Текст книги "Дождливое лето"

Автор книги: Станислав Славич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

– Вот так всегда. Не дают довести до конца эксперимент. А теперь этот тип будет говорить, что сам все вспомнил…

– Не буду, – улыбнулся Пастухов. – Все, что ты говорил, было. И еще пещеры. Помнишь? В одну чуть не свалились. Из-за тебя, ты первый полез.

– Вы что, мужики, вдвоем по этим горам бродили? – спросил, уже закусывая, морячок.

– А то как же…

– Спятили, что ли? На такие дела нужно идти как минимум втроем. И вообще втроем всегда лучше.

– Это точно. А при чем тут Каллистон?

– Объясню. Но теперь будет неинтересно. Я что хотел показать? Крым – как Эрмитаж. Пробежишь по залам и обалдеешь. Все смешается в голове. Нужно либо много раз обойти эти залы, либо побывать сегодня в одном, завтра в другом, а еще лучше – сегодня прийти к одной великой картине ну и попутно еще кой на что посмотреть, завтра – к другой… И даже лучше не сегодня и завтра, а с перерывами, чтобы было время увиденному отстояться. Так и здесь. Мы шли куда? На Караби-яйлу. Если Лиза, – вы разрешите я вас просто буду называть? – там не была, то пересказывать впечатления бесполезно. Нужно видеть. Я не хочу сказать, что это самое красивое место на земле – у каждого свой вкус, – но другого такого нет. А для меня оно самое красивое. Так вот мы пошли на Караби и обалдели. Я же самого главного не сказал. Сказка начинается, когда идешь вдоль южной кромки яйлы. Все, что я читал вам у той чудачки – «лучи солнца пронзали туман», «холмы цвета терракоты», «туманно-синей стеной вставало море» – все это правда. Но разве вы почувствовали то, что чувствовала она сама, милый и добрый, как видно, человек? Нет, конечно. А для человека достаточно одного слова, если он знает, что за этим словом стоит. «Байкал», «Ленинград», «шторм», «тайга», «Кавказ», «Караби» – я их видел, и каждое слово имеет для меня свой вкус и запах…

– Какого же вкуса эта Караби? – спросила Елизавета Степановна.

Василий запнулся, но только на мгновенье:

– Вкуса ледяной сосульки, которую я отломил в июне у края пещеры Бузлук.

– Извините, – сказала она.

– Да что там – я вас понимаю и не сержусь… Так вот эта южная кромка яйлы с нагромождениями скал, обрывами, с ущельем Чигенитра – а у него тоже свой запах, вкус и своя музыка, – с развалинами древних стен, а потом Большие ворота, Малые ворота, а внизу справа эти самые холмы цвета терракоты… Одной только прогулки по южной кромке Караби достаточно, чтобы нажраться впечатлений до отвала и высунуть от усталости язык. А потом из нагромождения скал попадаешь опять в лес. Хотел сказать – в прекрасный лес, но что добавит это слово «прекрасный»? Уж проще тогда сказать – «буковый». По крайней мере точнее. Караби осталась позади, а впереди крутобокая гора. На одних картах ее называют на татарский манер – Хырколь, на других – ближе к греческому: Хриколь. Пестрота старых названий вообще тут характерна. На некий неизвестный нам язык древних наслаивается что-то, и он начинает звучать то с греческим, то с тюркским, то с итальянским акцентом. Но не в этом дело. Огибаешь гору (тоже нагромождение скал, но среди леса) – и скатываешься на лужок. Слава богу, тропа идет вниз. Скатились на лужок, а там три копны сена… Это хотя бы ты помнишь?

Пастухов улыбаясь кивнул: в самом деле помнил.

– Упали в это сено. И пока еще нет ни сил, ни охоты хотя бы глянуть по сторонам – насмотрелись за длинный летний день. А потом поели чего-то, допили воду из фляжки и заглянули в карту, которую Санька захватил из дому. Старая, добрая карта… Цела ли она? – Пастухов в ответ пожал плечами. – Некоторые из нынешних дорог значатся еще как строящиеся или проектируемые, но тропы, села, даже заброшенные горные сторожки, источники – все до единого. С тех пор я не видел таких карт. А на этой к тому же были пометки и уточнения – как видно, Евгении Петровны. Глянули в карту, потертую, подклеенную на сгибах: до туристского приюта – он отмечен тетей Женей – еще с час ходьбы, и опять надо карабкаться в гору, а тут рядом должен быть родничок. Да на кой черт нам этот приют?! Вода есть, сено есть и даже есть старое, обложенное камнями кострище. Ночуем здесь. Там и заночевали. Помнишь? – Пастухов кивнул, а Василий улыбнулся мечтательно. – Спали плохо. Мерзли. Всю ночь перетягивали одеяло и жались друг к другу. А встали на рассвете свеженькими. Что значит горный воздух!

– Мерзли, значит? – снова напомнил о себе слегка уже осоловевший морячок. – И у меня что-то стали руки зябнуть, так не пора ли нам дерябнуть?..

– Налей себе сам, – сказал Василий.

– Не по-джентльменски. Только в компании.

До чего же по-разному сказывается на человеке выпитое! Морячок сделался вдруг церемонным. Ну прямо: «Только после вас» или «Только с вами». Но к графинчику потянулся. А сзади послышалось:

– И тут, как всегда не вовремя, появилась Тусенька… Это которую ты наливаешь? Посмотри на себя – руки трясутся. А кардиограмма? Выгонят с флота, куда денешься? До пенсии еще сколько?

– Все, все, все, – сказал, отстраняя руку, морячок.

– И что же? – как бы не замечая семейной сцены, вернула Василия к прежнему Елизавета Степановна.

– Да, в сущности, ничего, – сказал он. – Утром огляделись, посмотрели еще раз карту. На север – лесистое ущелье, а в нескольких километрах – деревня Ени-Сала, нынешняя Красноселовка. Недалеко от нее на карте пометка Евгении Петровны – «дольмены». Каменные ящики, таврские гробницы. На юг – побережье, эти самые холмы цвета терракоты…

– Дался тебе этот цвет терракоты…

– Понимаешь, не это в них главное.

– А что же? – спросила Елизавета Степановна.

– Вам это в самом деле интересно?

– Цвет – зримое, конкретное. И для художника главное.

– А холмы эти бывают разными. Голубыми, даже синими.

– Так что же в них главное?

– Строгость, суровость. Печать древности.

– Трудновато себе представить. «Цвет терракоты» все же конкретнее. И, кстати, включает в себя и строгость, и выжженность, и даже печать древности…

– Простите, – вмешался Пастухов, – но какое отношение имеет все это к Каллистону, с которого начался разговор?

– Ха! – воскликнул Василий. – И правда. Лужок с тремя копешками, где мы ночевали, помнишь?

– Ну.

– Это и есть Каллистон.

– Прекраснейший?

– Я же говорил, что мы его не заметили.

– Как же так?

– Я уже думал и понял, в чем дело: ракурс не тот.

– Что за чепуха!..

– Не говори. П р е к р а с н е й ш и м  он казался караванщикам, когда шли из степи. После долгого опасного пути. Самый доступный в тех местах перевал и самый приметный. С севера его верст за сорок видно, если не дальше. Гряда гор, а в ней два остроконечных зубца одинаковой высоты, каждый по километру, – гора Шуври и гора Хриколь. Не собьешься, верный ориентир. Между ними и лежит Каллистон. А мы шли сбоку, с запада. Да и не нужен нам был этот перевал…

Что правда, то правда – не нужен.

…Разговор и дальше шел вразброс. О Зоиных раскопках – кроме Пастухова и Лизы, никто там не бывал и понятия не имел об удивительных находках. Да и сейчас истинный интерес проявил только Василий. Его жена больше сокрушалась, как это Зоя и Олег устраиваются с дитем, а мадам Всезнайка любопытствовала (не без ревности, как показалось Пастухову), потянет ли Зоина работа на диссертацию. Говорили о небывало дождливом лете, о воскрешенной в очередной раз идее пробить транспортный тоннель сквозь крымские горы… Пастухову идея показалась стоящей, но он насторожился, когда Василий загорячился:

– Тут хитрость, хоть, может, и не осознанная. Старая схема. Вместо дела подсовывают  д у р о ч к у.

– Ну знаешь, – фыркнула Тусенька. – Если для тебя тоннель не дело, тогда не знаю, что вам и нужно.

– Да пойми ты: он ничего не решит, только создаст видимость бурной деятельности. И то за чужой счет. Строить-то приезжие дяди будут. А нашим деятелям останется только размахивать руками. Что нам стоит пригнать какой-нибудь освободившийся тоннельный отряд со всей техникой, к примеру, с БАМа. Страна богатая, можем себе позволить… Проблем накопилось выше носа. Нет воды, губим природу, и вдруг палочка-выручалочка – тоннель. А он  у с у г у б и т  проблемы.

– Зато в Симферополь или Бахчисарай можно будет смотаться за полчаса, – веселился морячок.

– Попить пивка? – поддела Тусенька.

– Можно и на рынок. Там картошка всегда на гривенник дешевле.

– Я вот спрашивал тебя о  л и ч н о м  и н т е р е с е. Ты не обиделся? – спросил Василий Пастухова. – Я ведь что имел в виду? Он нужен всем, этот интерес. Смотря как понимать его только. Распутин пишет о Байкале и Ангаре. Я считаю, из личного интереса, потому что не может мириться с тем, что там вытворяют. Или Короленко вмешался в дело Бейлиса – ему что, больше всех нужно было? Значит, нужно. Иначе совесть не позволяла. А сейчас воюют, чтобы не трогали северных рек – кому-то неймется, всё хотят повернуть их на юг. Или судьба этих двух разнесчастных морей – Азовского и особенно Аральского. Для кого-то она тоже – личный интерес. Так вот скажи: для тебя все эти болячки наши, о которых начинал говорить, пока на воспоминания о Любочке не съехали, для тебя они тоже личное, кровное дело или так, для бойкой статейки, каких было немало?

– А одно исключает другое?

– Не понял.

– Личный интерес, как ты его понимаешь, и бойкая статейка исключают друг друга?

– Ты прав. Но я что имел в виду: запал, тональность, страсть. Наличие или отсутствие таковых. Одно и то же по-разному можно сказать. Можно выложить аккуратненько, взвешенно, и все вроде бы ничего, ты по-прежнему свой человек. А можно таких дров наломать, таких врагов нажить… А факты, заметь, будут одни и те же.

– Дело в позиции.

– Не только. И в тональности тоже. Писать надо с болью и злостью, чтобы по-настоящему задеть. А с позицией все в порядке. Позиция – отношение к общественному строю. О реставрации власти помещиков и капиталистов никто не думает и не говорит. Орудия и средства производства, земля, ее недра, воды и так далее принадлежат народу в лице государства. А вот как мы распоряжаемся всем этим?..

Между тем небольшая застольная компания явственно разделилась. Жена Василия с Тусенькой шепотом горячо что-то обсуждали и даже уединялись иногда в комнатах. Что их так занимало? Зачем выходили? Хотя, бог ты мой, какое ему, Пастухову, дело до этого! Никакого. Но на этом фоне разыгралась мимолетная мизансцена. Один раз обе дамы отсутствовали довольно долго, и по некоторым деталям Пастухов с усмешкой подумал, что, кажется, жена Василия мерила Тусенькины импортные штаны. Раскраснелись обе.

Как раз в этот момент, точно все рассчитав, морячок с деланной неторопливостью снова наполнил рюмки и, ухмыльнувшись, чокнулся с недопитым бокалом своей жены. Ухмылка поразила Пастухова.

Морячок обособился, хотя и делал вид, что прислушивается к разговору оставшихся за столом, иногда даже вставлял в него свои междометия.

Несчастный человек! И пьяницей, сама того не понимая и не желая, сделала его эта жеманная дура. Нельзя же так помыкать человеком. Ведь наверняка даже любит его – будто делает одолжение. И старается при этом небось не унизить себя проявлением собственных ощущений. А может, у нее и нет при этом никаких положительных, черт бы их побрал, ощущений, и она тоже по-своему несчастный, обделенный судьбой человек? А у мужика (тертый калач!) наверняка в Жданове либо в Керчи (Азовское пароходство) есть баба, к которой всегда можно зайти во время стоянки в портах с бутылкой и заграничным презентом в виде колготок или кофточки. Плаваем-то на средиземноморской линии.

А Василий говорил:

– Ты понимаешь, как получилось с этой землей – никому до нее нет дела. Сюда приезжают отдыхать и всё видят в праздничном свете. Море, солнце! Считается, что все у нас о’кей. Было, есть и будет. Разве что кой-какие мелкие недочеты.

– А я помню серьезные статьи.

– Не такие уж и серьезные. А главное – они со стороны, а надо бы изнутри взять. У тебя получится. Тем более что время такое. За шиворот берут даже сановников, от которых многое зависит. Одни оказались бездельниками, другие дураками, а то и просто сукиными сынами. Надо пользоваться этим, разгребать кучу.

– Боишься, что потом поздно будет?

– Ты меня в бесплодные дискуссии не втягивай. А фактов могу дать сколько угодно. Особенно по тому, что знаю, – по родному Азово-Черноморскому бассейну. Как все мы его дружно и организованно довели до ручки. И продолжаем это делать с помощью нашей самой передовой науки.

– Я тебе расскажу, а ты напиши?

Пастухов сказал это негромко и будто между прочим, прозвучало, однако, неожиданно жестко.

– Это ты хорошо ему, – сразу отозвался морячок, оказавшийся, выходит, в куда лучшей форме, чем можно было ожидать. – За это не грех и выпить.

Улыбнулась и Лиза, пригубив бокал.

– Это что за вино? – спросила она.

– «Оксамит Украины», – сказал Василий. – По-моему, лучшее из наших красных сухих вин… За это можно, – согласился он с морячком. – Точно припечатал, за что и любил всегда Саньку Пастухова. Только поверьте, – это он Лизе, – что докладные мои записки обо всем этом с выкладками и цифирью разве что только у самого господа бога на столе не лежат…

– Прости, – сказал Пастухов.

Василий отмахнулся.

– Не думай, что науськиваю и подзуживаю – ты сам начал этот разговор. А уж я-то понимаю, что значит написать. Недаром говорят, что слово есть дело…

– Прости, я тебе сказал.

– Да в этом ли суть! Я-то знаю, как у нас любят, когда выносится сор из избы. Ах вы писаки, щелкоперы проклятые! До скрежета зубовного любят. И все это с призывами к критике и самокритике.

– Но сам же говорил, что положение меняется.

– Наверху! А до нас когда еще дойдет! Почитай газеты. Есть статьи, как сводки с поля боя. С непривычки оторопь берет. Долбят в одну точку. По десять раз об одном и том же. Да что – по десять! Без конца. А дело ни с места.

– Разбаловался народ, – подтвердила Тусенька. – При Сталине такого не было.

Пастухов улыбнулся, и это вдруг раззадорило морячка, ее любящего мужа:

– Это точно. Тусенька все помнит.

Попытка бунта была, однако, тут же подавлена:

– При чем тут – помнит? Все хотел бы старухой меня выставить… Пей больше. Тоже мне юморист нашелся. Люди говорят. И порядок был, и воровали меньше. Боялись потому что.

– Ты бы помолчала, мать, – сказал Василий. Он с Тусенькой не церемонился еще с прежних детских времен, и она странным образом даже теперь, став дамой, принимала это как должное. – Что ты смыслишь в этих делах? Кому уподобляешься? Стыдно слушать. Так вот, – продолжал он, обращаясь снова к Пастухову, – тут знаешь что – терпение нужно. Авгиевы конюшни субботником не очистишь…

– Как, как? – оживился Пастухов. – Это ты лихо сказал.

– Не я, а один старый, мудрый человек. И не сказал, а даже в книге написал. Авгиевы конюшни субботником не очистишь. Нужны терпение, настойчивость и доводы рассудка. Доводы рассудка! Почему мы ими пренебрегаем? На это можно, конечно, ответить ссылками на сложности мира, на насущную необходимость того или другого… Чепуха! Возьми хотя бы пример с тем же пьянством. Сколько раскачивались, какие постановления принимали! А пьянство расползалось как рак. Еще хуже, потому что калечило потомство. Не хватало смелости признать, что это стало народным бедствием. Нам не хватало смелости! Чего боялись? Правде взглянуть в глаза?

– И доигрались, – сказала Тусенька, похлопав мужа по плечу.

– Между прочим, царь с началом первой мировой войны вообще запретил продажу водки. Несмотря на все вопли министерства финансов.

– Правда? – удивилась Елизавета Степановна. – А как же «мои боевые сто грамм»?..

– Тоже отменили.

– Так ведь ничего из этого не вышло… – сказал Пастухов.

– Однако и после гражданской войны запрета придерживались. Как, скажем, придерживаются карантина при чуме, независимо от того, какая власть его ввела. А году в двадцать пятом отменили. Чуть ли не по инициативе самого товарища Сталина. Для мобилизации средств на индустриализацию страны. Разумно это? А ты говоришь – порядок…

– Любопытно у вас получается, – хмыкнула Тусенька. – Говорят о пьянстве, а на столе графинчик…

– Это ты справедливо заметила, – согласился Василий. – Делает честь твоей наблюдательности. Но народ консервативен и привержен привычкам. Потому и говорю о терпении и настойчивости. Это корабль можно одним движением положить на другой курс…

– Не сразу, не сразу, – опять оживился морячок. – Чем больше корабль, тем это сложнее. Циркуляция судна – это вам…

– Вот видишь, – сказал Василий. – Кстати говоря, на местах люди более консервативны, потому что на месте все видится конкретнее…

Пастухов не то чтобы возразил, но как бы не вполне согласился:

– Своя конкретность есть на любом уровне.

– Пожалуй. И все-таки. Вот тебе пример совсем из другой оперы. Чего только не собираются строить на этом маленьком Южном берегу! И тридцатиэтажные небоскребы, да каждый норовят поставить повыше, на холмах, чтобы со всех сторон было видно, и курортные городки на несколько тысяч мест каждый, а к этому добавь обслугу – тоже тысячи людей, и тоннель хотят пробивать… Ну прямо на аркане тащат нас к прогрессу. А мы, сермяжные да лапотные, упираемся или по крайней мере не выражаем восторга. Почему? Причин много, а слов еще больше. И слова-то все умные: экология, экономика, антропогенный фактор… А спроси какую-нибудь тетю Фросю, и она скажет проще: вы что – с ума сошли? На что рассчитываете? Воды-то нет. Питьевую воду уже сейчас подают в дома один-два часа в сутки. Даже в газетах писали, что мы обеспечены ею едва на сорок процентов.

А Пастухов, слушая его, припомнил тот давний случай на Караби. Они и вправду тогда чуть не влипли. Отправляясь на Караби, знали, что эта яйла особенно богата пещерами, и очень хотели увидеть (просто увидеть) хотя бы одну из них. Карстовая воронка, которая их привлекла, отличалась от других тем, что была чуть покруче и поглубже. Если другие были как блюдце, то эта – как пиала. Кустарник не позволял разглядеть дно. Спустились к кустарнику и увидели темный провал. Он не был отвесным, а уходил чуть в сторону. И Василию загорелось сунуться в него. Он и раньше, случалось, неожиданно проявлял прыть. То ли характер такой, то ли хотел показать, что он, толстоватый и медвежеватый, не хуже других. Но шло это у него почти всякий раз «на грани фола».

Уже потом поняли, что большей глупости невозможно было и нарочно придумать, а тогда Пастухов не возражал. Мальчишки! Собственно, они ни о чем не сговаривались, просто Василий полез первым. Поскольку спуск был крутенек, лезли ногами вперед. И проползли-то всего метра три-четыре, когда Василий хрипло крикнул: «Стой! Вишу!..» Смысл сказанного дошел не сразу, но Пастухов замер. Пытался разглядеть в полумраке, что там с Василием. Неужели повис над пропастью? Только теперь, остыв, оба почувствовали, каким леденящим холодом тянет снизу.

Пещеры на Караби бездонные, но им-то достаточно было и пустячного колодца, чтобы, провалившись, оттуда не выбраться. Не просто пропасть, а бесследно исчезнуть. Ведь никто не знал, куда их понесло. Дома наврали, что отправляются всем классом в турпоход с двумя ночевками. Идиоты! Даже простой веревки с собой не было…

Выбрались. Но что их ждало, что им грозило – так никогда и не узнали. Василий, правда, говорил, что камень, сорвавшийся у него из-под ног, летел долго-долго. Хотя могло и показаться.

Однако чего это вдруг вспомнилось? И почему опять поднялось раздражение?

– Все правильно, – сказал Пастухов. – Уговаривать не надо.

– Я уговариваю?.. Уговорить человека пишущего написать что-либо, по-моему, невозможно, как невозможно его остановить, если он что-то задумал. Разве не так?

– Думаю, что не совсем так. Нас, редакционных поденщиков, вызывают и дают задание…

– А если нет задания? Все равно интерес к событиям и фактам не может быть абсолютно бескорыстным. Наверное, всякий раз есть надежда: а вдруг это пригодится?

– Что есть, то есть.

– И думаешь, этого твоего интереса никто не видит?

– Да я его и не скрываю.

– Вот я говорил: терпение, настойчивость… А нужна и смелость. Речь-то не только о воде, камнях, деревьях – об отношениях людей.

– О них, – согласился Пастухов.

– А крымская проблема имеет одно табу. И вокруг него столько наворочено!

Неожиданно подала голос жена Василия.

– Опять ты об этом? – сказала предостерегающе. – Может, хватит?

– А почему бы и нет? Говорим же, что не должно быть запретных тем…

– Мало ли что где-то в Москве говорят, а тебе здесь жить и работать.

– Вот так всегда, – будто извиняясь, улыбнулся Василий.

– Хватит. Свою норму уже выговорил, с двух работ «ушли», и сейчас небось где-нибудь на заметке. Пусть другие пишут и говорят, если им неймется. – Она даже вышла в знак протеста, однако тут же вернулась. Из-за гостей. Чтоб не испортить вечер.

– А я только и хотел историю одну рассказать… – Василий испытывал неловкость, но потом крякнул и махнул рукой. – Оказался я как-то в Керчи. Застрял на субботу и воскресенье. Дел осталось пустяк – подписать пару бумажек и отметить командировку, а все равно торчи до понедельника. И я решил: не раздражаться и провести время с пользой…

Пастухов подумал: как это в духе Василия – приказал себе не раздражаться и провести время непременно с пользой. Будто это всякий раз только от нас зависит!

– И в этот же вечер надрался в «Бригантине», – забежал вперед морячок.

– Кому что, – вздохнула Тусенька.

Василий как бы отмахнулся от этих реплик улыбкой.

– И в субботу утром отправился катером на Тамань. Часа два он, по-моему, туда шлепает…

– С остановкой на Средней косе, – с деловитой серьезностью подвыпившего человека то ли подтвердил, то ли уточнил морячок.

– Такая прелесть, – расплылся вдруг мечтательной улыбкой Василий. – У нас летом на причалах толпа, бедлам, кавардак – спешат на пляж, на отдых, а сами толкаются, кричат, взмыленные, раздраженные. Как в московском метро в час пик. А тут и спокойнее, и степеннее. Одни с удочками – на рыбалку, другие с корзинами – на базар в Керчь приезжали. Перед самым отходом катера – уже сходню убрали – появилась вдруг бабуся на причале, так специально ради нее задержались, пока доковыляет, снова трап перебросили. Прелесть… Нормальная человеческая жизнь, когда люди позволяют себе быть даже добрыми друг к другу…

– А при чем тут какое-то твое табу? – пожала плечами Тусенька.

– Так отправился-то наш праведник за пользой, осетровый балык добывать или черную икорку… – опять забежал вперед ее муженек.

– Господи, что за балаган! – сказал Василий, обращаясь почему-то к Елизавете Степановне. Впрочем, он ее с самого начала выделил – то ли почувствовал расположение, то ли выказывал таким образом доброе отношение к Пастухову. – Какой балык? – пожал плечами. – При чем тут черная икра? Выдался свободный день, и решил человек посмотреть лермонтовский домик и раскопки Тмутаракани. Вы хоть слышали об этом домике? А я подумал: когда еще удастся? И рядом, и время есть… Домик и вообще весь музей – прелесть. Обязательно советую посмотреть. А памятник запорожцам! Казак со знаменем на пьедестале… Очень хорош. Текст на нем с хитринкой, с некоторой даже приниженностью перед матушкой-императрицей Екатериной Алексеевной, но куда денешься! Выслали людей с родной Украины к черту на рога, край был еще не замирённый, а все равно выстояли. Да вы же не знаете этой истории… А я даже почувствовал гордость за этих запорожцев, как за своих. Как это у Даля сказано: «Хохлацкий цеп на все стороны бьет…»

– Но табу, табу при чем?

«И верно», – подумал Пастухов.

– Да у меня там несколько встреч случилось. Сначала в станице, возле продмага каких-то чудны́х людей увидел.

– Что значит – чудны́х?

– Непривычных. Таких я тут раньше не видел. Подумал было: цыгане? Нет, не похожи. А спросить постеснялся. Потом в церкви побывал. Но это – отдельный разговор, церковь там интересная. Оттуда на раскопки пошел. Увидел парня и девушку. С этими разговорился, даже поспорили. Парень – ленинградец – студентом оказался. Я, конечно, про Тмутаракань, а он морщится: да была ли она здесь? То есть как, говорю, а знаменитый Тмутараканский камень, найденный здесь, с надписью про князя Глеба? А это, говорит, л а ж а (современный такой парень), которую граф Мусин-Пушкин специально хотел Екатерине подсунуть. Зачем? – спрашиваю. И это он мне популярно объяснил. Дескать, матушка Екатерина от рождения-то Софией Фредерикой Августой была, принцессой Ангальт-Цербстской. А люди такого рода, если бог их не обидел умом, оказавшись в положении Екатерины, делаются ба-а-льшими патриотами и ревнителями всяческой исконности. Да вот еще пример – Наполеон. И другие, говорит с намеком, примеры можно привести. Так что лажа очень кстати была. Тут я вздыбился, конечно, но не о том речь. Девочка меня заинтересовала.

– Ишь ты, шалун… – сказал морячок.

– Бесполезно, говорит она, спорить. Все уже было. Есть доводы за и против. А толку? Каждый остается при своем. Это, говорит, можно сравнить с любовью – либо она есть, либо ее нет. Доказательства тут бессильны… Лихо?

Василий оглядел остальных, ожидая какого-то впечатления, однако ничего на лицах не нашел. Лиза слушала серьезно, но и только. Тусенька шепталась с подругой, морячок ковырял вилкой рыбу, Пастухов вежливо улыбался, не понимая, к чему все это. В самом деле – к чему? Впрочем, бывает. Заинтриговал поначалу людей, а теперь сам не поймет, что тут интересного…

– Любопытно, – сказал Пастухов, чтобы помочь приятелю выпутаться.

– Да? – оживился Василий. – Я же в этом не профессионал. Мое дело – гидрология. Но не в этом суть. Спрашиваю: вы тоже студентка? Нет, говорит, не берут, анкета моя не нравится. С вызовом говорит и ожиданием – не полюбопытствую ли дальше. Хотя, может, мне и показалось. А я не стал любопытствовать, подумалось: зачем оно мне? Да и чем помогу? Можно ли помочь?.. Пропустил мимо ушей, попрощался, отправился на причал – скоро катер должен был прийти. А там – третья встреча…

– Долго ты запрягаешь, – сказал морячок и, явно чтобы подразнить жену, добавил: – И все посуху…

– А у этого одно на уме, – тут же завелась, клюнула на приманку Тусенька.

Похоже, Василий все-таки знал, к чему клонит.

– Долго запрягать, зато быстро ехать, – опять как бы поддержал его Пастухов.

– Ах, если бы! Если бы – быстро и, главное, знать – куда!.. Так вот, пришел я на причал – до катера еще полчаса. Рядом на закидушку пацан бычков ловит. Я по свойственной мне общительности полюбопытствовал, как, мол, клюет, хотя и так вижу, что на кукане всего три рыбешки. Вопрос задал, как сейчас понимаю, чтобы разрядку себе дать – какой-то осадок после предыдущего в душе остался. Девчонка эта… При чем тут анкета? Вроде бы не те времена… Врет небось, троечница несчастная. А на исторический факультет всегда конкурс. Какой-то феномен: в прекрасное Бауманское высшее техническое училище – гордость страны! – конкурса почти нет, а на истфак какого-нибудь занюханного провинциального пединститута не пробиться… Но, с другой стороны, девчонка с головой, да и на раскопках работает, – кого как не таких брать на исторический? Жаль, не спросил, где поступала, – не в Симферополе ли? А пацан на мой вопрос о клёве сперва плечами пожал, а потом сам спрашивает: в Крым собираетесь? В Керчь, говорю. Значит, в Крым, говорит пацан. А там как рыба ловится? Я даже рассмеялся: вот чудак! Смешной пацан. Да как она может там ловиться? Так же, как и здесь. Крым-то – вот он, рукой подать. Сматывай удочку, и поехали. Нельзя, говорит. Ну, думаю, молодец – послушный пацан, хотя лет пятнадцать уже, самый бедовый возраст. Родители, спрашиваю, не велят? Трясет башкой. Тогда – что же? Денег нет? Так это пустяк. Туда я билет тебе куплю, а на обратный путь вот бери рубль и не вздумай обижаться – я сам был пацаном и знаю, каково это. Считай, что даю тебе из солидарности…

Тусенька фыркнула, и на этот раз морячок ее поддержал:

– Вот так мы и портим молодежь…

Жена Василия наверняка знала эту историю и сейчас смотрела на него со снисходительной, усталой улыбкой доброй, терпеливой, хотя и раздражающейся иногда воспитательницы детсада. «Как жаль, – подумал Пастухов, – что у них нет детей…» Тут же, правда, спросил себя: а ты стал счастливее оттого, что имеешь сына? Спросил себя и сам же устыдился этого.

Василий ни улыбки, ни взгляда жены не замечал, по-прежнему обращаясь к Елизавете Степановне. А та была все так же серьезна. Ей явно понравился Василий, и Пастухов был рад этому.

– При чем тут – портим? – сказал Василий. – Ну как это: парню лет пятнадцать, живет здесь и ни разу, выходит, не был на том берегу. Да возможно ли? Дичь какая-то. Особенно если дело в рубле. А он опять башкой трясет. Ладно, говорю, это хорошо, что ты такой гордый и не хочешь брать. Тогда продай рыбу, которую поймал. Нет, говорит, нельзя. Что – нельзя? Н а м, говорит, н е л ь з я  в  К р ы м. – Василий помолчал и снова повторил, выделяя каждое слово: – Н а м  н е л ь з я  в  К р ы м… И тут я вдруг все понял и даже похолодел. Так ты… – говорю. И он закивал своей лохматой башкой: да-да, мол, ты правильно понял.

Василий опять оглядел их всех, будто дань взимал. Но брать было нечего.

– Чепуха какая-то, – раздражилась Тусенька. – Что ты понял?

Ответил ей муженек – с удовольствием и словно беря реванш:

– Умная ты моя… Тут и ежу все ясно: пацан-то татарчонком оказался.

– Простите, – сказала Лиза, – но и я ничего не пойму.

– А понимать нечего. Капитан прав. Мальчишка был татарчонок.

– И что же?

– Татары были выселены из Крыма в сорок четвертом, и жить в Крыму им запрещено.

– Так уж и запрещено! – возразила Тусенька. – Каждый год приезжают, ходят по Васильевке и Дерекою, разглядывают свои бывшие дома… Еще скандал пытались устроить, что их кладбище, видите ли, снесли…

– Это которое? – спросил Пастухов.

– Кладбище-то? Бывшее дерекойское. Там сейчас новый микрорайон, только кладбища нам под окнами не хватало… В общем, и приезжают, и гуляют. Так что ты, Васенька, или все выдумываешь, или пацан твой дурью мается – приехать ему в Крым никто не запретит…

– А жить там?

– Господи! – воскликнула Тусенька. – Нашел о чем говорить. Уж не вернуть ли их сюда?

– Конечно. Нельзя мириться с несправедливостью.

– Да ведь предатели. А предателям прощения нет.

– Этот пацан – предатель? Девчонка, которую в институт не берут? Старики, которых я за цыган принял? А принял потому, что я, уроженец Крыма, никогда не видел крымских татар. Родился через год после того, как их выслали да-а-леко на восток. Будто их здесь и не было никогда. Мальчишка-то, как я понял, не хотел ехать, чтоб не прокрадываться в родной дом воровски, оглядываясь…

– Ах-ах-ах!.. – сказала Тусенька.

– Когда это все у тебя было? – спросил Пастухов. Странное дело, подумал при этом, и впрямь: принимаем случившееся как непременную данность. Что бы ни случилось, принимаем так, будто по-другому и не могло и не должно быть…