Текст книги "Дождливое лето"

Автор книги: Станислав Славич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

– Знаешь, о ком я подумал?

– О тете Жене?

Пастухов кивнул: о ней. Кивнул, даже не удивившись тому, что оба думают так согласно. Это могло бы обрадовать как возвращение к прежнему, давнему. В детстве это было даже игрой, хотя родилось совершенно нечаянно после нескольких таких случаев: «Знаешь, о чем я думаю?» – и следовал ответ. Или: «Знаешь, что я вспомнила?» – и оказывалось, что он знал.

Как же трогательно они были близки друг другу в детстве, хотя разница в возрасте была большой, для детства – просто огромной. Пастухов уже бегал в пятый класс, когда на общей веранде, опоясывающей весь их дом, появилась белобрысая семилетняя девочка с челкой.

– Удивительно получается: лет двадцать, как нет человека…

– Без малого двадцать пять, – поправила Зоя.

– Вот видишь – даже двадцать пять. Четверть века. А до сих пор чувствуешь ее влияние на свою судьбу.

– О ком вы? – спросила Дама Треф.

– О моей тетке, нашем первом наставнике в этих горах.

– Первым был твой отец, – как бы возразила Зоя.

– Отец показал тропы, яйлу, – сказал Пастухов, – а видеть во всем целостную картину научила все-таки тетя Женя. Разве ее «крымский парадокс» не повернул всю твою жизнь?

Зоя пожала плечами: не знаю, мол; может, так, а может, и не так.

– Что еще за «крымский парадокс»? – спросила Дама Треф.

Спросила Пастухова, однако он сказал:

– Тут карты в руки нашей Зое Георгиевне…

«Крымский парадокс» был очередным и, кажется, последним увлечением тетки. Связан он был с глубокой древностью, а если точнее – с античными греками тех героических времен, когда они, греки, путешествуя на утлых суденышках по бурным морям, преодолевая пугающие пространства, раздвигали пределы ойкумены – известного им обитаемого мира. Заключался же парадокс в том, что греки, осваивая Крым, селились, если судить по тому, что мы знаем о них, в неприветливых, голых степных местах (Пантикапей, Херсонес), пренебрегая почему-то красивейшей и благодатнейшей частью полуострова – его Южным берегом. Странно.

«А пренебрегали ли?» – спросила однажды тетя Женя. А когда она спрашивала  т а к, сам вопрос содержал ответ. Обычно это был даже не вопрос. Если она говорила: «Ты опять сбежал с уроков?» – то совсем не для того, чтобы установить истину – ей все было известно. И это – «пренебрегали ли?» – тоже содержало ответ.

Нет! Тысячу раз нет! Просто до сих пор никому здесь не попадались следы античных греческих поселений. Значит, надо искать и найти эти следы. Вскоре выяснилось, кстати, что незадолго до войны о том же настойчиво говорил и писал некий профессор. Он даже подсказывал, где надо искать: в речных долинах Ялты и Алушты.

И вообще оказалось, что вопрос вовсе не нов, просто тетушка первой так вот его окрестила: «крымский парадокс». А озадачивались многие. И обращали внимание на то же, что теперь занимало ее. Ну вот, к примеру, названия некоторых южнобережных мест. Наслоений в этих названиях множество. Как было кем-то подмечено: географические названия напоминают подчас янтарь, в котором застыли доисторические насекомые. Чья только речь не слышится в южнобережных названиях – отголоском, а то и прямо! И романские, и тюркские, и греческие корни. Однако греческие – как правило, относительно поздние. И вдруг будто сама древность – дохристианская, довизантийская – пахнула от слова  П а р т е н и т. (В старых русских текстах писали и «Парфенит» – через фиту.) Парфенос – Дева – главная богиня Херсонеса, античного греческого города в Крыму. Парфениями называли празднества в ее честь. Сколько лет шли споры о том, где находится ее – Девы – легендарный храм!..

Однако  с л о в о  к  д е л у  н е  п о д о ш ь е ш ь. Это тетя Женя понимала. В этом она была вполне современным человеком. Вокруг слова могут нагромоздиться другие слова, а толку? Примеров сколько угодно: древняя Атлантида, наша Земля Санникова. Надо искать  м а т е р и а л ь н ы е  о с т а т к и, как грубо называют обломки оружия, осколки терракоты, амфор и алтарей. Найти их она не успела, да, может, и вообще не смогла бы найти, но, так сказать, в з б у д о р а ж и л а  ю н ы е  с е р д ц а. Особенно Зоино. Это Пастухов и имел в виду.

Подумалось, однако, и другое: Партенит лежал сейчас у их ног, тихо светился левее невидимой в ночи Медведь-горы. Назывался поселок, правда, уже несколько десятилетий по-другому (еще одно словесное напластование, чем-то напоминающее очередной временной слой в археологическом раскопе), но суть от этого не менялась – это был он, он…

Пастухов был уверен – спроси он сейчас: «А знаешь, о чем я подумал?» – и Зоя покажет на эти почти призрачные (их заволакивал туман с моря) партенитские огни. Не успел спросить. Она сказала:

– А помнишь:

Ступаю по ступеням как по буквам,

А помыслы прозрачны и чисты.

Кричу взахлеб, что я еще приду к вам.

В руках две чаши, полные воды.

Зачем несу простую эту воду,

Не ключевую – из водопровода,

Успевшую степлиться на жаре?

Не знаю, но уверен, что недаром

Шагаю в высь, пропахшую нектаром,

Где боги не умеют умереть.

Как странно: им подвластны все народы,

И все богатства суши и морей,

А боги пожелали эту воду.

И с каждым шагом ноша тяжелей…^[1]

До чего же это было неожиданно! Но бог с нею, неожиданностью – Пастухов не думал, что напоминание может оказаться таким острым – как удар. А всего-то ему напомнили полузабытые (да что там – совсем почти забытые) строчки. Они были для него сейчас и свои и чужие. Как женщина, которую любил, а потом вдруг встретил в пестром людском многолюдстве с другим. И было удивление оттого, что эти строки существуют сами по себе, независимо от него, ему не подчиняясь. Не так ли происходит и с нами самими, когда, чуть подросши, вырвавшись из любящих рук, мы спешим почувствовать свободу, не замечая полных тревоги глаз… Сейчас такую тревогу испытывал Пастухов.

– Что это? – спросила Дама Треф.

Можно было (и хотелось) ответить усмешкой и пожиманием плеч: стихи, мол; сама, что ли, милая, не понимаешь? Но само это желание возникло от неожиданности, неловкости, и это он тоже понимал. Да и ясно же было, что она хотела сказать, а коль так, то зачем обижать человека? Промолчал. И Зоя заговорила совсем о другом. Тоже поняла – что-то свое, то, что ей нужно было понять.

– Я вас не познакомила, – сказала она. – Это Елизавета Степановна, наш художник.

– Уже бывший.

– Но собирается приехать и в будущем году.

– До него дожить надо.

– Вам не идет ваше имя, – сказал Пастухов.

Она будто и не удивилась, спросила только:

– А какое же идет?

– Дама Треф.

Она рассмеялась и вспомнила, видимо, разговор в кают-компании:

– Вот оно что… А как вы назвали Нику?

– Никак. Просто Восторженной Барышней.

И опять вмешалась Зоя:

– …А это мой друг. С детства. Саня. Александр Николаевич.

– А Нику назвали – Никак… Ничего-то вы, друг детства, не понимаете…

Не стоило так думать, но Пастухов, усмехнувшись, подумал: «Разговорчивая дама. Не в масть. Даме Треф более к лицу быть молчаливой». Впрочем, понимал, что дал ей повод вести себя с ним так.

– А «крымский парадокс» не состоялся… – Зоя сказала это скорее всего, чтобы увести разговор от колкостей, но Пастухов тут же отозвался:

– То есть?

– Никакого парадокса нет. Все объясняется, и очень просто. Не было здесь античных греков. Нечего им здесь было делать. Они селились, где удобно торговать, а здесь были лесные чащи, овраги, ущелья и никаких дорог.

– А как же «торжище Партениты»? – спросил Пастухов.

– Ты, я вижу, готовился к разговору…

– Нет, ей-богу, нет. – Он будто оправдывался перед Зоей, хотя никакой нужды в этом не было. – Даже не посмотрел толком тети Женины бумаги.

– А где они, кстати?

– Здесь, у мамы.

Елизавета Степановна – Дама Треф шла рядом, то ли слушая, то ли не слушая, и бог, казалось бы, с ней – пусть идет, но Пастухов обратился к ней, объясняя, что «торжищем Партениты» издревле называли вот этот светящийся сейчас внизу электрическими огнями поселок. Просто Партенитом он стал-де потом, а до этого был «торжищем Партениты», и это отмечено в источниках.

– Как звучит, а? «Торжище Партениты»… Тете Жене название казалось неслучайным.

Пастухов говорил горячо, взволнованно и сам это чувствовал…

– Значит, было здесь торжище, а ты говоришь, нечего им тут делать. – Теперь он обращался к Зое. – А рядом – вспомни – был  Б о л ь ш о й  М а я к… И сам характер здешних бухточек вполне предполагает гавань… Ну что же ты молчишь?

Зоя казалась (да, пожалуй, и была) суховатым, сдержанным человеком. Такие вспышки, как недавняя, когда она стала читать стихи, не были ей свойственны, но сейчас она рассмеялась.

– По-моему, Елизавета Степановна права. Ты поторопился прощаться с молодостью.

– Это еще что? – сделал вид, что осердился, Пастухов. – Уж не хочешь ли ты сказать…

– Хочу. Хочу сказать, что молодость не так плоха, чтобы спешить с нею расставаться.

– Но вспомни, – сказал, напустив на себя важность и даже остановившись, Пастухов: – «В пору седьмицы шестой укрепляется разум у мужа, и необдуманных дел он уж не хочет свершать…»

Он даже подчеркивал цезуру движением руки.

– Шестая седьмица – это сколько же? Шестью семь – сорок два, а тебе и сорока нет…

– Ладно, не развенчивай меня в глазах…

– Дамы Треф?

– Теперь уже и не знаю. Елизавета Степановна поглядывает совсем как пиковая дама.

Это была неправда. Она смотрела на него с любопытством. И даже сама вступила в разговор.

– Александр Николаевич говорил так горячо, что мне захотелось узнать, кто же прав. И может ли это иметь отношение к нашим раскопкам.

Зоя ответила с видимой неохотой:

– Название «Партенит» действительно связывали с херсонесской Девой. Соблазнительно. Как бы лежит на поверхности. Но христианская Богородица тоже ведь  д е в а. Саня говорил об источнике, но он не такой уж и давний, этот источник. И там сказано, что Партенит – ныне местечко, находящееся на левой стороне Аю-Дага, – вероятно, получил свое название от храма, бывшего на этом месте и посвященного Деве Марии… Так что возможен и такой вариант.

Однако оставшись с Пастуховым вдвоем в кают-компании, Зоя опять стала другой. По-девчоночьи, по-сестрински, как младшая, глядя на него, она спросила с любопытством, но и насмешливо:

– Понравилась?

И будто не было двадцати пяти лет – господи! четверти века уже – с тех пор, когда она последний раз глядела на него так и пыталась при этом, заглядывая через плечо, прочитать записку от Любочки Якустиди, которую сама же и принесла ему. Но они прошли, эти четверть века, и уже нельзя было просто шлепнуть ее вместо ответа или дернуть за нос (и впрямь несколько длинноватый), поэтому он спросил, напустив на себя непонимание, вполне лицемерно:

– О чем ты?

– Не притворяйся. Я же все вижу. Кстати, она тоже москвичка.

А на столе, забытый всеми и одинокий, беззвучно плясал в бликах неверного света серебряный мальчик с пальчик – голый, но почему-то в шляпе. Плясал, улыбался и сам не мог понять, кто он, а главное – зачем и как оказался здесь!

Боги из жалости даровали смертным неведение будущего и способность забывать. И вот теперь один из них как бы свидетельствовал, что это относится и к ним самим – богам. Что привело тебя сюда, мальчик?..

2

Явно того не желая, Зоя меня огорчила. Она не сказала об этом прямо, само слово не было произнесено, но как бы дала понять: тетя Женя была, мол, дилетанткой.

Осуждения в этом не было, да и не могло быть: не те отношения. Было скорее нечто похожее на трезвую переоценку взрослыми детьми своих родителей или учителей. Выросши, мы делаемся обидно-снисходительными, начинаем как-то слишком уж замечать их слабости и недостатки.

Дилетантка? Ну и что? Шлиман, которого так кстати вспомнил Ванечка, этот строитель-мотоциклист, тоже, по нынешним понятиям, дилетант. А Тютчев? А Бородин? А Грибоедов? А Тацит? А Юлий Цезарь? А… Словом, этот перечень может быть бесконечным.

Конечно, управлять самолетом, строить дома, руководить хозяйством и вести археологические раскопки должны специалисты. Но все перечисленные выше великие дилетанты и были специалистами: Шлиман не только раскапывал Трою, но и весьма оборотисто занимался коммерцией; Бородин был профессором органической химии, а Тацит – проконсулом провинции Азия. Или вот еще один хрестоматийный пример: как-то некий морской капитан, а после него некий летчик взялись за перо и снискали славу в качестве писателей. И летчик и капитан были хорошим летчиком и надежным капитаном.

Однако что, собственно, я хочу доказать? Что быть дилетантом хорошо? Но самому же эта мысль представляется сомнительной. Всегда ли хорошо? Жизнь сложна, и то, что нравится в одном случае, в другом может оказаться ужасным. Музицирующий доктор нас умиляет, но кто согласится лечиться у музыканта, который вдруг вздумает врачевать?

Впрочем, тут возможен и другой взгляд: бренькающий на фортепьянах любитель серьезному музыканту кажется небось пошляком, а графоман у настоящего поэта вызывает брезгливость. Или это тоже не так?

Посягну на большее, рискну сказать, что все мы в чем-то дилетанты. А иногда даже не «в чем-то», а как раз в том, что сами считаем главным своим занятием. Разве не кажутся нам наивными дилетантами люди, пытающиеся рассказать, объяснить природу гения? Будто это возможно! И великий ученый – разве не дилетант он перед лицом Господа Бога? Я называю этим именем то сцепление сил, которое управляет миром…

Так или иначе, но тетя Женя была  п р е к р а с н ы м  дилетантом. Даже если в дилетантстве и есть что-либо плохое, к ней оно не прилипло.

Да и Зоин муж Олег – такой же. Конечно, душа и мозг всего предприятия – Зоя, но двигатель, мотор – Олег с его незаконченным инженерным образованием. Бросил все и пошел за ней, а еще говорят, что любовь стала пережитком прошлого… Как бы не так! Сам он, правда, только ухмыляется, когда разговор заходит об этом, но факт есть факт. Растворился мужик в женином деле и рад этому.

А может, археология или золотоискательство (археологи не простят, что я два этих понятия поставил рядом) были его нераскрытым, до поры тайным для него самого призванием? Тоже может быть.

Вот ведь что оказалось важным: удачливый человек с легкой рукой. Такой, скажем, пойдет в компании за грибами – наберет больше всех, будет удачливее, всех на рыбалке, на охоте. Его удачливость сработала и здесь. Когда в ковше экскаватора оказались какие-то черепки и железки (строители, по правде говоря, на них не обратили внимания; подобрал их в отвале лесник с нижнего кордона, и уже от него весть пошла дальше), Олег тут же примчался на трассу газопровода. Походил вдоль траншеи там, где попадались черепки, оглядел это поросшее ковылем, открытое всем ветрам неуютное место. Никого, к счастью, рядом не было. Строители «гнали план» и ушли со своими машинами дальше. Потом взял лопату, отошел на несколько шагов в сторону и начал копать. У них это называется: заложить разведочный шурф.

Крымские горы сложены в основном известняками. В обнажениях – голый, костяного цвета, изъеденный влагой и ветрами пористый камень, карровые поля, а на этих полях поражает правильность, геометричность, что ли, линий, похожих на борозды исполинского плуга. Природа любит играть в геометрию, вычерчивать окружности, параболы, а здесь – прямые… Сверху карры кажутся шероховатой поверхностью гор, идти по ним трудно, все время выбираешь, куда ступить. Они наводят на мысль, будто яйла стремится защитить себя от людей, от овец, от прочей твари.

Мое собственное представление о каррах: зубы дракона. Но никогда и никому я не умел объяснить его.

Однако голые карровые поля больше свойственны восточным яйлам. В других местах их задернило, природа словно набросила на камень зеленое покрывало. Только кое-где из земли торчат источенные временем, оплывшие, похожие на черепа камни. И сквозь глазницы – полынь, ковыль. Почвы мало – на один штык.

Олег рыл неторопливо, спокойно, без азарта. (Так сам теперь говорит. Я не очень в это верю. Хотя, может, и впрямь был спокоен, потому как ничего слишком уж интересного не ожидалось – причины для таких ожиданий не было. Подумаешь, обломки керамики!.. Да в Крыму они встречаются чуть ли не повсюду…) Во втором или третьем копке с лопаты свалился комок, упал, рассыпался, и явилось чудо – золотая монета.

«Почему именно здесь копал, а не рядом?» – «Не знаю». – «Чутье, внутренний голос?» – «Не помню».

А собственно, какой в этих вопросах смысл? Я бы наверняка ничего не нашел. А он пару раз ткнул лопатой и – открытие.

Не обломок амфоры, не кость, не даже наконечник стрелы, а редчайшая (это, правда, поняли чуть позже) золотая монета.

Но опять-таки не о том речь. Монета, другая, третья… За все время их было найдено немало. Денарии Августа (сребреники) попадались особенно часто, выглядели как новенькие – хоть сейчас снова пускай в оборот…

И вдруг – статуэтки. Вот уж чего не ожидали! Не возникала сама мысль о них. Не знаю даже, с чем это сравнить. Ну представьте, что вы отправились в лес набрать опят или рыжиков и вдруг находите под замшелой корягой драгоценный клад. Говорят, что в наших музеях таких статуэток всего не то шесть, не то восемь.

Помнится, когда несколько лет назад при подводных археологических работах была найдена античная статуэтка в Эгейском, кажется, море, то ее фото тут же украсило обложку «Курьера ЮНЕСКО». Но в Эгейском море такой находке не приходится удивляться. Достаточно вспомнить, что там находятся Крит, Лесбос, Хиос, Лемнос, Родос, Потмос и множество им подобных с великой историей островов, – словно взял некто горсть камней и с немыслимой высоты жестом сеятеля разметал по голубой глади, чтобы веселее смотрелось море. В Эгейском море ясно, к а к  они – статуэтки – оказались здесь. Легко понять это было бы и на Понте Эвксинском – нашем Черном море, случись находки в округе, скажем, Херсонеса, Ольвии или Пантикапея. Но в эту горную и лесную глушь как они попали?

Предположения и гипотезы появились сразу же. Некоторые были столь сложны и изощренны, что пересказать их мне просто не под силу. И тут сказал свое слово Олег.

О Таците. Хотя нас, в сущности, интересовал в данном случае не Тацит как таковой, а одно-единственное место в его «Анналах», разговор вначале пошел о самом Корнелии Таците. Иначе Олег, по-видимому, не может. «Прежде чем говорить об Испании, поговорим о Португалии…» Не скажу, чтобы это было принципом Олега – просто по-другому у него не получается. Тем более что личность Тацита, его напряженная манера с мрачноватым, сдержанным пафосом, который внешне будто бы и не проявляется, но ощущается постоянно, – все это представляет даже для дилетанта, знакомого с материалом (будем откровенны) по верхам, немалый соблазн.

Но тут уже я чувствую себя вынужденным несколько отвлечься, сделать отступление. Помнится, где-то у Гёте промелькивает мысль о провидческой проницательности, свойственной истинному поэту даже в молодости. Эта проницательность сродни мудрости, достигнутой житейским опытом. Но ведь опыта-то нет! Откуда же этот дар провидеть судьбы, читать в сердцах у совсем юного Лермонтова, к примеру? Мы поражаемся, а это свойство гения, имманентно (скажем так) присущее ему качество.

Тацит был мудр и опытен, но говорил он от имени человечества, которое было моложе нынешнего на две тысячи лет и находилось в зените юношеской драчливости. Уже прошли потасовки между Афинами и Спартой, минули первые встречи и стычки с варварами, в результате которых греки обосновались на берегах всех известных им морей, расположились там, говоря словами Цицерона, как лягушки по краям болота. (У Цицерона есть, правда, и другое, более изящное сравнение: греческие колонии, говорит он, образовали кайму по краям необозримых варварских полей.) Остались в прошлом греко-персидские войны – это тоже было еще детством. Походы Александра Македонского ознаменовали наступление драчливой юности, которая растянулась на несколько столетий. Достоянием истории стали Пунические войны (римляне приняли эстафету у греков), в нескольких войнах давно сокрушен другой опаснейший враг – Митридат Понтийский, а конца-края потрясениям не видно, зреют новые опасности, вспыхивают новые мятежи, и исподволь закрадывается мысль: уж не является ли это естественным состоянием человечества?

Однако не слишком ли вольно и лихо сказано: «драчливая юность»? Если это и так, меня извиняет то, что почти любая попытка обозначить что-либо чаще всего оказывается неполной, не совсем точной, а то и просто неудачной. Мы довольствуемся понятиями «жизнь», «смерть», но какие споры кипели и кипят вокруг них! И только ли вокруг них! Даже простейшее – «черное», «белое» – оказывается не так уж и просто, потому что нет в природе ничего совершенно белого и абсолютно черного. Понимая всю неполноту определения, я бы сказал, что юность – такая пора, когда человек уже все может, но еще не перестал этому удивляться.

Потрясенный Тацит, кажется, первым рассказал случай, который в разных вариантах снова и снова будет возникать потом в писаниях многих, переживет поколения и века: о том, как в гражданской войне сын пошел на отца, а брат на брата. «Началась резня, знаменитая тем, что в ней сын убил отца…» Трагически этот сюжет будет звучать всегда, но никогда позже в нем не возникнет Тацитово изумление. Тациту еще необходимо в подтверждение подлинности сказанного ссылаться на свидетеля, у позднейших авторов нужды в этом не будет.

«Юлий Мансуэт, родом из Испании, стал солдатом и проходил службу в рядах Стремительного легиона. Дома он оставил малолетнего сына, который вскоре подрос, был призван императором Гальбой в Седьмой легион». Во время усобицы они оказались в противоборствующих лагерях. Сын, «случайно встретив Мансуэта на поле боя, смертельно его ранил; обшаривая распростертое тело, он узнал отца, и отец узнал сына. Обняв умирающего, жалобным голосом стал он молить отцовских манов (духов-покровителей) не считать его отцеубийцей, не отворачиваться от него. «Все, – взывал он, – повинны в этом злодеянии; один солдат – лишь ничтожная частица бушующей повсюду гражданской войны!» Он тут же выкопал яму, на руках перенес к ней тело и воздал отцу последние почести. Это сначала привлекло внимание тех, кто находился поблизости, потом остальных. Вскоре по всей армии только и слышались возгласы удивления и ужаса, все проклинали безжалостную войну, но каждый с прежним остервенением убивал и грабил близких, родных и братьев, повторял, что это преступление, – и снова совершал его».

Это происходило в 69 году.

Рушились устои, размывались основы, падала нравственность. («Правду стали всячески искажать – сперва по неведению государственных дел, которые люди стали считать себе посторонними, потом – из желания польстить властителям или, напротив, из ненависти к ним. До мнения потомства не стало дела ни хулителям, ни льстецам».) Осталось только мечтать «о годах редкого счастья, когда каждый может думать, что хочет, и говорить, что думает», между тем судьбы государств и народов решались на солдатских сходках…

«Не поддаваясь любви и не зная ненависти», надо было увидеть и оценить эти приметы. Тацит увидел и оценил. С тоскою прозрел, что ждет державный Рим, и это прозрение толкователя Сивиллиных книг перебросилось за горизонт, оно отдается в человеческих сердцах поныне.

Есть великие книги, в которых можно отыскать строки, злободневные для любых времен. Одна из них – сочинения Тацита, написанные в пору драчливой юности человечества, когда оно только подходило к эпохе главных своих конфликтов. В этом старик сродни самым молодым из гениев, которые понимали и чувствовали то, что по обычным меркам понять и почувствовать не дано.

Но хватит отступлений, обратимся к «Анналам», вернее, к той конструкции, которую построил на их основе Олег.

Удивительное дело: что может быть эфемернее словесных конструкций и в то же время – что на свете прочнее их?.. Олегово построение, наверное, не из самых крепких, но мы пытались расшатывать его так и этак – устояло. А начал он, как всегда, издалека:

– Как я понимаю, Авл Дидий Галл был одной из палочек-выручалочек этого сукина сына императора Клавдия…

Говорилось это усмешливо, с почесыванием растительности на лице, так, будто один из высших римских сановников Дидий Галл и сам император были Олегу хорошо знакомы.

– Тацит в двенадцатой книге своих «Анналов» вспоминает Дидия дважды. Определенно не испытывает к нему добрых чувств, но и оставить без внимания не может. Есть у него пассаж: «обремененный годами и почестями, Дидий предпочитал действовать через доверенных лиц и их руками наносить поражения врагу». Первый раз у Тацита Дидий возникает здесь, в Крыму, в связи с усобицами и смутами, а потом Клавдий срочно перебросил его на запад в Британию, где тоже поднялась заварушка…

Меня вдруг буквально пронзила (не побоюсь громких слов) эта улыбчивая Олегова вальяжность. Подумалось: неужели вот так когда-нибудь будут говорить о нас, о наших временах? Конечно. А чем мы лучше других? Будут. Да ведь кой о чем  у ж е  г о в о р я т – то академически спокойно, будто выставляя отметку по поведению, а то и с юмором.

– …Нас, однако, – продолжал Олег, – интересует первое упоминание. Цитирую: «Между тем Митридат Боспорский, лишенный власти и богатства и скитавшийся по чужим землям, узнал, что римский командующий Дидий с главными силами своей армии ушел из Боспора…»

Как завораживает эта размеренность старинных писаний! Читаешь с таким чувством, будто держишь в руках хорошо сработанную, красивую и нужную вещь. Приятно.

– Боспор – это ведь рядом. Керчь, Керченский полуостров, – говорил между тем Олег. – А дальше была вот какая история… Только чур не путать Митридатов. Их было много. Самый знаменитый, с которым воевали Сулла и Помпей, – Митридат Великий, он же Понтийский, он же Митридат Шестой Евпатор. А еще были Митридат Мидийский, Митридат Армянский, Митридат Пергамский и упомянутый Тацитом молодой человек, с которым получилось весьма странно. Сначала Клавдий сделал его боспорским царем, а спустя пять лет вдруг прогнал, посадил на престол его братца Котиса. Проводил замену, кстати говоря, все тот же Дидий Галл…

– С чего бы это их меняли? – спросил я.

– А вот тут – не понять. – Мне показалось, что Олег будто обрадовался вопросу. – То есть считается и до сих пор пишут, что причина смены царей неизвестна. Хотя, по-моему, все ясно. Мне кажется, что само его имя побуждало молодого Митридата к чему-то. Такое и теперь бывает не так уж и редко. Конечно, не те масштабы, приложение сил не то, однако случается. Сын или внук великого человека не могут примириться со своей обыкновенностью, с заурядностью своего положения. Стремятся по крайней мере обратить на себя внимание. А тут ведь не просто внук (вернее – правнук), а сам тоже царь, да к тому же носящий имя великого пращура – как тут не возгореться!..

Эта мысль о детях и внуках показалась мне любопытной, и я улыбнулся. Олег заметил улыбку.

– Конечно, с точки зрения строгой науки, это не доказательство, но ты же сам говоришь: «Дилетант». Мне можно. Римляне, должен сказать тебе, все эти тонкости и амбиции понимали не хуже нас теперешних. К тому же они хорошо знали эту семейку. Уроки были. Возьми сына Митридата Великого – Фарнака. Перешагнул через труп папаши и поднялся на престол. Происходило это, кстати говоря, в той же Керчи, на горе, которая теперь называется горой Митридат. Отправил этот труп за море римлянам как свидетельство своей покорности. – Для большей, что ли, наглядности Олег даже рукой махнул на юго-восток; жест показался широким, указующим, направленным как бы и впрямь «за море»… – А через несколько лет поднял хвост, затеял козни, чтобы вернуть потерянные батюшкой владения, и усмирять его пришлось не кому-нибудь – самому Юлию Цезарю. Это ведь о нем, Фарнаке, было сказано: «veni, vidi, vici». Кстати говоря, на латыни, мне кажется, куда лучше звучит, чем по-русски, – «пришел, увидел, победил»…

И это замечание показалось мне любопытным и стоящим.

– Но по-русски тоже неплохо, – заметил я.

– Не то что неплохо, а даже хорошо, но все-таки на один-два градуса слабее. У Цезаря ведь не просто информация о том, что пришел, увидел и победил, а к тому же  х у д о ж е с т в о…

– А теперь давай вернемся «к Испании»… – подтолкнул я Олега ближе к теме.

– Да я и не уходил от нее! Тут все взаимосвязано. Митридата убрали за строптивость, и царем поставили Котиса, который в своем холопстве даже взял римское имя, стал называться Тиберием Юлием Котисом, а императора величал спасителем и благодетелем. Впрочем, «Тибериями Юлиями», случалось, становились и кельты, и германцы, и африканцы, и даже иудеи…

– Тут есть, может быть, и более общая закономерность? – заметил я. – Имя, заимствованное у господствующего народа…

– Конечно, – согласился Олег. – Такое, римское в данном случае, имя, как ошейник, как уздечка – хоть и украшенные серебром, они все-таки ошейник и уздечка, – знак покорности, подчиненности. Но в краях эллинского либо восточного влияния это распространилось меньше, здесь не стыдились своих исконных имен, а Боспор по культуре, по языку был страной греческих традиций… Ладно, а то мы в самом деле отвлеклись. Дидий Галл – больше я его не вспомню – сделал свое дело и ушел. Однако оставил рядом с Котисом некоего Юлия Аквилу во главе нескольких когорт. Таких нянек римляне часто оставляли возле местных царьков и князьков. Для надежности. Вообще надо отдать должное римлянам: они первыми во всех подробностях разработали бюрократический аппарат; до винтика – структура, регламент, чины, должности, награды, наказания – продумали военную машину и – очень важно! – механизм оккупации (тут их вклад в цивилизацию переоценить невозможно). Человечество до сих пор вкушает эти плоды…

…Мне почему-то неловко признаться, но, пересказывая все это, услышанное от Олега, я ловлю себя на соблазне расцветить его рассказ вымыслом и домыслом, подробностями, известными из книг (эти книги об античности как-то незаметно, будто все случилось само по себе, вышли из обихода нынешних «образованных людей», хотя еще в начале века были обязательным чтением; даже «Римская история» Моммзена не издавалась, кажется, уже лет пятьдесят – небось современные историки считают ее односторонней, предвзятой и устаревшей, а противопоставить что-либо свое столь же интересное не могут…), обрядить людей в одежды (с одной стороны, римляне в тогах, с другой – варвары в шароварах), наделить их характерами, сомнениями, страстями, тем более что Олег походя, не придавая этому значения, показал такую возможность. Какой соблазн! А сколько трагических событий! Чего стоит хотя бы история города Успе, этого античного Орадура!.. Он ведь где-то рядом был, этот Успе, в Приазовской степи…