Текст книги "Непорочные в ликовании"

Автор книги: Станислав Шуляк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

15

И было утро, новое амбициозное утро, со стальной холодностью его чахоточного, мерного развертывания. Они передвигались – ехали на машинах, ползли на брюхе, а вот этого-то как раз не было, усомнится иной в бессердечии своем, они тщетно старались соблюдать видимость достоинства перед лицом существования. Пусть так, на брюхе они не ползали, они находили другие способы пресмыкаться во прахе и нечистотах. Кое-кто уже и доехал до места, до своего тщедушного пристанища, и сидел там под лампой, пока она горела, и расхаживал по комнате, когда она умудрялась погаснуть.

Они слушали свои шаги и стук сердца, они считали свои вздохи, кожею своей они срастались с безветрием, душою – с безлюдьем и безвременьем, они немало теперь обгорели душой в их небывалой внутренней жизни. Кто-то из них любил сидеть на берегу моря в непогоду, в ноябре, и глазами полными сухости смотреть вдаль, видя лишь одну серость вдалеке, чуть выше горизонта; другие того не любили и даже от самой мысли о подобном провождении времени впадали в ярость, почти всегда, впрочем, искусно скрываемую.

Люди на земле, или только вблизи города, этим было почти все сказано, и когда у одного на лице зажигалась радость с ее тусклым оловянным блеском, или другой равнодушно перебирал зерна своей избранной досады, меж ними и всеми иными, теми, что топчут почву от утра и до ночи в поисках их насущной провизии, никогда не проскакивала искра согласия, не завязывались нити соединения. Иногда они тяготились своими именами, своими повадками, своими биографиями, и все свершающееся, монотонное или сверхъестественное, происходило будто не с ними и не в этом мире, но будто в пыльном луче синематографа, вырывающемся из усталых утроб их в пустые и равнодушные окрестности. Безбожность ныне царит над землею, но безбожность, играющая в свои беспредельные игры. Они вполне сжились с канонадами, когда те были от них далеко, но стоило только звукам побоищ приблизиться к их ничтожным жилищам, они тотчас начинали вертеться ужом, мышью прятаться по щелям, вспоминали все свои полузабытые молитвы, сарказмы и заклинания.

И все же: было ли существование их полноценным? Нет, никогда не было существование их полноценным: если был вокруг шум, так не было ярости. Если была ярость, так никогда не находила для себя точных наречий. Человек, человек, это всего лишь человек, с краеугольным ничтожеством его смысла и представлений; и как же не поражаться еще неимоверному своеобразию его бесчисленных стилистических ошибок?! Но все же только не требуйте от него невозможного, не ждите от него гордости, когда он распластался ниц, не ждите от него точности, когда он распугивает и обижает окрестных ангелов абсолютным и холодным блеском своих беспорядочных молитв, не ждите от него осторожности, когда он впал в ярость, когда, закусив удила от гнева, мчится навстречу собственной гибели, желанной и неотвратимой.

16

– Друг мой Ф., – с иезуитской любезностью начал Ш., шестым бесчувствием своим обнаружив в себе первые признаки подступающей скуки.

– Это, пожалуй, чересчур сильно сказано, чересчур сильно, – возразил его самодостаточный пассажир, справедливо гордившийся легированной сталью его обычных измышлений.

– Давно меж нами не звучало чего-то… нестерпимо богословского, – Ш. говорил. Ему, возможно, следовало бы подумать и о некой новой фонетике, о создании наиболее достоверных звуков для его непревзойденных сатир. Приятелю его Ф., впрочем, вовсе не импонировало быть сторожем его благоговейных глумлений. Он готов был затеять какую-либо собственную историю в противовес настойчивым россказням Ш.

– Я тебе не рассказывал, – лениво начинал он, – как я блевал под «Девятую симфонию» Бетховена?

– Да нет же, – возразил Ш., – я намереваюсь развернуть перед тобою картину, полную небесного совершенства.

Пальцы руки своей оторвав от колеса рулевого, с плебейской заскорузлостью жеста потеребил переносье, будто намереваясь чихнуть. С заправской решимостью держал он паузу, с кичливостью непревзойденного питомца подмостков. Из них двоих был он лидер в сарказмах, Ф. же превосходил того в номинациях незамысловатости и настырности.

– И вот мы видим нечто осиянное, – говорил Ш. – Декорации, по правде говоря, темны.

– Светлы, – возразил Ф., на лету подхвативший сомнительную метафору.

– И некто прохаживается посреди ангелов… – Ш. говорил.

– С бородой.

– Это необязательно.

– Но лик Его светел.

– Пусть так, – согласился покладистый Ш. – И вот посреди дней Его беззаботных бывает охвачен Тот неким томленьем. А теперь скажи мне, Ф.: мастурбирует ли наш герой, или предается блуду с двуполыми ангелами?

– Он сексуальный сомнамбула, и все прозябание мира имеет причиной единственно акты его пьянящего блуждания, – с кривоватой усмешкой лица его небритого Ф. говорил.

– Ты хоть обдумал это своим гипоталамусом? – неожиданно вскинулся Ш., вполне в духе его обычного словесного отщепенчества. Иногда с полуслова пробуждалось к жизни их обоюдное отвращение; но им все же удавалось порою вести их великие диалоги.

– Мы всего только бильярдные шары, – отвечал Ф., – не более, чем бильярдные шары в играх своеволия.

– А бильярд в половине какого? – с натужным любопытством осведомился Ш.

– Эта игра вне времени, хотя и в пределах пространственной определенности, – Ф. говорил.

– Погоди-ка, – вдруг отозвался Ш. с внезапным напряжением его холодного голоса. Он быстро стал выворачивать руль, дал задний ход и развернулся едва ли не на месте. Ф. с сожалением рассматривал серые корпуса крематория, до которых было уже рукой подать. Эта дорога не вела к центру города, но и сейчас, развернувшись, Ш. не стал от того уезжать.

– Ты что это? – спросил Ф., на мгновение очнувшийся от случайного сожаления своего.

– Забыл, что ли? – отозвался Ш. – Там же дальше блокпост. Хочешь, чтобы нам кишки выпустили?

– Так значит тебя нам следует благодарить за наше спасение? – с глухою, невоздержанной иронией своей Ф. говорил. С аммиачной своею усмешкой Ф. говорил. Иногда и тот, и другой готовы были действовать вопреки доктринам их избранного существования.

Ш. промолчал. Автомобиль его свернул на территорию заброшенной стройки и неторопливо тащился по мерзлой дороге, усеянной битым кирпичом. Ф. прекратил оглядываться, вполне равнодушный к пройденному или проеханному, равно как и к тому, до чего им еще предстояло дойти или доехать.

– Там теперь сжигают только по субботам, – будто выдохнул Ш. гнетущее свое рассуждение. И он был уж почти рад перемене темы их оцепенелого, заскорузлого разговора. Подобно Демокриту, погубил он достояние отцов, но даже и не думал сожалеть о том в природной своей беззастенчивости.

– А в другие дни? – живо спрашивал Ф. с намеренным блеском его любопытства. Спрашивал Ф.

– Разве ты не слышал? – удивился Ш. – Там же Комитет по культуре находится, – Ш. говорил.

По левую руку от них возвышался ржавый башенный кран, с крюком на тросах, слабо раскачивающимся на мимолетном ветру. Недостроенный дом с зазубренными кирпичными краями казался вросшим в почву, и повсюду, вокруг его цоколя, топорщилась сухая полынь вперемешку с осотом. Ш. с особенным мастерством выбирал всегда самые сомнительные закоулки, когда нужно было избежать неприятностей или просто сократить путь. Вопреки Шатобриану был он машиной для деланья жизни, хотя машиной не слишком искусной и, возможно, даже с неполадками в ее причудливом механизме.

Они объехали дом, и за ним оказался еще один выезд с площадки, грунтовая дорога шла здесь вокруг кладбища, по ней-то и решился следовать Ш. Автомобиль нырнул под жидковатую пелену утреннего тумана; через редкие прутья старой ограды Ф. рассматривал замшелые стелы из разнообразных гранитов и диабаза, и губы его постепенно сводило в гримасе сосредоточенности. На голых сучьях деревьев черными грушами громоздилось воронье, застывшее, неподвижное и остекленелое. Нестерпимо тянуло гарью, и водитель, и его пассажир при закрытых дверях и поднятых стеклах ощущали этот тягостный воздух. Здесь бывало небезопасно, в этих окраинных районах, и при первой возможности Ш. всегда старался поскорее отсюда унести ноги или колеса. В минуту опасности он мог легко притвориться сиротой или, например, отщепенцем, в соответствии с модусом его внезапного вдохновения. Хотя опыт сарказма и пренебрежения всегда помогал ему вполне превзойти давным-давно им полученное трагическое образование.

17

Фургон слегка встряхнуло, и коротышка, сбоку сидящий на железной скамье, ударился затылком о стену. Свет только едва пробивался через мутное мизерное оконце над кабиною, но глаза человека теперь уже почти привыкли обходиться без света.

– Да-а, – протянул коротышка, ногой поправляя пленку, закрывавшую труп. – Вот лежишь ты тут, а я пред тобою сижу. Но ты мне не завидуй. И я тебе не завидую. Каждому свое, как говорится.

Он помолчал.

– Жил ты, жил… Молодой был!.. Пацан совсем… Для чего жил? для чего родился? для чего мать тебя родила? для чего папаша твой?.. хотя папаша-то понятно, о себе думал… Ну а ты-то!.. Скажешь, тебя не спрашивали?.. Нет, врешь! Хоть и не спрашивали!.. Сопротивляться надо было. Упираться!.. Нет, и все!.. И отстаньте! Глядишь, и выкидышем бы вышел. Вытряхнулся бы на камни или в лопухи. А так… Где были твои молитвы? где были твоя брань и гротески? Где были твои отвращения? Скажешь, были? Мало!.. Мало было отвращений. Отвращений много не бывает. И потом, не так уж мало ты прожил. Главное – не сколько, главное – как!.. А ты!.. Тьфу!.. Надо было тренироваться, надо было развивать свои фобогенные зоны. Ну и что – развивал? Где твои фобогенные зоны? Где? Нету? Вот в том-то и дело. Сам не знал, как жить, спросил бы у кого-нибудь… Спросил бы у Казимира. Казимир бы тебе ответил, как жить. И вообще: зачем было из окна прыгать? А? Сам не знаешь? Может, ты летать любишь? А Бог тебе крыльев не дал? Ну вот, станем мы теперь все на Бога сваливать. Нехорошо это, некрасиво, знаешь ли.

Фургон еще раз встряхнуло, хотя ехал тот медленно, коротышка повалился на скамью, но тут же выпрямился горделиво.

– Вы там поосторожнее! – недовольно говорил он. – Небось, не говно везете.

Он вновь помолчал.

– Ну хорошо, вот ты жил, и – что? ты можешь философски осмыслить каждую минуту твоего бытия? Нет? Так я и думал!.. Сказал бы что противоположное – так не поверил бы. На смех бы поднял. Жизнь прежде смысла и вместо смысла, скажешь ты? Нет, это меня не убеждает. Я готов проделать за тебя непосильную твою работу, но, по здравому рассуждению, я заключаю, что и мои усилия оказались бы тщетны. Ты бессмыслен, как камень, как трава, как песок, как ветер, так что ж на тебя изводить труды моей рефлексии?!

Коротышка вдруг пропел своим отчетливым голосом развернутое трезвучие мажорное на слог «ба», и, кажется, остался доволен собой.

– Мне сегодня надо хорошо звучать, – пояснил он своему неподвижному собеседнику. – Ты-то лежишь тут, а мне еще работать. Может, моя задача – второе пришествие, а я его заведующий, откуда ты знаешь? Одного им мало было!.. Козлы!.. – неопределенно погрозил он кулаком кому-то. – Да и что ты понять можешь? Ничего, скоро приедем уже.

Новая пауза коротышки была весомее прежних, казалось, как будто он даже задремал, но ничуть того не бывало, он был трезв, бодр и здравомыслящ, вот он наконец вздохнул от какой-то новой мысли своей, или от безнадежности и снова стал говорить.

– Ты думаешь, что смерть – дезертирство? ты думаешь, ты куда-то сбежал? Нет, нет, и еще раз нет. Это жизнь – дезертирство. Мы все – дезертиры. Дезертиры от вечного предназначения. Так, правильно. Вот я скоро стану говорить – работа у меня такая – а ты, давай, слушай. Я буду громко говорить. Ты-то хоть слышишь? – встревожился вдруг коротышка. – А то лежишь тут, как чурбан безмозглый, и никакого спросу с тебя нет. Где душа твоя, а? Здесь или в эмпиреях? А? Где твоя душа, парень? Скажи-ка? Молчишь? Молчишь, сволочь? Где смысл твой? Тоже нет? Да нет, что это я? – спохватился вдруг человечек. – Ты молодой – а значит и смысла у тебя никакого нет и не было. Смысл – такое дело, его еще заслужить надо. А чем заслужить, черт его знает, и я тебе не скажу. Хотя сам-то я заслуженный работник смысла, но все равно не скажу. Собственно, чего я на тебя время трачу? – спросил человечек, сплюнув на грязную пленку перед собой. – Не стану я на тебя время тратить, очень мне надо!.. – говорил еще он.

И снова сплюнул.

– Так-то!..

Фургон вдруг хрюкнул своим изношенным мотором и остановился. Коротышка встал, едва не задевая головою невысокий потолок.

– Ну вот, – говорил он, – должно быть приехали куда-то.

Говорил он. И был прав. А вот только куда они приехали – кто бы мог сказать это уверенно? Никто бы не мог сказать это уверенно.

18

Когда дверь открыли, Неглин сразу проснулся, и сердце его сжалось в случайном волнении. Он догадался, что пришел Кузьма, и с ним еще кто-то. Он решил не вставать; Кузьма сообразит, что он здесь, и, если Неглин ему понадобится, Кузьма сам его позовет.

– Ну-ка, вот сюда сел! Ну! – холодно говорил Кузьма своему собеседнику. – Руки давай!

Неглин слышал, как Кузьма усадил кого-то на стул, елозили ножки стула по паркету, потом лязгнул замок, Неглин подумал, что это, должно быть, были наручники, он послушал еще минуту звуки, доносившиеся из-за перегородки, и потом снова закрыл глаза, надеясь заснуть.

– Ну что, Романчук, – говорил Кузьма, – пока ты теплый, давай сам рассказывай. Слышишь, что сказал?!

– Что рассказывать? – отвечал Романчук своим южным носовым говором.

– Опять по харе хочешь? – возражал Кузьма со своей нержавеющей злостью.

– За что, лейтенант? – с хамоватой округлостью загнусавил голос.

– Я тебе, сука, не лейтенант, – гаркнул вдруг длинноволосый собеседник Романчука на повышенной ноте их напряженного разговора. – Если колоться не будешь, я тебе сейчас всю морду расстаканю.

– Ну все, все, – стал успокаивать Кузьму Романчук.

Тут же послышался шлепок, и сердце Неглина заколотилось.

– Вот так! – говорил длинноволосый. – Я предупреждал.

Романчук вскрикнул, Неглин пошевелился, но тут же себя стал уговаривать, что можно и не вставать. Щекою своей и виском вспотевшим прижимался он к коже диванной подушки, которая прежде бывала под головами у всех, кому было не лень; много ночей, покойных и лихорадочных, служил сей предмет делу мимолетного казенного отдыха.

– Ну?! – разъярился нетерпеливый Кузьма. – Где брат? Брата мне давай! Перчика, Перчика мне давай!

– Да, рази ж он мне рассказывает!.. – осторожно возражал Романчук, но ему не помогла его осторожность.

– Сука! – орал Кузьма. – Педофил такой же, как и брат твой ублюдок, могила по тебе плачет!..

– Я у них только баранку крутил. Продукты привезти, белье в стирку увезти – вот это мое было!.. Я больше все по шоферской части!..

– По шоферской части! – крикнул Кузьма. – Вот и получишь сейчас по своей шоферской части!..

И снова слышал Неглин звуки ударов, слухом ушей своих и душою поежившейся слышал Неглин.

– Да, не знаю я, – барабанил беспокойный голос в просветах меж стонами, – не знаю! Вечно у него идеи какие-то!.. Он мне еще весной говорил: «Колька, – говорит, – айда со мной живицу собирать. Продадим – денег заработаем». А я ему: уродина, говорю, кому живица твоя нужна? А он и слушать не слушает, но и сам не поехал. А у меня баба на сносях была, я бы хоть куда поехать готов… А! – вскрикнул еще Романчук.

– Не знаешь?! Не знаешь?! Морда твоя черномазая! А то, что тебя с этим недоноском вчера на базаре видели, это ты знаешь?!

– Не был я, лейтенант, не был! Христом Богом и детишками Его малыми клянусь, брата месяц не видел, и духа его рядом со мной не было!

– Гнида! – со слюною брызжущей изо рта его яростного орал лейтенант, длинноволосый лейтенант орал. Потом была пауза, секунды три, потом послышался стон, затравленный, звериный; Неглин насторожился, еще секунду была пауза. – Так?! – кричал Кузьма. – Так?! Так?!

Грохнул выстрел, едва не возле уха Неглина, и тот вскочил, как подброшенный катапультою. Неглин вскочил.

Виденное его ужаснуло, они с Кузьмою взглядами встретились, тот, что старше, был мрачен.

– Не переношу, если Бога ругают. Понял? – говорил длинноволосый, неловкою рукою скрывая пистолет в кобуре.

Дверь отворилась, и слышали топот, и вошел Кот, и с ним еще трое.

– Что здесь такое? – завизжал Кот внезапным своим возмущенным фальцетом. Завизжал комиссар.

Кузьма уже теперь собою владел.

– Этот цыган, ублюдок, – говорил он. – Я допрашивал, он дернулся, хотел на меня броситься, и пистолет сам выстрелил. Неглин подтвердит. Так, Неглин?

Тот беспокойно перевел взгляд с цыгана с развороченным дымившимся виском его на свой стол, забрызганный кровью, отшатнулся от людей пришедших, метнулся в сторону, к стене, опрокинув стул по дороге, и зашелся унизительными рвотными спазмами.

– Давай сюда пистолет, – говорил Кузьме комиссар.

Кузьма посмотрел на комиссара вполне хладнокровно, и будто даже ряби на поверхности его совести не наблюдалось, и вот уж он неторопливо в кобуру за пистолетом полез.

19

Стекла запотели, когда Ш. машину остановил, но он не стал их ничем протирать. Они теперь попали в ловушку, впереди дороги не было, машины стоят, весь асфальт кирпичом битым усеян, и рухнувший ночью столб фонарный наискось путь преграждает. Какой-то увечный лицом потерся по стеклу со стороны Ф. и подергал дверь, хотя безуспешно. Ф. готов был изобрести для изумления пришельца новый способ хладнокровия, если бы все его усилия заведомо не пропали напрасно. Если уж и строить мне храм в бессердечии моем, говорил себе Ф., так только исполненный подлинной готики и непревзойденной обособленности. После увечный исчез, удалился, унося с собою нечленораздельное свое содрогание. Ш. сидел, не доверяя ни жизни своей и ни смыслу, он молчал, так как всегда с неохотою оказывал Ф. его маргинальные почести.

Поодаль разбирали завалы, стоял бесполезный бульдозер, гремевший дизелем на своем холостом ходу, человек тридцать в военной и гражданской одежде с понуростью их согбенных фигур нагружали носилки кирпичом. Сзади беззвучно подъехал фургон и, как солдат на часах, вдруг застыл за неординарною машиною Ш. Среди развалин дома копошились спасатели; будто бы игрушечные, заторможенно передвигались они; вот четыре фигурки, используя доску как лагу, пытаются пошевелить обломок стены, под которым зажатой лежит окровавленная старуха, возможно, уже и дышать переставшая.

От развалин тянуло гарью, чувствовал Ш., он рассеянно наблюдал за всеми перемещениями, люди тем более вызывали его отвращение, чем более он наблюдал за их обиходом; сейчас же он намеревался беречь силы своего безверия с расчетливостью опытного бойца. Через запотевшее от тумана послерассветного стекло в зеркале заднего обзора Ф. надзирал за стоящим фургоном. Двери кабины его распахнулись, и с обеих сторон на землю соскочили двое; зябко потирая ладони, покашливая и посмеиваясь, направились они назад и тотчас же с глаз Ф. долой скрылись позади фургона. Любопытство мгновенное желваком по скуле Ф. прокатилось, дверь он молча открыл, на воздух выбрался, но стал возле машины, на ту опираясь, и даже не оглянулся ни разу. Ему, вроде, порою слышались голоса, но ни слова разобрать он не мог, и тут же, впрочем, оскудел душою к предугаданной странности. Что было странного, он и сам не мог бы себе признаться, и признаваться не хотел. Ш. недовольно косился на опрометчивого приятеля своего.

Дверь фургона двустворчатую Гальперин открыл с записной прибауткой, которою он коротышку в брезентовом балахоне угостил, навстречу ему поднявшегося.

– Вы тут не подрались? – Гальперин говорил с пресловутой своею безграничной гримасой.

– Мне положено двойное содержание за неудобство, – возражал коротышка и пренебрежительно пнул мертвое тело, обернутое шумною пленкой.

– Ты поаккуратней с товаром, – хмуро говорил Иванов из-за проворной спины Гальперина.

Коротышка сплюнул и соскочил на землю вблизи Гальперина. Полы его балахона распоясанного, будто улиссовы паруса, раздувались.

– Запоминай, – говорил Иванов. Коротышка переступал с ноги на ногу, впрочем, вовсе не пренебрегая наставлениями психолога. Иные слова угадывал Ф. как пустые обрывки без содержания.

– Десять минут, – говорил Иванов.

– Я дело знаю, – возражал коротышка.

– Пойдешь…

– Пойду…

– Знаешь, что говорить-то?

– А то!.. – огрызнулся он.

– Повторил бы все-таки…

– Ну хватит уже!.. – крикнул коротышка.

– Капюшон! – командовал Иванов.

Человечек хрюкнул, но безропотно капюшон натянул на свою ничтожную голову. После смотрел на психологов дерзким и бесполезным взглядом.

– Потом… – говорил Иванов.

– Я это уж много раз… – говорил коротышка и выступил вперед увесистым своим шагом.

– Вот, дурья башка, – говорил Гальперин.

– Десять минут, – довеском вдогонку говорил Иванов.

– Десять минут, – бормотал коротышка.

Он прошел мимо Ф., ни на кого не глядя, и беззвучно, одними губами, шептал какие-то свои серые мадригалы и заклинания. Ф. посторонился, пропуская человечка, и позволил тому не вступать на край развороченного тротуара. Коротышка с сутулою, но гордой спиной подходил к живым еще как будто и пыльным развалинам, брезгливо озирая работавших. Он шагал по твердой, морозной земле, как по безжалостной, смертоносной трясине, как по поверхности ртутного моря. Потом он еще постоял немного, огляделся бесцельно и полную грудь набрал густого, застывшего воздуха.

– Чем это ты так там увлечен? – спрашивал Ш. у бесплодного и безнадежного приятеля своего.