сделаете?

– В понедельник вернетесь – нас уже не будет. Это я с запасом беру на случай всяких непредвиденных обстоятельств. А так все будет быстрее.

– И сразу засыплете траншею?

– Конечно.

– А может, не стоит нам уезжать? Отсидимся в лагере, мешать вам не будем, а когда вы кончите, сразу за работу…

– Нельзя. Техника безопасности. С меня шкуру снимут. А вдруг труба взорвется?

– Чтоб у такого парня да взорвалась труба… – начал было новый заход Олег, но посмотрел на Ванечку и махнул рукой. – Непробиваем. А где грунт будешь брать для засыпки траншеи?

– Это уж моя забота.

– Извини, но и моя тоже, – возразил Олег.

Это было важно. Землю для засыпки траншеи надо было привезти со стороны – это не раз втолковывал Олег. Газопровод-то идет по живому телу памятника, по самому святилищу, хотя и с краю; вынутый еще до прихода археологов экскаватором грунт пока не обследован, а его нужно перебрать до последней щепотки – возможны находки. Словом, сыпать эту землю назад в траншею нельзя – нужно откуда-то привозить…

– Да помню я, – сказал Ванечка. – Пять самосвалов заказал. Из города со стройки грунт будут возить. Ты лучше времени не теряй. В ваших же интересах. Начинайте паковать манатки, вам сегодня уехать надо, чтобы завтра с утра мы могли приступить к испытаниям.

На том и разошлись. К вечеру лагерь опустел. Спустились в город. У Зои с Олегом места для всех не хватило, и кое-кого моя мама взяла ночевать к себе. Мы с Лизой, подумал я, убрались вовремя.

Однако Олег не был бы Олегом, если бы на том успокоился. В средине следующего дня – а это уже пятница 28 июня – позвонил на кордон, спросил, не проходили ли самосвалы. Нет, не проходили. Но это не единственный путь, каким они могли ехать…

Через час позвонил опять. Нет, все по-прежнему… Его снедало беспокойство. Но, с другой стороны, знал за собой этот грех – был суетлив. И все же не выдержал, вызвал машину и ринулся  т у д а. С ним увязался бородач.

Приготовился выслушать Ванечкины упреки («Вот черти принесли…»), но и ответ был готов: если сегодня все у вас закончено, то завтра мы вернемся – зачем время терять! Дело не терпит.

Приняв решение, оказавшись в машине, он был – я знаю Олега – весел и нетерпелив, как новосел или как влюбленный. В конце концов, ему нечего терять. Ну боднет его Ванечка за настырность – к этому ли привыкать! Все и так знают, что он, Олег, настырный. А как иначе? Да ты пойми, мил человек, что нам просто невозможно по-другому. Ведь кто у нас самый бедный? Минпрос, Минздрав и мы, министерство культуры. Это вы, скажет он Ванечке, ухари-купцы да подрядчики, ворочаете бессчетной почти деньгой, машинами и фондами, и нам иногда от ваших, благодетели, меценатских щедрот перепадает, но без настырности нашему брату не обойтись…

Сколько раз я слышал от него эти рацеи! Меценатство, говорил он, оскорбительно, откуда бы ни шло, потому что зависимость невольно рождает чувство неполноценности. Что-то в этом есть…

Вот так и ехали по прекраснейшей своими видами, всегда ухоженной благодаря охотникам лесной дороге, не замечая в этот раз ее красот. И наконец вырвались на яйлу.

Все остальное, что произошло, было под стать самой яйле, под стать загадочному древнему святилищу – непостижимо и в то же время примитивно просто.

Притормозили у пересечения газопровода с асфальтом, аккуратненько свернули вправо на грунтовку и, переключив скорость, стали карабкаться на бугор, откуда открывается вид на раскопки.

На бугре предусмотрительно остановились. Техника безопасности! А ну как с Ванечки начнут шкуру снимать!..

Однако ни Ванечки, ни его мотоцикла не было видно. И вообще людей здесь не было. Только рычал экскаватор.

Как Олег сам мне потом говорил, первая мысль была: «Ура! Завтра можно возвращаться». Траншея была почти засыпана.

Но откуда они все-таки возили землю? На кордоне не видели самосвалов. Да и здесь никаких следов. Как могли так быстро управиться? Машинам-то надо было сделать по несколько дальних ходок… И вдруг увидел, что экскаватор черпает землю для засыпки траншеи с еще не тронутой, не раскопанной части святилища. Не из отвала даже, а с самого святилища! И бросился вперед, вопия: «Что вы делаете?! Что вы делаете?!»

Но чего, собственно, кричать, когда дело сделано, если никого там нет, а экскаваторщик за грохотом мотора все равно ничего не услышит?.. Олег кинулся к ковшу и ухватился за него. А что было дальше, почти не помнит.

Когда Зоя снова позвала меня к Олегу, он уже размяк, отошел; с причесанными любящей жениной рукой длинными власами и бородой выглядел даже благообразно. Отец благочинный. А что? – по возрасту вполне мог бы и быть. Горяч и суетлив, правда.

Зоя с Никой вышли, а я присел рядом с кроватью. Молчали. У Олега не было сил, а у меня охоты вести разговор. О чем говорить? О том, какой подлец Ванечка? Но мне казалось, что не так уж он и виноват. То есть виноват, конечно, но не в нем дело. Его, скорее всего, сломали, смяли. Обычный прием: тут план горит, коллектив без премии остается, у людей семьи, дети, а он чикается!.. Нет самосвалов, нет! Понимаешь? Ну и что, что заказывал? Значит, в другом месте оказались нужнее. Конец месяца, квартала и полугодия, процентовки надо закрывать – ежу ясно, а этот все не поймет…

А может, и ломать не пришлось – просто с глаз прогнали. Послали. Подальше.

Словом, мог бы я сказать Олегу, под цифру ты попал, милый, под последнее число месяца-квартала-полугодия, как под заднее колесо автомобиля. Кстати, многие почему-то попадают именно под заднее колесо.

Но этого говорить не следовало. Это пустое, это вчерашний день, а нужно думать о завтрашнем. О жизни и работе, о надежде. Банальнейшие в сущности слова, но иногда именно они, бесхитростные, необходимы. Будешь жить – значит, надо надеяться и необходимо работать. Не падать духом, а воспарить к надежде.

Смешно? Ну и посмейся.

Что в людях живет, то и нас не минет.

Вернулись Зоя с Никой, и Зоя сказала: а что тебе здесь сидеть? Иди домой. И Олег сказал: иди.

«А ты?» – спросил я Зою, но она только улыбнулась, и стало ясно, что с нею равняться не следует, у нее другие и права и обязанности. Мягко, но отстранила. Никогда прежде этого не было.

И я подумал: а ведь и впрямь пора. Не идти, а ехать. Поживу еще несколько дней, разберусь до конца в бумагах, дождусь, когда чуть оклемается Олег, и в путь. Домой, к работе, к Лизе.

На выходе в вестибюле мыла пол старуха. Я старался пройти посуху, когда она окликнула:

– Молодой человек!

Я не сразу отнес это к себе. А она:

– Молодой человек, ты случайно не Санька – Маши Пастуховой сын?

Я развеселился и подумал: жаль, что никого нет рядом. Справку бы тебя, бабуля, заставить написать и заверить ее печатью. Оказывается, есть еще люди, для которых я – Санька и молодой человек, а моя мама – Маша Пастухова.

– Случайно это я – Санька Пастухов. А вы как узнали?

– Так у тебя с отцом одно лицо. Я еще когда Маше говорила: что ты в нем нашла, черном да носатом?

– И я, значит, такой же?

– Никак обиделся? – встревожилась, а скорее только сделала вид, будто встревожилась, старуха.

– Ну что вы! Какая же обида, если похож на отца?..

– Вот и я так думаю. Я их еще в госпитале знала. Я сперва раненой в том госпитале была, а потом вылечилась и осталась. На фронт, сказали, больше не гожусь, главной над всеми сестрами и санитарками поставили. Меня даже офицеры боялись. Всё их гоняла. И Маше – смотри, говорю, девка, допляшешься… Только он ничего, как раз порядочным человеком оказался…

Не часто услышишь такое о родителях. Прелесть!

– Сколько же вам лет?

– А семьдесят пять.

– И все работаете?

– С перерывами. Рожать пришлось и внуков нянчить. Сейчас опять пошла. На людях веселее. Да и детям помогать надо…

Ну что ж, думал я, идя по тропке через лес, в котором построена больница, старики свой крест вынесли – неужели мы не сдюжим?

ПОИСКИ КИММЕРИИ

Рассказы

И ВСЕ ОСТАНЕТСЯ КАК БЫЛО

До чего же это нудно – ждать. Сначала не давали машину. Потом где-то сгинул кассир, а без него кто же выдаст командировочные? Затем взбунтовался шофер. Ему не хотелось ехать на чужой машине черт знает куда, да еще и надолго, но он почему-то не говорил об этом прямо, а только мрачно задавал завгару чисто риторические вопросы:

– Ты со своей женой спишь? Ну скажи. А с моей кто будет спать? Ты будешь?

Маленький завгар ежился, его эта демагогия пробирала до костей, и неизвестно, чем бы все кончилось, не появись наш Самый Главный – Костя, который бодро гаркнул:

– Будет! Пиши доверенность. Эх, Митя! Ешь сало с маслом, мажь боты дегтем и будь здоров. Поехали, братцы!

Шофер неожиданно безропотно сел за руль, дернул ручку стартера, и мы поехали.

Все остальное было сделано со строжайшим соблюдением правил. У ворот дали протяжный и пронзительный гудок, от которого испуганно взмыли в небо все окрестные голуби и вороны. На выезде из города дружно покинули автобус и рысцой ринулись в «гадючник» дяди Васи:

– За Киммерию!

Словно принося жертву, каждый отплеснул какую-то малость из своего стакана на пол. Вообще-то все эти «жертвоприношения» – пижонство, ну да ладно уж.

Нет ничего лучше сухого вина с нарезанной крупными ломтями брынзой.

– Будем!

Шофер Митя мрачно пил томатный сок, и мы, радуясь, чувствовали себя перед ним виноватыми. Но древние киммерийские боги теперь должны были горой стоять за нас.

А несколько минут спустя наш микроавтобусик бодро устремился на восток.

Конечная цель – Керчь, где со дня на день должна начаться осенняя хамсовая путина, но по дороге следовало побывать на строительстве Северо-Крымского канала, хотя бы ненадолго заскочить к дяде Мигуэлю Мартынову на Караби-яйлу и, наконец, заехать к буровикам, которые ищут нефть и газ в степи за Акмонайским перешейком. Шоферу Мите и машине предстояло показать, на что они способны.

И вот первое распутье в «райском» городке (райунивермаг, райбольница, райцентр, райисполком и т. д.) на скрещении четырех или пяти дорог.

Где овцы – отогнаны в долины или все еще пасутся в горах? (Дядя Мигуэль должен быть с отарой.) Ответа не добьешься. С метеостанцией – единственным местом, где на яйле постоянно живут люди, – можно связаться только по радио. Говорят, правда, что там, наверху, уже выпадал снег. Просто не верится. Здесь, в долинах, совсем недавно кончили убирать виноград, а поздние яблоки и айва не сняты с деревьев. Лозы еще не начали терять лист, он пожух и побагровел; огромные тополи чуть тронулись желтизной. Обильные ночные росы вызвали привычное и все-таки не перестающее удивлять чудо: накануне вечером мертво черневшие озимые поля утром вдруг дружно зазеленели.