Текст книги "Непорочные в ликовании"

Автор книги: Станислав Шуляк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

28

Ш. сбил по дороге собаку, одного из бездомных псов, что собираются теперь в стаи, лазят по помойкам, дерзко выпрашивают куски у торговцев мясом, ловят мелкую живность и птиц, нападают на людей. Он не остановился, он не думал останавливаться, он был в ярости, он почти не видел дороги и не разбирал ее. Мендельсон сидел рядом, он был в тяжелой, мутной дремоте, голова его запрокинулась и билась поминутно о подголовник сиденья. Быть может, в мозгу его выпуклом, в полусферах свинцовых разыгрывались теперь небывалые страсти по Морфею. И сны, возможно, являлись ему посреди землистой дремоты его, но замысловатые и небесспорные. Наконец, он вздрогнул и выпрямился.

– Куда мы едем? – с мрачною неуверенностью Мендельсон говорил, только все по сторонам озираясь.

– Туда, где счастье подают лошадиными дозами, – сухо ответствовал Ш.

– Бог, истина, счастье. Обозначения есть, обозначаемое отсутствует, – Мендельсон возразил.

– Черт побери! – заорал Ш. и по колесу рулевому кулаками ударил. Кипяток был в груди его, уголья жгли утробу его, гнев воспалял кожу его и нервы его сверхъестественные.

– Что такое? – заботливо спрашивал Феликс.

– Если они не хотят, чтобы я был, я и не буду! – говорил Ш. в раздражении.

– Нет, отчего же? Будь, пожалуйста…

– Если все – такие уроды и недоноски, так я не собираюсь быть посредником в их низостях. Я само… устраняюсь.

– Верно, – согласился покладистый Феликс. – Мы уходим из их мерзкого сообщества.

– Скоты! – крикнул Ш.

– Дерьмо! – крикнул Феликс.

– Ублюдки!

– Подонки!

Автомобиль остановился. Улица узкая, затрапезная была или переулок зашмыганный, Ш. этого места не знал, вообще же об этом районе представления у него были самые общие. Впрочем, это было ему все равно; бензина в баке еще оставалось достаточно, и ехать он мог даже и наугад, едва выбирая умом своим нетрезвым иные немыслимые бездорожья.

Вдруг лицо Ш. исказилось усмешкой бесплодной и безнадежной, как это бывало иногда у него одного, и только у него одного.

– Я жду от Бога извинений за то, что жизни моей удивительной Он легкомысленно положил предел, – выкрикнул еще Ш. Впрочем, он споткнулся по дороге, и конец фразы его сбился в нетрезвом диминуэндо. – Это просто ни в какие ворота не лезет… – бормотал еще он.

– Ну, это уж ты преувеличиваешь, – удивился Мендельсон.

– Что?! – возмущенно говорил Ш.

– Как тебе будет угодно, – поспешно говорил Феликс.

– У нас еще что-нибудь есть? – спрашивал Ш.

– У нас давно уже ничего нет, – возразил Феликс. – Разве ты забыл?

– Как давно? – спрашивал Ш.

– Полчаса, – ответил Феликс.

– Плохо! – Ш. говорил.

– Мне завтра рано вставать.

– Какого черта? – возмутился Ш. – Мы так давно с тобой не виделись!

– Меня ждут дети, – твердо говорил Мендельсон. И после усилия такого взгляд его затуманился.

– Какие еще дети?! – крикнул Ш. недовольно.

– Мои дети. У меня завтра первый урок.

– Не говори мне ничего про детей, – попросил Ш. – А то мне, может, снова станет плохо.

– Ты не прав. Дети хорошие. Только ужасные сволочи. Еще маленькие… подростки… но уже такие сволочи!..

– По-твоему, сволочи вырастают из ангелов? Большой человек – большая сволочь, маленький человек – маленькая сволочь, – Ш. говорил.

– Твоя правда, – согласился Мендельсон. – Мое несчастье в том, что я веду старшие классы.

У Ш. во рту было гадко, как никогда; возможно, они всего лишь остановились на полдороге, как и все в этом мире остановилось на полдороге, а останавливаться не следовало бы, сказал себе Ш., но откуда и куда была эта дорога, или половина ее, он не знал и ответа для себя не искал.

– Феликс, ты в эйфории? – единственно спрашивал он.

– Эйфория зависит не от качества напитков, но от душевного содержания, – поразмыслив, отвечал Мендельсон.

– Великолепно сказано! – согласился Ш.

– Но ведь ты спросил с целью? – спрашивал Феликс.

– С какой я мог спрашивать целью? – спрашивал Ш. с некоторым внезапным недоумением, которое поднялось у него из глубины гортани или, положим, адамова яблока или иных надсадных недр. Подобным недавней тошноте было его нынешнее недоумение. И вот еще: как и у всех людей у них был велик, а теперь и более еще возрос, аппетит к пошлости.

– Возможно, ты хочешь еще выпить, – осторожно предположил Феликс. – Если я, конечно, не ошибаюсь…

– Возможно, я хочу еще выпить, – действительно согласился Ш. Согласие его было, будто мыльный пузырь, зыбкое и ненарочитое, в любое мгновение могло разрушиться его согласие. – А ты разве нет?

– У меня дети… Они ждут.

– К черту детей! – крикнул Ш. – Ненавижу детей! Ты понял? Из них вырастают сволочи!

– Зачем они вырастают?

– Это ты меня спрашиваешь, зачем?

– Можно подумать, это я их выращиваю, – покоробился Мендельсон.

– Этого я не говорил, – говорил Ш.

Потом повисла пауза, тяжелая, хмельная, во время которой оба они грузно размышляли – каждый о своем, и вместе им было не сойтись в их тягостных и бесцельных размышлениях.

– А у тебя еще есть деньги? – спрашивал Феликс.

– Если б я не связался с одним подонком… о котором я не хочу говорить… – раздраженно возразил Ш. – А у тебя нет?

– Мало.

– Мало, – повторил Ш.

– Возможно, я даже знаю, кто этот подонок, – сказал Мендельсон сочувственно. Или это Ш. только показалось.

– Эй, ты мне не сочувствуй! – крикнул он.

– Хорошо, не буду, – кивнул головой Феликс и после долго голову поднимал до привычного горделивого положения.

– Ненавижу сочувствующих!.. – сказал Ш.

– Ты прав, – согласился Феликс.

– Сколько? – спросил Ш.

– Чего? – спросил Феликс.

– Денег.

– Шестьдесят.

– Чего шестьдесят?

– Денег.

– Я понял, – сказал Ш.

– Да, – сказал Феликс.

– Давай мы еще купим сейчас, а деньги я тебе потом отдам, – предложил еще Ш. со своей привычной безрассудной щедростью. – Только не сразу.

– Ты думаешь, что сейчас можно что-нибудь купить? – Мендельсон говорил. Весь менталитет его было менталитетом сомнения и предосторожности. Хмель же менталитету не помеха, но – напротив: лишь подпорка и безусловное основание. Кажется так.

– Узнаем, – решительно ответствовал Ш. Он машины дверь распахнул, головой покрутил в поисках какого-нибудь сумеречного аборигена и вот, заметив поодаль полночной походкой бредущего старикашку или мужичонку в мерзкой верхней одежде, крикнул тому:

– Боец, – загремел Ш. – Не знаешь, где можно прикупить чего-то для продолжения эйфории?

– Не говори с ним сложно!.. – одернул того Феликс. – Говори с ним просто.

Ш. отмахнулся и даже хотел было лягнуть Мендельсона пяткой по зубам или по переносице, но не стал отвлекаться.

– Прикупить, конечно, негде, – отвечал пешеход с трехгрошовой его рассудительностью после некоторого непредвиденного раздумья, – а вот разве только на пьяном углу.

– Во! – удовлетворенно Ш. говорил. – А ты нам голову морочишь!.. А где пьяный угол?

– Вон там, на углу, – говорил еще пешеход, показывая куда-то в ночь. Сам он, должно быть, был теперь с того угла или, возможно, вечно был от щедрот угла того пробавлявшимся. И он еще гордился теперь собою, что сумел ответить на вопрос непростой и недюжинный.

Ш. только дверь машины захлопнул и к искомому углу газанул победоносно и триумфально. Он всегда старался накликать окрест себя атмосферу гротеска, пускай даже задача эта казалась и неразрешимой.

– Да здравствуют все углы, закоулки, задворки, радость несущие! – торжествующе говорил Мендельсон.

Здесь оба они тяжело вылезли из машины, Феликс и Ш., и мутным своим, нетвердым шагом дружно пошагали к лавке, расположившейся в полуподвале с угла дома.

В лавке пахло гнилою картошкой и плесенью, на полках лежали банки с овощными консервами и вяленая рыба, кое-что из бакалеи, тут же находилось мыло, стиральный порошок, носки, разводные ключи, безмены, гвозди и ряд галантерейных товаров. Пониже полок сидела тетка заплывшая и наглая, со скучающим взором ее глазок крысиных, с потной спиной и пупком размером со сливу…

– Тетенька, – ласково обратился к ней Ш., стараясь только не икнуть и на всякий случай прикрывая рот ладонью. – Два старинных друга встретились сегодня после долгой разлуки, слегка выпили… почти незаметно, и хотели бы выпить еще. Им никак нельзя трезветь.

– Да, – сказал Феликс. – Совсем чуть-чуть.

– Трезвость – наш враг.

– Точно, – согласился Мендельсон.

– Нас бы вполне устроили полтора литра мадеры, – сказал Ш.

– Малаги, – сказал Мендельсон.

– Токайского, – сказал Ш.

– Хереса, – сказал Мендельсон.

– Нет ничего, – отвечала тетка. – Есть только портвейн прошлогодний, если не хотите – не берите.

– Хотим, – быстро сказал Ш. – Но тогда два литра.

– Не много ли? – усомнился Феликс.

– В самый раз, – заверил его Ш. – С него блевать хорошо.

Тетка сходила в подсобное помещение и вынесла оттуда вино в пыльной пузатой баклажке, к тому же почти не запечатанной. Мендельсон неуверенно стал рассчитываться с теткой, а Ш. скучал у него за спиной и с философской рассеянностью ковырял у себя в ухе.

– Вот, – меланхолически сказал он только, когда они вышли на улицу, и баклажкой встряхнул. Выпивку он сразу отобрал у Мендельсона; Феликса он любил, конечно, но ничего серьезного ему нельзя было доверить.

– Однажды в жизни наступает момент, – сказал Мендельсон, – когда начинаешь удовлетворяться даже мелкими победами.

Ш. посмотрел на приятеля своего с удивлением. Он вдруг снова узнал Мендельсона непостижимого, Мендельсона нетривиального, Мендельсона удивительного, Мендельсона со своими смыслом и голосом, подспудными и сверхъестественными… Ему еще показалось, что вновь возвращаются к жизни непревзойденные и неожиданные мендельсоновы сарказмы без слов.

– Именно так, – хмыкнул он к тому же потом неугомонно, будто в завершение разговора, будто ставя точку.

29

Сегодня что-то происходило особенное: ему решительно не давали спокойно работать. Музыку он включать не стал, и откуда-то издалека, из-за двух стенок до него доносился детский плач. На плач ему было наплевать, пусть хоть и вообще на крик изойдут; но скоро снова позвонили – на этот раз сразу в дверь, он пошел открывать, там опять стояла Никитишна.

– Этой-то что опять нужно? – подумал он в раздражении.

– Идут, Антоша, – сказала старуха. – Сейчас уж прямо и придут.

Он кивнул, хотя глядел куда-то в сторону и думал только о работе.

– Детей-то что не кормишь, Антоша? – сказала еще старуха.

– Я кормил, – возразил тот.

– Утром, что ль? – переспросила она. – Детей чаще кормить надо, они чаще есть хотят.

– Я не понимаю, чего мне живых везут. Что мне с ними делать? – Антон говорил недовольно.

– Да разве ж это беда? Укольчик им сделаешь, вот тебе и мертвый образуется, – сказала Никитишна.

– Неужели это сразу сделать нельзя? – спросил тот.

– Так оно посвежее выходит, – говорила старуха.

Антон только головою хмуро кивнул, быть может, соглашаясь или, быть может, упрямясь.

Потом слышались шаги, старуха засуетилась, замельтешила, хотела убежать, да бежать было некуда, она тогда прижалась к стене возле входа, рассчитывая не то, чтобы совсем слиться со стеною, но уж, по крайней мере, быть как можно менее заметной. Антон же, голову опустив, стоял равнодушно и лишь, когда вошли, снова поднял голову.

Сначала вошел охранник и, оглядевшись по сторонам, не обнаружил ничего подозрительного. Потом вошел он, вошел сам Хозяин, звали его Бруно Бровцын, но заглазно обычно именовали Хозяином, стремительною походкой он пронесся мимо Антона и приблизился к столам.

– Здравствуй, здравствуй, мастер, – отвечал он только на молчаливый поклон хмурого человека.

Потом появилась Лиза, она была сзади, но держалась вполне независимо.

Хозяин стал рассматривать вскрытые тела, особенно его заинтересовал Максим с отрезанною головою.

– А у этого где голова? – спросил он. – Что это будет?

– Всадник без головы, – подсказала Лиза.

Собеседник ее удивленно вскинул свои мохнатые брови.

– А лошадь?

– Завтра доставят с ипподрома, – отвечала Лиза.

– А у лошади голова будет?

– Конечно, – сказала Лиза.

– Завтра, – проворчал еще тот. – Все завтра!..

– Процесс небыстрый, – пояснила женщина.

Хозяин подошел к мертвому Казимиру и стал придирчиво того разглядывать.

– А это? – спросил.

– Аллегория рассудительности, – ответила Лиза.

– Вы не очень-то с вашей рассудительностью!.. – сварливо сказал Бруно Бровцын. – Мыслитель у вас получился, как будто он просто по нужде присел.

– Зато Вечная Весна получилась превосходной, – сказала Лиза. – Эротично! Стильно! Изысканно!

– Пора бы уж подновить «Весну», – сказал еще Бровцын.

– Это уже поставлено в план, – согласилась Лиза.

Хозяин обошел другие столы и стал осматривать лежащих на них. Лиза приблизилась к тому с деликатным ее пояснением.

– Социальный статус этих не столь высок, чтобы создавать из них что-то эксклюзивное. Может быть, будут просто «Граждане Кале».

– Не надо слишком увлекаться символикой, – возразил он. – Нужна правда факта, эстетика простого случайного наблюдения. Как будто мы просто вышли на улицу, вышли с закрытыми глазами, потом на секунду открыли их и снова закрыли. Что мы увидим за эту секунду, что мы запомним?

– Я поняла, – тихо сказала Лиза.

– И только когда мы освоим такого рода эстетику, тогда можно уже выходить на жанровые сцены.

– Я объясню это Антону, – еще сказала Лиза.

– Вот-вот, надо всем это объяснить и хорошенько усвоить самим.

– Все будет исполнено в точности так, – сказала Лиза.

– Вот и хорошо, – сухо говорил Хозяин и снова стремительно зашагал в сторону выхода. – Кстати, гости уже собираются на праздник, а мы еще не одеты, – бросил он еще на бегу.

Лиза и охранник шагнули за Хозяином следом. Из черного дверного проема тянуло сквозняком, влажным и болезнетворным, как будто бы поблизости начинался подземный ход, длинный и путанный.

Никитишна, бледная и напуганная, отделилась от стены. Они с Антоном переглянулись, и старуха заметила на лбу и на висках у Антона тончайшие бисеринки пота. Она, впрочем, и сама выглядела не лучше. Или даже наверняка хуже; возраст проклятый! возраст ни для кого не подарок!.. Кто в нелепом и несчастном своем недомыслии считает, что возраст – подарок? Скоты, скоты!..

30

Психологи переглянулись. Гальперин остановил фургон, была улица темная, глухая и пустынная, и оба они, не сговариваясь, вылезли из кабины. Помочились оба по разные стороны фургона, будто стеснялись друг друга, будто церемонились один перед другим, а потом уж занялись делом.

Гальперин раскрыл двери фургона, и в мутном его сумраке, в глубине, они увидели жидко блеснувшие на миг белки глаз философа.

– Выходи! – скомандовал Иванов.

Нидгу вылез из фургона и тревожно оглянулся. Впрочем, оглядывайся не оглядывайся – никого вокруг не было!..

– Ну вот мы на тебя сейчас поглядим, – весело сказал Гальперин. – За просмотр денег не берут.

Что было сказать на это? на это сказать было нечего, философ и промолчал; невзирая на его высокую вербальную одаренность, все равно промолчал. Глаза его были в беспокойстве, зрачки и ресницы его трепетали.

– Ну, давай! – сказал Иванов.

– Что? – осторожно спросил философ.

– Как что? – удивился Иванов. – Ты ведь философ?

– Философ, – обреченно согласился тот.

– Вот, – хохотнул Иванов. – Мы – психологи, ты – философ. Братья по разуму, можно сказать.

– Давай! Философствуй! – подсказал ему Гальперин.

– О чем?

– А тебе, что, обязательно нужно о чем-то? – спросил Иванов.

– Да, – сказал Нидгу. – Мне нужно превентивно отрефлектировать амплитуду и модус моего самопроизвольного дискурса.

Психологи снова переглянулись, на сей раз с некоторым неудовольствием.

– А ты понимаешь, что, может быть, со смертью своей беседуешь? – спросил Гальперин.

– Понимаю, – отвечал тот.

– И что же, выводов-то не хочешь сделать? – поинтересовался Иванов.

– Я стараюсь.

– Плохо стараешься! – прикрикнул Гальперин.

– Прошу вас: дайте мне какую-то тему, – сказал Нидгу поспешно.

– Тему? – задумался Иванов.

– А вот хоть о смерти своей можешь, – посоветовал Гальперин.

– Да, – согласился Иванов. – Это хорошая тема. Актуальная.

– Я много размышляю о смерти, – начал философ. – И даже не в том дело, что я пытаюсь осознать свое «я» – задача, строго говоря, неразрешимая, но вообще: смерть субъекта, его физическое и ментальное пресечение – есть тема, чрезвычайно актуальная в философии.

– Так, – удовлетворенно улыбаясь, закивал Гальперин.

– Нетрудно увидеть, что между физическим распадом, смертью интеллекта и кончиною духа даже не зазоры, но – пропасти, три пропасти.

– Две, – поправил Гальперин.

– Он прав: три, – поправил Иванов товарища своего.

Гальперин посчитал на пальцах и согласился.

– Можно с определенною мерой точности проследить биохимические процессы, протекающие после физической смерти тела, – продолжил меж тем философ. – Некоторое представление о жизни разума после кончины дают рассказы воскрешенных после клинической смерти. Хотя в какой мере можно доверять этим психическим феноменам – тоже еще вопрос. Но как осознать, что представляет собой после смерти чистый человеческий дух, что представляет собой чистая эмоция? Здесь-то мы вступаем не только в область неизведанного, но и принципиально неразрешимого и непознаваемого. То, что невозможно понять, возможно опоэтизировать; понятие вытесняют слова, порой не совсем адекватные, порой не слишком вменяемые… Поэзия только способствует расширению зоны небытия. Она сродни поезду, случайно затесавшемуся на станции в соответствии с прошлогодним расписанием.

Иванов заскучал, лицо его сморщилось, будто сушеная фига. Гальперин тоже пожал плечами в недоумении.

– Смерть нам дана, как нечто маячащее всегда впереди, и до тех пор, пока мы не перевалили через этот роковой хребет, смерть остается нашей, мы – собственники будущей смерти, но не способные ни прикоснуться к ней, ни потрогать ее рукой, ни взыскать с нее дивидендов. Умерший утрачивает собственность, так ее и не заполучив. Зато собственность мгновенно и безвозвратно переходит в чужие руки – близких покойника, его домочадцев, его современников.

– Слушай, что это вообще такое? – раздраженно спросил Иванов.

– Не знаю, – снова пожал плечами Гальперин.

– Если умирает знаменитость, смерть ее тут становится объектом охоты вожделеющей толпы, смерть приватизируется репортерами и газетчиками. В результате необходимая для благородной смерти тишина уходит, улетучивается, а таинство затаптывается. Смерть – важнейшая функция существа и вообще – мира, важно лишь исполнить ее с достоинством.

– На колени! – негромко вдруг сказал Иванов.

Нидгу потоптался немного на месте и опустился на колени.

– Вот, – сказал Иванов. – Тебе хорошо на коленях?

– Нехорошо, – сказал Нидгу. – Или не очень хорошо… Но если надо, я готов, конечно… – поспешно поправился он.

– Целуй руку, – сказал Гальперин и протянул философу свою ладонь тыльною стороною.

Философ, оставаясь на коленях, послушно шагнул к Гальперину, и приложился губами к его руке.

– И мою, – сказал Иванов. – Смотри не обслюнявь!..

Философ поцеловал и ему руку.

– Картина: «Философия, целующая руку Психологии», – сказал Гальперин.

– Психология, безусловно, выше, – сказал Иванов.

– В этом не может быть никаких сомнений, – подтвердил Гальперин.

– Так? – спросил Иванов философа.

– Так, – сказал он.

– А почему? – спросил Гальперин.

– Психология – наука о человеке, а человек – царь природы, – поспешно говорил философ.

– В машину! – скомандовал Иванов.

Философ, не веря своему спасению, на коленях устремился к фургону, потом неловко запрыгнул в него и затих в глубине фургона. Гальперин захлопнул за философом дверь.

– Нет, – причмокнул Иванов, когда оба они уселись в кабине. – Казимир все-таки был лучше.

– Разве чурка способен сделать хороший подарок? – только и отозвался ехидный Гальперин.

Недюжинное сословие его и оголтелое внутреннее содержание нашептывали ему его эксклюзивные риторические вопросы.

31

– Спишь?! – недовольно бросил генерал Ганзлий, гневною походкой шагнув мимо дежурного.

Тот не спал, разумеется; со стороны генерала была одна лишь напраслина, но разве ж начальству укажешь?!

– За время моего дежурства!.. – испуганно вытянувшись, стал рапортовать офицер. Но генерал уже шагал по лестнице вверх.

– Здесь начальник управления, – негромко говорил дежурный в телефонную трубку. – Встречайте.

Ганзлий шел по коридору, а навстречу ему уже спешил комиссар Кот. – Генера-ал!.. – осклабился Кот. – Такая честь! Рады, рады всегда!..

– Доложили? – буркнул генерал.

– С самыми искренними намерениями, – не стал отнекиваться комиссар. Он глядел и не глядел в лицо генерала, в его красные, слезящиеся глаза, налившиеся теперь мутною нетрезвой яростью.

Георгий Авелидзе на шум разговора высунулся из ближайшего кабинета, увидел Ганзлия и Кота, генерала и комиссара, но прятаться не стал, напротив – смело и весело пошел на сближение.

– О-о, что я вижу? Какой высокий гость! – пророкотал разбитной грузин. – Почти до потолка!..

– Ты балаган здесь не устраивай!.. – хмуро говорил еще генерал, но видно было, что трудно ему удерживаться на прежнем градусе недовольства, он уже размягчился душой, и этим не преминул воспользоваться Кот.

– Генерал, – полушепотом говорил этот хитрец, – мы как раз собирались ужинать!.. Окажите нам честь… Тащи все сюда, – быстро говорил он Георгию и толкнул ногой дверь в кабинет.

Неглин, Кузьма и еще офицер, сидевший в кабинете, встали навытяжку. Кот щелкнул пальцами, и офицер беззвучно и почтительно выскочил из кабинета. Ганзлий едва взглянул на Кузьму, он, должно быть, хорошо знал Задаева, тогда как Неглина разглядывать стал отчего-то пристально.

– Наш стажер, – пояснил Кот. Жирный гуталиновый блеск его голоса поначалу раздражал генерала, но он же его убаюкивал, он же его утихомиривал.

– Ну и как? – спросил Ганзлий.

– Отлично, – заверил комиссар.

– Подает надежды?

– Еще какие!..

– Фамилия?

– Неглин, – ответил Кот.

– Неглин, – с удовольствием повторил Ганзлий. – Как красиво!..

– Да, – сказал Кот.

Появился Георгий, он принес бутылки с коньяком и свертки и стал все раскладывать на столе Неглина.

– А я вас помню, юноша, – с мятной гримасой говорил Ганзлий, продолжавший взглядом своим Неглина мучить. – Я подписывал приказ о вашем зачислении. А вы меня помните?

– Так точно, – отвечал красный, смущенный Неглин.

– Значит, справляется? – спросил еще раз Ганзлий у комиссара.

– Сегодня был легко ранен во время выполнения боевого задания, – отвечал вместо комиссара врач.

– Ранен? – заверещал Ганзлий. – Куда?

– Чуть-чуть бы повыше, и не быть ему больше мужчиной, – снова говорил Георгий Авелидзе.

– По нынешним временам – царапина, – сказал Кот.

Генерал тяжело плюхнулся на стул перед Неглиным. Он ощупывал взглядом молодого человека; вот, наконец, отыскал место ранения и, помаргивая своими мутными глазками, удивленно разглядывал ляжку Неглина.

– Да вы садитесь, юноша, садитесь, – говорил еще генерал и потянул Неглина за рукав, приглашая сесть напротив. Неглин помедлил, но опустился на стул поблизости. – Ну и как идет служба? – спросил еще генерал. – Тяжело?

Неглин хотел было снова вскочить, чтобы ответить, но генерал его удержал в сидячем положении.

Авелидзе меж тем разложил на столе закуску, откупорил бутылки, расставил стаканы.

– Генерал, господа, – говорил грузин, – прошу к столу.

– А ты свободен, – ткнул Кот пальцем в Кузьму. – Ты сегодня провинился. Еще один такой случай… – сказал еще Кот, но не закончил.

Задаев ухмыльнулся, посмотрел на Неглина, и, быть может, предостерегающей была его ухмылка. Ни слова не говоря, он из кабинета вышел, дверь за собою прикрыл осторожно. Ганзлий глаз не сводил со стажера. Генерал еще раз спросил у того фамилию, и Неглин теперь сам ответил Ганзлию.

Офицеры и врач пересели к столу; Неглин хотел было сказать, что он, наверное, мешает и ему лучше удалиться, но Кот его не отпустил. Быть может, цель была какая-то у комиссара, а может, и не было никакой цели, и все само собою образовалось, всего лишь по внезапному настроению старших, и вот уж сидят они все за столом: генерал, комиссар, врач, а среди них и он, Неглин.

Грузин разливал коньяк.

– Скажи-ка что-нибудь, – велел комиссар Георгию.

– Однажды, – начал тот, – на моей далекой родине, там, где высокие горы и ослепительные снега, там, где знойные зеленые долины и быстрые шумные реки… однажды там солнце… взошло не с той стороны. Люди не знали, что им и подумать. Самые светлые головы не знали, что им сказать. Обратились к старейшинам, но и они не знают в чем дело. Доложили президенту. И тот тоже не знает. Хотя президент знает все. Тот созвал своих советников, своих помощников. Но и те не могли ничего посоветовать. Но лишь одно поняли люди: если уж солнце всходит не с той стороны, значит в стране не хватает мудрого руководства. Так выпьем же за начальника Главного Управления генерала Ганзлия.

Офицеры засмеялись, и комиссар, и генерал, и Неглин, и все выпили.

– Ну, удружил, удружил!.. – прогудел Ганзлий, прижимаясь ногою своей к бедру Неглина.

– У нас-то ведь солнце всходит где положено, – объяснил Авелидзе.

– И в сердце льстец всегда отыщет уголок, – прокомментировал Кот, довольно блеснув очками.

– Почему льстец? Почему льстец, Борис? – обиделся грузин.

– Ладно, ладно, льстец!..

За окном была ночь, и с первой порцией коньяка дружелюбной осою она вошла в воспаленный и неуверенный мозг Неглина.

Стажер старался поймать взгляд комиссара, он хотел сообразить, как ему лучше действовать. Если бы во взгляде комиссара он прочитал: «уходи», он извинился бы и вышел немедленно, но Неглин не мог поймать взгляд комиссара, а когда глаза их все же встречались, молодой человек не мог прочитать в них ничего, кроме ехидства и довольства.

Георгий разлил еще коньяк по стаканам.

– Однажды… – начал он.

– Ну, за меня, короче, – перебил того Кот.

Все засмеялись и выпили снова. Неглин захмелел и потянулся к еде; он думал, что если съест сейчас что-то, так непременно протрезвеет или хотя бы не будет больше пьянеть. Если это испытание ему, так он обязательно выдержит, сказал себе Неглин. Меж тем старшие товарищи его лишь отпили понемногу, и отставили стаканы, пригубили, словом. А Неглин этого не заметил, пожалуй. Еще только один Ганзлий выпил почти наравне с Неглиным.

– Ешь, ешь, – одобрил его генерал и обнял молодого человека за шею. – Дома-то как?

– У него две сестры, и еще отец парализованный лежит, – ответил Георгий, знавший домашние обстоятельства Неглина.

Кот вздохнул. У всех свои обстоятельства, мол; да и кому сейчас хорошо, слышалось в его вздохе.

– Да ты ремень-то распусти, распусти, – сказал Неглину генерал. – Что ты сидишь перед нами зажатый?

Генерал сам распустил портупею стажера.

– Да нет, я ничего, – пробормотал стажер.

– А смущается-то, смущается! – хохотнул грузин.

– Нет, Неглин не трус, – говорил комиссар, снова блеснув очками.

– Как девушка!..

– А никто и не говорит, что трус, – похвалил молодого человека генерал. – Налейте ему еще, я хочу с ним выпить.

– Он не девушка, он мужчина.

– Никто и не спорит.

На сей раз сам комиссар налил Неглину коньяк и даже подал стакан.

– Я для тебя сейчас не генерал, парень, а просто твой друг, – говорил Ганзлий. – Здесь все – твои друзья.

– Натурально, – сказал Авелидзе. – Неглин знает.

Комиссар головою кивнул. Генерал повис, буквально, на шее Неглина, ударил своим стаканом по стакану Неглина, подождал, покуда тот выпьет, отпил сам из стакана и вдруг поцеловал стажера в щеку.

Неглин засмеялся, сам не знал отчего – засмеялся; Кот криво усмехнулся, Авелидзе смотрел на стажера с жадностью.

– Так и куются молодые офицерские кадры, – сказал Ганзлий.

– На благо несчастного отечества, – сказал Кот.

– Почему это?.. – спросил Ганзлий, но не стал договаривать, впрочем.

– Неглин, так ты понял, что здесь только твои друзья? – спросил Георгий.

Тот хотел ответить, но уже не мог, хотя мыслил он еще точно, как ему показалось, ну или хотя бы приблизительно, но на меньшее он не был согласен. Чтобы он, Неглин, не мыслил?.. Это невозможно!..

– А он наш? – спросил Ганзлий.

– Будет наш, – сказал Кот.

– Когда? – спросил генерал.

– По первому вашему приказанию, – корректно отвечал комиссар.

– А по приказанию не надо. Надо по влечению и убеждению, – с нетрезвою рассудительностью возразил Ганзлий.

– Аппетит приходит во время еды, – сказал Авелидзе.

– Неглин, пей еще, – сказал Кот и помахал рукой у него перед лицом.

– Нет, – хотел было сказать Неглин, но вышел только свист или сипенье, и сам своего ответа не разобрал он.

Врач меж тем стянул с него портупею и уже расстегивал китель.

– Тело должно дышать. Тело должно дышать, – повторял Георгий. – Это я как врач говорю. Ох, хорошая штука – молодость!..

– Дайте ему еще коньяка, – сказал Ганзлий.

Кот поднес свой стакан к губам Неглина, тот хотел еще отказаться, но потом засмеялся и нарочно выпил. Он все теперь будет делать нарочно; пускай ему только помешают что-нибудь сделать нарочно!.. Никто ему не помешает!..

Георгий уж расстегивал брюки Неглина, рука его шарила где бы, может, и не надо было шарить, это было забавно, нет, черт побери, это было просто смешно! Только смеяться он уже не мог, хотел, но не мог. Впрочем, и хотел ли? Силы уже не было, но сознание еще оставалось.

– Ну как? – нетерпеливо спросил генерал. Он вспотел, смотрел на стажера, и жадно губами причмокивал.

– Прошу вас, – сказал комиссар.

– После вас, комиссар, – возразил Ганзлий.

– Как можно!.. – возразил Кот. – Право первой ночи.

– Пускай Георгий!.. Он специалист.

– Он уже со стула валится, – сказал Георгий.

– А мы подержим, – сказал комиссар.

– И посмотрим, – сказал генерал.

Втроем они подняли Неглина и стали его раздевать.

– А какое сложение-то!.. Какое сложение!..

– Да, замечательно!..

– Великолепно!..

– Эта его рана ничуть его не портит.

– Так даже благороднее.

– А кто его перевязывал? Нет, а кто его перевязывал?

– Ты, ты перевязывал! Давай же!..

– Так!..

– Так!..

– Отлично!..

– Чудо! Просто чудо!

– Та-ак!..

– Держите!.. – простонал Георгий.

– Да, держим, держим!.. Не бойся!..

– А дверь-то заперли?

– Да заперли!.. Заперли!..

– Вот! Вот! Замечательно!..

Авелидзе сопел, прилаживаясь. У генерала слюна потекла по щеке, но он не стал ее утирать. Очки комиссара затуманились.

– Вырывается, вырывается!..

– Не вырвется!..

– Просто падает!..

– Георгий просто молодец!

– Да, настоящий мастер!..

– Праздник!.. Действительно – праздник!..

– Такой юный!.. Такой красивый!..

– Вот за что я люблю нашу службу!..

Это было долго; что было долго? все было долго, и сама его жизнь молодая была долгой; быть может, она заплутала, его жизнь, пошла не по той дороге; а по какой должна идти дороге – кто бы сказал!.. Само существование его было будто без какого-то главного нерва, нерв его ослабел, нерв его истончился!..