Текст книги "Дождливое лето"

Автор книги: Станислав Славич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

Ничего вроде бы особенного, сама картина, поразившая тетю Женю, осталась, что ни говори, за кадром, а я растрогался, будто услышал ее голос, обращенный ко мне, маленькому. Так же трогательно было читать о Коле – моем отце, ее младшем – на шесть лет – брате. Или вот это – ее путешествие на гору Чучель.

«П. В. и я хотели найти там красную орхидею. Какую-то орхидею наподобие венерина башмачка, но чем-то отличающуюся от нее. П. В. сказал, что там такая есть».

А потом вдруг пошли совершенно непонятные строчки. Все тот же быстрый, размашистый почерк, и однако ничего не понять, будто на чужом языке. Только вкрапления двух этих букв «П. В.», «П. В.», снова и снова «П. В.». Я вначале подумал, что дело во мне – устали глаза, поздний час… А потом с удивлением понял, что это тайнопись. Не бог весть какая, что-то похожее на стенографическое письмо, которое и я, поднатужившись, смог бы, наверное, прочитать, но  н а д о  л и? Тетя Женя прятала что-то при жизни от нескромных глаз – прилично ли соваться в эту тайну после ее смерти?

Зашифрованные места были как островки в тексте. Потом шел рассказ о мальчике-татарчонке, который помогал им устраиваться на ночлег, о том, как они с П. В. поднимались на Большую и Малую Чучель, бродили в «лесных дебрях»… И снова островок. А в самом конце:

«Я написала этюд, выкопала несколько венериных башмачков и лиловых клематисов на Большой Чучели, чтобы посадить их дома, – и была бы совершенно счастлива, если бы была достигнута главная цель – красная орхидея…»

Милая тетя Женя! Значит, еще до моего появления на свет ей не давали покоя эти крымские орхидеи… И жизнь, оказывается, даже в те годы имела свою притягательность. Отложив эту папку и взявшись за следующую, я, однако, скоро увидел, что моя тетя Женя не только и не просто мила. Тоже заметки, но разрозненные, на отдельных листочках, и не об археологии, не о путешествиях – о другом. Но сначала приведу несколько суждений тети Жени. По-видимому, склонность к сентенциям – семейная слабость Пастуховых.

«Одна из особенностей людей, – пишет она, – почти обязательная их неожиданность. Хоть в чем-то. В детали биографии, в проявлении характера, в странности, добродетели, пороке, в личной или семейной тайне, которая скрывается. Забывать об этом или пренебрегать этим при общении с другими людьми бывает просто опасно».

«Я далека от мысли, что потрясения необходимы, – все-таки лучше без них. Однако именно они помогают разобраться в сути людей и явлений. Жизнь почти целиком состоит из цепи испытаний, но крайности, кризисные обстоятельства обнажают и проясняют главное».

А дальше – об оккупации. Тетю Женю разбередила недавно вышедшая книга о Ялте той поры. Жалела, что не встретилась с автором, «хотя живем в одном маленьком городке».

«Конечно, я ничего не совершила и не представляю интереса, только и делала, что читала напечатанные другими листовки. Но кое-что могла бы рассказать, и, думаю, подробности, детали той жизни были бы автору небезынтересны.

Оккупация была питательной средой подлости. Но, как всякая болезнь вызывает сопротивление организма, так и здесь предательство и подлость встречали отпор. Об этом в книге есть, и я не знаю, нужны ли еще примеры, но могла бы добавить кое-что. Да вот история двух женщин, с которыми моя жизнь непосредственно пересеклась…»

И дальше тетя Женя рассказывает о некой О. Т. Окончила в Москве гимназию и Высшие женские курсы, работала в конторе какой-то бельгийской фирмы – печатала на машинке по-французски, по-английски и по-немецки. В Ялте оказалась уже в тридцатые годы – и, как это часто бывало, из-за того, что заболел туберкулезом муж. Вскоре он, кстати говоря, умер. Тетя Женя познакомилась с ней, когда начала учительствовать, и поддерживала отношения, несмотря на разницу в годах – О. Т. была старше лет на пятнадцать, если не больше. Выглядела, однако, весьма молодо.

Не буду гадать, что их сблизило. О. Т., как пишет тетя Женя, была из тех, кого коробил малейший намек на vulgarité. Именно так, по-французски, и я вижу в этом иронию, у нее и написано. Сама тетя Женя тоже была немножко такой. Ну и был, видимо, общий интерес к языкам, истории, живописи…

А другой женщиной, которую вспомнила тетя Женя в своих записках, была некая Катя. Собственно, перед самой войной и в войну это была разбитная девчонка, каких немало. Катя училась в школе, где работали тетя Женя и О. Т., и была там, как я понимаю, одной из самых приметных личностей.

Такова экспозиция этой истории. А дальше было вот что.

Через несколько дней после того, как тетя Женя вырвалась от «коллеги-германиста» из СД, ей повстречалась в городе О. Т.

«Почему вы отказались, милочка? Это же я вас рекомендовала Хейнце».

«Кому?»

«Хейнце – начальнику СД. Он даже докладывал о вас генералу Цапу».

«Зачем?» – только и нашлась сказать тетя Женя. Пугала сама мысль, что ее могут снова потребовать туда.

«Вы что – хотите умереть с голоду? Раньше еле сводили концы с концами, а сейчас еще хуже. Чего вы их боитесь? Эти офицеры – вполне культурные люди. И потом, знаете, – О. Т. перешла на доверительный шепот, хотя рядом никого не было, – и там можно приносить пользу. Позавчера я переводила на допросе Рыбака…»

«Кого?» – не поняла тетя Женя.

«Вы что – не знаете Рыбака?»

«Да сколько их в городе, рыбаков!..»

«Я говорю о докторе Рыбаке. Не знали?»

Тетка пожала плечами. Она в самом деле не знала никакого доктора Рыбака.

«Так вот, когда Хейнце вышел из комнаты, я тихонько посоветовала Рыбаку называть фамилии уехавших из Ялты, а то и вовсе несуществующих людей. И что вы думаете – помогло. Хейнце отпустил Рыбака домой».

Спустя годы тете Жене почудится опасная настойчивость в этом вопросе: «Не знали?» И сам вопрос покажется не случайным. Может, и впрямь за ним стояло что-то? Уже когда прогнали немцев, стало известно, что оставленный в городе руководителем подполья доктор Рыбак был вскоре по доносу арестован и после жестоких пыток в СД расстрелян.

Далее у тети Жени:

«Поводом для этого мемуара была упомянутая выше книга о Ялте в оккупации, где мельком сказано о докторе Рыбаке, а еще ранее – полученное мною в 1960 году письмо О. Т. В нем она сообщала, что отбыла в Вологодской области 15-летний срок лишения свободы и теперь живет в доме инвалидов, но хотела бы вернуться в Ялту. Ко мне у нее просьба: похлопотать, чтобы портрет ее сына Гоши был повешен в школе среди портретов других бывших учеников, погибших на войне. Оказывается, Гоша, которого я тоже знала, погиб в бою 18 апреля 1945 года. И далее в письме была заключенная в скобки ссылка, которая меня почему-то потрясла своей деловитостью: «Основание: выписка из приказа ГУК МО № такой-то».

Помнится, я спросила у брата: «Что такое ГУК?» Он посмотрел письмо и сказал: «Главное управление кадров».

В нашей бывшей школе действительно в вестибюле висит стенд с такими портретами, и Гоша среди них должен быть. И там же портреты троих ребят, на допросах которых переводчицей в СД была его мама…»

О том, что она ответила О. Т., тетя Женя не написала.

Далее – история Кати. Девица, оказывается, училась с Гошей в одном классе и, судя по всему, была не подарок. А с точки зрения О. Т., – само воплощение vulgarité. И надо же – именно к ней Гоша был неравнодушен. О. Т. была даже рада, когда парень еще до войны, не закончив десятого класса (тогда это было можно), пошел в летное военное училище. Он уходил от нее, а она была рада: лишь бы подальше от этой ужасной особы…

Сама Катя последний раз появилась у тети Жени тоже году в шестидесятом. Выходит, письмо О. Т., о котором я тогда понятия не имел, и этот визит почти совпали. Я был мальчишкой и, конечно, не знал, да и знать не хотел, о чем они тогда с тетей Женей говорили. Просто видел грузную женщину лет сорока пяти (в действительности ей было гораздо меньше) со вздувшимися венами на ногах и мешками под глазами. Тетя сразу увела ее к себе, в эту вот комнату, где мне сейчас не спится.

Итак, о чем же они здесь говорили?

Оказывается, Катя пришла к Евгении Петровне извиниться.

«Да в чем?»

«Помните, я приходила к вам ночевать зимой в сорок третьем году?»

«Помню».

«Вы ни о чем не спросили, но, по-моему, удивились…»

«Да сколько с тех пор прошло! Нашла о чем вспоминать!..»

«Не говорите, Евгения Петровна! Вы же, я видела, обо всем догадались, а слова не сказали. А я вас под монастырь могла подвести».

«Не подвела же…»

«Я чего прибежала? Где-то спрятаться надо было. Я в ту ночь колючую проволоку перерезала на лесопилке, где наши пленные работали. Со стороны речки. Чтоб пленных было легче в лес увести. К партизанам. А домой мне через весь город – наверняка на патруль нарвешься. А вы живете рядом. Я и подумала: рискну…»

«Какой тут риск, – сказала тетя Женя. – Риск был, когда проволоку резала».

«Не говорите. Люди по-разному себя вели. К этой заразе, Гошиной матери, я бы и близко не подошла».

Тут только тетя заметила, что от гостьи пахнет.

«А ты знаешь, что с ним, с Гошей?»

«Знаю. Он лейтенантом, летчиком был. Сбили его ровно за три недели до конца войны. А в сорок четвертом, когда нас освободили, сразу письмо прислал. С фотокарточкой. Видный такой парень. В погонах и два ордена».

«Ответила?»

«Попросила свою маму написать, что меня нет и искать не надо».

«Почему?» – изумилась тетя Женя.

«А что мне было писать? Что его мамочка переводчицей в гестапо была?..»

«Но при чем тут Гоша?»

«Да вот и он так же. Через знакомых все выведал: и что я в городе, и что мамочку посадили…»

«А ты что же?»

«Эх, Евгения Петровна! Не хотелось мне говорить… Думала, забегу на минутку, и ладно… Я же не только проволоку резала и клеила листовки. И людей прятала, и насчет того, где у них батареи стоят и сколько пушек в каждой, узнавала. Только что сама не стреляла. Не пришлось. Потому, видать, и среди участников не значусь. Обо мне начальник всего этого подполья написал, что слышал о такой Кате не раз, но самолично заданий ей не давал, и в списках я у него нигде не числюсь…»

«То есть как это?»

«Да не нужно мне оно. И правда – заданий не давал, в глаза не видел, а то, что слышал, так мало ли что о ком говорят…»

«Но есть же свидетели…»

«Кто? Спиридон? Или Душан? Так оба убиты. А они мною больше всего командовали. «Катька, нужно оружие. Катюша, надо человека спасать…»

«Ну а те, кого вы прятали?»

«Что это, Евгения Петровна, со мной на «вы» перешли? А я еще не все сказала. Прятала я румын и хорватов, которые поняли, что песенка немцев в Крыму спета и пора к партизанам перебегать. Хорошие попадались ребята. Только чего это я буду их искать, если никто сам не потрудился меня найти? А может, и некому искать? Война-то еще долго тянулась…»

Тут она помолчала и попросила закурить, видя, что тетка курит.

«Вы же знаете, какой я была…»

«Да уж помню, – усмехнулась тетя Женя. – Гроза всей школы».

«Какая там гроза! Дура была набитая. Такой и осталась. Двор наш помните? Широкий, как базар. Немцы и румыны сразу его выбрали для остановок. Бывало, к вечеру и подводы стоят, и машины, и полевая кухня дымит… Я раз изловчилась и стащила с румынской подводы автомат. Отдала Спиридону. Румыны вообще беззаботней немцев были. И дисциплина у них не та. Потом как-то из квартиры утащила у румынского офицера пистолет… Рано или поздно – это теперь понимаю – должна была попасться. И попалась».

Дальше у тети Жени было:

«У меня сердце от ее слов сжалось. Хотела спросить, как же это случилось, и не смогла, не посмела. Ничтожными и мелкими показались все мои собственные прошлые и нынешние заботы и проблемы. А она опять помолчала и спросила вдруг:

«У вас выпить не найдется?»

Надо было бы ответить: «Нет». Нельзя все-таки допускать до развязности. Но не сумела. Подумала только: «Господи! Еще и это…» Вышла, принесла флакончик спирта, который держала для компрессов, достала рюмку… Она выпила, вытерла губы рукой, хакнула по-мужицки и по-мужицки же глубоко затянулась. Потом говорит:

«Не успела я даже толком спрятать пистолет, как заходит этот румын. Дверь за собою закрыл и спрашивает: «Где?» А я стою и дрожу.

«Лицом к стенке», – говорит.

Я повернулась.

«Подними руки».

Потом, видно, оглядел комнату и подошел ко мне. Ощупал и сразу нашел. Пистолет я за пояс юбки сунула, он только кофточкой и был прикрыт.

Вытащил пистолет, но меня не отпускает, шарит одной рукой по мне. Скотина… Не шарит уже, а лапает… Я было дернулась, а он говорит: «Если вызвать СД, всех перестреляют». И я знаю: перестреляют. Это им запросто. А у нас детишек полон двор.

«Ты все поняла?» А я как одеревенела. «Все поняла?» – говорит и крючки на юбке расстегивает…»

«Зачем ты мне все это рассказала?» – спросила тетя Женя.

«Это еще не все. Он же меня, скотина, триппером наградил…»

«Зачем ты мне это говоришь?»

«Так вы же возмущаетесь: почему Гоше не написала? А что мне ему было писать?! И чтоб не думали, что жизнь вся такая чистенькая, как у вас…»

Закончила тетя Женя несколько для меня неожиданно:

«Когда эта несчастная наконец ушла, я подумала: а такая ли у меня «чистенькая» жизнь, как ей кажется? И бывает ли она вообще у кого-нибудь «чистенькой»?..»

Оккупации были посвящены и другие записи этой папки.

На отдельном листке:

«28 ноября 1941 г. Вчера прочитала приказ о регистрации евреев и об обязательном ношении евреями на одежде шестиконечных звезд. А сегодня ко мне забежала Симочка Рейфер. Когда я открыла, она с порога защебетала: «Со звездочкой принимаете?» На груди и на спине у нее было нашито по звезде. Она даже повертелась передо мной, демонстрируя это украшение. И повторила: «Так принимаете со звездочкой?» У меня едва не сорвалось: оставь-де этот висельный юмор, но вовремя спохватилась – и правда ведь, под виселицей ходит. Да ее только на эти несколько слов и хватило. Разрыдалась и уткнулась мне в плечо.

Сегодня была регистрация евреев, вот Симочка и зашла по дороге ко мне.

Стыд и такое чувство, будто виновата в чем-то. Сама нацепила бы эти звезды, если б это помогло хоть кому-нибудь».

Еще одна запись.

«Из рассказа Варвары Николаевны, домработницы Рейферов.

Собственно, какая она домработница? Мамка, нянька. На ее руках выросло два поколения этой семьи, и теперь она доживала свой век вместе с парализованной хозяйкой – бабушкой Симочки. Варвара Николаевна вместе с Рейферами побывала в гетто.

Как я поняла из ее рассказа и рассказов других людей, у немцев была отработанная схема таких акций. Все было деловито продумано. Они учитывали нежелание людей верить самому худшему и всякий раз оставляли видимость надежды. Сперва повесили приказ о звездах и о создании еврейской общины («самоуправление»). Потом переселение в гетто: располагайтесь надолго. Разрешили стоматологам открыть кабинеты для обслуживания своих, разрешили работать в гетто портным и сапожникам. На ежедневные поверки требовали выходить только мужчин (в женщинах они вообще не видели никакой общественной силы). Люди, которые приходили с Украины, говорили, что там с евреями уже покончено, но здесь большинство не хотело этому верить. А если бы и верило, что они, собственно, могли изменить? В лес уйти не могли, партизаны в Крыму скоро сами оказались в бедственном положении.

Однажды приказали построиться на поверку всем и объявили, что евреи будут переселены в степной Крым и распределены в сельскохозяйственных общинах. Этому не то чтобы безоговорочно поверили, но сочли это возможным, тем более что было известно: в степном Крыму с довоенной поры существовали еврейские колхозы. Как там? что там сейчас? – здесь, на Южном берегу, никто пока не знал. Старик Рейфер даже рассчитывал найти приют у младшего брата, который работал в таком колхозе агрономом. А там уже всех евреев, кто не смог эвакуироваться, к тому времени расстреляли.

Да, до этого комендант гетто офицер-гестаповец намекнул, что от него-де немало зависит, и получил подношение. Люди цеплялись за тень надежды.

И вот однажды объявили о переселении. С узлами, вещами люди тронулись. И вдруг от ворот послышался вопль. Это поторопился кто-то из конвоя, стал отнимать вещи и бросать назад, в лагерь. Люди почувствовали неладное, но кругом жесткая охрана.

Варвара Николаевна осталась в помещении со своей парализованной хозяйкой. Остались и еще несколько человек, больных и старых. На следующий день пришли немцы, походили по опустевшему гетто, заглянули в барак, где оставались люди. Варвара Николаевна спросила одного в черной форме: «Нам-то что делать?» – «Ничего. Ждите. За вами приедут и отправят туда, где уже находятся остальные». – «Далеко это?» – «Нет, недалеко». Это и впрямь было совсем рядом. Расстреливали на массандровской свалке. Потом приехали на грузовике двое русских полицаев. Варвара Николаевна стала собираться вместе со своей старухой. Сама эта Варвара Николаевна чернява и горбоноса, но полицейский что-то заметил в ней и сказал:

– Паспорт!

Она дала. Полицейский посмотрел и сказал:

– Так ты русская? Значит, останешься, не поедешь.

– А как же она, парализованная?

– Ничего, обойдется.

Варвара Николаевна, все еще ничего не понимая, одела старуху. Ту вынесли и посадили в грузовик. Варвара Николаевна спохватилась, что не укутала ее пледом, и кинулась за ним в помещение, но полицейский остановил ее и повертел пальцем у виска: ты что, мол, совсем выжила из ума? На кой черт ей этот плед? И тут она все поняла, и полицейский это увидел. Крикнул:

– Чеши отсюда, пока жива! Бегом!

Она бежала вниз по Поликуровскому холму и все ждала выстрела в спину».

И наконец последняя запись такого рода.

«И до и после о Крыме было написано немало книг гораздо лучшего качества, но ни одна не пользовалась такой популярностью, как «Практический путеводитель по Крыму» Григория Москвича. Ничего, казалось бы, особенного, но дельные советы о маршрутах, информация о ценах, подробные карты и планы, которые и по сей день не потеряли практической, именно практической ценности, исторические сведения… А что еще нужно?

Как удивительно сегодня читать:

«Из Симферополя в Ялту отправляются или дилижансом, или в экипажах, или, наконец, на почтовых. Экипажи в тройку в Симферополе очень удобны, берут до Ялты 25 руб. и дороже (цена колеблется смотря по времени года). Извозчик едет без перепряжки и обыкновенно употребляет на проезд, с отдыхом и ночевкой в Алуште, одни сутки…»

Автор не лишен юмора. Приводя таксу извозного промысла, он пишет: «В Ялте существуют для извозчиков определенная такса и правила, которые всё предвидели, кроме способа, как именно заставить извозчиков возить по таксе».

А был еще у Москвича путеводитель по Кавказу, были издательство и книжная торговля…

Крымский путеводитель выходил до революции множество раз, уточнялся, совершенствовался, сменил «экипажи в тройку» на автомобиль – шел в ногу со временем. Фирма, по-видимому, процветала.

Я никогда специально не думала об этом Москвиче, но, попроси кто-нибудь, нарисовала бы, исходя из его же путеводителя, портрет шустрого, преуспевающего, ловкого, неунывающего и т. п. господина, который и в огне не горит, и в воде не тонет.

Куда он девался после революции? Право, не задумывалась. Он был для меня сродни явлениям из давнего прошлого, к которым мы большей частью испытываем лишь академический интерес.

Тень давно прошедшего – вот чем были для меня карманного формата книжечки его путеводителя, первые издания которого вышли еще в 80-е годы прошлого века.

А недавно нечаянно узнала, что Москвич глубоким и дряхлым стариком дожил в Ялте до второй мировой войны, жил здесь в оккупации и был расстрелян в конце 1943 года. Жил, голодал, пока кто-то не донес в полицию, что этот старик – еврей-выкрест».

Был то ли слишком поздний, то ли слишком ранний час. Во всяком случае, на улице послышалось шарканье метлы дворника.

То ли слишком поздно, то ли слишком рано… Надо бы все-таки прилечь, поспать, и не мог оторваться от теткиных папок. Ладно, эта будет последней на сегодня…

«Об Иоанне.

До чего же двусмысленно и невнятно его житие! Как, впрочем, и любые другие жития – не только христианские. Апологетические писания всегда вызывают сомнение. И немудрено: их цель – творить легенду, им не нужна обыденная проза. Однако совсем без фактов тоже нельзя – рассказ получится пустоватым. И тогда говорят о них, но уклончиво и как бы косвенным образом. Либо выдумывают факты.

В житии Иоанна вполне определенной представляется только первая фраза: «Сей преподобный отец наш Иоанн, сын Льва и Фотины, был епископом Готии при царях Константине и Льве, происходя из лежащей по ту сторону Понта земли тавро-скифов, принадлежащей стране Готов, из так называемого торжища Партенитов».

Род его происходит из «округи армениаков». Армяне, выброшенные в диаспору? Был же период, когда здесь, в Крыму, сложился один из центров армянской культуры.

Хороша фраза: «Сей преподобный муж, украшенный обильной благодатию за веру и дела, открывал и говорил по вдохновению от Бога и об отдаленном и о будущем». Удивительно! «И об отдаленном и о будущем…» Но что же он говорил? Дальше все, к сожалению, тонет в банальных житийных чудесах.

Значительнейшие события его жизни:

Во-первых, сопротивление иконоборчеству – «явился в царствующий град и, смело, с полною свободою побеседовав со всеми о почитании святых икон, снова возвратился к своим». Не будем преувеличивать во всем этом роль епископа маленькой, заморской епархии, ставшего к тому же епископом едва ли не явочным, говоря на современном языке, порядком. Но я о другом. Как смазывается, теряется со временем масштаб событий! Какие страсти кипели вокруг них когда-то! Сколько пролито крови в схватках тех же иконоборцев с иконопочитателями! А что мы знаем о них теперь? Кто они нам сейчас? Остроконечники и тупоконечники, спорящие, с какой стороны разбивать яйцо. Что осталось от них? Несколько строк в энциклопедическом словаре. Должно ли это быть уроком или утешением для последующих поколений? Не знаю. Да ведь и не станет, не стало уроком.

Другое важнейшее дело Иоанна – восстание против хазар, о котором мы мало что знаем. Возможно, первое и второе взаимно связано, однако в тексте об этом как-то глухо (см. «Житие», 2—3, 5).

Так, после упоминаний о Никейском соборе (787 г.) сразу же и как-то неожиданно: «А сей преподобный епископ Иоанн после этого вместе с самим народом был выдан начальникам хазаров, так как вместе с самим владетелем Готии, его начальниками и всем народом стоял за то, чтобы страною их не владели упомянутые хазары». Кем выдан?

И далее: «Преподобный же, заключенный под стражу, имел возможность спастись бегством и переправился морем в Амастриду…» Что за возможность?

И наконец кто-то порицал Иоанна, «будто бы он был виновником того, что укрепление Готии было передано кагану и некоторые несправедливо убиты». Серьезное обвинение, но в ответ на него вместо аргументов следует чудо: обвинявший «пал ниц и испустил дух».

А в общем вырисовывается интереснейшая фигура: армянин, византиец, бунтарь, святой, православный епископ в земле тавро-скифов, именуемой, однако, Готией…

И главный для меня вывод: святыми за одну только святость не становятся».

Главный тетушкин вывод заставил меня улыбнуться. А ведь верно: святым за одну только святость не станешь.

Дальше листал бумаги чисто машинально. Воспринимать что-либо был почти не в состоянии. И тут за окном, совсем рядом, раздался резкий крик сойки. Чего это она? Потревожили? В последнее время все больше этих красивых, но и нахальных птиц появляется в городе. К чему бы это? Раньше их не было, жили в лесах. А недавно довелось видеть, как пара соек атаковала сову, забившуюся на день в глубину густолиственного каштана рядом с набережной. Та птичья свара словно приоткрыла на миг кулисы, скрывающие таинственную жизнь существ, которые не в пример воробьям, голубям, кошкам или собакам редко попадаются нам на глаза. В самом деле, где я видел сову до этого последний раз? Не на экране ли телевизора?

Сойка раздраженно крикнула еще раз. А я устало долистывал содержимое папки. И вдруг будто споткнулся – увидел свое имя. Вот эти слова: «Я хотела, чтобы здесь побывал Саня».

Где это – здесь?

Пробежал глазами по листку, исписанному тети Жениным легким, летящим почерком, и нашел наконец зацепку:

КАЛЛИСТОН – ЗНАЧИТ «ПРЕКРАСНЕЙШИЙ»

Когда она это писала? Вскоре после войны. Мне было два или три года.

10

Собаку Пастухов заметил почти сразу, но как-то не придал ей значения, что ли. А она себе трусила и трусила рядом, чуть приотстав. На переходе через улицу забежала вперед, оглянулась, будто приглашая Пастухова поторопиться, а потом опять пристроилась слева и на полшага сзади. Получилось, словно они мельком, но внимательно какое-то мгновение разглядывали и оценивали друг друга. Что касается его самого, Пастухова, то ему пес, право, понравился. Довольно симпатичный пес. Что-то есть от спаниеля. Кудрявинка? Однако покрупнее спаниеля, хотя и не велик. Умные, грустные глаза. До чего же серьезными и печальными бывают глаза собак! Напоминает бродягу из  б ы в ш и х, у которого были когда-то свой дом, очаг и относительное благополучие. Но вот не стало. А привыкнуть к своему новому бездомному положению не успел и, может быть, вообще никогда не привыкнет. А это значит – пропадет. Скоро поймет это и тихо отчается. Но пока не понял. Еще не успел полностью запаршиветь, одичать, пока сохранились следы воспитанности и ухоженности.

Пастухов покосился на трусящего сзади пса – целая собачья биография получается. Но по каким признакам он углядел, выделил из толпы именно его, Пастухова? Что-то, значит, учуял. Как замечали в нем, Пастухове, какую-то слабину ханыги, бесцеремонно просившие, случалось: «Браток, дай двадцать копеек», как не раз останавливали ночные прохожие (иногда – совсем пацаны): «Дайте сигаретку». И все это – без всякого смущения, без «извините» и «пожалуйста», даже без «спасибо», когда двугривенный или сигарета были получены. Все это свидетельствовало – скажем так – о них, просивших, но в чем-то и о самом Пастухове тоже. Была, значит, некая печать.

Правда, однако же, и то, что именно к нему мог подойти какой-нибудь чудак и сказать, улыбаясь: «Жизнь-то, а? Солнышко светит…» И вот теперь бездомный пес выбрал, назначил его себе в хозяева… Авось, мол, что-нибудь из этого и выйдет. Скорее всего, попытка предпринимается не первый раз. А кто был самым первым и настоящим хозяином? Какой-нибудь старик, с которым прожита долгая и спокойная (а значит – счастливая) жизнь. А теперь хозяин умер, и пес на старости лет осиротел… Обычная история, каких тысячи, и случаются они отнюдь не только с собаками.

Вспомнилась московская соседка по лестничной площадке, которая подкармливает, а то и подбирает бродячих кошек и собак. Добрейшая душа, бессребреница, но завоняла весь подъезд, не говоря уже о собственной квартире, откуда, стоит открыть дверь, прямо-таки шибает скипидарным духом. Ее подопечные деловито гребутся, справив нужду, в песочнице возле дома. Но песочница-то сделана для детей.

Пастухов остановился у ларька купить пирожок и дать псу. Расплатился, глянул по сторонам, присвистнул даже, а собаки рядом уже не было. Как видно, что-то поняла и разуверилась. В очередной раз тихо, безропотно разуверилась в человеке и потрусила куда-то дальше навстречу горькой своей судьбе. Нерешительно свистнул еще раз и услышал вдруг:

– Пастухов! Санька! Ты ли?..

Это был Вася Диденко из параллельного класса. Последний раз виделись лет десять назад. Большими друзьями никогда не были, но одно время чувствовали взаимное, так сказать, влечение. А потом просто вместе гоняли мяч в баскетбольной команде школы. Тем более странно было, как бросились сейчас друг к другу. Нет, обошлось без объятий и похлопываний, был скорее внутренний, душевный порыв, но оба радостно осветились, просияли. Сами, правда, тут же почувствовали неловкость этого порыва и остановились, разглядывая один другого. Дальше пошли было обычные в таких случаях необязательные вопросы о том, как жизнь и дела (в двух словах не ответишь, а подробности, право, никому не интересны), когда Василий сказал:

– А что ты вечером делаешь? – И, не дожидаясь ответа: – Приходи ко мне. Адрес старый. – Когда Пастухов замялся, добавил понимающе: – Можешь с кем-нибудь. – Усмехнулся при этом. – Поджарим рыбку на шкаре, посидим, послушаем музыку. Подойдет еще кто-нибудь из наших. Мы по субботам иногда собираемся. Лады?

А почему бы и нет? Мама и в этот вечер дежурит, значит, можно отлучиться, не рискуя ее обидеть. Тут же подумал о Даме Треф: если согласится составить компанию, то опять будет вечер вместе…

– Хорошо, – сказал Пастухов. – Часиков в восемь-девять?

Елизавета Степановна приняла предложение неожиданно легко. Хотя почему, собственно, «неожиданно»? Не предлагал же он что-нибудь из ряда вон выходящее. Но отказ представлялся возможным (мало ли что у нее на уме) и был бы неприятен.

Она посмотрела уже знакомым дружески-насмешливым взглядом, в котором при желании можно было прочесть и поощрение (ну-ну…), и удивление (скорее всего, деланное). Пастухов ждал расспросов, куда это он ее зовет, но Елизавета Степановна сказала:

– Смотрите не ошибитесь во мне. Я человек не очень компанейский…

Он, однако, ошибиться не боялся, ответил:

– Считайте, что я хочу показать вам уголок старого города. Только и всего.

Но если говорить точнее, это был «не совсем город». Диденки жили в лабиринте улочек и переулков (поистине лабиринт с неожиданными поворотами, тупиками, лесенками, глухими стенами) выше Аутской церкви. А сама Аутка (позже переименованная в Чехово) еще на памяти Пастухова была отдельным, хотя и примыкавшим к городу вплотную селом, поселком с колхозом, виноградниками, табачными сараями и плантациями, садами. Сейчас ее теснили новой многоэтажной застройкой. Маленькие домишки, в том числе и чеховский Дом-музей, казались в этом окружении рыбой в сети, отарой овец, загнанных в кошару. Они были обречены. Все, кроме чеховского дома, которому, съежившись, предстояло жить в одиночестве среди крупнопанельного, стандартного многоэтажия, как золотой рыбке в аквариуме. Сомнительная честь, и все-таки честь.

У Диденок еще с довоенных времен был здесь свой дом.

Пастухов бывал у них и в школьные годы, и потом – и всякий раз чему-нибудь удивлялся. Осенью – необыкновенно красивой, сплошь усыпанной оранжевыми плодами хурмой. Когда облетали листья и обнажалась древесная плоть, хурма в отличие от других деревьев становилась еще красивее – до неправдоподобия. Казалась похожей на райское дерево. Зимой привлекали внимание цветущие прямо во дворе лесные подснежники, похожие на потупившихся гномиков, весной – корявый, колючий, казавшийся нелепым и ненужным, отжившим свое старый миндаль, который вдруг в одночасье празднично преображался, укрывшись бело-розовой пеной – в первый миг не понять было: то ли снега, то ли все-таки цветов. А всего лучше был сам двор – дворик южного, приморского городка, крохотный и в то же время имевший свои укромные уголки. В одном из них, у высокой подпорной стены, напоминавшей крепостную циклопической кладки стену, они и собирались мальчишками после удачной рыбалки поджарить на шкаре ставридку или луфаря.