Текст книги "Непорочные в ликовании"

Автор книги: Станислав Шуляк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

21

Строго говоря, это работа была не для одного человека, но для целого коллектива или лаборатории. Со времен профессоров Воробьева и Збарского наука ушла далеко вперед, и он теперь применял совершенно другую технологию, он использовал полимерные материалы, вода и жиры замещались силоксановыми полимерами. Для начала следовало изделие зафиксировать, потом промыть в проточной воде, заморозить, потом при помощи специальных растворов обезводить и обезжирить и под конец пропитать разработанной им силиконовой композицией при пониженном давлении. Тогда изделие могло храниться без видимых повреждений недели, месяцы, и даже годы, впрочем, слишком продолжительное хранение от него не требовалось, проще было изготовить новые изделия. Хотя поверхности созданных им фигур и так не были подвержены высыханию, иногда он по требованию заказчика покрывал их тонким слоем воска, облик их при этом менялся, становился более общим, рутинным, расплывчатым, зато при этом добавлялся эффект скульптурности и статуарности.

Иногда, когда работы было невпроворот, он просил дать ему помощников, и ему тут же их давали. Впрочем, помощники были скверными, случайными, или чересчур уж болтливыми (чего он не переносил), либо бездарными и заносчивыми, кто-то падал в обморок прямо во время работы, кто-то слишком уж быстро уставал, когда еще нужно было работать и работать. Тогда он жаловался на своих помощников, и они тут же исчезали. Когда он снова просил помощников, ему опять давали их без звука. Были ли это студенты-медики или нет, он не знал, да и знать особенно не хотел. Некоторые из них чем-то владели, что-то умели, но глубоких систематических познаний не было ни у кого. Может, таковых познаний не было и у него, но у него накопился громадный практический опыт, он знал, понимал и – главное – чувствовал свою работу. И он никогда не ошибался. Он тоже был артист в своем роде.

Когда он работал, он всегда запирался изнутри, чтобы его не отвлекали. Еще он включал музыку, чаще – моцартовского «Дон Жуана» или Генделя, еще в ход шли Перголези, Скарлатти (оба – и Доменико и Алессандро) или Глюк, и тогда он не слышал, даже если ему стучали в дверь, зато и не отвлекался. Вот и теперь он не услышал телефона, хотя тот трезвонил, должно быть, несколько минут, но скорее почувствовал его звонок, или, может быть, боковым зрением заметил резкий зеленый огонек вызова на аппарате.

Он медленно пошел выключать арию донны Эльвиры. Потом так же медленно взял трубку телефона и, поднеся ее уху, равнодушно молчал.

– Антоша, – услышал он в трубке льстивый старушечий голос. – Я тебе и стучу и звоню, чуть ворота не снесла, а ты не отзываешься. Я зайти к тебе хотела, а ты не отпираешь. Ты уж открой, Антоша, а?.. – просила старуха.

Он положил трубку и пошел открывать. Однообразно гудела вытяжная вентиляция в стене, труба ее толстая была под самым потолком. Вошла Никитишна. Кажется, хотела перекреститься у порога, но все же удержалась, не перекрестилась.

– Здравствуй, Антоша, – сказала старуха.

Тот посмотрел на старуху, как бы и не смотрел вовсе. Старуха смущалась и робела перед этим сильным, невозмутимым человеком.

– Я хоть посмотрю только, – попросила старуха. Она обошла столы, увидела разбитую голову Максима, уже отделенную от тела и лежавшую в тазу. Подошла к Казимиру.

– Ты у него, Антоша, мозг вынимать станешь-то? – спросила она. – Как египтяне делали, что ль? Крючком через нос, да? Все лучше трепанации-то!.. Эх, Казимирушка! Что за человек был!.. Что за мозг!.. Только вы двое – настоящие люди и есть!.. Ты да Казимир, а остальные не люди, а людишки только!.. Чего об них думать-то?.. А вот о Казимирушке я думаю. Ты на меня, Антоша, сильно не ругайся: я посмотрю только, да и пойду.

Антон смотрел на болтливую старуху без досады, но и без удовольствия. Что ж, терпеть так терпеть; а терпением он не был обижен!..

Никитишна обошла остальных, неприязненно взглянула на мертвых женщин.

– Эх, девки, девки, – сказала она. – Разлеглись тут бесстыжие! При жизни были бесстыжие, а сейчас еще бесстыжей стали!.. Ну, ничего, Антоша-то вас теперь в порядок приведет.

Старуха вздохнула, но осмотром, кажется, осталась довольна.

– Да, ты, Антоша, конечно, в своем деле мастер, – сказала она. – Ты только музыку-то не включай пока чуть-чуть, а то к тебе начальство пожаловать хочет, а ты и не услышишь. Хорошо у тебя тут, Антоша. Чисто. Не то, что на улице-то. На улицу-то теперь выйдешь, а там такая канитель, такая канитель, что плюнуть хочется. А ты живешь правильно, ты при смерти-то пребываешь. А это так и должно быть. Я вот чего, собственно, и приходила-то, – оборвала вдруг себя старуха, – начальство к тебе собирается, Антон.

– Лиза? – спросил Антон.

– Лиза-то Лизой, – отвечала старуха. – Разве ж в ней дело? Я же говорю: начальство. Так что ты своих моцартов-то не включай.

Попросила старуха.

22

Тяжелый заскорузлый вечер опустился на город, захватил все дворы, проспекты и переулки; пешеходы попрятались по щелям, горожане засели в своих постылых квартирах; ничего нет хорошего в их скудных жилищах, но так все же спокойнее. Нет, безопасности полной нет и там, но, быть может, Отец Небесный пронесет мимо меня Свою чашу, думает обыватель за своею вечерней газетой, за своим вечерним телевизором, за своим вечерним пивом с нехитрою закуской; быть может, хотя бы сегодня пронесет, думает он. Да и кто я такой, чтобы мне предлагать подобную чашу?! А уж дальше – как выйдет, думает еще он, чего уж там загадывать на завтра; может, его и вообще не будет, никакого завтра.

Когда Ф. вошел во двор театра, освещенный только рассеянным и скупым светом из окон, он сразу заметил, что и в окнах Ванды во втором этаже за занавесками – свет. Он нарочно еще помедлил, теперь уж все время было его; прошелся по двору, двор был замкнутый, но немаленький, посреди его раскинулся даже миниатюрный изящный палисадник с фонтаном, впрочем, истребленным и замученным многие десятилетия тому назад. Несколько угрюмых облезлых тополей перешептывались в палисаднике, подобно заговорщикам, и потирались своими изнуренными верхушками в графитной черноте неба. Никаких особенных, дворовых фонарей здесь не было, или и были, может быть, да не горели теперь. Слышались чьи-то шаги за аркою, на улице, но Ф. на те внимания не обращал. Слышались еще какие-то звуки; вроде бы, голуби; уж они-то, кроме как весною, никаких звуков не издают, такие молчаливые птицы, а тут как будто даже, сволочи, каркали. Волновался ли он? нет, волнения в нем не было, он был достаточно опытен в разнообразных перипетиях своего изощренного обихода, ему ли было занимать у кого-то находчивости или своеобразия? Иногда он вдруг решался создать универсальную и всеобщую теорию сарказма, но ему тогда только недоставало тотального навыка творчества.

– Полна дивных и невероятных женских округлостей, – только и шепнул себе он, легко обезоруживая кодовый замок на двери.

В парадной было темно, хоть выколи глаз, и до первых ступеней ему пришлось идти ощупью. Шел он вверх, дыхание затаив; черт его знает, в такой темноте всего возможно было ожидать. Эти перила днем уж запомнили его руки, и не нужно ему было лучшей опоры или проводника. Вот Ф. идет к женщине, но у него с собою не хлыст, но пистолет, сказал себе Ф. Хотя не следовало, конечно, позволять себе никаких чувственных шествий под водительством его лихоимца-ума. На втором этаже он еще раз помедлил, помучил себя, достигнутое разочаровывает, машинально сказал себе Ф. и позвонил.

И была тишина за дверью, но Ф. тишине не поверил. Черт побери, отчего бы ему верить тишине?! Он позвонил еще и ждал довольно долго, шагов он не услышал вовсе, но сразу прямо от двери его негромко и осторожно спросили:

– Кто?

– А и вправду: кто бы это мог быть? – сказал Ф.

– Это ты, Ф.? – сказала Ванда из-за двери, узнав его голос.

– Я тоже спрашиваю себя об этом, – сказал он.

– Ты там один?

– Нет, я привел с собой всех друзей детства в виде разрозненных воспоминаний, – Ф. говорил. Реплики их были, будто скоротечные ходы дебюта за пестрой шахматною доской.

– Ф., уходи, – сказала Ванда и открыла дверь.

Ф. взглянул на нее и был ослеплен, ошеломлен неброской обыденною красотой Ванды.

– Почему? – сказал он.

– Я тебя не пущу, уходи! – повторила она.

– Разве ты меня не ждала?

– Я и сейчас жду. Но только не тебя, – сказала Ванда, отступая.

Это было жестко, бестактно, безжалостно. Этих женщин никогда не поймешь, сказал себе Ф. и шагнул вслед за Вандой.

– Только на минуту, – пробормотала она.

– На минуту, – повторил он.

– Закрой дверь, – сказала она.

Ф. подчинился. Они прошли через прихожую по узкому коридору в гостиную.

– Ты, правда, меня не ждала? – спросил Ф.

– Я, правда, жду не тебя.

Все это еще может быть и выдумкой, сказал себе Ф., его долго не было, а тут он вдруг появился, досада гложет ее, и Бог знает, что может сделать или что может выдумать женщина от одной только досады!..

– Значит, ты здесь живешь? – сказал Ф., оглядываясь.

– Ты всегда был мастером никчемных вопросов, – сказала она. Тусклой неподвижной сурьмою блестели глаза Ванды, темные и непокорные.

– Сколько у тебя здесь комнат? – снова спросил он никчемно.

– Три, – ответила Ванда.

– Ты всегда умела наложить свой отпечаток на все свои жилища, – Ф. говорил, жарко и неотрывно глядя на Ванду.

– Мне всегда хотелось, чтобы самое временное и случайное казалось постоянным и незыблемым.

– Ты все для этого делала всегда.

– Для чего?

– Чтобы казалось, – Ф. говорил.

Он шагнул к ней, хотел положить ладонь на ее лицо, хотел притянуть ее к себе, обнять за шею, за талию, много еще всякого мгновенно вообразил себе Ф., но она ускользнула, отстранилась, и он остановился на полпути.

– Не надо, – сказала она.

– Почему? – сказал он.

– Потом, – сказала она.

Что будет потом, он не понял; было ли это обещание чего-то или, наоборот: намерение потом объяснить что-то неприятное, что сейчас хотелось просто отложить на будущее? Второе, пожалуй, даже вероятнее, решил Ф. С нею никогда нельзя расслабляться, с нею всегда поединок; когда же закончатся все поединки? все битвы, когда же наступят затишья? когда же наступит – пусть не мир (и не меч) – но лишь перемирие? сказал себе Ф. Но ответа у него не было, ответа вообще не было, и уж, тем более, ответа он не знал.

– Я плохо теперь стал понимать, что такое «потом», – сказал Ф.

– Уходи, – сказала она спокойно.

– Дудки! – возразил он.

– Я, правда, говорю: проваливай!

– Я все равно тебе не верю.

– Ты хочешь, чтобы я ушла?

– Я хочу, чтобы ты осталась и была прежней.

– Той меня уже не существует.

– Почему?

– Я другая.

– Это я понял. Но почему?

– Я теперь не одна.

– Кто у тебя есть? – нахмурился Ф.

– Может, тебе это будет неприятно… У меня есть мои ребята, о которых я должна заботиться, потому что без меня они пропадут. Или, по крайней мере, им будет гораздо труднее.

Ему это не было неприятно, ему это было никак, пожалуй; хотя он ожидал услышать другое, и даже приготовился к тому своим внезапным и мгновенным напряжением.

– Театр, театр!.. – пробурчал он.

– Ты от этого слишком далек, Ф.

– Ты тоже далека, – возразил он. – Ты всегда была слишком в себе, в своих ощущениях и переживаниях. Ты сейчас прилепилась к этому, и тебе кажется, что ты вся в этом без остатка. А это самообман, и самое смешное или грустное, что ты это чувствуешь. Не можешь не чувствовать.

– Ты очень жесток, Ф., – помолчав, говорила Ванда.

– Разве ж это я жесток? – пробормотал Ф.

Он вдруг заходил по гостиной, он не знал, куда ему девать свои руки, быть может, это они во всем виновны, его руки, это им все что-то надо, что-то щупать, что-то ощущать, что-то теребить или бередить, чем-то наслаждаться… Так все и будет мир играть на засурдиненных моих нервах, сказал себе он.

– Я устала привыкать к тебе, отвыкать от тебя, потом снова привыкать, потом снова отвыкать. Я ничего этого уже не хочу. Мне это не нужно. Мне нужно не это, – сказала Ванда.

– Что тебе нужно? – спросил он.

– Ф., я наркоманка, – печально сказала она.

– Не верю, – покачал головой он.

– Ты не веришь, потому что решил, что я колюсь или нюхаю кокаин. Нет, это не то. Я сделала несколько спектаклей. Меня знают в этом городе. Обо мне пишут в газетах. Но мне этого мало. Мне кажется: вот я выпущу еще одну премьеру, и все займется, все подхватится, все вспыхнет… Всего лишь еще одна премьера – и все разгорится!.. И я готова работать для этого как сумасшедшая, как одержимая!.. Мне нужно лишь, чтобы на меня, нет – на нас, обратили внимание. И только-то!.. Разве это так много? Скажи, Ф., это так много? Я готова для этого пойти на все, даже на преступление. Я готова продавать себя!.. Я готова продавать душу, как это ни смешно и ни банально звучит!.. Вот видишь, с кем ты связался, Ф.!.. Или хочешь связаться!..

– Ванда, я хотел бы помочь тебе. Я очень хотел бы помочь тебе!.. – сказал он. – Если бы я мог, конечно…

– Чем же ты можешь мне помочь? Чем можно помочь наркоману? Понюшкой кокаина?

Ф. засунул руку к себе в карман.

– Но это еще не все, – сказала Ванда. – Нам предложили гастрольную поездку по ряду европейских стран на два месяца. Мы очень хотели поехать, мы хотели вырваться из этого ада, из этого безумия. Нам была обещана эта поездка. И вот сегодня совершенно неожиданно я получаю отказ. Представляешь? Нет, ты можешь себе это представить, Ф.?

Ф. молча вытащил пачку долларов и веером, будто карточную колоду, разложил ее на диване. Сам отвернулся и сел на стул возле стола.

– Что это? – воскликнула Ванда. – Деньги? Ты разбогател?

– Ну, это отнюдь не богатство, – снисходительно отозвался Ф.

– Я понимаю. Я имею в виду, что ты стал зарабатывать деньги. Ты хочешь отдать их мне? Нашему театру?

Ф. внутренне поморщился, но промолчал.

– Слушай, ты мог бы быть нашим меценатом. Это было бы написано на афишах. Весь город бы узнал об этом. Ф. – наш меценат! Представляешь? Нет, ты, правда, хочешь отдать это мне? – говорила Ванда.

Ф. собрался было сказать, что хотел бы отдать ей не только деньги. Что деньги? деньги – мусор, деньги – хлам, деньги – говно, независимо от того, как они ему достались и как они вообще достаются, он хотел бы ей отдать… Он, впрочем, подавил свой бесполезный монолог в самом зародыше. Он хотел было еще посмеяться над собою, хотел было посмеяться над собою Ф. смехом лютого безразличия.

– Странно, – сказала Ванда и сама расхохоталась вдруг. Расхохоталась звонко и беспокойно.

– Что? – спросил Ф.

– Сегодня все мне предлагают деньги. Или не хотят с меня их брать. Какой-то особенный день!..

– Кто же эти все? – Ф. говорил.

– Нет, этого не рассказать, – качнула головою она.

– А ты попробуй, ты хорошая рассказчица, – предложил Ф.

Ванда хотела что-то ответить ему, но не успела. Во дворе был шум, будто въехал автомобиль, на мгновение осветилась занавеска светом фар, и загремело что-то там, внизу. Ванда подошла к окну, Ф. сидел, не шелохнувшись.

– Там какие-то придурки въехали в дерево, – сказала она.

– Не высовывайся, – ответил Ф.

Хлопнули двери автомобиля, кто-то возился внизу, в полумраке двора, бормотал что-то или бранился. Ф. уже усмехнулся принужденной и напряженной своею усмешкой.

И вдруг они услышали.

23

– Ванда! – кричал Ш. Он стоял, пошатываясь и за капот машины держась рукой своей неуверенной. – Ванда! Слышишь? Ты скажи этой суке, что он сука! Феликс, подтверди!

– Сука! – крикнул и Мендельсон.

– Это ты привел их? – спросила женщина, к Ф. обернувшись.

– Отойди от окна, – с усмешкой говорил он.

Ванда отошла в глубь гостиной, и как раз вовремя. Стекло зазвенело, посыпались осколки стекла вниз, потянуло холодом, и слышнее сделалась брань гостей их непрошенных.

– Попал! – крикнул Ш.

– Великолепный бросок!.. – подтвердил Мендельсон, мочась на колесо. – Сука! – крикнул он на всякий случай еще раз.

– Чтобы Ш. вдруг не попал?!

– Нет, это невозможно, – говорил товарищ его. – Сука! – снова крикнул он, рукою держась за автомобиль. Мендельсон был корректен, дружелюбен, покладист, как никогда.

– Вот! – крикнул и Ш. – Слышала? Она слышала! Кто сука?

– Ф. – сука! – пояснил Мендельсон.

– Громче! – потребовал Ш. – Чтоб они слышали!..

– Ф. – сука! – заорал Мендельсон. – Сука! Сука! Сука!..

– Ванда! – крикнул Ш. – Ты скажи ему, что я его не боюсь! Если я его увижу – ему конец! Сука! Сука!

– Господи, – сказала Ванда. – Какой кошмар!..

Ф. промолчал.

– Ф.! Ты там? – крикнул Мендельсон, застегивая брюки. – Не прячься за бабу! Выходи! Спрятался за бабу и думает, что спрятался навсегда. Ты не спрятался навсегда! Врешь! Ты спрятался не навсегда!..

– Он не выйдет! – сказал Ш. – От человека до подонка один шаг. И он уже сделал этот шаг! Он сделал свой шаг! – крикнул Ш. И невозможно было прекословить его убежденности. Он всегда в жизни искал и жаждал бича божьего, он судьбу искушал, он отличался дерзостью и своенравием. И вот теперь было ли все нынешнее бичом божьим, или это было божьей случайностью в рамках прихотливого и нежданного выражения? Ответа он не знал, а может, его и не существовало, никакого ответа. Ответа заслуживает лишь тот, кто ставит вопросы, равноценные самой жизни. Впрочем, это не значит, что он получает какие-то там ответы. И от кого, собственно, он может их получать? Небеса пусты, земля пуста, пещеры подземные ненаселенны, и лишь человечишки ничтожные оживленно кишат по-над скудной почвой, и только дела их убогие составляют все наличное достояние мира…

Ш. капот отпустил, пополам согнулся, и его тут же вырвало. Со стоном и с мычанием бесплодным Ш. блевал пред собою.

– Он обидел моего друга! – крикнул Мендельсон с пьяною солидарностью. – Ф.! Ты обидел моего друга! Кто обидел моего друга, тот обидел меня самого! Слышишь? Ты там?

Ш. разогнулся с трудом.

– Он там! – сказал Ш., рукавом утирая рот.

– Ты зачем обидел моего друга? – закричал Мендельсон. – Ты видишь, до какого ты его довел состояния?

– Он всегда будет подонком! – крикнул и Ш., раздумывавший: прямо теперь ему блевать еще или чуть позже. – Подонок! Ванда, истинно говорю тебе, ты связалась с подонком!

– Если это сейчас не прекратится, – сказала Ванда, – я позвоню, и их куда-нибудь заберут.

– Сделай это, если можешь, – согласился Ф.

– И, если их заберут, они, может, оттуда вообще не выйдут.

– Это еще лучше.

– Это его деньги? – спросила женщина.

– Это мои деньги. И это твои деньги, – отвечал тот.

– Подонок! – крикнул Ш. – Давай вместе, – говорил он Феликсу.

– Подонок! Подонок! Подонок! Подонок!.. – заорали они на два голоса. Бранный дуэт их перебудил уже и переполошил, должно быть, всех жильцов полутемного театрального двора.

– Ты всегда будешь подонком, до самой смерти твоей ты будешь подонком! – крикнул еще Ш. отдельно, довеском. – Запомни, подонок! До смерти своей запомни, подонок!..

– Да, – подтвердил Феликс. – Я тоже так думаю. До гробовой тоски своей он будет подонком!..

– До гробовой тоски! – крикнул и Ш.

В горле его булькало и клокотало негодование, оно искало себе выхода, оно искало себе разрешения, но все никак не могло удовлетвориться достигнутым.

– Ты, сволочь, ждал апофеоза! – закричал еще Ш. – Он ждал апофеоза, – объяснил Ш. Мендельсону. – Вот тебе твой апофеоз! – Ш. яростно харкнул перед собою, и в глазах его было бешенство.

Ванда взялась за телефон. Но звонить никуда и не потребовалось, внизу происходило что-то; крики затихли, слышалась какая-то приглушенная брань или ворчанье, Ванда не выдержала и снова к окну осторожно приблизилась. Кроме Мендельсона и Ш. там был еще кто-то, кажется, двое еще были там; пьяные, вроде, упирались, должно быть, характер выдерживали. И вдруг проворно в машину заскочили, увидела Ванда, двери хлопнули, мотор завелся, и автомобиль Ш. тяжело попятился в сторону арки. И был скрежет металла, должно быть, немного не вписался Ш. и крыло себе ободрал об кирпич, но Ванде это было уже все равно.

– Я представляю себе, как ты должен меня теперь презирать, – говорила она, обернувшись к неподвижному Ф.

– А ты – меня, – только и отозвался он.

Порывисто она шагнула к нему, схватила руками его голову и стала целовать в волосы.

– Ф.! Ф.! – говорила она. – Зачем я тебе? Зачем я тебе такая? Зачем тебе глупая, взбалмошная, непостоянная женщина? Ведь я могу только мучить тебя! И ты прекрасно это знаешь. Ты умный, ты все прекрасно знаешь, ты все прекрасно видишь, – бормотала Ванда.

– Подожди, подожди, Ванда, – говорил он, стараясь высвободиться. Все было не так, он не так себе это представлял, он не так этого хотел, думал было, надеялся было Ф. объяснить Ванде. Ему было и неудобно так сидеть, обнимаемому Вандой; неужели она не понимает, что ему так неудобно, подумал он.

И тут в дверь позвонили. Женщина вздрогнула и отстранилась.

– Они вернулись! – воскликнула Ванда с досадой.

Ф. покачал головой.

– Они уехали, – возразил он.

– Черт! – отчаянно прошептала женщина. – Я совсем забыла!.. Это же!.. Скорее!.. прошу тебя, скорее!..

Ванда торопливо накинула на денежный веер какое-то покрывало, а убирать деньги не стала; схватив Ф. за руку, она потянула его за собой. Втолкнула в комнатку маленькую и зашептала, зашептала горячо:

– Ф.! Я тебя умоляю! Сиди здесь! И ни звука! Что бы ты ни услышал – ни звука! Это очень опасно! Это страшный человек! Вообще исчезни! И, если он тебя увидит!.. Мы все погибли!.. Обещаешь мне? Обещаешь? Это скоро все закончится!.. И я выпущу тебя!.. Ф.! Как мне это все… если бы ты знал!..

Звонок был еще, требовательный, уверенный, безжалостный. Ф. усмехнулся. В этом мире мы должны быть блистательно одиноки, как и Бог блистательно одинок, сказал себе он. Сказал себе Ф. Ванда беззвучно прикрыла дверь в комнату, где оставила Ф., пригладила волосы, взглянула на себя в зеркало в прихожей (о, женщины! как имя вам? Вероломство? Благородство? Низость? Ничтожество? Впрочем, кто ж осудит вас? Кто бросит в вас камень?) и пошла открывать.

– Кто? – сказала она.

– Вандочка! Вандочка! – слышала она из-за двери голос приторный, размягченный, ее передернуло, и она открыла.

В полумраке площадки лестничной льстиво улыбающийся и надушенный стоял генерал Ганзлий.