Текст книги "Непорочные в ликовании"

Автор книги: Станислав Шуляк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

33

Они сидели в машине и видели вышедших женщин, Ф. сощуренными глазами жадно наблюдал за Вандой. Насколько она превосходит всех остальных, кого он знал, говорил себе он; как можно быть такой пустышкой, настолько не замечать амбициозного своего жара, возражал себе Ф. Он готов был бы притвориться автором какого-либо нового релятивизма, тем более, в особенности, если бы предугаданные и чрезвычайные свойства того служили б подножием и новой избранной деструктивности. Человек – это только Божьи потроха, сказал себе Ф., или только содержимое Его потрохов, или даже – вонь от этого содержимого. Это и есть человек, сказал себе Ф.

– Итак, – Ш. говорил, – готов ли ты составить мое счастие своей откровенностью?

Ф. смерил того лишь изысканным взглядом.

– По-твоему, я способен удовлетворить какие-либо из твоих ожиданий? – Ф. говорил.

– Но ты ведь, надеюсь, не захочешь разбить мое сверхъестественное сердце? – возразил Ш.

– В сущности, я всего лишь удостоверился в том, о чем и раньше догадывался, – Ф. говорил.

– Так посвяти ж меня скорей в свои парижские тайны, – с видимым нетерпением просил его Ш…

– Тебе нужен Ротанов, не так ли?..

– Нам нужен, – поспешно уточнил Ш.

– Самый простой путь – твой друг Феликс. Но отыскать его в этом городе все равно, что отыскать иголку в океане дерьма.

Ш. ухмыльнулся.

– Одно из двух, – говорил, – или ты окончательно и бесповоротно свихнулся от своего застарелого пессимизма, или ты все-таки изрядно недооцениваешь мои прославленные дедукции.

Ф. лишь вытянулся и безразлично откинул голову на жестком автомобильном сидении. Все равно тот не удержится и проговорится сам, решил он, решил Ф. и прав оказался.

– Разве ты не слышал, – Ш. говорил, мотор заводя, – что Феликс работает в школе? Причем, я даже знаю, в какой.

– Феликс? – Ф. говорил.

– О, здесь с его стороны целая философия, так чтоб было понятно, – с натужным изяществом прищелкнувши пальцами, Ш. говорил.

– А ты без философии, – возразил приятель его, знавший по опыту недавнему сомнительность сего неблагодарного дела.

– Если без философии, так он ведет историю – мать истины в старших классах.

– Так бы сразу и сказал.

– А я и говорю.

– Говоришь, но не сразу.

– Не сразу, но говорю.

– И далеко его школа?

– Сей секунд, – говорил Ш., немного прибавив газа. – Ты даже не успеешь подставить левую щеку, схлопотав по правой. – Говорил Ш. в своем эффективном умственном миноре.

Ф. решил отныне дышать всегда ровно и непринужденно, даже если бы на то ему было отпущено лишь несколько мгновений, он теперь только плотнее закрыл глаза и вполне отдался новой своей медитации неблагодарности. Для Ш. не осталась незамеченной сосредоточенность приятеля его, и он решил откликнуться на ту лишь своей мимолетной досадой.

– Ты не хочешь рассказать мне какую-нибудь новую беспредельную притчу, Ф.? – Ш. говорил.

– Пошел ты! – сквозь зубы спокойно ответствовал Ф.

Ш. машинально взглянул на часы, но времени не заметил и не запомнил, он сам не знал, для чего взглянул, но, и не зная того, не собирался о том и задумываться. Быть может, он бы еще усмехнулся от нарочитой нелюбезности Ф., но все ж таки удержался от бесцельной гримасы. Ни поодаль, ни поблизости, сознавал Ш., не существовало теперь зрителей иных его надмирной мимики и метафизических жестов.

Внезапно наперерез его лимузину, вопреки всем правилам, из улицы пересекающей выскочили фургон комиссариата и автомобиль с мигалкой; Ш. затормозил поспешно, чтоб не столкнуться, и испытал мгновенный холод в паху.

– Вот смотри, – процедил он Ф., изображавшему дремоту, впрочем, и верившему в свою дремоту, – там друзья твои поехали.

Ф. только глазами моргнул – раскрыл и закрыл, и краткосрочная неуместная аберрация на лице его отразилась.

– Это твои друзья, – отвечал он.

Ш. остановился совсем, и вот сидит – наблюдает, как фургон и автомобиль с мигалкою исчезают в конце улицы. После, от греха подальше, развернулся, решив и вовсе объехать дорогу, на которой только что видел своих исконных, записных недругов.

Школа и впрямь была недалеко, тут уж Ш. не соврал; когда они въехали во двор, обсаженный грязными голыми тополями, Ф. теперь, выпрямившись, сидел и с любопытством разглядывал серое неказистое здание школы. Он готов был по обыкновению своему озаботиться скудностью и нищетой родного языка, хотя, говоря по справедливости, уж во всяком случае, не Ф. был в таковых виновен. Какое бы чудо ни выдумал он в праздности своей или безобразии, вмиг восходило оно в сфере проторенного и превзойденного.

Машина остановилась.

– Снова твоя очередь сторожить наше пристанище, – Ш. говорил.

– Опять ты злоупотребляешь моею неизмеримой отзывчивостью, – Ф. возражал. Он лишь плотнее ноги под себя подобрал, и ладони под мышки засунул, будто желая, впервые в жизни желая согреться. Казалось так.

Злые желваки застыли на костистых скулах его. Закашляться бы вдруг в отвращении к собственной жизни, сказал себе Ф., закашляться бы так, будто вдруг поперхнулся горлом моим и смыслом моим, сказал себе Ф., закашляться до рвоты, до предсмертной испарины, сказал себе Ф.

Ш. из машины вышел, и за спиною своей хлопнул он дверью.

34

– Куда? – спросил его секьюрити, прохаживавшийся по вестибюлю.

Ш. посмотрел на того снизу вверх, хотя и низким не был отнюдь.

– К Мендельсону иду. Слышал, небось, о таком? Мне этот ваш Мендельсон нужен, – Ш. говорил, озираясь небрежно.

С высоты своего исключительного роста секьюрити смотрел испытующе.

– Нет его, что ли? – занервничал Ш.

Но охранник еще выдержал паузу, после неторопливо отошел к застекленной вахтерской и спросил у старухи, читавшей газету.

– Посмотри, где сейчас Феликс. Не ушел?

– У него «окно», – говорила старуха, с сожалением отрываясь от газеты. – Должно быть, как всегда в учительской дурью мается.

– Это ведь на втором этаже?.. – постарался осведомленность изобразить Ш. и ошибся.

– Туда! – махнул рукой секьюрити. – Туда! На первом.

В коридоре было полутемно, и лишь пол затертый блестел на свету из окна в торце коридора. Ш. шагал вперед с хладнокровием опытного пешехода, самой настойчивою из всех его походок, с прямою спиной, и на дверях таблички рассматривал, головой не вертя. Вот уж возле учительской стоит наконец, и тут только непринужденно назад обернулся. Конечно, секьюрити смотрел ему в спину; собственно, Ш. в этом и не сомневался. Он едва приметно кивнул головою охраннику и решительно дверь толкнул пред собою. Дверь была заперта, но не на ключ, просто приперта двумя стульями; стулья загремели, дверь приоткрылась, Ш. шагнул было, но тут же обратно попятился от увиденного.

Голый костлявый зад Мендельсона, лишь наполовину прикрытый полою светлой сорочки, Ш. увидел поодаль перед собой. Трусы и брюки у Феликса были спущены, и галстук болтался за спиной. Стоя подле стола, Феликс блаженно постанывал и раскачивался всем телом. Он поддерживал на плечах своих две полных женских ноги в полуспущенных колготках. От внезапного шума Мендельсон дернулся и обернулся порывисто, с искаженным и раскрасневшимся лицом его. Женщина вскрикнула и, поспешно поправляя одежду, соскочила со стола. Мендельсон, должно быть, сразу узнал Ш., он быстро подтянул брюки и, застегивая их на ходу, шагнул к двери. Но Ш. уже был в коридоре, он стоял с усмешкой, застывшей на лоснящемся лице его, прижавшись спиною к стене.

– Извини меня, Феликс, – сказал он, когда к нему вышел Мендельсон, пятерней своей приглаживавший обширную плешь. – Правда, извини. Я тебе помешал.

– Ничего, ничего, – говорил тот глуховатым своим, выразительным голосом. – Я рад, что ты пришел.

Он обнял Ш. Тот уловил запах Феликса, всего лишь миг он ощущал этот запах, и тут же подавил в себе мгновенную свою неприязнь к существованию чужому; впрочем, это ему теперь практически ничего не стоило.

– Ты был занят… – сказал Ш.

– Ничего, – повторил Мендельсон, – это не к спеху.

– Я не знал, – сказал еще Ш.

– Ты все видел. Это, наверное, даже хорошо. Она очень одинокий человек, и поэтому я…

– Да-да, я понимаю, – перебил его Ш. – Конечно.

– Нам следует чаще видеться, – говорил еще Феликс. – Жизнь проходит, а мы видимся… стыдно сказать, как редко мы видимся…

– Меня не было в городе…

– Я слышал. Но дело не в тебе. Дело во всех нас. Я был, но меня все равно как бы и не было. Я в этой школе, как в эмиграции. Моя эмиграция суррогатна по определению, потому что она залегает только в духовной плоскости. Я никого не вижу, и меня никто не видит. Духовное меньше всеобщего, ты знаешь это, Ш.? Я отрезан от мира, от друзей, от всего. Ты знаешь, у меня теперь совсем не осталось друзей. Но мне так спокойнее. Дружба в последнее время превратилась в тягостную обязанность. В бремя, в повинность. Может быть, это, правда, что-то такое возрастное… Возможно, остался один ты. У меня, во всяком случае, такое ощущение… Ты здесь надолго? Впрочем, не говори ничего. Кто может сейчас что-нибудь сказать определенное о своем завтрашнем дне?

– Да, как получится, – вставить сумел только Ш.

– Подумать только: ведь это же Ш.! Глазам своим не могу верить, но это так! Ведь это же ты?

– Надеюсь, – Ш. говорил.

– И ты не уйдешь по-английски? Ты не исчезнешь, как исчезаешь всегда? Ответь мне честно.

– Исчезну обязательно, Феликс!.. – Ш. говорил. – Мне только нужно…

– Нет, подожди, – перебил того Мендельсон. – Не говори ничего. Дай я просто посмотрю на тебя.

– Феликс, – повторил Ш. с его сфорцандо настойчивости. – У меня сейчас есть одно неотложное дело, а вечером… Хочешь мы вечером?.. Если ты свободен…

– Дело!.. Боже мой, дело! С кем ни поговоришь, у каждого свое дело!.. Эпоха Дела!.. Только почему при этом мы живем все хуже и хуже? Один я принципиально не хочу иметь никакого своего или чужого дела. Ты знаешь, что дело по-английски business?

– Знаю, – едва вставил Ш.

– Так какой же твой business, Ш.? – сказал Мендельсон. – Нет, это ведь невозможно: дело!.. Дело!..

– Я всего лишь скромный надмирный коммивояжер, – отговорился Ш. – Цели мои просты и незатейливы. Мне нужно увидеть Ротанова, и как можно скорее. Самое лучшее: прямо сейчас.

– Ротанов! Зачем тебе Ротанов? Он становится все опаснее, этот твой Ротанов. Он – темная личность, Ротанов. Пообщавшись с ним пять минут, ты будешь вонять Ротановым, это я тебе гарантирую. Ты хочешь вонять Ротановым? Ты можешь сказать, зачем он тебе?

– Могу. Но только позже.

Мендельсон нахмурился.

– Ты сильно изменился за то время, что мы с тобой не виделись. Очень изменился, – говорил он.

– Возможно. Зато ты прежний. И уже за одно это я готов преклоняться перед тобою, Феликс. Ты тугоплавок, как вольфрам, ты легок, как литий, ты драгоценен, как платина, – Ш. говорил. Полускептически глядя на сутулый нос Мендельсона, Ш. говорил.

– Ты всегда был мастером говорить гадости и комплименты, Ш. Кстати, – добавил еще Феликс, быстро взглянув на часы, – если ты хочешь увидеть своего Ротанова… через полчаса ты точно сможешь застать его на стадионе. Только тогда тебе нужно выходить прямо сейчас. Хотя я бы, конечно, предпочел, чтобы ты хоть раз в жизни забыл о своем business» е.

– На стадионе? А что на стадионе?

– Ну, Ротанов же, ты знаешь, на все руки от скуки. А у них там какие-то неполадки с электрикой, и они попросили Ротанова проконсультировать их.

– Прости, Феликс, я все-таки не понял, что будет через полчаса на стадионе, – Ш. говорил.

– Разве ты забыл, какой сегодня день недели? – удивленно говорил Мендельсон и, взглянув на недоумевающего Ш., к тому же тщетно пытающегося припомнить календарь, добавил весомо:

– На стадионе сегодня будет мероприятие!..

Почему это было сказано так весомо, Ш. не знал; может, здесь был какой-то смысл, а может, и не было вовсе никакого, но прозвучало это чрезвычайно весомо, необыкновенно весомо, ощутил Ш.

35

Все бы было ничего, да только особенный взгляд Иванова временами тревожил Гальперина. Он не знал, чего можно ожидать от его напарника в такие минуты, то ли Иванов ударит его ни с того ни с сего, без предупреждения, то ли вцепится в горло, то ли выскочит из фургона и, побежав по мерзлой земле, станет выкрикивать бранные слова и богохульства, то ли заплачет навзрыд от внезапно нагрянувших жалости и беспокойства. Тому бы самому надо лечиться, говорил себе Гальперин, но выхода или выбора у него не было, а потому оставалось терпеть и лишь настороженно поглядывать на Иванова, когда у него снова появлялся его взгляд. Быть может, норд-норд-ост на него так влияет, думал еще Гальперин.

У них была передышка, Гальперин остановил фургон в переулке неподалеку от стадиона. Он расстелил газету у себя на коленях и стал раскладывать купленную в магазине снедь.

– Ты бы хоть хлеб порезал, – говорил он Иванову.

У них был сыр, соленые огурцы, несколько вареных картофелин, кусок отварной телятины, и Гальперин как мог постарался разложить все в живописном порядке.

Иванов молча взялся за нож. Он порезал хлеб и тоже сложил его на газету. Гальперин извлек откуда-то снизу половину литра водки в замызганной бутыли, и тоже протянул ее Иванову.

– Надеюсь, тебя не затруднит… – с корректностью бойкою он говорил.

Иванова не затруднило; он сорвал пробку одним движением и, теперь уж не дожидаясь приглашения, стал разливать жидкость в два пластмассовых стаканчика.

– Не люблю возиться со старикашками, – наконец хмуро говорил он.

– Что поделаешь, – отозвался неугомонный Гальперин. – Они тоже люди и нуждаются в нашей высокопрофессиональной помощи.

– Толку от них никакого, им все равно помирать, причем скоро, а возни много, – поморщился Иванов.

– Ну, ничего, – говорил Гальперин. – Это ведь не каждый день выпадает.

– Только захочешь подумать о чем-то эстетическом, а тут тебе их деменции подсовывают, – говорил Иванов, передавая Гальперину стаканчик с водкой.

– Это точно, – говорил Гальперин.

– Только и знаешь, что свои «это точно»!..

Гальперин выдохнул.

– Ну-с, – сказал он, – перейдем к проблемам мужчин среднего возраста.

– Перейдем, – согласился Иванов.

Они выпили и, шумно дыша, стали заедать жгучий напиток. Стекло кабины запотело, но так было даже лучше, Гальперин пока и не собирался его протирать; если даже кто и пройдет мимо, так не увидит, что делается в кабине фургона.

– Итак, – говорил он, – если мы рассмотрим самых разнообразных представителей этого пола и возраста, можем ли мы выделить что-то общее в области их психологической проблематики?

– Можем? – с сомнением переспросил Иванов.

– Можем, – подтвердил Гальперин и щелкнул своими жирноватыми пальцами. – Ты бери телятину, бери, – говорил он Иванову.

Иванов отрезал себе кусок телятины.

– Утрата новизны чувствования, снижение остроты ощущения переживаемого текущего времени, – стал перечислять Гальперин, – более ясное понимание ограниченности своих возможностей, остановка в интеллектуальном развитии, начало спада…

Иванов снова разлил водку по стаканчикам.

– Это ты про инволюционный синдром говоришь, – констатировал он.

– Снижение уровня физиологического фона, – продолжал Гальперин. – И вместе с тем абсолютизация оргазма.

– Как ты себе это представляешь? – поинтересовался Иванов.

– Что ж тут непонятного? – возразил Гальперин. – Оргазм становится все реже, все бледнее, зато отчетливо нарастание его статуса. Он становится маяком, светочем. Карьера, амбиции, знания, надежды утрачивают прежнее значение, существование в промежутках между оргазмами приобретает все более безотчетный, машинальный характер. И даже само время начинаешь измерять не днями, не часами, не неделями, а оргазмами. Моя жизнь между оргазмами, так сказать… Человек мог бы вести дневник оргазмов, да он собственно и ведет такой дневник в сердце своем, – говорил Гальперин.

– Ну, давай, – говорил Иванов. – За жизнь между оргазмами!..

– Это хороший тост, – согласился Гальперин.

Психологи выпили. Гальперин хрустнул огурцом, Иванов, теряя крошки изо рта, ел хлеб с сыром. Продолжение было лучше начала, продолжение всегда лучше начала, а первенцы ощущений не то, что бы безобразны, но всего только неопределенны порой, возможно, подумал один из психологов. Впрочем, возможно, и не подумал ни один из них.

– Вот то-то и интересно, – шумно носом сопя, сказал Иванов. – Всего-то несколько каких-то сладеньких конвульсий, один раз за много-много дней, а ведь всю жизнь определяют.

– Это несомненно, – весомо согласился Гальперин.

Психологи помолчали.

– Бросить бы все к чертовой матери, – говорил вдруг Иванов, – и снова заняться наукой!..

– Эх, друг, Иванов, – говорил Гальперин, – не жалей ни о чем. Все еще будет. Ну а если не будет, значит и не надо его вовсе.

Потом еще некоторое время ели молча: жевали сыр и хлеб и пережевывали смысл предыдущий. Потом Иванов разлил остатки водки по стаканчикам.

– За Казимира!.. – сказал он.

Гальперин машинально потянулся рукой.

– Ты куда тянешь, придурок?! – заорал Иванов. – Не чокаясь!

Гальперин руку отдернул, будто обжегся. И даже водку на брюки себе чуть-чуть расплескал.

Психологи выпили, не чокаясь. Гальперин слегка захмелел, но по взгляду Иванова никак не мог понять, действует ли водка на Иванова.

– Этому – такая доза, что слону дробина, – наконец заключил он.

Водка жгла его изнутри и согревала, и было хорошо, и было спокойно, несмотря на все взбрыкивания товарища и коллеги его взрывоопасного.

– Да-а, – протянул Гальперин. – Отличный был человек!..

– Умный! Добрый!.. Талантливый!.. – подтвердил Иванов.

– Справедливый.

– Незаурядный.

– Остроумный.

– Таких больше нет.

– Все мельчает. Люди мельчают.

– Теперь уже не то, что прежде, – говорил Иванов.

– Вот ты говоришь… – сказал еще Гальперин, жуя картофелину вареную прямо с дряблой ее кожурою вместе, – а я, может, тоже скоро уйду…

– Так тебя Лиза и отпустит, – неприязненно хмыкнул грузный Иванов. С брутальной своей насмешливостью говорил он.

– Лиза!.. Я никого и спрашивать не собираюсь.

– Заткнись! – возразил Иванов.

– Ну, вот: сразу «заткнись»! – обиделся Гальперин.

– Потому что – заткнись! – сказал, как отрезал, Иванов.

– Заткнулся, – сказал Гальперин. И добавил:

– А я бы сейчас лучше открыл свою небольшую торговлю.

– Торговал бы в перерывах между оргазмами, – хохотнул Иванов.

– Чем лучше бы шла торговля, тем лучше были бы и оргазмы.

– Ну уж и лучше, – не поверил Иванов. – Может, как раз наоборот?..

– Не наоборот, не наоборот!.. – мотнул головою нетрезвой Гальперин. – Торговля и была бы моим оргазмом.

– Ты машину-то вести сможешь? – захохотал Иванов. – Сучонок!..

– Что тут вести? Тут всего два шага!.. Два поворота колеса!..

– Два поворота!.. Еще чуть-чуть, и у тебя колесо и раза не повернется, – говорил Иванов.

– Какой ты все-таки гад, Иванов, – говорил Гальперин. – Я всегда знал, что ты гад. И был прав.

– Давай-давай, доедай, и поехали, – терпко говорил Иванов. – Время уже!..

– Ничего, все равно там сначала только разговоры будут.

– Разговоры – тоже дело, – отвечал Иванов.

– А поссать? – спросил Гальперин.

– Потом поссышь!.. – возразил Иванов. – На стадионе.

Гальперин зашумел газетою жирной; оба они, не сговариваясь, выпустили воздух из своих луженых пищеводов, Иванов опустил стекло со своей стороны, чтобы проветрить кабину, тут же потянуло холодным тяжелым воздухом с залива, непогода явилась психологам в мимолетных их ощущениях, Гальперин даже поежился, кто сии, пришедшие в черных одеждах, успел сказать себе он, но ответ или отзыв, емкий и точный, сам собою ему не явился; и вот уж мутные стекла кабины на глазах стали отпотевать. В атмосфере пылила тончайшая морось, не дождь и не снег, но только влага в первозданном виде ее.

Гальперин, более уж не говоря ничего, лишь стал мотор заводить своею рукой суетливой.

36

Ш. теперь уже несло, он и сам ощущал, что его несет; ему нет преград, говорил себе Ш., и, действительно, что бы он ни затеял, все у него получалось. Он лихо вывернул на охраняемую стоянку возле служебного входа и, зная прекрасно, что за ним наблюдают, машину остановил резко, со скрипом тормозов, едва не снеся легкую дощатую выгородку.

– Идем-ка со мной, – бросил он Ф., и стал вылезать из машины, напустив на себя ухватки и жесты внезапно повышенного начальника.

В сущности, все это была игра, сплошная игра, игра игр и томление духа, отчетливо видел Ф., но сопротивления оказывать и хотеть не хотел и даже нужным не считал вовсе.

– Если б я был способен сотворить сверхшедевр сознания… – говорил себе он, шагая вслед за приятелем своим. – Но этого ведь нет и в помине.

Ш. непринужденным своим шагом подошел к охраннику, прогуливающемуся возле застекленной двери.

– Сынок, – говорил он. – Первый вопрос: мне сейчас нужно будет отлучиться минут на пятнадцать, и мне будет очень неприятно, если с моим заслуженным лимузином что-нибудь произойдет за это время.

– А второй? – спросил охранник, одних, наверное, лет с Ш., или уж, во всяком случае, ничуть не моложе.

– Второй – и того проще: меня зовут Ш., просто Ш., – уточнил еще он. – И мне нужно повидать Ротанова.

– Какого Ротанова? – спросил все же охранник.

– Ротанова, Ротанова!.. – будто несмышленышу терпеливо втолковывал Ш. – Равиля Ротанова. Ты позвони своему начальству и доложи, что приехал Ш. – ты скажи: просто Ш. – повидать Ротанова.

– Чего звонить-то? – хмыкнул охранник. – У нас сегодня мероприятие, вход свободный.

Ш. на мгновение растерялся, но виду о том не показал.

– А мне не надо твоего мероприятия, мне Ротанов нужен.

– А проходите, – просторным жестом на хромированный турникет пред собою указал охранник. – Если он там, так он там.

– Куда нам идти-то? – спрашивал Ш.

– Идите на второй этаж, в комментаторские кабины. Восточный сектор. Там скажут…

Ш. обернулся к приятелю своему Ф., но на лицах ни того ни другого, не отразилось ничего; буквально, ни тени, хотя уж Ш.-то, конечно, теперь распирала гордость, знал Ф. Они торжественно прошествовали по небольшому вестибюлю, поднялись во второй этаж и зашагали по длинному, изгибавшемуся вокруг поля коридору.

– Отчего ты не спросишь меня, каким я нашел Феликса? – говорил Ш., шагая своею несносной походкой и временами выписывая ногами саркастические кренделя, когда по коридору никто не шел за ними вслед и никто не шел им навстречу.

– Каким ты нашел Феликса? – с послушанием марионеточным Ф. говорил.

Ш. помолчал.

– Суетится старик, – говорил он. – Мельтешит. Девальвируется. Должно быть, возраст…

– Старик!.. – хмыкнул Ф. – Мендельсон лет на пять тебя старше.

– Феликс не годами стар, – Ш. возражал, – но лишь натужными своими рассуждениями.

– Возможно, – со скудной окраскою голоса Ф. говорил. С каллиграфическим своим спокойствием Ф. говорил.

– Старость – будто усыхание древа, – высказался еще остроумец Ш., чернобай с претензиями Ш.

Они все шли и шли. Сначала были раздевалки спортсменов, потом административные помещения, и потом, когда уж приятели замучились идти, добрались они до сектора прессы. Ш. здесь совсем распоясался, он шел по коридору и, стуча в каждую дверь, кричал во весь голос:

– Ротанов! Ротанов! – кричал Ш.

Он распахнул дверь в одну из комментаторских кабин.

– Эй! – крикнул он. – Я – Ш. Я Ротанова ищу.

В помещении были двое, они возились с аппаратурой. Один из них отвлекся.

– Пойдем, – сказал он Ш. – Я провожу.

– А ты оставайся пока здесь, – говорил Ш. приятелю своему.

– Лучше в соседней кабине, – возразил только новый провожатый Ш. – Там никого нет.

Они ушли – Ш. и его добровольный Вергилий, а Ф. перебрался, куда ему было велено. Здесь свет не горел, и был почти полумрак, но Ф. нисколько это не беспокоило. Работали мониторы; хочешь – на поле смотри через приоткрытую фрамугу, хочешь – на мониторы – все едино, Ф. понемногу посмотрел и туда и туда. Трибуны были заполнены на незначительную их часть, человек было около тысячи или полутора тысяч, как предположил Ф., в основном, старички да старухи, подходили еще и рассаживались на свободные места в нижних рядах. Ф. увидел стоящий на поле черный фургон, и возле него прохаживавшихся двоих мужчин, одного грузного и постарше, другого помоложе, бойкого и разбитного. Гальперин машинально старался держаться от Иванова подальше; не потому, что побаивался, просто не совсем протрезвел еще, у Иванова ж, судя по всему, не было ни в одном глазу. Было еще несколько машин и автобус телевидения, бригада телевизионщиков готовилась к съемке, кто-то расставлял камеры, кто-то протягивал кабели. Однообразно мигая синим пронзительным огнем, на поле дежурила машина «скорой помощи».

Ф. сел в кресло перед мониторами и ноги положил на столешницу перед собою, будто янки. Если повезет, он будет сегодня всего лишь зрителем, безразличным зрителем, говорил себе Ф., и пусть бы кто-нибудь попытался вывести его из его незатейливого, неизмеримого спокойствия. Мое собачье соглашательство всего лишь временно, говорил себе Ф., я потом непременно освобожусь от своей бессмысленной покорности. А ныне я пока как безударная гласная: меня можно прочесть и так и эдак, не зная моего подлинного начертания.

Говорил себе Ф.