Текст книги "Дождливое лето"

Автор книги: Станислав Славич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Соединенные силы римлян, боспорцев и нескольких союзных им племен преследовали поднявшего мятеж Митридата. Что за пестрое воинство! С гиком гарцующие на лохматых азиатских лошадках всадники, напоминающая толпу пехота… Как это далеко от классического римского строя, где конница разбита на турмы, легион состоит из когорт, когорта – из манипул, где в считанные мгновения возникает грозный боевой порядок, ощетинившийся копьями, прикрытый щитами, где каждый знает свое место и в «черепахе», и в трехлинейном – по манипулам – строю, когда впереди идут молодые воины – гастаты, во второй линии – опытные принципы и позади – готовые умереть, но не сдвинуться назад ветераны-триарии, награжденные шейными, наручными и нагрудными почетными знаками за прежние бои, дальние походы и штурмы крепостей.

Впрочем, были здесь – как ядро в орехе, как камень в праще – и они, испытанные легионеры, во главе с благородным римским всадником Юлием Аквилой, который впоследствии получит за подвиги от императора Клавдия преторские знаки отличия; да и боспоряне придерживались римского строя.

Домысливая, я мог бы с уверенностью сказать о страхах Котиса – он знал, что сделает с ним брат в случае своей победы, – и о прикрытых маской бесстрастности сомнениях Аквилы, который был здесь истинным хозяином. Но хозяином ли? Он, Юлий Аквила, с горсткой солдат забрался в края, где еще не бывали римляне. На тысячи миль впереди простиралась пустынная, бездорожная степь, справа холмились лесистые отроги Кавказа, перед которым не раз уже останавливались легионы. Сам Помпей Великий не решился вторгнуться сюда с несравненно более мощной армией, когда преследовал уже разбитого наголову старого Митридата. А нынешний, молодой, отнюдь еще не был разбит, и воинству Аквилы было далеко до той, помпеевой армии.

Уклоняясь от решительного боя, который не сулил ему победы, Митридат Боспорский отходил на север. Изматывая мелкими стычками, заставляя все время держаться настороже, он словно заманивал противника, как это делали скифы, в необозримые просторы. И невозможно было сказать, как долго это будет продолжаться.

Аквиле необходим был бой, чтобы разгромить врага, но не менее важно было устрашить, заставить отшатнуться от Митридата всех, кого привлекло громкое и мятежное имя. А таких было немало. Однако настичь противника и вынудить к сражению не удавалось. Что делать?

…Город Успе открылся на холме за рекой. Похоже было, что в половодье река подступает к самым городским стенам, но сейчас выгоревшие луга были пустынны и желты. Нельзя было не оценить выгоды для жителей от такого местоположения: охота, рыбные ловли, выпасы для скота – все рядом. Но как крепость город был слаб, попросту никуда не годился. Стены, сложенные вместо камней из корзин с землею и укрепленные плетнями… Глинобитные хижины лепились одна к другой вокруг каменных домов. Городские ворота были, однако, закрыты.

Глядя на этот город и уже зная, что его ждет, что с ним будет дальше, Аквила думал о поразительном легкомыслии варваров: на что они рассчитывают, поднимая мятежи? Удивительные люди! Свойственное диким зверям стремление к свободе застит им все.

Город замер, как замирает испуганный зайчонок на жнивье – стараясь унять дрожь и прижав к спине уши, уповая только на то, что его не заметят либо просто пожалеют. Здесь, однако, на жалость надеяться не приходилось. Аквила приказал строить осадные башни.

Ближе к вечеру башни придвинули к стенам и стали забрасывать город зажженными факелами и дротами, от которых вспыхивали камышовые крыши домов. Среди осажденных началась паника. Как пишет Тацит, если бы ночь не положила конец битве, осаду удалось бы начать и кончить в один день. Назавтра жители выслали своих представителей, которые просили сохранить жизнь свободным гражданам и предлагали выдать десять тысяч рабов. Аквила отверг капитуляцию. Победа над столь жалким городишкой не тешила его. Ему нужно было нечто совсем иное, он решил действовать «по праву войны» и дал приказ солдатам, уже поднявшимся на стены, н а ч а т ь  р е з н ю.

«Гибель Успе навела ужас на жителей края…» Вырезали всех.

Так было сломлено сопротивление. Устрашенные союзники покинули Митридата, кампания была завершена… Однако какое это имеет отношение к тому, что занимало нас?

И снова Тацит: «При возвращении счастье нам изменило: некоторые из судов (войска возвращались морем) были отнесены к берегам тавров и захвачены варварами, причем были убиты начальник когорты и большинство людей вспомогательного отряда…»

– Это было здесь, здесь! – говорил Олег. – Тавры обитали в Южном Крыму, а здесь самая неприступная его часть. Они занимались скотоводством, охотой, но и рыболовством, морским промыслом, пиратством. Морские разбойники-листригоны, о которых говорят древние, наверняка были таврами. Свободный, никому не подчинявшийся народ. Вступали в союзы со скифами, но жили сами по себе. Беспокоили и греков, и римлян, Херсонес и Боспор – всех, кого придется. Щепотка соли в бурлящем котле. В конце концов она растаяла, но тогда – в средине первого века – это время еще не подошло…

И мы представили себе, что же тогда случилось.

Вспомогательный отряд, о котором говорит Тацит, скорее всего, был когортой херсонеситов. Такие вспомогательные войска создавались союзными Риму племенами и городами, назывались по имени этих городов или племен и составляли когорты по четыреста – шестьсот человек. Незадолго до того римляне помогли отогнать от Херсонеса скифов, осадивших (в который раз за долгую историю!) этот город, и участие херсонесцев в боспорском походе вполне могло быть платой за это. Впрочем, римляне могли и приказать. Возможности для этого были.

Корабли были, видимо, тоже из Херсонеса. Торговый город-порт располагал судами.

Трудно сказать, когда и где их прихватил шторм. Пожалуй, это случилось на третий день по выходе из Пантикапея, когда позади остались и Боспор Киммерийский (Керченский пролив), и Феодосия, и помеченная в древних лоциях-периплах гавань возле нынешнего (уже тогда защищенного крепостью) Судака. Здесь кормчие брали курс на юго-запад, выбрав направление по едва синеющей на горизонте Медведь-горе, оставляя милях в десяти – пятнадцати справа излучину гористого и неприветливого берега – обиталища тавров.

Остроносые гребные суда как бы сплетали тетиву гигантского лука. Но после второй трети пути, когда дуга лука и тетива начали явственно сближаться, а в разрыве гор возникла прикрытая до того хребтом плоская вершина Трапезуса (Чатыр-Даг), нужно было взять круче на юг, подальше от берега, чтобы на безопасном расстоянии обойти опущенную в море голову Медведя.

Место было разбойное. И с одной и с другой стороны Медведя прятались прикрытые скалами укромные бухточки. Из-за любого мыса могли выскочить наперехват «мышиные ладьи» – небольшие беспалубные парусники тавров. «Мышиными ладьями» окрестили их римляне, выказывая презрение и превосходство. Но было время, когда пираты хозяйничали и на Средиземном и на Черном морях. Не пугливые, подбирающие крохи мыши, а волки, и вел их волчий инстинкт, научивший объединяться в стаи, возникать внезапно, преследовать неотступно, биться, не щадя себя. Обычно их добычей становились одинокие, терпящие бедствие суда. Флотилии из нескольких кораблей с вооруженными людьми на борту ничто, казалось бы, не грозило, но  э т у  флотилию терзал шторм: сломал мачты, разбросал суда, лишил управления. Единственной надеждой корабельщиков было укрыться от ветра и волн за широким боком каменного Медведя, в бухте, посреди которой сегодня, как и тысячи лет назад, торчат два крохотных островка – скалы-близнецы. Мы не знаем, как примыкающая к этому берегу местность называлась тогда, может быть, так же, как и в первых известных нам, но более поздних упоминаниях – Горзувиты. Здесь не раз и до этого и потом пережидали непогоду люди (да вот одно из доподлинно известных нам имен – Афанасий Никитин)…

Вероятнее всего, корабельщики не заметили дымок сигнального костра – высоко, на самой кромке обрывистых гор. Не до того было. А то был грозный сигнал. Немного погодя ему ответил дымок на средине горного склона…

Смешанное чувство вызывает судно, вырвавшееся из хватки шторма. Прежде всего – сострадание. Бедолагу-корабль пошатывает, движения замедленны и неуверенны, он будто на ощупь вваливается в гавань или на безопасный рейд. Так и кажется, что, швартуясь, обессиленно ткнется мордой в причал (как собака в колени хозяина) или навалится на этот причал своим ободранным волнами боком. Его жалеешь почти как живое существо. И в то же время – зависть. Люди, которые отдают сейчас якорь, перебрасывают трап, побывали  т а м, у предела человеческих возможностей, их зацепила крылом безудержная и неукротимая стихия. А ты бы мог?..

Но это, кажется, уже из области чувствительной романтики. Умонастроения человека, который  п р о в о ж а е т  и  в с т р е ч а е т, неизменно оставаясь на берегу. Отрешимся по возможности от них…

…Невероятных усилий стоило проскочить буруны у оконечности мыса и вывернуть, ломая весла, в бухту, где только нервная дрожь мелких волн, толчея напоминала о бушующем совсем рядом – рукой подать – шторме. Одни вывернули, вырвались, спаслись, других понесло дальше. И те, кто спаслись, могли утереть бородатые лица, плеснуть в воду масла и вина – благодарственную жертву Посейдону, могли окликнуть друг друга, чтобы узнать, кто цел, а кого волна слизнула в море. Можно было прийти в себя, вздохнуть и оглядеться. Не пришлось. На них почти сразу же напали.

– А может быть, на них напали на берегу, – говорил Олег: – Корабли могли получить повреждения, их могло выбросить на берег. Но в любом случае это был не бой, а избиение. Пленных не брали, потому что рабы таврам были не нужны. Захватили оружие, инструмент, ценности, в том числе эти вот статуэтки, и ушли тропами в горы. А там, в священном урочище, развели костры, наполнили чаши, разобрали добычу, а потом бросили в огонь чужих богов, чтобы умилостивить собственных идолов, бросили то, что казалось ненужным, – бронзового римского орла, магическую змейку, изящную серебряную ложечку, назначение которой им, скорее всего, было непонятно… И так было не раз, пока не сгинули, не растворились в бурлящем котле истории тавры…

– Погоди!..

– …а святилище их занесло пылью, задернило, и образовался  к у л ь т у р н ы й  слой…

– Который дожидался, когда люди изобретут бульдозер и экскаватор?

– Дожидался.

– Значит, так это попало сюда?

– Скорее всего, так.

– А что же Митридат? Что наш герой?

– Это уже другая тема – об измельчании людей.

– Вечная тема?

– Пожалуй. Такая же вечная, как и разговоры о «нынешней молодежи».

– И все-таки?

– Ты помнишь, чем кончил старый Митридат?..

Я помнил. Несколько даже обостренно. Еще с тех пор, как начал интересоваться историей края. А это было в тот период, когда я не без влияния тети Жени дергался между любовью к изящной словесности и любопытством к прошлому рода человеческого. Мама не одобряла это дерганье, она мечтала видеть единственного сыночка, который так трудно дался ей (этого я, правда, тогда не понимал), человеком серьезной профессии – инженером или врачом. Отец доживал последние недели (этого я тоже не понимал, потому что в последние годы привык видеть его больным) и ни во что не вмешивался. Однако, как оказалось, все-таки вмешивался. Просто и этого я тогда не понимал. В моем представлении вмешательство должно было быть громким, решительным, многословным, а отец всего лишь не проявил интереса к моим литературным экзерсисам. Однажды я подсунул ему произведение иного жанра – некий мемуар на историческую тему. Обычное юношеское графоманство сродни ветрянке и кори, но я ему конечно же придавал о-гром-ное значение. Это было вполне компилятивное сочинение (а другим оно и не могло быть) о финале Митридатовых войн. Старик Митридат поразил меня размахом самого замысла. После всех своих несчастий, разгромленный, разбитый, он по-прежнему задумывал сокрушить – не больше и не меньше – могущественный и ненасытный Рим. Предполагался союз с другими народами, великий поход и вторжение в Италию с севера. Наш маленький полуостров стал в то время одним из мировых центров. А произошло это потому, что сюда, в последнее из своих владений – окраинный Боспор, перебрался (мягко сказано, правильнее – просто бежал) старый Митридат. Но даже в поражении, в бегстве он вызывал у меня тогда восхищение. Что поделаешь! Свойство юности – искать и находить себе  п р е д м е т. Я его нашел, листая тети Женины книги. Мрачноватое восхищение у меня вызвало даже то, что весть о гибели Митридата была встречена в Риме всеобщим ликованием. Рим вздохнул с облегчением…

Прочитав, отец посмотрел на меня с любопытством.

– Неплохо, – сказал он.

– Что – неплохо?

– Да все, пожалуй. И язык и стиль…

– Но? – спросил я, уже в то время как бы понимая, что обязательно должно быть какое-то «но», и все-таки надеясь пожать успех хотя бы в скромных семейных масштабах.

– Да можно бы, пожалуй, и без «но», – сказал отец, поглядывая на меня теперь уже с сомнением, словно не решив, стоит ли продолжать. – Однако если ты настаиваешь…

В глубине души я ни на чем таком не настаивал и вполне обошелся бы без всяких «но», но кто и когда в этом признавался?

– Однако если ты настаиваешь, – повторил отец, – то объясни мне, что нового, сравнительно со всем прежним, сказал ты своим мемуаром?

Да, именно от него я впервые услышал это так непривычно для меня прозвучавшее в единственном числе слово.

– А что тут может быть новое? – сдержанно раздражился я, а он посмотрел на сей раз удивленно и холодновато. Однако ответил:

– Взгляд, подход, оценка. З а ч е м  ты это написал?

– Не слишком ли ты многого от мальчика хочешь? – не согласилась с отцом тетка. – Да и нужно ли все это? Пусть учится, пробует. А ты – «взгляд, подход, оценка»… Так уж сразу. Еще успеет шею себе свернуть.

Она, помнится, вязала. Пристрастилась совсем недавно и неожиданно для всех нас (вязание  н е  в я з а л о с ь  с ней, каламбурил отец), но именно пристрастилась, отдалась новому занятию запойно, так с нею бывало всегда и во всем – от работы до курения. На этот раз был, правда, и некоторый вызов, демонстрация: за спицы взялась, когда пришлось уйти на пенсию.

А дальше разговор пошел, как это часто бывало у нас в доме, бог знает о чем – отнюдь не только о моем «мемуаре» и даже не только о занятиях историей. Наступили времена, когда можно было приводить примеры из сравнительно недавнего для них, взрослых, прошлого. Да, собственно, даже нельзя было обойтись без них, настолько всех потрясли события после смерти Сталина. Говорили отец с теткой. Мама, по обыкновению, молча занималась хозяйственными делами. В тот раз, кажется, гладила.

Вспоминали шумные, с оргвыводами, поношениями, рубкой голов и крушением судеб переоценки чего-то – то ли вопроса о происхождении славян, то ли значения кавказской войны под водительством Шамиля, то ли чего-то еще. В разговоре мелькнула фамилия молодого местного историка, который после такой дискуссии (довоенный еще случай; а темой дискуссии был этногенез скифов) покончил с собой. «Как? Почему?» – не мог понять я. «Господи! – сказала тетка. – Да его же обвинили во вредительстве!» «То есть как? Ну и что?» – дергался я.

Потом перекинулись на кампанию за внедрение мичуринской биологии. Она обернулась в наших краях массовой вырубкой кипарисов («Как? Зачем?») и директивным насаждением цитрусовых, которые упрямо и злостно вымерзали. И смех и грех: на этой кампании, оказывается, выплыл, стал лауреатом и доктором один наш знакомый и чуть не погиб другой, занимавшийся генетикой, а потому причисленный к вейсманистам-морганистам…

Не были забыты дискуссии в языкознании, врачебные дела и оценки кибернетики как буржуазной лженауки. И опять я ничего не мог понять: «Как? Не может быть!»

Кончилось тем, что мама не выдержала: «Может, хватит на сегодня?» Это была крайняя степень ее протеста, но если он возникал, то пренебрегать не стоило. «Хватит» относилось не к мужу и золовке – пусть себе говорят, что хотят, в их разговоры она никогда не влезала. Все ее мысли, заботы и тревоги были о мальчике (как мне это понятно  т е п е р ь!), а на него «жалко было смотреть».

Я между тем скоро забыл этот разговор. (Утро несло свои сложнейшие проблемы. Накануне мне было сказано, чтобы я «отвалил» от Любочки Якустиди, иначе-де повыдергивают ноги и спички вставят. Пренебрегать этим было нельзя, предупреждение делали серьезные ребята, но и отступиться невозможно. При одном воспоминании о том, как она учила меня целоваться – в первый момент губы после купания были прохладны и солоны, а потом простодушно позволила залезть дрожащей рукой под кофточку, бросало в жар…) Вернее, мне казалось, что я забыл, на самом же деле разговор где-то отложился – так бывает в детстве. Жизнь не стала казаться после него хуже, чем она есть, но был сделан шаг к пониманию того, как она сложна, противоречива и непредсказуема, что легких путей в ней нет. Не понимание даже, а предчувствие. Понимание приходит потом, когда мы взрослеем.

А после смерти отца я понял и нечто другое. Он ведь тогда умирал и знал об этом (я отмахивался, не хотел думать ни о чем таком, а он – знал); физически страдал, а постоянная боль отнюдь не делает нас лучше и добрее – она в немалой степени выключает мозг, парализует интеллект, сужает поле зрения; его недалекое будущее было бетонной плитой на городском кладбище, его лично уже не касались проекты строительства высотных зданий в нашем городе или будущее Азовского моря после перекрытия Дона плотиной Цимлянской ГЭС, реконструкция музея, в котором работала (теперь уже – после ухода на пенсию – простой смотрительницей) тетя Женя, его не должны были занимать академические, но тем не менее тоже ломавшие чьи-то судьбы споры вокруг личности предводителя боспорского восстания скифа Савмака (это восстание, кстати, тоже имело отношение к Митридату) и яростные, со взаимными обвинениями, до красноты в глазах споры о том, что было причиной гибели 13 декабря 1941 года партизанского отряда в наших горах, – он умирал и знал, что умирает, он был бухгалтером, а не строителем, проектировщиком, специалистом по экологии или историком, он был командиром артиллерийской батареи, а не партизаном – он не имел отношения ко всем этим проблемам и событиям и все же думал и говорил о них. Понадобились годы, чтобы память об этом проклюнулась как росточек из зерна и стала для меня уроком.

Вернемся, однако, к вопросу моего друга Олега. Я помнил, чем кончил старый Митридат. Весть о мятеже застала его в акрополе Пантикапея. (Я не раз потом стоял на месте, где некогда был этот акрополь.) Усовестить мятежного сына Фарнака не удалось, и Митридат приказал принести яд. Сначала чашу пригубили его жены, наложницы и дочери. Но на самого старика яд не подействовал, он с юности будто бы приучал себя к ядам, чтобы не быть отравленным. И тогда царь приказал убить себя мечом. Я даже запомнил имя телохранителя, который сделал это, подчиняясь приказу. Его звали Бетуид, он был кельт по происхождению.

Что же касается молодого Митридата, то после поражения он выторговал себе жизнь, был доставлен в Рим и с позором выставлен на Форуме. Его показывали толпе: вот тот, который покушался, пытался, дерзал… И так будет с каждым, кто поднимет руку…

Но почему не бежал, не скрылся, не затерялся в степи?! Неужто и тогда это было невозможно? Я всегда поражался этой невозможности для человека (даже в те времена) исчезнуть и скрыться.

…И, наконец, еще одно отступление – как бы постскриптум к этой главе. Несколько запоздалый, надо признать, постскриптум.

Как получилось, что я вдруг сполз на рассказ от первого лица и этим, быть может, сбил с толку, а то и раздражил кого-нибудь? Было – «он», стало – «я»…

Нечаянно. Для меня самого это оказалось неожиданностью. Каюсь.

Никаких претензий на новации в области формы здесь нет. Более того – боюсь, что этим покажу как раз свою беспомощность.

Есть вещи, которые не то что не хочется – язык не поворачивается говорить о себе. И я начал рассказывать о некоем Пастухове, по возможности держа дистанцию от него. Благо фамилией не удивишь – сколько нас, Пастуховых!.. Но, как видно, переоценил свою способность отделить себя от рассказчика. И прорвалось: «Я, Пастухов А. Н., думаю то-то и то-то…»

Странным образом оказалось, что и в таком рассказе есть свое удобство, что временами это дает возможность быть даже более откровенным. Только и всего.

Надеюсь, что это чистосердечное признание смягчит кого следует, а я уж буду продолжать как получится, как смогу.

3

С утра, едва успели позавтракать, нагрянули гости: один из хозяев здешних угодий и с ним двое. Предупредили, что после обеда начнется охота, а это значит, за пределы лагеря и раскопок – ни ногой. Хозяйство-то заповедное, но и охотничье…

«Надеюсь, понимаете?..»

«Да-да, конечно».

«Чтоб полный порядок…»

«Не сомневайтесь», – заверял Олег.

Нет, гостями этих визитеров назвать было нельзя: быстрый, инспектирующий взгляд, уверенная повадка. А с другой стороны – суетливость, некоторая даже искательность Олега: хочешь жить – умей вертеться. Археологи-то – временные жильцы, неожиданные постояльцы, а истинные хозяева – вот они.

Зоя в разговоре участия не приняла. Она вообще не отличалась светскостью, с детства была букой. Взяла планшет и ушла вместе со всеми на раскопки.

«Могла бы и остаться…» – подумал было Пастухов. Старший из визитеров (впрочем, старшим ли он был? разве что по возрасту…) как раз спросил о последних находках – хотел, видимо, «угостить» ими своих спутников. И тут роль хозяйки взяла на себя дежурившая в тот день на кухне Ника.

– Как хорошо, что вы напомнили! – в обычной своей восторженной манере воскликнула она. – Вы нашего Посейдончика видели? Другого такого нет ни в лондонском Британском музее, ни в парижском Лувре… Это не иначе как миниатюрная копия какой-нибудь гигантской статуи. А Гермес! Вам нужно обязательно посмотреть на него! Уникум!

Еще совсем недавно Пастухов готов был бы ручаться, что девчонка говорит – как птичка поет: без всякой задней мысли, просто выражает свои восторги, а сейчас сдерживал ухмылку: здорово они спелись с Олегом в стремлении произвести впечатление на почтеннейшую публику… Британский музей, Лувр… Однако ведь правда, все правда. Жаль только, что приходится выдавать ее в такой балаганной манере. Правильно, видимо, сделала Зоя, что ушла.

– У вас даже стряпухи становятся ценителями искусства… – заметил один из сопровождавших, сдержанно улыбаясь.

Олег уже вышел, отправился в штабную палатку за находками, а оставить это без ответа не хотелось, и Пастухов тоже включился в игру:

– У нас нет стряпух. И Вероника Сергеевна не стряпуха – просто ее очередь дежурить на кухне. Вероника Сергеевна художник из Государственного исторического музея в Москве.

Отбрил. Объяснил, так сказать, «who is who». Однако нужно ли это было делать?

А наибольший интерес гостей вызвали золотые монеты и статуэтка Гермафродита – Олег знал, что показать, чем удивить.

Гермафродит и впрямь был странен. Разглядывая его накануне, Пастухов невольно подумал о непредсказуемости художественных решений. Статуэтка в передаче  с у т и  замысла была, если это применимо к данному жанру, предельно лаконична – две детали, всего две детали для передачи мужского и женского естества. Была она в этих деталях предельно, до наива реалистична, но также и предельно условна. Гостей привлекло то, что относилось к реализму. Улыбнувшись, переглянулись.

– И много вы наковыряли этих кругляшей? – спросил, беря в руки золотой статер, Главный Хозяин (главный ли?).

Как тут не вспомнить: показывая монету Пастухову, Олег трогать ее не дал – только открыл коробочку.

– Ну что вы, – сказал Олег. – Таких статеров во всем мире раз-два и обчелся.

– Во всем мире раз-два, а у вас, глядишь, кубышка… – подмигнул Главный Хозяин.

– Дело не в золоте, – возразил Олег. – Вот мы нашли такой же, только фальшивый, бронзовый с позолотой. А для науки цена ему не меньше, чем золотому.

– Для науки – может быть, – хохотнул Хозяин, – а если зубы вставлять?

Разговор перевела на другое Ника. Словно забыв о свойственной ей восторженности, она спросила буднично и озабоченно:

– Как же с водой будем? Если предполагается охота, то машина к нам после обеда не придет – не пропустят…

– А вы попросите наших гостей-хозяев, – как бы посоветовал Пастухов. – Может, дадут своего «козлика» на полчаса привезти пару бидонов от источника, а мы им пока раскопки покажем. Вряд ли откажут даме…

– Ой, и правда! – радостно воскликнула Барышня. – Сделайте, пожалуйста!

Вот тут и отыгралось объяснение Пастухова «who is who».

– К сожалению, нет времени, – сказал тот из сопровождающих, которого «отбрил» Пастухов.

– Ничего, – хохотнул Хозяин, – мужики у вас здоровые – пару бидонов и на себе притащат.

– Кстати, познакомьтесь, – сказал Олег. – Наш гость из столицы – журналист Александр Николаевич Пастухов.

Раньше надо было знакомить. Да и помогло ли бы? А так получалось, что представил одного из мужиков, которым предстояло тащить снизу от источника бидоны. Визитеры называть себя и руки протягивать не спешили, только глянули чуть внимательней прежнего, потому и Пастухов лишь кивнул головой.

С тем и расстались.

Ника залилась смехом:

– И надо же!.. С чего это вы взяли, что я – Вероника, да еще Сергеевна, и к тому же художница?

– Был уверен, – с деланной серьезностью ответил Пастухов.

– То есть? – теперь уже по-настоящему удивилась она.

– А вы никогда не пытались, глядя на человека, представить, кто он и как его зовут?

– Кто он – пробовала и почти всегда ошибалась, как вы со мной. Что это у вас художницы на уме?.. – Она спросила лукаво, с растяжкой, явно намекая на Даму Треф и давая возможность сказать что-нибудь в ответ, но Пастухов предпочел пренебречь этой возможностью. – А угадывать, как зовут человека, по-моему, вообще пустое.

– Но я имею в виду другое. Не как зовут человека по паспорту, а как его  д о л ж н ы  были назвать.

– Не понимаю.

– Ну вот, например, я знаю женщину, которая терпеть не может свое имя Изабелла и просит, чтоб ее называли Наташей…

– А мне мое нравится. Никакая не Вероника, а просто Ника.

– Но вы совсем не победительница… Вы из тех, кого нужно брать за руку и вести…

– И снова ошиблись. Я знаете кто? Химик. Назло маме. Она хотела, чтобы я стала врачом.

– Назло?

– Ну во всяком случае – вопреки. В этом году закончила и собираюсь в аспирантуру.

– Все это хорошо, – сказал Олег, – а как быть с водой?

До источника было километра два, и при этом метров двести вниз по склону. Неужто и в самом деле переть на себе эти чертовы бидоны?

– Не пойму, зачем ты так хотел понравиться этим людям? – спросил Пастухов.

– Характер такой, – с некоторым раздражением ответил Олег. – Хочу, чтобы все меня любили. Жизнь заставляет. По идее, как должно быть? Каждый делает то, что ему положено. Мы должны исследовать памятник, а кто его должен охранять, когда нас нет? Они. Их территория. Заповедник. Кордоны. Егеря. Даже вертолеты летают – боятся пожаров. Ну и поглядывали бы. Прошу: поглядывайте. И закон этого требует. Там даже сказано: на землепользователей возлагается ответственность, и так далее, и тому подобное. А попробуй заставить их выполнять этот закон.

– Погоди, – сказал Пастухов, – а что может случиться?

– Чудак. Ты посмотри вокруг. Где мы? На самом краю яйлы. Рядом лес. Можно подойти – никто и не заметит. В войну самые партизанские места были. Я сам пешочком наведывался прошлой зимой, чтоб посмотреть, все ли в порядке, и никакие егеря не заметили. Опять-таки – возвышенность. Нас здесь не видно, а перед нами все как на ладони. И рядом дорога. Можно не только подойти, но и подъехать. С лопатами и кирками. В тот раз я, кстати, видел какие-то следы… А памятник – таврское это святилище – лежит как на блюдечке. Разграбить его – раз плюнуть. Глубина культурного слоя в пределах полуметра, и это давно уже не секрет… У некоторых людишек в городе уже видели кое-что о-о-очень похожее на наши находки…

– Неужто?..

– Да-да. Как к этому относиться? У меня сердце болит… Браконьерам-то плевать на все, кроме золота и серебра. Черепки, стекляшки и железки их не интересуют. В лучшем случае выбросят, а то и растопчут от злости. А тут попадаются фрагменты такого античного стекла!.. Да если и ничего не найдут, все равно насвинячат, нарушат слои, исказят картину.

– И ты…

– А я, поскольку ничего требовать не могу, прошу, молю и заискиваю: будьте добры, пожалуйста, ради бога – вы же видите, какой я хороший, какие все мы хорошие. Поглядывайте. По возможности дайте нам спокойно работать, а когда мы уйдем, все-таки поглядывайте, не оставьте своими милостями…

– А если без юродства? – сказал Пастухов. – А просто взять и написать в газету?

– Думал уже. Боюсь. Польза будет ли, неизвестно, а вред – точно. Одни – вроде сегодняшних гостей – обозлятся, а другим – браконьерам – сами дорогу укажем.

– Браконьеры, по тому, что ты говоришь, и так все знают, а эти – пусть злятся. Лишь бы дело делали…

– Не говори!

– А чего ты от них, собственно, хочешь?

– Чтобы осенью, когда мы уйдем, взяли территорию под охрану.

– А они?

– Говорят, что она и так охраняется.

– Ну.

– Пусть тогда подпишут акт – нам для спокойствия, им для большей ответственности.

– Акт – это ты сам придумал?

– Кой черт сам! Положено. С них взятки гладки, а с нас шкуру снимут, если случится что, а акта о передаче под охрану не будет.

– А они отказываются?

– Да все смешочками – тянут, увиливают. Я же говорю: территория и так, мол, охраняется… Нас толкают, по сути, на то, чтобы мы молчали, если даже тут и поработают грабители.

– Делают соучастниками грабителей?

– Не совсем так, но и так. Потому что все неприятности – на нас: не обеспечили охрану. А если не обеспечили, то можно ли доверить вести раскопки дальше?

– Сказка про белого бычка… Черт бы его забрал, это золото!

– Это вы зря, – сказала помалкивавшая до поры Ника. – Смотрите, какое оно. Как солнышко. А солнышко разве виновато, если мы обгораем на пляже?

– И эти твои друзья… Как сразу возгорелись: много ли наковыряли кругляшей?

– К этому я привык, – усмехнулся Олег.

– Они же не поверили твоим рассуждениям о золоте. Мели, мол, Емеля. А сам небось тоже о золотишке мечтаешь. А?

– Это ты верно. Золото как-то сразу вносит неловкость, вызывает ажиотаж. И пишущая публика на это больше всего клюет. Найди мы здесь золотую пектораль килограмма на три весом – восторгов не обобраться. Но мы-то нашли не меньше. По значению, я имею в виду.