Текст книги "Непорочные в ликовании"

Автор книги: Станислав Шуляк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Роман-особняк

Ч а с т ь п е р в а я

1

Затормозили тихо, как и ехали не спеша. Двое в песцовых сумерках, ненавидящие друг друга, с тяжелым наследством взаимности; сидения поскрипывают в салоне душном, один барабанит пальцами, другой презрительно пофыркивает, подобно жеребцу.

– Бог моли подсовывает ей сладкие вкусные платья из шерсти и шелка для пропитания ее потомства, а ее сатана пересыпает те нафталином. И не понимает смысла ни того ни другого действия, и никакие молитвы толком не избавляют ни от благостей, ни от козней обоих. Остаются только смутные ощущения и вечный страх, ее тоже дергают за ниточки, ее тоже гоняют с места на место, едва только оставляя призрак свободного выбора. И ей не понять, кто и зачем добивается ее смерти, – Ш. говорил.

– Проблем никаких не существует, кроме как в нашем воображении, – наконец отозвался Ф., ткнувши кулаком в стекло.

– Я сдам немного назад, а ты смотри в оба.

– Была охота копаться в дерьме!..

– Jubilemus!

– Обосремся!

Остановились возле дома со многими черными подворотнями, куда вглядываются они, приятели поневоле, в полукилометре от шлагбаума у переезда на железной дороге, и вокруг пустыри обесчеловеченные и кучи ржавого лома, и провода оборванные свисают со столбов покосившихся, будто побитая бурею рожь. Ш. дверь распахнул, чтобы плюнуть, и руль отпустил для того, и на пандусе около стены увидел грузчиков четверых, парней молодых в майках и куртках на голое тело, сидящих на корточках, своей простой предающихся забаве. И пар у них, довольных и веселых, шел изо рта. Привставали по одному и в лицо кулаком били небритого плачущего старика, похожего на какого-то артиста, а какого – сразу не вспомнишь, – заставляя того руки держать за спиной – удовольствие им было пачкаться в стариковой крови из обеих ноздрей и из десен и губ. Двое привстали, улыбаясь, и шагнули к машине и кричат: «Camarade»! – будто лязг кассового аппарата их фальшивые голоса. Ш. только дверь захлопнул и дал задний ход, приятель его Ф., сидевший неподвижно и гордо, как бонза, упал на стекло, выправился и ладони влажные отер о штаны. Оба они полагали себя сливками отчужденности и рассеяния, всевозможными видами содрогания лишь приумножали они плотность своего разнородного обихода.

Погони никакой не было и в помине, и проехали спокойно по дороге вдоль дома, заглядывая в подворотни. Афишку рассмотрели любительского театра, притаившегося тоже в этом доме, «Народный театр УБЛЮДОК» было выведено на полотне, но обоих это оставило в их равнодушии. Вой собачий, замешенный на тоске, временами доносился с пустырей, надежно врастая в холодные сумерки. Всякой твари жизнь ее обрыдла, безнадежная и беспорядочная.

– Не то, не то, – бормотал Ф., когда приятель его недоверчиво оборачивался к нему.

– Заладил одно, – недовольно возразил Ш. – Вышел бы и прогулялся, и рассмотрел все как следует.

Спорить не стал, вышел из машины и зашагал в одну из подворотен. Змейка узкая проскользнула по луже возле его ног, и он поддел ее ботинком. Ш. оставался в машине, но не выдержал, выскочил тоже и пустился вдогонку. Звезды во много карат, казалось, недотепою каким-то были растеряны на небосводе.

На пришельцев обратили внимание гревшиеся у костра – проститутки, бродяги и еще мелкота какая-то, которую не стоило и замечать. Ф. запрыгнул на пандус и с лязгом широкую дверь распахнул, которая по рельсам на роликах поехала направо. Стекло захрустело под ногами обоих. Трубы покореженные и автоклавы внутри темного пространства; и воздух шипел, и пахло мазутом, и лестницы, ведущей наверх, силуэт виднелся в глубине. Ф. рванулся и побежал, топая по полу и что-то опрокидывая на бегу, и Ш. за ним. Потом коридорчик темненький, будто подмышкой у кого-то, и – дверь открыта, дверь закрыта, – через комнату проскочили эти двое, через другую, потом снова коридор, Ф. брезгливо скалился на приятеля своего, и – раз! – дверь ногою отворил в комнатку, уборною оказавшейся, – уголок на одного.

– Ну, пошли что ли, – говорил Ш., и стали возвращаться. Одна досада задержала их исход.

– Не говорил я тебе разве!.. – буркнул Ф., уже сползая спиной по стене и на корточках замирая в молчании. – Ангелы уже собрались надо мной и вот-вот пропоют мне «Немногая лета», – сказал еще самому себе Ф.

В себя ушедшего приятеля Ш. трогать не стал и бродить один отправился по коридорам, иногда двери распахивая, встречающиеся по дороге. Как кошка видел он в темноте. Был он графоманом смысла и существования, и еще временами он позволял себе определенный экстремизм терпимости. Подошвами гремя по железным ступеням, на следующий этаж поднялся по лестнице около стены. И весь окунулся в мигающий свет в коридоре; вспыхнет на секунду неон – а Ш. в уступе дверном спрячется, – погаснет, и будто сверчок стрекочет, – Ш. бесшумно в другой перебежит за мгновения темноты и затаится, или в пересечении коридорном. Так весь коридор пробежал и обратно возвращался победителем: где-то двери пластиковые были прострелены, все в дырках от пуль, будто дуршлаги. В одной комнате микросхемами полные карманы набил, хотя и не знал, для чего ему.

– Сие есть науки храм в сплаве с задницей и задумчивостью, – торжествующе сказал себе Ш. с дежурным своим богоборческим оскалом. После снова ступенями железными громыхал, и невозмутимость нынешняя временный заряд гордости ему придавала.

Вышел на улицу и на дым от костра зашагал, стлавшийся по земле. Одна из шлюшек ему беззубым ртом улыбалась и рукою в перчатке разорванной призывно помахивала. Остальные напряглись. Отвернул от костра Ш. неожиданно, будто и не шел в направлении этом, и несло по земле ветром пепел газет и ветхие, неживые, словно мезозойские, листья.

2

Когда к машине вернулся, Ф. уже был здесь, занял место его за рулем, сидел с полным выражением отсутствия, о руль опершись подбородком и грудью. Постоял немного и на пустырь посмотрел, где нельзя было уже увидеть ни зги, все равно как осязание несуществующего был его взгляд.

– И что за басню ты еще для меня подготовил? – спросил, сам неподвижный, как изваяние.

– Вот странно, – через минуту отвечал Ф. с равнодушием тем же о слышимости для приятеля. – Сейчас только наблюдал, как человек выгуливал своего пса, который выгуливал человека. – В горле у него першило, и Ф., кадык опустивши, минуту себе прочищал горло с хрипением и надсадой. Был у него уже практически готовый план житейских бездействий, и все самое ничтожное и несущественное собирался он исполнять с абсолютным блеском его эксклюзивной настойчивости.

– А ну марш на свое место, дерьмо! – гаркнул Ш.; постоял тут же бесцветно, как будто и не был здесь вовсе, и пятернею своей как компостером припечатал на стекле. – Мир и его закат, – хмыкнул, – составляют аллегорию существа и его бремени, пригибающего того к смерти.

– Режущие слух и обоняние!..

– Проделки на ногах твердо стоящих, подобные радиочудесам. В пропорциях праздности!.. Не гляди на меня, как на чокнутого, баран. Марионетка не отвечает за своего водителя и за тех, кто глумливо подталкивает под руку того.

Ф. на место свое переполз, помогая рукою своим ногам, сначала одной, потом другой, и отпечаток серьезности и недвусмысленности был на – лице и в его жестах.

– Бойтесь данайцев, даже в кустах прячущихся!..

– Если бы папа с мамой, – с фальшивой плаксивостью говорил себе Ш., – зачали меня, сыночка своего, доченьку свою, только на два дня позже, то из меня бы получился Моцарт. Если еще на день позже, то – дебил. А так – ни то ни се. Что за грустная комедия ошибок!.. Бедный Шекспир!.. Совершенно иные таланты могли бы смешаться и расцветать во мне, – Ш. говорил. – И дверь раскрывши, в машину полез, долго копошась в своем простом действии и зад далеко отставив во тьму. – Эх и поторопились же!.. – пробормотал, застревая на полдороге. – Милый Ф., скажи, что ты меня обожаешь, или я умру, непонятый в любви.

– Я ведь говорил: сколько сюда ни возвращайся, все равно здесь не переменится ничего.

– Так что ж тебе, ублюдку, приснилось все?! – Ш. говорил, в безразличии ненамного повышая тон. Он старался преподать собеседнику своему урок точности или восторга, однако Ф. временами уверенно опережал нашествия его гуманитарной правды. – Ты свободен, как и всякая пичуга, но отчего только из уст твоих всегда исторгается сквернословие?

– Да что ж ты все о шлепанцах, баранья твоя кость?!

– Ты проиграл, – ткнулся Ш. восклицанием в пространство перед лицом. – Один-ноль в пользу моей рассудительности. И что за прелестный арабеск!.. – оба они временами старались создавать новую куртуазность, в очертаниях тайны, с приметами бреда.

– Постараемся обойтись без прославления мира, шмыгающего носом… в поисках своего последнего безумного приключения. Пифагоровы штаны во все стороны тяни!.. Не будем, приятель, вкладывать смуту покаяний во все автоматические грядущие смеси.

– Так и поедем теперь, несолоно блевавши.

3

Ш. водрузиться на сидение не успел, вершка таки одного не донес зада до того, чтобы пружины чавкнули, принимая его округлости. Засверкало вдруг все, замигало, синие проблески раскатывались по почве, высвечивая каждую неровность ее, автомобиль серо-черный с мигалкою пронзительной на крыше сзади появился, как вор, Ш. дверь хотел захлопнуть, но и ту чуть не вырвали с корнем, выволокли и самого, бросили на капот, Ф. заметался, надеялся ускользнуть, и его выдернули быстрее пробки, всего ободрав и обломав по дороге, и вот уж бросили рядом с Ш., голова к голове. С полминуты били молча, сопя только и будто гнушаясь воплями жертв, рукоятями пистолетов били и кулаками – чем придется, после остановились передохнуть, двое на двое плюс оружие и неожиданность, и наблюдали, как еще один подходит из них, в дымке и свете фар, тщедушный, коренастый и с брезгливой тонкой губою.

– А-а, комиссар! – суетливо заголосил Ш., трогая одеревеневшим языком губы. – Неимоверное счастье видеть вас в добром здравии, но только уймите, Бога ради, своих головорезов до того, как они выпустят из нас дух.

– Закройся, дерьмо! – хмуро говорил мучитель Ш. и рукоятью пистолета двинул его еще раз по скуле.

– Ой-ой, больно, сволочь!.. – завопил Ш. – У меня от тебя аж яйца похолодели! Скажите же ему, комиссар!

Комиссар, как он ни был мал, когда подошел, еще меньше сделался ростом.

– Ну а завтра ты захочешь еще прав человека, – возражал он с тяжелой невозмутимостью, поводя глазом по шикарной подержанной машине Ш.

– Как граждане и обыватели мы находимся под сицилианской защитой закона, – согласился Ш.

Ф. понемногу сплевывал кровь и обдувал воздухом разбитую губу.

– Напрасно вы со мной, ребятушки, затеяли игру в игры, – с каким-то кривоватым добродушием комиссар говорил, взгляд наконец останавливая на поваленном Ш. Только железо капота спину тому холодило.

– А кстати, – в мажоре наигранной бодрости неугомонный Ш. восклицал, – вы не знакомы, наверное?! Ф., это комиссар Кот, чья мудрость и заботливость… ну и так далее. Комиссар, это друг мой Ф., человек богобоязненный и законопослушный!.. И поскольку…

Ш. за свое остроумие тут же еще по скуле получил, впрочем, на другое и не рассчитывал.

– А ну отвечать быстро, недоноски, – дыша ему в лицо луком, шипел лежавший на нем длинноволосый инспектор, – где вы были вчера оба между восемнадцатью и двадцатью одним? Ну? – и теплая струйка слюны стекла со скулы Ш. ему за ухо. И он взвыл.

– А позавчера в полдень? – невольно в тон попадая ярости длинноволосого товарища своего спрашивал Ф. другой помоложе. – и не вздумай вилять у меня, а то тут же прикончим на месте обоих!

– А в прошлый четверг до обеда? – шипел длинноволосый. Вопросы сыпались теперь наперебой.

– А в прошлую среду весь день? Вы думали, что вы просто катаетесь себе, и никто про вас не знает?!

– В четверг до обеда!.. Что до меня, – только хрипло пробормотал Ф., едва начинавший в себя приходить, – так я в прошлый четверг вообще не обедал.

– Комиссар, да что происходит? – снова голосил Ш. – Все эти дни мы были неразлучны, и провели их в полном почтении к правосудию. Что означают эти вопросы и эти мучения?

Длинноволосый единым рывком руки Ш. на ноги водрузил и, приставивши пистолет к его лбу, взвел курок большим пальцем.

– А ну заткнись! – заорал он. Все замерли, глядя на длинноволосого. Ш. только в ужасе зрачками крутил. Мгновенья зловещие истекали, подобно соку березовому накануне набухающих почек.

– Нужно только, чтобы он не обоссался, – заметил спокойно комиссар и потихоньку стал вокруг машины обходить на другую сторону. Он с любопытством разглядывал Ф., косящего глазом в сторону своего приятеля, того, что был на волосок от смерти. – И-эх, парень, хотел бы я знать, что такое скрывается за твоей одной буквой, – говорил комиссар.

– Что скрывается! Да ничего не скрывается, комиссар, – возбужденно и полузадушенно отвечал Ф. – Ничего и не может скрываться. Я же весь перед вами как на ладони.

– Говорил же я вам, чтобы вы мне больше не попадались. Говорил?

– Да чем же мы, объясните, попали к вам в немилость? – прохрипел Ф. – Подумать только, вы сделали из нас каких-то клефтов.

– Двое мальчиков, – с усмешкою говорил комиссар, неторопливо прохаживаясь на манер перипатетиков, – двое мальчиков из хороших семей… они убежали из школы, без дела слоняются по улицам, попали в дурную компанию, а это прямой путь к преступлениям. Родители же, естественно, упрекают власти за то, что те не принимают меры. А власти желают выглядеть получше перед уважаемыми людьми.

– Ну какие там мальчики, комиссар, – отчаянно шептал Ш., эксцентрически возводя взор на угрожавшее ему оружие. – Нам же обоим уже прилично под сорок. Мне сейчас до смерти ближе, чем вам чихнуть. Да вы только посмотрите, какая уже у меня щетина на морде седая, а вы же знаете, каким я раньше был чернявым!..

– Так! – отрезал вдруг комиссар. – Время не ждет! По коням! – И довольно поспешно первым устремился в машину. Помощники его мигом оставили свои жертвы и бросились за комиссаром. Ш., еще не верящий своему избавлению, рухнул на колени, словно подкошенный, и обмякший Ф. также сполз на землю около колеса. Двери хлопнули, мигалка и фары погасли, и машина комиссара бесшумно нырнула под невесомое покрывало темноты.

– Фух!.. – обессиленно пробормотал Ф., осторожно касаясь разбитой губы пальцем. – Живые пока. А знаешь, мне что-то это мудило комиссарово в последнее время начинает действовать на нервы. Еще немного, и я велю на Рождество его запечь в яблоках.

– Никто! – молитвенно повторял Ш., – Никто!.. Никто по поводу моего конца не сочинит «Aases Tod». Никто!.. Никто не напишет!..

– А ты попроси получше, приятель, – брезгливо отозвался Ф., – глядишь, и Анитра спляшет. Своими тонкими ножками. Едва касаясь земли.

– Будет он еще, ублюдок, мне заливать, – с ненавистью вдруг Ш. прошипел и прямо на карачках к машине пополз, и слезы стекали по лоснящемуся лицу его. – Где же ты это видел, свинья, чтобы кто-то теперь собак содержал и в такое время их вздумывал выгуливать?! Вот дерьмо! Вот уж свинья! Вот полудурок!

– Ишь ты, гвардии командир бешенства!.. – фыркнул Ф. с лицом в болезненном искривлении.

Они долго сидели в машине в темноте, зализывая раны и ссадины. Их теперь не было двое; они были один и один. Участь ночи – отщепление и равнодушие ко всем тем, кого ей удалось застигнуть врасплох.

4

– Ну, наш эфеб был сегодня на высоте, – говорил комиссар Кот, устроившийся на заднем сидении с выпиравшими пружинами и с двух сторон помощниками своими притиснутый.

– Из Фишки может выйти толк, – мотнул головой длинноволосый. – Вы, комиссар, кого угодно сделаете человеком.

– Ты, Кузьма, не слишком соловьем разливайся, – хмуро возразил комиссар. – Я недоволен тобой за прежнее…

– Какое такое прежнее? – быстро спрашивал тот.

– Такое! – отрезал комиссар.

– Я все-таки не понял… – начал длинноволосый инспектор Кузьма Задаев.

– И потом, я не слишком люблю соваться к шефу с пустыми руками, – перебил его Кот. – А будет именно так; причем, именно по твоей милости.

– Да ладно тебе, Борис, – с точною крупицей беззастенчивости говорил длинноволосый. – Придумаем что-нибудь.

Инспектор-стажер Неглин, двадцати четырех неполных лет от рождества его, сидел ошуюю комиссара и молча прислушивался к разговору старших.

– Ну, конечно, особенно ты придумаешь.

– Ну а что – шеф? Вполне приличный человек, если не считать перхоти, – сказал еще Кузьма, озабоченно почесывая у себя под носом.

– Поговори еще, – отозвался Кот.

5

В одно из внезапных мгновений Ф. вдруг вздрогнул и вспомнил о себе. Голову подняв, он поискал Ш., он ожидал увидеть приятеля бормочущим, саркастическим или скорбящим, но увидел вблизи профиль головы его с губою отвисшей, хотя и без признаков смысла в затененных чертах. Тот недаром прослыл умельцем бессодержательного, говорил себе Ф. Он потянулся рукою к двери, рассчитывая открыть ее беззвучно, но Ш., носом сопящий в сонном оцепенении, упредил осторожное движение своего пассажира.

– Ты, должно быть, поссать собрался? – говорил он, поежившись.

– Справить одну из своих безукоризненных потребностей, – легко согласился Ф. Он вышел из машины на обочину ночи и помочился, грудью вдыхая застывший безжизненный воздух. После вернулся и воссел возле Ш., протиравшего стекло неопрятною тряпкой. – Это уже Нуккапебка? – спросил он, вглядываясь в серевшие силуэты сараев и в фасады полуразрушенных зданий.

– Нуккапебка, Нуккапебка, – согласился Ш., заводя мотор. – Историческая родина безнадежности. – Усилием горла своего Ш. старался подготовить голос к изречениям незаурядного.

– Ну, тогда я спать пошел, – говорил Ф., насколько возможно вытягиваясь на сидении.

– И да приснится тебе какое-нибудь новое эротическое сновидение, – саркастически Ш. отвечал.

– Спасибо, спасибо, непременно, – говорил Ф. со старческой готовностью в голосе своем и мыслях.

Метров двести тянулся бетонный забор, потом снова были пустыри с жестким сухим бурьяном, по левую руку – насыпь с одною расхристанной колеей, Ш. выключил дальний свет и ехал медленно. Колдобин дороги он не объезжал, но правил прямо на них, ибо не надеялся жить дольше, чем будет жить подвеска машины его; если же Ш. исчезнет, так незачем беречь и железо, говорил себе он. Поодаль от дороги стояло несколько убогих домишек, в одном из окон горел тусклый керосин, здесь была жизнь, должно быть, бесполезная, но цепкая и безотчетная; за домами Ш. видел пепелище, а после снова раскинулись пустыри. Еще недавно совсем он не слушал речей вечера и теперь тоже пренебрегал резонами ночи этой незрелой. Над холодной землею теснилась ночная одушевленная непогода.

Без Ф. и надсадные монологи его иссякли, хотя он и в помыслах своих не позволял себе образумиться; только червоточинами прежних напряжений полнились иссохшая душа его и память. Возможно было разыграть пред собою с листа иной бранденбургский концерт безразличия, единственно не требовавший соучастников и сотрудников, на которых не следовало и рассчитывать. С мимолетным оскалом лица его Ш. вглядывался в исполинское пространство расхлябанной и потертой ночи, расстилавшейся от почвы до клочковатых облаков и иных окраин неба.

6

Ш. встрепенулся и машину остановил. И после сидел, соображая, приснилось ли ему увиденное, когда он на мгновение провалился в усталость, или впрямь увидел на дороге случайный силуэт, неподалеку от рассеянной границы света. Это могла быть и женщина и девочка-подросток, возможно, это стоило бы выяснить, но Ш. при всей его изощренной технике безрассудства все-таки медлил. Потом неожиданно дверь распахнул и бросился в направлении сомнительного силуэта. Канаву перескочил Ш., но тут же и оступился, хотя не упал, зато увидел ее, испуганно стоящую поодаль. Увидел ее Ш.

– Кто ты такая? – крикнул он. Девочка молча бросилась бежать. Он видел ее теперь отчетливо, можно было и постараться. – Ну, если заманиваешь!.. – прошипел он, почти настигая малолетнюю беглянку. – Прикончу – кто бы тут с тобой ни был!

– Мне только сигарету! – крикнула она, метнувшись в сторону и слыша близкое дыхание его.

– Сигарету! – крикнул и он тоже, хватая ее за плечо. – Для кого тебе сигарета?

Оба они дышали тяжело.

– Для матери! – отвечала она, стараясь освободиться из рук его.

– Что же мать сама не пошла?

– Пьяная лежит. Не может она!..

– Не может! А тебя посылать может? – Ш. говорил, вообразивши себя сладострастным отцом, в возбуждении крови его от надуманной заботы и сиюминутного превосходства силы. Воспрянувший организм его сотрясался от беззаконных импульсов похоти.

– Не надо, – слабо просила девочка, когда Ш. с силою прижал ее к себе, ощущая ее худобу, неразвитость и полузапретное тепло. Под серою кофтой ее не следовало и искать грудь, ей одинаково могло быть и одиннадцать, и четырнадцать, видел Ш., если и доискиваться ее возраста, так уж только не сейчас, сказал себе Ш. Выше сил его было не вторгнуться теперь в это беспорядочное созревание; Ш. потом станет вспоминать ее, когда дыхание его прервется, и ничего не будет впереди, когда вся мысль его и образы снимутся с насиженных мест, и он захлебнется в их мгновенном половодье, он и тогда вспоминать ее будет, говорил себе Ш. Он быстро толкнул ее на босоногую бесплодную землю; вскрикнув, упала она боком на небольшую кочку, и он, расстегивая пальто на себе, подтащил ее на место поровнее. Девочка упиралась руками в его грудь, его это не стало очень смущать, он придавил коленом ее ступни, и потом уж занялся руками.

– А по ночам тебя посылать может?! – с первобытным своим побуждением дышал он около лица ее. И после потянулся рукой к ее бедрам; возбудить ее, должно быть, было возможно, сколько бы ей не оказалось лет и как бы она не замкнулась в своем слабом сопротивлении, но его подгоняли досада на все бесполезное и поторапливало мгновенное его вожделение; немного он еще, возможно, продержится, обещал себе он, но отступиться от затеянного невозможно и немыслимо, говорил себе Ш., он и не собирался. – Ничего! Ничего! – шипел еще мужчина. – Всех ебут. От того никто еще не умирал.

Оба они рванулись одновременно, хотя и с разным успехом: ей удалось почти перевернуться на бок, зато ему удалось стащить с нее трусы до самых коленей. Он усмехнулся и одним движением восстановил положение вещей; ей ли было сопротивляться Ш., внезапному субъекту сильного пола; он все старался устроиться поудобней, но что-то ему мешало, саднившие еще места побоев, сопротивление девчонки, неровности сухой почвы, холодившие кожу при случайных касаниях. Ш. беспорядочно тыкался вокруг ее заветного потаенного кармашка, не будучи в силах войти: «Ну давай же, давай, давай»! – шипел еще он, он хлестнул ее по лицу ладонью, и вдруг получилось. Далее все уж было проще; он не знал ни смысла своего, ни мира, но ни на мгновение не расслаблялся на взлете своего желания; на место сопротивления пришла покорность, кричать же бессильно он ей не позволял, теперь именно Ш. был новым хозяином незрелого тела, в жадных мыслях своих он составлял виртуозные каталоги мучительств, и тем распалялся все более беспредельно, практически до полного затмения монологов мозга, и вдруг сорвался он со вздохом с молитвенной высоты безудержного своего, и весь отдался череде сверкающих толчков, объятый фантастической пеленой радости.

После с жадностью вслушивался охладевающий Ш. во все слабые девичьи всхлипы, всматривался в горькие неполноценные слезы на шершавой коже лица замарашки. Он собирался запомнить всякое из своих нецензурных ощущений, даже то, какого и не было, но только возможно было себе вообразить. Жить он собирался взахлеб, так, чтобы и безразличием и пренебрежением своими захлебываться, и в созерцании пройденного на внезапном сожалении своем не задерживаться. Все эротические его фантазии и расхожие мимолетные приключения составляли его внебрачную реальность. Как же было еще не гордиться пред собою и иными незримыми соглядатаями своими удачными и неожиданными, перламутровыми посланиями?! Во всхлипах ее и нытье была теперь новая агрессия слабости, Ш. это понял и отстранился, а ей пришло в голову дотронуться до щетины на лице его и его ссадин, она действительно дотронулась и усмехнулась тихо.