Текст книги "Дождливое лето"

Автор книги: Станислав Славич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

День все еще длился. И к концу своему отнюдь не поблек (золота даже прибавилось), а только становился все мягче, спокойнее, будто кто-то полегоньку укорачивал в светильнике фитиль. Закат был бы красочнее, эффектнее, если бы солнце садилось в море, но здесь оно уходило за горы, за выдававшийся уступом массив Караби.

Все было так зыбко, так хрупко… Почти немыслимая, невообразимая тишина настала вокруг. Еле слышное потрескивание, шипение выгоравшего костра не нарушало, а только оттеняло эту тишину, как не тревожит, а лишь умиротворяет родителей лепет младенца в колыбели.

Казалось, что неосторожное слово может все разрушить. Воистину все. Не только этот покой, но и нечто возникшее и упрямо нараставшее в отношениях этих двоих – Пастухова и его Дамы Треф. Но этого боялся, как видно, один Пастухов, потому что Лиза спросила:

– О чем же мы будем молчать?

Прозвучало резковато (хотя, может, и без умысла), не нужно бы так, но ей – можно.

– Я думал об этом мальчике – моем тезке, о Саше.

– У вас нелюбовь с первого взгляда?

Опять нарочитость, и снова он обошел, как бы не заметил ее:

– Похоже на то. У нас с ним был нелепый разговор. Каждый доказывал что-то свое, был и прав и неправ, а в результате…

– Как с Василием?

– Василий – правдоискатель в житейских делах, а этот терзается в поисках гармонии.

– Но это же прекрасно, – сказала Лиза полувопрошающе.

– Прекрасно, когда нет раздраженности.

– А можно терзаться, не раздражаясь?

– Но раздражение плохой помощник в поисках гармонии.

– А может, все проще, и вы ревнуете Зою к нему?

– Это в каком смысле?

– Друзья тоже бывают ревнивы.

Пастухов рассмеялся:

– Может, и так.

Все это не настолько занимало его, чтобы возражать или спорить.

Между тем порядком смерклось, и сразу посвежело.

– Хотите умыться перед сном?

– Если составите компанию. Одна я боюсь темноты.

Сказала просто, без жеманства, но Пастухов почему-то такому признанию удивился.

Источник был ниже по тропе. В сгустившейся под деревьями темени его не было видно, но еще издали явственно послышалось бормотание, бульканье воды, днем не привлекавшее внимания. Можно было подумать, что темнота усиливает звуки или что этот ключ сродни тем существам, которые оживляются с наступлением ночи.

Пастухов попробовал было подсвечивать дорогу фонариком, но Лиза попросила:

– Не надо.

– Темно же.

– У меня такое чувство, будто свет привлекает внимание…

– Чье? – хмыкнув, сказал Пастухов и добавил успокаивающе: – Не фантазируйте.

На обратном пути она попросила:

– Дайте руку. Ничего не вижу.

Сказала спокойно, но прохладная от родниковой воды рука слегка дрожала.

Пастухов остановился и легонько привлек Лизу к себе. Она не противилась, но и не сделала сама никакого ответного движения. Это и сковало. Неудержимо хотелось крепче прижать ее к себе, обнять или хотя бы погладить по голове, но отвратительна была сама мысль, что вот-де дождался наконец своего, воспользовался минутной слабостью и беззащитностью женщины.

Продолжалось это считанные мгновения. Ни слова не говоря, Пастухов медленно повел ее за руку дальше.

Пройдет совсем немного, и он будет вспоминать эти мгновения как щемяще-сладостные. А тогда шел, томясь, проклиная и свой порыв, которому поддался, и проявленную при этом робость. Наклонись он к ней, отыщи губами губы, и все мучительное, необходимое было бы без слов сказано. Губы или, черт бы их побрал, уста – мягкие, расслабленные либо упрямо сжатые – сами по себе так красноречивы, даже когда их сковывает, выражаясь изящным стилем, немота…

То ли угадывая его состояние, то ли просто разряжая молчание, Лиза сказала:

– Вы ведете меня как овцу…

Ему послышался в этом смешок. Ответил:

– Фамилия такая…

Костер, когда вернулись к нему, окончательно притих, и только время от времени порыв зарождавшегося уже ночного бриза вызывал в нем словно бы судорогу.

Надо было взять себя в руки, отринуть вздорные мысли, не позволить себе показаться смешным…

– Лезайте, устраивайтесь, – сказал ей. Палатка была мала, вдвоем они только мешали бы друг другу. Добавил: – Возьмите себе спальный мешок.

Сам присел у костра. Стало холодно. К утру наверняка выпадет роса. Пастухов всегда удивлялся: откуда она берется при такой суши?

В палатку хотел залезть, когда Лиза окончательно устроится, но она позвала его почти сразу.

– Эй! Идите сюда, – сказала громким шепотом.

– Что случилось?

– Спальный мешок только один…

– И что же?

– А вы?

Ему стало вдруг весело:

– Завернусь в одеяло и буду стеречь ваш сон.

– Оставьте шутки для кого-нибудь. Я придумала: одеяло можно постелить, а мешком укрыться – он легонький и теплый. Я только не умею его расстегнуть…

Она не умеет… Еще бы! Японский пуховый мешок на молниях и кнопках был гордостью Пастухова. Расстегнув, его в самом деле можно превратить в одеяло.

– Почему вы говорите шепотом? – рассмеялся он.

– А вы тоже не басите, – сказала она обиженно.

Как бы хотелось Пастухову увидеть в этот миг ее лицо! Лиза не переставала удивлять его. Подумал: а они ведь ни разу еще не назвали друг друга по имени, хотя она для него давно уже (так ли давно? – тут же спросил себя), давно уже – просто Лиза.

Когда Пастухов залез в палатку, она объяснила – не шепотом, но тоже приглушенно:

– Мне кажется, что кто-то все время смотрит на меня. И прислушивается. Можете это понять?

«Боишься, голубушка, ночи, леса, гор… Чувствуешь себя не в своей тарелке… Вот и слетела спесь…» – подумал он, но ответил просто:

– Могу.

Он избегал прикасаться к ней, но иногда их руки нечаянно сталкивались. Ее руки были теплы, легки и быстры.

Устроив все как нужно и вполне буднично пожелав ему спокойной ночи (Пастухову почуялось в этом предостережение), Лиза легла на правый бок лицом к стенке, повернувшись к нему спиной, и затихла.

«Ну и пусть, – подумал он, – ну и пусть…»

Он словно наблюдал за собой, потешаясь, со стороны и как бы давал самому себе советы. Лучше всего было побыстрее заснуть. Из каких-то глубин всплыло: «И не введи в искушение…» Это вдруг показалось так смешно, что едва не расхохотался. «Вот и славно, – подумал. – Вот и молодец, что не теряешь чувства юмора…»

Ну что ж, он ляжет на левый бок, придвинется к ней спиной, чтобы было теплее, и начнет считать до трех тысяч – когда-то при бессонницах это помогало… Но перед этим надо надеть еще один свитер – ночь с самого начала обещала быть холодной. Не успел.

Крик был поистине жуткий. От такого волосы встают дыбом. Мертвенный, холодный, не выражающий никаких чувств и, может быть, поэтому особенно страшный. Ошеломительной была его неожиданность после сосредоточенной, но мирной тишины. Он раздался совсем рядом – так, во всяком случае, показалось. И Лиза, приподнявшись, отшатнулась назад, прижалась в ужасе к сидевшему рядом Пастухову. Он сам был в первый момент ошеломлен. Но потом взял ее за плечо, за голову, наклонился и шепнул на ухо:

– Испугалась? Не бойся. Все пугаются. А это птица. Так и называется – пу́гач. Филин. Ничего страшного…

И поцеловал ее в ухо. А Лиза медленно, будто все еще приходя в себя, повернулась к нему, сказала обиженно, едва ли не по-детски:

– Филин? Птица? Как же она может так?..

Ее лицо светлело совсем рядом, он слышал ее дыхание, вдыхал аромат ее волос. Пастухов прижался щекой к ее щеке и ощутил у себя на затылке ее неспокойную, судорожно сжимающуюся ладонь. Отыскал ее губы, сперва легонько прикоснулся, а потом жадно, как изголодавшийся ребенок к материнской груди, припал к ним и больше уже не смог от Лизы оторваться.

Лиза, прижавшись к нему, в конце концов заснула, самому же Пастухову удалось лишь время от времени задремывать. В этой своей дремоте он слышал и шум ветра в ветвях, и полоскание плохо натянутой палатки, и похожий на всхлип дальний крик ночной птицы, и осторожный шорох какого-то грызуна рядом с палаткой. И все время чувствовал легкое, ритмичное движение Лизиной груди. Несколько раз она глубоко, но как бы с облегчением вздыхала во сне и всякий раз после этого прижималась к нему еще крепче, будто искала защиты. Иногда ему казалось, что Лиза тоже не спит, но нет – спала. Когда проснулся, Лизы в палатке не было.

Он увидел ее на тропе, возвращавшейся от родника. Лиза была уже умыта, причесана, в пестрой косынке – точно такая же, как сутки назад на пороге Зоиной комнаты. Только глаза сияли по-новому да губы подрагивали от сдерживаемой улыбки.

В костре потрескивали сучья, и над ним висел котелок с водой.

Солнце еще не взошло, и было холодно. Пастухов сделал несколько движений, чтобы согреться, и пошел навстречу Лизе. Приблизившись, приподнял и закружил ее. Снова очутившись на земле, она спросила с уже знакомой ему дружеской насмешливостью, которая теперь его, однако, не задевала:

– Это тоже вместо гимнастики?

– Нет, от избытка чувств.

И побежал умываться. Радостно было чувствовать себя молодым, способным бежать, взять женщину на руки.

Словно возмещая себя за вчерашний скромный уход с небосвода, солнце восходило с пышностью. Павлиний (или фазаний?) хвост космических, соответственно, размеров был распущен на востоке. Стоило пожалеть, что любуются этим зрелищем только немногие. А дальше все вошло в будничную колею. Яркие краски оплыли, стекли в море, солнце напряглось, сжалось и взялось за привычное дело по-настоящему. День опять обещал быть жарким, будто и лето в целом стремилось реабилитировать себя за слишком частые в нынешнем году дожди.

– Чему вы смеетесь? – не в первый уже раз спросила она.

– Боюсь признаться.

– Так уж и боитесь?

– Может, лучше соврать? – сказал Пастухов с деланным простодушием.

Лиза ответила в тон:

– У вас это плохо получится. Даже маму не обманули. Она уверена, что вы утащили меня в горы. И думает, что сам этот поход затеяли, чтобы умыкнуть меня, бедную…

– Семь бед – один ответ, – отмахнулся Пастухов. – А почему вы так решили?

– Вы просто не видели, как она посмотрела нам вслед.

– А вы, значит, оглянулись?.. Придется объяснить, что вы-то меня и завлекли. Маме это будет больше по вкусу.

– То есть как это?

– Как у классика. Помните: «Зачем меня надеждой завлекли?»

– Нет такого у классиков. Сами небось на ходу выдумали.

– Грибоедов. «Горе от ума».

– Да, опасный вы человек…

– Есть немножко, – скромно согласился Пастухов.

– А теперь выкладывайте то, что хотели утаить.

– Если поклянетесь, что не будете обо мне думать хуже, чем хотя бы сейчас.

– Успокойтесь. Это невозможно.

– Даже так? Ладно… Во-первых, я не смеялся, а только улыбался…

– Но довольно коварно.

– Это вам показалось. А улыбался, потому что собезьянничал одну строчку в популярной песне…

– Что значит – собезьянничал?

– Переделал по-своему.

– Зачем?

– Так получилось.

– Интересно.

– Совсем не интересно.

– Тем более. Давайте эту строчку.

– Если поклянетесь…

– Но я же сказала.

– Ладно, вот она: «Спасибо, филин, спасибо, птица…»

– И все?

– Да, все.

– «Спасибо, филин, спасибо, птица…» – повторила Лиза. – Уж не хотите ли вы сказать…

– Хочу.

– Значит, если бы не он…

– Не знаю.

Вот такой вдруг получился разговор.

– Есть предложение, – переменила тему Лиза. – Давайте поднимемся на эту гору. – Она показала на высившийся рядом Хриколь. – Хочу увидеть хотя бы краешек вашей Караби…

У Пастухова, признаться, были другие планы. Лучше бы по утренней прохладе спуститься к морю. Безлесные холмы «цвета терракоты» красивы на расстоянии да еще в живописи, а путь по ним – даже вниз – в разгар полуденной жары утомителен и безрадостен. Но, с другой стороны, если Лиза так хочет… Да и сам он – когда еще удастся выбраться в эти края?..

– Тогда не будем терять время – идти наверх лучше по холодку.

– А это? – Она кивнула на палатку и рюкзаки.

– Костер зальем, а вещи пусть остаются. Все равно никого здесь нет. Часа через два вернемся.

Двинулись налегке.

Подъем был нетрудный – прогулка, а не работа, поэтому можно было и поговорить и полюбоваться панорамой, которая разворачивалась все шире, подивиться причудливости скал и разительному контрасту северного и южного склонов – праздничная зелень с одной стороны и полупустыня – с другой. Тем неожиданнее были сочные пятна виноградников и сосновых посадок кое-где на прибрежных холмах. Они радовали: дело рук человеческих.

Говорили о разном, и поначалу она спрашивала – об окрестностях, о деревьях и травах, а он отвечал, стараясь побороть возникшую вдруг в душе неловкость от давешнего разговора. Черт дернул вспомнить об этом филине! Как-то неприлично, чуть ли не залихватски получилось. Вообще-то сам понимал, что это вздор, что мучает его собственная мнительность (Лиза вела себя как ни в чем не бывало), а досада, недовольство собой не отпускали.

Ведь что хотел сказать? О томлении и робости, перед которыми был бессилен и которые стали казаться после случившегося едва ли не стыдными, глупыми для сорокалетнего человека. «Шепот, робкое дыханье…» – какая ерунда! Но ерунда ли, если все это действительно было? Сколько наговорил, нашептал за ночь в палатке! И нисколько не сожалел об этом – говорил, что чувствовал. Только не нужно было возвращаться к этому при свете дня. И более того – давно ведь понимал: не все надо говорить даже самому близкому человеку. Никакого обмана в таком умолчании нет. Потому что при самом сильном тяготении друг к другу каждый человек все-таки сам по себе. Как Земля и Луна.

…Лиза просила показать ей  н е о п а л и м у ю  к у п и н у, в огне которой бог будто бы явился Моисею. Пастухов пытался объяснить: хотя крымский ясенец тоже «горит, не сгорая», но он и библейская неопалимая купина – разные, судя по всему, растения. «Ах, – махнула она ручкой, – все равно…»

Ясенец, однако, не попадался. Жаль. Именно в это время он выбрасывает свои крупные светло-лиловые кисти-соцветия. А в такой жаркий день, как сегодня, можно было бы и проделать опыт: поднести горящую спичку, и ясенец на мгновение окутался бы синеватым, напоминающим горящий спирт пламенем. Возгорелся бы, окутался пламенем и предстал спустя мгновение в прежнем виде, словно ничего не случилось. Не так ли, подумалось, и мы, люди? Не то же ли самое произошло с нами? Посмотрел бы сейчас кто-нибудь на нас – нашел ли бы следы еще недавно снедавшего огня?..

Оказывается, неопалимую купину (уверенные, правда, что это «та самая») они с Никой и бородачом Сашей искали и во время раскопок. «Завел» их на это, ясное дело, бородач. И опять заговорили о нем. Заговорила, собственно, Лиза.

– Несчастный мальчик – разочарован в том, что считал делом жизни.

– А не поза ли это?

– Ну почему вы так? – упрекнула она.

– А вы можете понять – кто он? Если «разочарованный юноша», то годы не те. Поп-расстрига? В переносном, разумеется, смысле…

– При чем тут это?

– Люди, которые «разбивают свои алтари», кричат об этом особенно громко. А нужно ли кричать? И обязательно ли разбивать? В конце концов, если разуверился, можно просто отвернуться. Но, оказывается, есть фанатизм веры и есть фанатизм безверия. Вчерашние адепты находят особенно изощренные доводы  п р о т и в. А нужны ли тут доводы? Вера или неверие – это состояние души. Как любовь. Она есть или ее нет. Любишь либо не любишь. Тут доводы рассудка бессильны… Что вы смотрите на меня так? – Она и впрямь смотрела на него как-то по-новому – с напряженным интересом и вниманием, без тени прежней усмешливости. Уже потом понял, что к бородачу и к этому разговору ее строгий взгляд никакого отношения не имел. Она вряд ли слушала и слышала, что он говорит, ее занимало другое – он сам, Пастухов. Как все случилось? Как получилось? Не совершена ли еще одна ошибка? – Ваш бородач, – продолжал между тем Пастухов, – обманулся не в математике, а в себе самом… – Эта мысль ему так понравилась, что пошел дальше: – Помнится, Фолкнер в одном месте хоть и косвенно, но сводит музыку с математикой. Сначала говорит о ни с чем не сравнимой силе музыки (и это правда), а потом пишет: это нечто столь же совершенное, как математика…

До самой вершины они не добрались, остановились перед скалами. В какой-то момент Пастухов понял, что Лиза потеряла интерес к этому предприятию. Но краешек Караби увидели. Правда, это было все равно что смотреть на город, находясь вне крепостных стен, видя только эти стены, башни да высящиеся над ними колокольни и шпили. Много ли так увидишь?..

Солнце припекало все жарче, и Пастухов протянул Лизе флягу. Пить она не стала, только смочила лицо. Беря флягу назад, Пастухов задержал ее руку.

Возвращались не спеша, молча, словно пребывали в раздумье. Да так оно, собственно, и было. То, что не было легкости в их отношениях, – бог с ней. К этому и не стремились. Однако появилось чувство, будто оба приняли на себя новый, неведомо откуда взявшийся груз, о котором можно, конечно, сказать, что своя ноша не тянет, да вот беда: нет уверенности, что это в самом деле так. При этом никто от груза отказываться не собирался. И сожаления о том, что вот он появился нежданно-негаданно, не было. Но нарастала тревожность.

Объяснение всему было простым – печаль. Не далее как завтра предстояло расстаться. А кто мог с уверенностью сказать, когда и какой будет новая встреча? И будет ли она вообще?

Миновав лес, вышли на покатый склон, который ниспадал к Каллистону – Прекраснейшему. И тут Пастухов озадаченно остановился. Внизу, на лужку с копнами, метались, приседали, падали, прыгали три фигуры.

– Кто это? – удивилась Лиза.

Если бы Пастухов знал!

– Что они делают?

Пастухов пожал плечами, хотя уже понял: они «играли в футбол», пинали ногами пластмассовую бутыль, которую Пастухов оставил возле залитого костра. Но что это за люди и что им надо?

Увлеченные игрой «футболисты» не сразу заметили возвращавшихся хозяев.

– Оставайтесь здесь, – сказал Пастухов Лизе, – а я спущусь…

Она приотстала, но все-таки медленно шла за ним. Тут их и увидели.

– Я же говорил: мужик и баба! – закричал рыжеватый малый в синих тренировочных штанах, плотно обтягивавших коротковатые мускулистые ноги.

– Где? – высоким мальчишеским голосом отозвался другой, худой и большеротый. Этот выделялся гривой растрепанных темных с кудрявинкой волос.

А третий ловко наподдал носком ботинка бутыль, так что она свечой взлетела вверх, и заметил:

– Далеко забрались. Не иначе как полюбовники. А бабец ничего. С такой бы я покувыркался…

– Да ты что? Старуха! – с некоторым подвизгиванием крикнул большеротый.

– Много ты понимаешь, салага, – сказал третий. Он был постарше остальных. – Тебе что – жениться на ней? А так – самый цимес.

Пастухова будто и не было. Не замечали. А он почувствовал поганую дрожь в руках. Покосился в сторону палатки: она висела на одном колу, была грубо задрана, так что обнажилась (напрашивалось именно это слово) внутренность. Содержимое рюкзаков было разбросано.

За спиной стояла Лиза, и он слышал ее тяжелое дыхание.

Что делать?

Неужели это всерьез? Вот гады… А может, просто издеваются, пугают?

– А с этим хмырем что? – напомнил все-таки о Пастухове большеротый. Но Пастухову в этом почудилось несогласие, нежелание, и он сказал:

– Вы что, ребята?

Получилось паршиво – увещевающе, растерянно, нетвердо.

– Ты смотри, а я думал – немой! – хохотнул рыжеватый.

Он подошел к Пастухову почти вплотную, держа руки в боки и выставив вперед чресла с их угрожающим рельефным украшением.

Лет восемнадцать, не больше. Обыкновенное курносое лицо с веснушками. Может быть добродушным, а может и злым. Светло-карие глаза. Желтые, крепкие зубы. (В поликлинике как-то пришлось слышать: «Желтые зубы – самые крепкие».) И сам крепок. Эдакий бычок. Главная ударная сила этой троицы. Он и ощущал себя таким. Улыбался. Тот, что постарше, по-видимому, больше науськивал, а сам был мелковат, однако Пастухову показалось, что именно он у них главный, лидер. Большеротый пока вообще не в счет…

– Ишь как глазами шныряет! А штаны мокрые! – крикнул большеротый.

Приходилось молчать. Но до чего же он, выходит, жалко выглядит, если с ним говорят так…

Похоже, что троица не первый раз на таком деле, но опыта маловато. Не профессионалы. Взвинчивают себя, базарят, самовозбуждаются. Сволочи, шпана, подонки… Но не отступятся, не усовестятся. Теперь уже ясно – нет. Уверены в себе. Слишком легкой кажется добыча. Что же делать? Такое одиночество! Такая тоска и безысходность! Так пусто в душе! И – ненависть. Бессилие и ненависть.

– Хиляй отсюда, хмырь. По-быстрому, – приказал рыжеватый Пастухову, ощерясь.

– А бабу не пускай, бабу в кусты! – мельтешил на заднем плане большеротый.

«Господи! – подумал Пастухов. – Как же я в их глазах должен быть мерзок и подл, если мне можно сказать это… Или у них уже бывало такое?»

– А может, он хочет четвертым? – то ли с издевкой, то ли всерьез сказал тот, что постарше.

– Да ты что! – крикнул большеротый. – Ты глянь на него! Круги под глазами. Он и так как паук…

– Заткнись, а то сам будешь четвертым.

– А вот вам! – сделал выразительный жест большеротый. – Вот вам! Вот!

Обостренно все замечая, Пастухов видел, как этот, их главный, легонько пиная бутыль, постепенно и как бы незаметно приближается к ним. Неспроста. Выбирает позицию. А потом либо кинется первым, а скорее – даст знак. И это втроем на одного…

Вот он наклонился, чтобы взять бутыль. Сейчас, представилось, резко разогнется и, ошарашивая, швырнет эту бутыль ему, Пастухову, в лицо. Пастухов невольно отшатнется или закроется рукой… Это и будет знак.

Сейчас, сейчас он рывком выпрямится, разогнется…

И будто бросаясь в пропасть, неожиданно для себя самого Пастухов ударил ногой рыжеватого.

– Беги! – отчаянно крикнул Лизе. – Беги!

Рыжеватый взвыл, но устоял. «Омлет не получился…» – с юмором нераскаявшегося висельника успел подумать Пастухов – не смог отказать себе в этом. А дальше все ужасающе завертелось. Единственное, что четко запомнил и что ввергло в отчаяние: Лиза как прикипела на месте.

Драться Пастухов, увы, не умел и знал за собой это…

– Беги! – хрипел он, увертываясь от ударов, когда навалились на него. – Беги!

Господи! Как не понять, что, уйди она, ему было бы легче?..

И большеротый визжит:

– Бабу, бабу держи!

А кому держать, когда все они скопом, мешая друг другу, набросились на Пастухова? «Уходи, уходи», – мычал он сквозь зубы. Мелькали потные рожи, и одна – веснушчатая, курносая, искаженная болью – была особенно страшна. Рыжеватый жаждал сполна расплатиться.

Наконец они сбили его. Пастухов попытался подняться, но опять был сбит. Сжавшись, спрятал голову, однако рыжеватый зажал ее одной рукой и большим пальцем другой тыкал в лицо, стараясь попасть в глаз. Это было ужасно. Пастухову удалось схватить палец зубами.

И тут послышался визг. Пастухов подумал было, что они принялись за Лизу, но она сама набросилась на них, крича:

– Что вы делаете?! Что вы делаете?! Вы же убьете его!

И убили бы или, что уж точно, покалечили бы, но откуда-то ворвался, налетел все заглушивший грохот. Пастухов сначала ничего не понял. Рыжеватый, не щадя себя, пытался то ли выломать ему челюсть, то ли просто освободить руку. Однако бычок был уже явно не тот, что вначале, – ему сегодня не везло. Пастухов же, слабея, продолжал извиваться, размахивать руками и ногами. В этом было единственное спасение, если только оно возможно. Нужно было не дать себя просто пинать, как ту пластмассовую бутыль, не превратиться в кусок мяса, который отбивают ногами.

А грохот висел уже над самой головой и все нарастал.

– Атас! – взвизгнул большеротый. – Атас!

Теперь уже они сами оторвали рыжеватого от Пастухова и бросились бежать.

Над Прекраснейшим, между Хриколем и Шуври, завис вертолет. Потом с грохотом и свистом заскользил, снижаясь, в ту сторону, где скрылись эти трое.

Вертолет преследовал их довольно долго, временами опять зависая. А потом то ли потерял в лесу, то ли просто двинулся дальше по своему маршруту. Грохот, отдаляясь, стал стрекотаньем, а затем и вовсе стало тихо-тихо.

Пастухов приподнялся с травы, на которой лежал ничком, и сразу почувствовал, как саднит во рту, как болит рассеченный о камень затылок и ноет бок – кто-то от души ударил ногой по ребрам. И это еще не все, просыпались новые и новые боли. Терпеть, однако, можно. Руки-ноги целы. Мужички старались, но времени и сноровки не хватило. Случись такое в Москве, попади он, Пастухов, на зуб столичным умельцам где-нибудь в лесопосадках Химок-Ховрина, Ленина-Дачного или Чертанова, те, поднаторевшие кой в чем из каратэ и кетча, отделали бы прицельнее. А эти – деревенщина.

Хотелось пить.

Лиза сидела рядом, съежившись и судорожно всхлипывая. Не представлял ее себе плачущей, но такой уж выдался день. Следов сражения на ней, к счастью, никаких не было – разве что волосы растрепались. И то, заметив взгляд Пастухова, тут же начала их поправлять. Какая прелесть! Как не улыбнуться, хотя и улыбаться нельзя: этот рыжий гад надорвал, как видно, уголок рта, вырывая свой изжеванный (тьфу!) палец.

Безмятежно светило солнце. На корявый, низкорослый дуб по соседству присела, любопытствуя, пестро разодетая сойка. Муравей полз по рукаву рубашки. Другой рукав оторван. Хорошая была рубашка – в скромную, но элегантную клетку. Никто не верил, что отечественного производства…

А ведь произошло чудо. Только сейчас это по-настоящему осознал. Чудо. Еще немного, и эти трое размазали бы их.

– Deus ex machina, – пробормотал Пастухов. – Бог из машины.

– Что вы говорите? – спросила Лиза, все еще всхлипывая.

Хотел было объяснить, что получилось как в античной трагедии: когда все запутывалось и выхода не было, сверху появлялся бог. Но было не до того. Трагедия ли это? Паскудство. Мерзость. Надо было встряхнуть ее, и он сказал:

– Не рыдайте так горько над ним – хорошо умереть молодым…

Шутка, однако, не получилась, Лиза просто не поняла ее, бросилась к Пастухову:

– Милый! Родной! Ради бога… Что они с тобой сделали!..

Она причиняла боль, тиская, ощупывая его, помогая, хотя нужды в этом не было, ему подняться, но надо было и сладостно было терпеть, потому что произошло еще одно чудо: он услышал  т о т  ж е  голос, т е  ж е  слова. И показалось, что вернул, нашел то, что считал давно и навсегда утраченным, мысль о чем все эти годы сосала сердце. То же самое говорила когда-то Любочка.

Знал, что вернуть и найти невозможно, что у времени нет ни обратного хода, ни объездных путей – оно прямолинейно и безжалостно, хотя поэт и сказал однажды, что время-де цветет, как черемуха. Знал. Однако почувствовал себя странником, вернувшимся через много лет, после столького разного к той единственной, дороже и слаще которой нет. Знал, что никогда об этом не скажет, потому что в натуре человеческой желать, чтобы любили тебя и только тебя, а не еще чью-то тень или чей-то отблеск, который по прихоти воображения вдруг будто бы упал на тебя. Но Любочка, именно Любочка в тот миг перелилась в эту женщину и в ее облике была рядом.

Досадуя на собственную слабость и чувствительность, Пастухов отвернулся:

– Вы и в самом деле убиваетесь, как Андромаха над Гектором… Гордиться надо, что в вашу честь четверо мужиков устроили такое ристалище…

Эти слова возымели действие. Когда повернулся, перед ним была почти прежняя Дама Треф.

– Извините, – сказала она, – я забыла, что вы не первый раз получаете трепку из-за женщин.

Нашелся, ответил, как самому показалось, достойно:

– Женщины стоили того.

Сам, правда, почти сразу почувствовал некоторую двусмысленность этих слов, но бог с ними, словами…

Ничего из вещей не было украдено – уже хорошо, начали запихивать их в рюкзаки, сняли палатку, и тут Лиза заторопилась, стала тревожно оглядываться по сторонам.

– Не бойтесь, – пытался успокоить ее, – они не вернутся.

– Так я вам теперь и поверила…

Тогда он достал охотничий нож, который брал в такие походы, раскрыл его и положил рядом.

– Успокойтесь, вот оружие.

– Но их трое…

И в этот момент снова послышался стрекот вертолета. Он возвращался прежним путем. Сделал широкий круг над Прекраснейшим, огибая Шуври и Хриколь. Над полянкой крикнул из поднебесья:

– Граждане отдыхающие и жители Крыма! Ввиду высокой пожарной опасности наши леса закрыты для посещения. Приказываю вам немедленно покинуть лес…

– Вот видите, – сказала Лиза.

– Что?

– По-моему, он дает нам понять, что  э т и  где-то рядом…

Она боялась, и Пастухов не стал спорить. Медлить, искушать судьбу и в самом деле не стоило. Они двинулись вниз, к морю, срезая петли лесной дороги, сокращая путь к терракотовым холмам.

Уже внизу, на подходе к селу, Лиза сказала:

– Не могу я все-таки понять этих… не знаю, как их назвать.

– А у них один расчет: никто не захочет рассказывать о своем позоре. Для них важна только собственная безнаказанность. Остальное не имеет значения. Нелюди.

– А вы не боялись? – вдруг спросила она. Нечестный, в сущности, – нет, просто неправомерный – вопрос, хотя и дает возможность задним числом выставить себя храбрецом. Может, этого она и ждет, хочет? Но разве в этом суть и это важно?

Какой он храбрец? Просто не мог иначе, должен был лечь костьми, но не дать ее на поругание, хотя будь тут любая другая женщина, вел бы себя так же. Да что говорить! Пастухов ответил:

– Боялся. Сраму.

В селе, совсем «не южнобережном», неуютном и пыльном, несмотря на свое нынешнее название – Приветное, – задерживаться не стали. Заторопились к морю – оно было километрах в полутора-двух.

Купание освежило и как-то разом отодвинуло в прошлое недавние события, хотя царапины и ссадины по-прежнему щемили, а на боку багровел кровоподтек. К счастью, физиономия почти не попорчена – это Пастухов думал уже о будущем, о встрече с мамой, Зоей и Олегом. Вдаваться с ними в объяснения не хотелось.

Потом пришлось долгонько ждать попутной машины в тени чахлых деревьев. Их подхватил полупустой автобус. Устроились на заднем сиденье, и скоро Лиза опять дремала у него на плече. Жаль было, что она не увидит здешних окрестностей, причудливо-извилистой горной дороги – таких почти не осталось в Крыму, но жаль было и тормошить ее – досталось бедняге. Да и прелесть этих скупых, засушливых мест с серыми шиферными обнажениями, покрытыми кое-где клочковатой травой, с колючками терна, шиповника и держидерева, с жалкими деревцами порослевого дуба по сердцу далеко не каждому, а только человеку своему, знающему, любящему…

Автобус подбросил их к старой части Алушты, к рынку. Давно Пастухов не был здесь. Когда-то эти маленькие, приземистые домишки из камня-дикаря, бывшие торговые ряды, закоулки, дворики, узкие, кривые улочки казались провинциальными, жалкими, неинтересными, скучными, потому что были с детства привычны. А сейчас и в них, остатках древнего города, лепящихся вокруг башен времен Юстиниана, нашел свою прелесть. И уже думалось: жаль, если на них когда-нибудь поднимется чья-то рука. А ведь поднимется. И стекляшка современного универмага, построенного здесь, была зримым тому подтверждением.