Текст книги "Дождливое лето"

Автор книги: Станислав Славич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Так застанем мы дядю Мигуэля в его кошаре на западном краю яйлы у границы букового леса или он уже откочевал со своими овцами на теплые склоны, поближе к морю?

Была не была! Чем мы рискуем?

Эй, Самый Главный, Костя, беги в раймаг! Мигуэль Мартынов – трезвенник, но стаканчик выдержанного сухого (с виноградников Солнечной долины) пригубить, сидя вечером у костра, и он не откажется. Если бы вы знали, что за человек дядя Мигуэль!

Эй, Митя! Сигналь «по коням» и крути вправо. Дорога известна: сначала одно маленькое сельцо, знаменитое на всю округу больницей, в которой лечат алкоголиков, затем другое, ничем не примечательное селеньице, а дальше – все вверх и вверх, пока не закипит вода в радиаторе и не заложит уши от высоты.

Вряд ли в природе есть что-нибудь неожиданнее крымской яйлы. Я говорил это уже не раз, но, что поделаешь, приходится повторять: точнее не придумаешь.

Когда смотришь с юга, со стороны моря, на каменные осыпи и отвесные обрывы гор, то кажется, что и там, за видимой тобою кромкой, громоздятся скалы и остроконечные пики. Но поднимаешься наверх, выходишь из-за последнего поворота – и вместо ожидаемого нагромождения утесов видишь тихую до звона в ушах, раскинувшуюся до самого горизонта слегка всхолмленную степь. Типчак, таволга, чебрец, клевер, зверобой, нежно-лиловые звездочки цветущих и весной и осенью до самых морозов крокусов…

Затерянный мир с табуном полуодичавших лошадей, с пахнущими сыростью провалами карстовых пещер (в их подземных залах, галереях, узких лабиринтах текут бесшумные ручьи, голубеет под лучом фонарика лед, неслышно растут диковинные заросли гипсовых сталактитов и сталагмитов); с островками букового леса, самого, наверное, жестокого из всех лесов – здесь нет молодой поросли, подлеска, столетние старики дружно сомкнули кроны, закрыли небо – земля и солнце только для них; с изломами и обнажениями древних известняков, которым там и не посчастливилось стать мрамором; с тысячами, десятками тысяч птиц, которые дважды в году собираются здесь – весной перед броском на север и осенью перед прыжком через море и дальше на юг^[6].

На яйле рано ложится и поздно задерживается снег, часты туманы и нередки ураганные ветры. Отсюда время от времени на побережье и море срывается бора, которая ломает деревья и уносит крыши, ее предвестник – неподвижная, плотная гряда облаков, висящая над самым горным обрывом.

Яйла – это емкий, многообразный и противоречивый мир. Сначала удивит, а потом в чем-то покажется родной и близкой. Невмоготу, скажем, стали человеку южнобережные райские кущи – пыльные лавры и тощие смоковницы, магнолии и мушмула – поднимись в горы, выйди на открытые северным ветрам склоны и отдохнешь душой среди рябин, дубов, кленов да изредка встречающихся берез.

Яйла поразит первозданным покоем и непременно настроит на тревожный лад. В чем причина этой тревожности? Кто ее знает. Но она плотно насыщает попавшего сюда человека, как влага пористый камень. Непонятное беспокойство и ожидание чего-то необычного. От них не уйти. Здесь чувствуешь себя невероятно далеко от всего остального шумного мира, хотя в то же время знаешь, что он рядом. А для нас самим олицетворением этого мира был жалобно воющий на второй, а то и на первой скорости автомобиль. Как трудно ему, бедняге, давался подъем! Он использовал каждую возможность взять разгон, запастись движением и отчаянно кидался в петли щебенистой дороги. Все время казалось: если запалится, станет – дальше не пойдет, не сможет. Хотелось помочь ему, невольно напрягались мускулы, а тело подавалось вперед. Но автобусик пока со всем справлялся сам. Наконец он выскочил на яйлу.

Овец не оказалось. Правда, снега тоже не было. Да он, наверное, еще и не выпадал. Просто накануне на все окрест легла густая и тяжелая изморозь. А когда пригрело солнце, она, стеклянно звеня, осы́палась и изошла, растаяла.

Поднявшись выше, мы увидели покрытый инеем лес. Ветра не было, солнца на всех не хватало, и нижние ветки грузно провисали, а верхние, освободившись ото льда, сами по себе слегка пошевеливались, испытывая видимое облегчение.

Но овец не было, и значит, дядю Мигуэля нам в этот раз не видать. Такая жалость! А я уже настроился на встречу с ним, ждал, когда к нам кинется и весело нас облает Джулька, а барашки будут звенеть своими разноголосыми колокольцами. Ни у кого на всей Караби (а может, и не только на ней) нет такой отары. Овечки чистые, беленькие, и десятки разноголосых колокольчиков. Каждую овцу Мигуэль Мартынов знает, холит, на каждую смотрит с нежностью, и, наверное, поэтому противоестественной кажется сама мысль о том, что вот он сейчас встанет, ласково поманит одну из них, а потом зарежет, чтобы приготовить шашлык к вину, которое привезли гости. Но так бывало и будет. А затем – разговор о воде, об овцах, об умнице Джуле, которая и без чабана пригонит овец к кошаре и собьет в кучу, о холодных туманах, когда в шаге ничего не видно и бьют в рельс на метеостанции, чтобы ты мог сообразить, где находишься и куда идти (нет ничего тоскливее этого лязга), о яйле, о детях, о жизни. Старик говорит быстро и патетически, мешая русские слова с испанскими. Жаль, что мы не все поймем, однако станет ясно, почему Мигуэль Мартинес, республиканец и участник французского Сопротивления, сейчас здесь, на этой яйле: она хоть чем-то – колоритом, пейзажем, жесткостью – приближает к дому, который он, старик, покинул еще сравнительно молодым человеком.

Увы, но на этот раз мы не посидим вечером у костра с дядей Мигуэлем.

– Мартынов? – переспросил паренек с метеостанции, лихой мотоциклист (всадников давно заменили мотоциклисты, и лошади забыли о шпорах). – Это который нерусский? Угнал. Уже угнал…

На стоянке Мигуэля Мартынова темнело обложенное камнями кострище. Из родника рядом бесшумно сочилась вода.

– Ну и что дальше? – спросил я: вот, мол, проваландались бог знает сколько, а теперь попали в пустой след.

– Ничего, – бодро отозвался Самый Главный. – Раз мы здесь, надо осмотреться. Чтоб не приезжать на разведку второй раз. А может, кое-что и сегодня сделаем. – Потом глянул на нас, все-таки помрачневших, и внушительно добавил: – В группе должен быть смех. Если нет смеха, будет уныние.

– Гы-гы-гы, – изобразил веселье шофер Митя и стал разворачивать машину. Как ни упирался автобусик, как ни взбрыкивал колесами, разбрасывая грязь, Митя загнал его задом на бугорок, чтобы потом можно было завести мотор с разгона.

Мы полезли пешком на гору. Подниматься было нелегко, но вид открылся великолепный. Глянешь на юг – отвесной стеной вздымается море; горизонта нет, вода сливается с голубовато-серым осенним небом. На запад, к склонам Демерджи, несколькими застывшими волнами уходит лесной массив, смягчая и облагораживая, как это может сделать один только лес, неровности земли. На севере яйла переходит в мощный широкий увал, который словно бы низвергается в таврическую степь. На восток до самой Феодосии неровными грядами протянулись горы. И все это подернуто дымкой, сдержанно высвечено солнцем, так что рельеф «работает», мир не кажется плоским, определенно, но не навязчиво выделяется каждый план.

А милые подробности ближайших окрестностей! Повернешься и ненароком вдруг увидишь среди древних голубых камней недавно родившийся шампиньон. Какая нелегкая вывела его в этот мир в канун снегопадов и морозов? Ведь пропадет, если уже не пропал. Ни дать ни взять – младенец, появившийся на свет перед самой войной. А рядом, на юру, ветровой бук, корявый, изломанный, кряжистый. Ничего в нем нет от спокойной мощи и степенности буков – лесных великанов, которые, однако, и растут такими дебелыми да гладкими потому, что прячутся за спины гор или просто селятся чуть пониже. Я понимаю, что деревья не сами выбирают себе жилье и прописку, но все-таки… И вот что любопытно. Если тот могучий лес, по существу, мертв, на земле стелются только мох или опавшие листья, то к корням этого расхристанного и, казалось бы, несчастного бука, глядишь, лепятся и солнцецвет, и молочай, а то и знаменитый эдельвейс-ясколка. Для всех хватает места, солнца, ветра.

Смотреть было на что. И смотрели бы. И каждый, наверное, видел бы свое, думал о своем. Но, опоздав однажды, следовало помнить, что через несколько дней в Керчи начнется осенняя путина, а нам еще нужно побывать на канале, заглянуть на буровые к нефтеразведчикам и, может быть, заехать на Казантип… Поплелись вниз, скользя на толстой подстилке из темно-бронзовых плотных листьев.

Шофер отпустил тормоза, и автобус покатился. Потом Митя «воткнул» скорость, чтобы завести мотор, но не тут-то было. Мотор несколько раз чихнул, а заводиться не спешил. Бугорок между тем кончился. Мы стали. Сначала на это никто не обратил внимания, галдеж в машине продолжался. Митя дернул ручку стартера, он коротко взвизгнул и тут же замолк. Митя, шепотом выругавшись, выпрыгнул из кабины, откинул сиденье и сорвал клеммы аккумулятора.

– Замыкает, зараза, – сказал он, и это было понято как сигнал тревоги.

Крутили ручку. Не помогло. Толкали, стараясь разогнать машину. Тоже впустую. Загнали под конец автобусик туда, откуда сами уже не могли вытащить снова на дорогу. Опять начали крутить ручку…

Чтобы приободрить общественность, наш Самый-Самый, Костя, несколько раз повторил:

– Для физкультурника главное – пропотеть.

Поскольку эта цель была давно достигнута, кто-то не выдержал и попросил его заткнуться.

На небе появилась первая, похожая на кристалл с острыми краями звездочка. Воздух сделался заметно жестче. Похолодало.

Яйла стала сосредоточенно, угрожающе тихой. Далеко, на гребне холма, возник и тут же пропал небольшой табун лошадей.

То ли для того чтобы показать эрудицию, то ли чтобы скрыть растерянность, Костя говорил об аккумуляторе, который, по-видимому, «сел», о свечах, которые, наверное, «забросало», о карбюраторе – он, кажется, «засосался». Митя угрюмо отмалчивался.

Я в технике ничего не смыслю и потому был уверен в другом: наш похожий на ишачка автобус попросту заупрямился, и сегодня мы, судя по всему, с места его не сдвинем. А раз так, то, пока еще окончательно не стемнело, самое время позаботиться о сушняке для костра. Главное – не стервениться от неприятностей, расслабиться после сумбурного дня, не терять чувства юмора и помнить, что утро вечера мудренее.

Костер всегда прекрасен. А я давным-давно не сидел возле него так вот по-настоящему, когда огонь разведен не ради баловства или туристской экзотики, а потому, что в нем есть истинная нужда, и теперь наслаждался. Остальные, видимо, испытывали то же.

Алюминиевая кружка обошла два круга, от буханки хлеба остались на газете одни крошки, опустели жестянки из-под баклажанной икры и бычков в томате^[7] – настало самое время перекурить. Мой сосед Саня, милый, белобрысый паренек (он разок передернул, и кружка, сделав зигзаг, направилась прямо ко мне), не стал даже доставать свою цацку – зажигалку в форме пистолета, а прикурил от головешки. Я в этом увидел признак благостного настроения. И Митя против обыкновения не хрондучал (но этот, может быть, от сознания собственной вины). Больше того, Митя попытался приободрить остальных, хотя нужды в этом и не было. Он сказал:

– Это еще что! И выпивка и закуска. Рай. Вот в сорок шестом голодали так, что задница паутиной заросла.

Повеселевший Саня повернулся ко мне:

– Это не мешало бы и записать.

Я кивнул. Чудный парень. Когда вертели ручку и толкали машину, ему досталось больше всех. Костя подначивал:

– А ну, боксер, покажи себя!

Я сперва не понял, что «боксер» это и есть Саня. Бывают же такие ребята: в одежде кажется худым и хрупким, как сухарь, а разденется – ну и ну… Широкая, мощная грудь, бугры мышц на плечах, крепкая шея. Таким был и этот мальчик, без пяти минут солдат – он знал, что еще в нынешнем году пойдет служить.

Да, Митя выдает перлы. Прямо своей широкой, промасленной ладонью черпает из родника народной мудрости. Но Самый Главный, Костя, был не таков, чтобы кого-то при нем отличали, а он сам оставался без внимания.

– Записать, конечно, можно, – сначала согласился он, а потом возразил: – Только это пустяк. Подумаешь, присказка! Я их миллион знаю. Мне вот историю один чудак недавно рассказал…

Мы расположились поудобней: почему бы и не послушать?

– …Живет мужик в Керчи – фамилию, правда, не помню, а врать не хочу. Совершенно потрясный мужик. О нем даже в газете писали. Сам не читал, а говорят, здорово написано. Про то, как этот мужик в десантах высаживался, как немцев бил. Герой! Он ротой морской пехоты командовал. Ну а что такое морская пехота, каждый знает. Ребята – оторви и выбрось. Сила. Так он даже среди них отличался. Когда высаживались в Эльтигене, ранили его. Не то мина рядом разорвалась, не то очередью срезали – врать не хочу, – только посекли его здорово, весь оказался в дырках. Так матросы его – на плащ-палатку и с собой в атаку потащили. А он лежит на плащ-палатке, кровища хлещет, а духом не падает – пистолетом размахивает и еще командует. «Полундра! – кричит. – Бей фрицев!» Сила. Ну и разное там другое про подвиги. Он еще немало чего натворил. А что вы думаете – мужик здоровый, отчаянный… И кончалась статейка призывом: где, мол, ты, позабытый герой? Откликнись, старик! Он взял и откликнулся. Про это тоже написали. А керчане – они молодцы в этом отношении – пригласили его к себе, с ходу дали приличную квартиру, устроили на работу. Там он теперь и живет.

Думая, что история закончена, Алик вежливо согласился:

– Любопытно.

Я до сих пор ничего не сказал об Алике, а ведь это он, по сути, был у нас самым главным. Костю только называли так – он все шумел по административно-хозяйственной части, а удача или неуспех дела, ради которого мы ехали, зависели от Алика. Это понимали все и потому даже перестали хохмить по поводу эспаньолки, которую Алик отрастил, как я думаю, не из простого пижонства, а для солидности. Бородка, обручальное кольцо, тихий и неторопливый говор, привлекавший, однако, внимание, – в этом была какая-то законченность.

Саня (тень Алика) тоже кивнул головой.

Но неожиданно возревновал Митя:

– Знаем мы эти газеты. Им абы гроши да харчи хороши – что хотишь напишут. Ты такое, чтоб никто не знал, расскажи. Вот, помню, лежал я в больнице, отощал совсем. «Сестра», – зову. А она: «Что такое?» «Закрой, – говорю, – сестрица, форточку, а то меня уже три раза сквозняком сдувало…»

– Тоже, пожалуй, можно записать, – улыбнулся Саня.

Записывать, ясное дело, должен был я.

– Темные люди, – отмахнулся Костя. – Я только половину рассказал. Слушайте дальше. То, что в газете написано, – цветики. Ягодки потом были. Ранили его когда? При высадке. А они в Эльтигене сорок дней держались. За это время серьезная рана не заживет. После аппендицита и то бюллетень на месяц дают, а аппендицит это же – тьфу! А десанту полная хана пришла, решили прорываться в Керчь. Что делать с ранеными? С собой не возьмешь. Бросили их. А немцы, когда взяли Эльтиген, были злые, как собаки. Выволокли наших раненых, покидали у дороги – видно, пострелять хотели. Как вдруг появился ихний генерал. Остановил машину, вылез на дорогу, глянул на раненых и говорит своим немцам: «Эх вы, – говорит, – лопухи. Только и умеете, что раненых добивать. Если бы вы были такими солдатами, как эти русские, то фюрер давно бы уже в Москве был и война закончилась». Потом еще матюкнулся пару раз, сел в машину и уехал. В общем, не стали раненых расстреливать…

Костя обвел нас взглядом – слушаем ли? Мы слушали.

– …И началась жизнь в плену. Дело известное: голод, чуть что – прикладом в зубы, а то и к стенке…

Он говорил как по писаному, и я подумал, что так вот бойко, будто по писаному, мы говорим обычно о вещах, которых на собственной шкуре испытать не пришлось. Знал бы наш Самый Главный, как это «чуть что – прикладом в зубы»!.. Я даже улыбнулся: «дело известное…» Откуда оно тебе известно?

– …Ясное дело, – с той же легкостью продолжал Костя, – этот морской пехотинец, когда стал немного на ноги, решил бежать…

«С какой простотой, – думал я, – мы сегодня говорим об этом!..» Я ведь тоже бежал, и должен сказать, что это было самое отчаянное решение в моей жизни. Не знаю, смог ли бы я теперь решиться на это. А Костя рассказывал:

– Поймали его, избили и опять в лагерь. Через какое-то время он снова бежал. Поймали, сунули в штрафной лагерь. Еще повезло – запросто могли шлепнуть. А он по новой бежал. Решил идти до конца – такой это мужик, старший лейтенант, между прочим. Или убьют, мол, или удеру. Конец войны застал его не то в тюрьме, не то в лагере смерти – точно не знаю, а врать не хочу. Когда наши освободили, от него оставались кожа да кости. Первым делом заключенных наши подлечили и подкормили. А потом начали расспрашивать, что и как. Ну старший лейтенант и выложил, как воевал, где попал в плен, сколько раз бежал. Следователь видит – не жизнь у человека, а фантастический роман. И в воду он первым с катера прыгнул, и дот гранатами забросал, и ранен не то в пятнадцати, не то в двадцати местах, и ротой командовал с плащ-палатки, которую матросы с собой в атаку волокли, и генерал немецкий о нем какие-то слова говорил, а из плена пытался бежать вообще несчетное число раз… И – пожалуйста! – остался живой и даже вроде бы здоровый. И подумал следователь: а мыслимое ли это дело? Может такое быть? Нет, решил, не может. Одним словом, отправили этого морского пехотинца с другими такими же далеко на восток – в телячьем вагоне и под охраной. А старший лейтенант этот был ужасно самолюбивый – сами знаете, каких ребят туда отбирают. Он и сейчас, говорят, такой. Как увидит несправедливость, аж трясется весь, а вообще в жизни, если по-хорошему, человек легкий и веселый. Представляете, что он должен был чувствовать, когда ему не поверили? Как вы со мной, думает, так и я с вами. Отчаялся и озлобился. Не верите, что от немцев убегал? А я и от вас убегу. Представляете? И убежал. Сила. Только не так просто это получилось. Напоролся на часового. Что делать? Обойти нельзя, некуда обходить. А заметит часовой – чикаться не станет, убьет. И он свернул шею часовому. «Языков»-то, случалось, на фронте и голыми руками брал…

– Так то же немец, враг, а это свой! – воскликнул Саня. – Свой!

– А что было делать? – неожиданно поддержал Костю шофер.

Саня, будто за поддержкой, повернулся к Алику. Тот машинально теребил двумя пальцами бородку, к которой не успел привыкнуть.

– А в самом деле, что делать? – негромко сказал Алик. – Кто прав, кто виноват? Двух правд, говорят, не бывает. Не знаю… В природе проще: прав волк, прав заяц, и все это называется борьбой за существование… А представь себя на месте часового… Тебе, кстати, в каких войсках служить?

– Флот, – буркнул Саня.

– Ты представь себя на месте часового. Он обязан стрелять, чтобы не допустить побег. В этом его долг. Он не знает, кто бежит. Может, это шпион. А теперь поставь себя в положение этого морского пехотинца…

– Пятнадцать лет ему, говорят, дали, – подсказал Костя.

– Да, – кивнул Алик. – А за что? Я слышал эту историю. Один умник мне говорил: лес рубят – щепки летят. Так чего ж ты сам не хочешь быть щепкой? В лесорубы лезет. И старшего лейтенанта мне показывали. Такой проситься не станет, все возьмет на себя.

– Но часовой-то – свой человек, наш солдат. Он не враг. При чем тут часовой?

– Да, часовой тоже не виноват. Трагедия.

– Надо было писать, жаловаться…

Вмешался я:

– Кому? Обычного суда в таких случаях не было. И жаловаться тоже было некому.

Бедный Саня был похож на зайца, который куда ни кинется, везде натыкается на оскаленные пасти хортов. Это ощущение свалилось на него так сразу, было таким непривычным, что парень вдруг встал и пошел в лес, который теперь уже не был пустым – его плотно заполнила темнота.

Я поднялся следом:

– А это, пожалуй, правильно – дров до утра не хватит. Пошли за хворостом.

– Ну вот, – сказал Костя, – а вы говорите – газета. Такое ни в какой газете не напечатают. Слабо.

Я промолчал.

– А что ему за квартиру дали? – поинтересовался Митя.

На этот раз не выдержал Алик:

– Боже мой! Да разве в этом дело? При чем тут квартира?

– Ишь, шустрый какой! – отозвался из темноты Митя. – «При чем тут квартира»… Кооператив построил, и теперь ему хоть трава не расти. «При чем тут квартира»… А меня это, представь себе, очень даже интересует.

Алик только махнул рукой.

…Костер грел, радовал, тянул к себе. От него не хотелось отрываться. Издали он напоминал маленькое солнце – таким оно, наверное, видится из космоса сквозь россыпь время от времени закрывающих его комет, болидов, планет. На расстоянии отдельные языки пламени скрадывались, глазам представал лишь сгусток плазмы, источник тепла и света.

Поиски хвороста в темноте – занятие не из самых увлекательных, чем-то оно напоминает ловлю последней, ускользающей фасолины в похлебке. Однако прошло немного времени, и у нас опять были дрова. Снова загрузили костер, и он притих, засопел, помрачнел, будто собираясь с силами. В ту ночь наш костер был единственным на Караби-яйле и его, должно быть, хорошо видели с пролетавших мимо самолетов.

Разобрали спальные мешки, но ложиться никому не хотелось. Последний раз пустили по рукам кружку.

– За аса крымских дорог, неутомимого рационализатора и общественного автоинспектора товарища Митю, – предложил Костя.

– Я, выходит, и виноват, – пробурчал Митя. – Что я – напрашивался? Заставили ехать на чужой машине…

– Полез в пузырь, – констатировал Костя. – Никто к тебе ничего не имеет… Слушайте, граждане, – вдруг оживился он, – московское время – двадцать часов, светает не раньше половины седьмого. Времени впереди навалом. Что будем делать?

Мы молчали.

– Задаю наводящий вопрос, – сказал Костя. – Что делают сейчас остальные цивилизованные люди?

– Смотрят телевизор.

(Наверное. Хоккей или КВН. Сидят, уставившись в экран, как когда-то их предки сидели в семейной пещере и смотрели на огонь, а потом, когда наступало время, зевали, отходили ненадолго в сторонку, возвращались и укладывались спать.)

– Еще рано.

(Точно. Сейчас они спешат домой после занятий. Сегодня день политучебы. Семинар на тему «Историческое значение…»)

– А я бы уже был в пивной, – сказал Митя.

(Тоже верно. Своеобразный шоферский рефлекс. Целый день милиция нюхает шофера, как розу, разглядывает, как призовую красавицу, подозревает в разных грехах, как ревнивая жена, зато вечером шофер сам себе хозяин. Группки сосредоточенных людей возле бочек и ларьков. Ручных насосов нет – все механизировано. Застоявшийся кислый запах перемешался в подвальчиках и винных магазинах с запахом сырых опилок. Сиплый голос продавщицы: «Кто там опять курит?» – и цигарка втягивается в рукав.)

– Теперь подобьем дебет-кредит, пока Митя не заговорил про любовь. Телевизора мы не захватили, даже транзистора нет. Так пускай каждый выложит одну киммерийскую историю. – Костя повернулся ко мне: – Как ты писал? «Мы вам расскажем о молодости этого древнего края…» Валяйте рассказывайте.

– Декамерон? – спросил Алик.

– Нет, давайте без пошлостей, – поморщился Костя, и в выражении его глаз, в складке губ появились брюзгливость и чопорность. Ах, какой респектабельный, какой интеллигентный человек, какой примерный член месткома, наш Самый Главный. И притом, оказывается, он не только административно-хозяйственный маг, но и массовик-затейник!

– С тебя и начнем?

– Я свое рассказал. Давайте по кругу. Следующий Алик.

Алик не стал упираться. Только подергал бородку и спросил:

– А что значит «киммерийская» история? Об этих местах? – Костя кивнул. – Тогда я о своем знакомом. Есть у меня в Феодосии знакомый таксист – назовем его дядей Федей. По-моему, грек, но пишется, наверное, русским, – в сорок четвертом году их семью не тронули, не выселили. Город знает, что называется, от и до…

Митя фыркнул:

– Тоже мне город – две улицы и полтора переулка.

– Это ты оставь, – мягко возразил Алик. Есть у него такая обезоруживающая манера говорить – как с малым дитем. – Прекрасный город. Запустили его, застраивают неумно, а сам по себе – чудо. Одни эти генуэзские башни чего стоят… Дядя Федя, между прочим, тоже иногда шпильки пускает о городе и земляках. Вот, дескать, чудаки: до сих пор спорят, где похоронен Айвазовский – в церкви святого Сергия или в монастыре святого Геворга. Нечего им, мол, делать. А самому, вижу, до невозможности это нравится: не о чем-нибудь, а о знаменитом маринисте спорим… Я как-то сказал, что не считаю Айвазовского великим художником, и сразу увидел: расстроился. Сначала перевел разговор на другое, а потом и совсем замолчал. А дядя Федя не любитель молчать…

– Трепач, одним словом, – опять всунулся Митя, но Алик не обратил внимания.

– У них, в Феодосии, Айвазовский – кумир. Культ личности Айвазовского. Так вот о дяде Феде. Милый человек. Развлекается как может. Подрядили его раз киношники ездить выбирать натуру для съемок. Целую неделю из-за баранки не вылезал. С утра до вечера. Киношники что ни посмотрят: нет, не то. А он безропотно – опять за руль и поехал дальше. А однажды глянул на счетчик и говорит: «Теперь поехали, куда я вас повезу». Покатили. Вылезли из машины и ахнули: как раз то, что нужно. «Чего ж ты нас сразу сюда не повез?» А дядя Федя смеется: «Зачем спешить? Я с вами за неделю месячный план выполнил». Он с самого начала это место имел в виду…

– Жулик, – снова не выдержал Митя.

Алик рассмеялся.

– А однажды был такой случай. Едет он с этими киношниками, режиссер и говорит: «Пивка бы…» А очередь у бочки на полквартала. Не спешат, повторяют, вяленых бычков грызут. Дядя Федя подмигнул: «Сейчас сделаем». Вылез из машины, полез в багажник, достал штатив для кинокамеры и начал устанавливать возле очереди. Потом оборачивается к режиссеру: «Так годится?» Тот, хоть и не понимает ничего, кивает: да, мол, вполне. Из очереди спрашивают: в чем дело? что случилось? А Федя: «Ничего. Тунеядцев для «Фитиля» будем снимать…» Через полминуты очередь как ветром сдуло…

Дядя Федя вызывал симпатию и мысль: нам бы такого шофера.

– Был с ним и такой случай, – продолжал Алик. – Возвращается из рейса, видит: военный бронетранспортер у въезда в город стоит. «Что случилось, солдат?» – «А черт его знает. С мотором что-то». – «Помочь?» – «Давай, если можешь». Солдат-водитель молоденький, а дядя Федя всю войну на танках и самоходках прошел. «Ладно, – говорит. – Только ты меня потом на своем бронетранспортере в гараж подбрось. Так, чтоб я сверху за пулеметом стоял. Хочу молодость вспомнить». «Давай, – соглашается солдат. – Лишь бы выручил». А чего ему не соглашаться – пулемет-то все равно не заряжен. И вот минут через сорок во двор гаража вваливается здоровенный бронетранспортер, а сверху на нем дядя Федя. Все, конечно, высыпали, окружили, загалдели. А Федя вдруг крутанул пулемет, щелкнул затвором и мрачно говорит: «Теперь я с вами потолкую…» Народ замер. «Всех стрелять не буду, – говорит, – все отойдите, а ты, механик, ни с места. Прощайся с жизнью». И опять клацнул затвором. Тут механик как рванется. Запетлял, как заяц, упал, опять вскочил… А дядя Федя хохочет: «Теперь вы видите, что это за человек? Может он в нашем передовом коллективе быть председателем профсоюза?..»

Мы тоже смеялись, а я подумал, что не худо бы познакомиться с этим дядей Федей. У нас с Аликом уже не раз так бывало: он меня знакомил с одними интересными людьми, я его – с другими.

– Погодите, – сказал Алик, – это еще не все. Знаете центральный бульвар в Феодосии? Тот, что от вокзала к порту?

Все это место, конечно, знали.

– Так вот, едем раз по бульвару. Вдруг останавливается. «Время есть?» «Есть», – говорю. «Тогда смотри». Я глянул по сторонам – ничего особенного. Каменная полированная глыба среди цветов торчит. «Постамент, – говорит дядя Федя. – Сначала тут стоял памятник Александру Второму Освободителю от граждан города Феодосии. У нас дома есть снимок. Дедушка привел сюда моего папу – еще мальчика – и сфотографировался. После революции царя скинули, поставили красноармейца. Мой папа привел меня – совсем пацана – и тоже сфотографировались. Потом красноармейца убрали, поставили Сталина. Помню, и я привел сюда сына – сфотографировались, дома карточка лежит. Потом Йоську скинули, и, слава богу, пока никого нет. А с другой стороны – внук подрастает. Неприлично перед пустым камнем фотографироваться, а нужно – семейная традиция. Может, меня пока поставить, а? – дядя Федя подмигнул. – Других кандидатур не вижу». Мы постояли еще немного и поехали дальше.

Алик замолчал, и мы молчали, будто ждали продолжения.

– Ну и что? – спросил наконец Костя.

– Ничего, – сказал Алик.

А я поинтересовался:

– Он что, тоскует, твой дядя Федя?

Алик рассмеялся:

– Из-за того что постамент пустой? Ни в коем разе…

История шофера Мити с первых слов поразила нас. Он начал так:

– Когда меня выпустили из сумасшедшего дома… – Потом спохватился: – Да вы не подумайте чего. Просто начальника табуреткой стукнул. А он не понял. Если б вышестоящий, еще туда-сюда, а подчиненный – значит, сбрендил. Другой бы под суд упек, а этот сунул в психбольницу…

– Подожди, – строго остановил Костя. В нашем Самом Главном тоже, видимо, проснулся начальник. – Стукнул за что?

– Зараза был, – просто ответил Митя. – А я этого не переношу. Чуть что – начинает права качать. «У вас, – говорит, – в голове полторы извилины». И, главное, все на «вы», на «вы»… Ну пока он с другими, я молчал, а когда меня тронул, не выдержал. «Хватит тебе, – говорю, – гвозди заколачивать. Надо мной ты погоду строить не будешь». Ну и слово за слово… Я ж контуженный на войне. Да я не об этом собирался. Вот вы все хахоньки: рационализатор, общественный автоинспектор, а машина поломалась и стоит. Какого-то афериста дядю Федю вспомнили. Я ж все понимаю. Так я, во-первых, никакой не автоинспектор. Еще чего не хватало! И машина тут ни при чем. Для меня дело, чтоб вы знали, всегда на первом месте…

– Ну! – не удержался, съязвил Костя. Его физиономия начала расплываться улыбкой, он бы еще что-нибудь сказал, но напоролся на Митин взгляд – терпеливый, спокойный и, пожалуй, сочувственный. Так смотрят на убогих. И наш Самый Главный стушевался.

– Вышел я, значит, из этого дома, – продолжал Митя, – вернулся в Керчь. Начальник как увидел – чуть в обморок не упал. Змея очковая. Головастик. Его коброй ребята из-за очков называли. И я ему с ходу рубаю: «Когда приступать?»

– А что за контора была? – спросил Костя, и это было как извинение за недавнюю бестактность.

– Дорогу строили. Я на «студебекере» щебенку возил. Для отсыпки полотна. «Так когда, – спрашиваю, – приступать?» А у него глаза в разные стороны вертятся. «Ладно, – говорю, – сегодня в ночь заступаю». Потом нашел своего дружка – и пошли с ним к Маруське. Она, конечно, обрадовалась, побежала самогон доставать. А я сел на лавке, задумался. Зачем, думаю, сразу в ночь напросился? Можно было и с утра начать. Ну а раз сказал, значит, всё. «Об чем мозги сушишь?» – спрашивает дружок. «Да вот, – говорю, – закуски нет». «А это что?» По комнате поросенок бегает. Махонький, как собачка. Я разозлился, поймал его, зарезал, смолить не стал, выпотрошил – и в казан. Пришла Маруська, видит, что поросенка нет, заплакала. «Не реви, – говорю, – дура. Он мне всю плешь визгом проел. Кто тебе дороже – я или поросенок?» Замолчала, ставит самогон на стол. Выпили, закусили. Маруська юлой вертится, даже подпевать стала. Глянул я на часы: пора. Дружок тоже встает. «Пошли», – говорю. А она скисла сразу: «Вы что же, мальчики, оба уходите? – И чуть не плачет: – А чирикать кто будет?» Кому что, а куре просо. «Некогда, – говорю, – чирикать. Служба есть служба. Понимаешь? Дело превыше всего». И мы пошли. Несмотря ни на что. Ясно?