Текст книги "Непорочные в ликовании"

Автор книги: Станислав Шуляк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

8

Оказалось, что не так уж просто туда было добраться: пешком не дойти – об этом нечего даже думать, но стоило Ванде остановить на дороге какую-то машину и сказать, что ей нужно к крематорию, водители тут же, как один, отказывались. Женщина стала уже нервничать, что-то там происходило, в этом районе, но Ванда никак не могла понять, что именно. Наконец какой-то мальчишка с лицом повзрослевшего Гарри Поттера согласился; видно, он, как и Ванда, не слишком-то был в курсе того, что знали, может быть, все. Ванда с облегчением забралась в его потрепанный драндулет, и они поехали.

– Тебя в армию-то не забирают? – спросила Ванда, с мгновенной острой жалостью взглянув сбоку на худощавое некрасивое лицо мальчишки.

– Нет. У меня туберкулез. Запущенный… – отвечал тот.

Ванда вздрогнула.

– А что ж ты запустил?

– Сначала я долго не знал. А сейчас мне наплевать.

– Как не знал? Как можно не знать?

– А так. Просто кашлял, и – все!..

– Лечишься-то?

– А чем? Да и зачем?

– Так ведь умрешь.

– А вы – нет? – спросил мальчишка.

– Ну, может, попозже.

– А вы точно знаете, что попозже?

– Точно не знаю. И что ж теперь – вообще не лечиться?

Тот закашлялся. Ванда едва заметно отстранилась, хотя и презирала себя, что отстранилась, но все ж сделала это и стала смотреть в окно, справа от себя.

– Лечиться, лечиться, – наконец хрипло говорил Гарри Поттер. – Лечитесь, если хотите. Я же не мешаю никому лечиться.

– Извини, – сказала Ванда.

– Это вы меня извините, – только и сказал мальчишка, тяжело дыша, после минутной паузы. И капли пота усталого на мгновение на лоб его просочились.

– Ты хорошо водишь, – сказала Ванда, чтобы только хоть что-то сказать.

– Зачем вам в крематорий-то? Родственник, что ли? – спрашивал женщину собеседник ее молодой.

– Ты забыл. Сегодня не суббота. Я по делам.

– Ах да, – бесцветно согласился водитель.

– Я только заберу одну бумагу и поеду обратно. Так что, если ты хочешь заработать еще, можешь меня и подождать.

– Я не смогу. Мне ехать надо.

– Ну ладно, ничего, – согласилась Ванда.

– Я правда не смогу подождать вас.

– Я же сказала, ничего страшного.

– Если бы я мог, я бы подождал вас обязательно.

– Ты уже начинаешь немного нудить, – сказала Ванда.

– Извините, – сказал Гарри Поттер. Сказал, будто выдавил из себя, делая усилие только, чтобы не закашляться снова.

– А что там сегодня происходит, не знаешь? Почему туда никто не хочет ехать? – спросила Ванда.

– Сейчас узнаем, – пожал тот плечами.

За кладбищем начинался массив старых кирпичных пятиэтажных домов, улицы были пусты, Гарри Поттер ехал свободно и быстро, лишь изредка притормаживая на приметных выбоинах асфальта. По обеим сторонам улицы кустарник колючий теснился, грязью засохшей заляпанный. Серые полуоткрытые дворы казались глухими, бездонными и будто безжизненными. Чуть в стороне упруго тянулись ржавые трамвайные рельсы.

Дорога отвернула вправо, на переезд, и возле виадука стояла колонна гражданских машин, незамысловатых и обшарпанных, преграждая дорогу и автомобилю Гарри Поттера. Он остановился. Двое военных с расчехленными короткоствольными автоматами подошли к нему.

– Не двигаться! – сказал один и, посмотрев на сидящих, добавил чуть погодя: – Документы!

Мальчишка отдал права и паспорт. Военный сунул их в карман, не читая.

– Из машины! – сказал он Гарри Поттеру.

Тот вылез беспрекословно. Военный поставил его лицом к двери машины, и мальчишка руками оперся об нее. И тут же всем туловищем зашелся в приступе тяжелого кашля.

– Кто в машине? – спросил военный.

– Жена, – хрипло отвечал мальчишка.

– Чья жена?

– Моя.

– Твоя жена? – переспросил военный.

– Моя, – подтвердил мальчишка.

– Чем занимается?

– Спросите у нее сами, – задыхаясь, говорил Гарри Поттер. И сплюнул на асфальт перед автомобилем кровавый сгусток. – Если она, конечно, посчитает нужным вам ответить, – сказал еще он.

Военные, должно быть, что-то почувствовали, они посмотрели на кровавый плевок с брезгливостью и с уважением. Потом подошли с другой стороны к Ванде, неподвижно наблюдавшей за приближением военных.

– Кто такая? – спросил первый военный. Он из них двоих вообще, должно быть, назначен был для всех переговоров. Другой же и рта не раскрывал, хотя и смотрел неприязненно весьма.

– Ванда Лебскина. Я руковожу театром, – хладнокровно и с расстановкою намеренной говорила Ванда. Жилка на шее неприятно подрагивала у женщины, хотелось прижать ее пальцами и успокоить, утихомирить ее биение, но Ванда не сделала того.

Военные прошли назад, и в каждом их шаге сквозила угроза.

– Багажник! – снова командовал первый.

Мальчишка проворно извлек ключи из замка зажигания и шагнул к багажнику. Вооруженные люди брезгливо и без особенного интереса заглянули в багажник, практически пустой – лишь насос, домкрат, запаска и ничего больше. Наконец, первый военный отдал Гарри Поттеру его документы.

– Шпионы? – спросил еще он.

– Нет, – сказал мальчишка.

– Знаешь, что мы со шпионами делаем?

– Мы не шпионы, – повторил мальчишка.

– В машину и не двигаться! – коротко сказал военный.

Мальчишка забрался на свое водительское место и сидел, с минуту давясь кашлем, и вот уж не выдержал, и зашелся в долгом унизительном приступе.

– Ты молодец! – шепнула Ванда.

– Я струсил, – сказал он, и на глазах его – то ли от кашля, то ли от волнения недавнего – были слезы.

– Ничего, – сказала Ванда. – Я тоже струсила.

– Я больше, – возразил он.

– Мы оба в этом не виноваты, – подвела черту женщина.

Военные двинулись прочь, и тут, урча и громыхая многосильными своими дизелями, через виадук, в клубах едкого сизого дыма, проехали один за другим три тяжелых танка. Корежа асфальт, танки проехали мимо них совсем близко, так что даже слышалось тепло этих разгоряченных машин, и поехали дальше. Скосив глаза, мальчик взглядом застывшим наблюдал за танками в зеркале заднего обзора. Он был бледен, зол и молчалив.

– О черт! – сказала Ванда. – Черт!.. Черт!..

Потом им разрешили проезжать, и кавалькада автомобилей с видимым облегчением ринулась через виадук.

Здесь была окраина города, немногочисленные постройки – гаражи и склады – вскоре сменились пустошами с ивняком, осинником и прочей неказистой порослью. Потом начался перелесок, метров триста-четыреста тянулся он; потом они проехали по аллее, состоявшей из черных упругих статуарных лип, и вот уж остановились на площади неподалеку от крематория. Все сооружение располагалось на холме и состояло из нескольких построек, облицованных светлым пиленым известняком, с плоскою прямоугольной трубой над одной из крыш и иными деталями убранства, так что все вместе сбоку неуловимо напоминало «Титаник». Перед «Титаником» было два гранитных бассейна с мусором и прошлогодней листвою вместо воды, а подход к нему был вымощен серыми каменными квадратными плитками, в щели между которыми пробивалась старая сухая трава.

– Спасибо, – сказала Ванда. И полезла за деньгами в сумочку.

– Простите, – сказал ей Гарри Поттер. Ванда замерла. – Можно мне?.. Можно мне положить руку вам на грудь?

– Ты, что, идиот? – спокойно сказала Ванда.

– Только положить руку, и – все. Больше ничего. Вы не думайте… И я не возьму у вас денег.

– Проваливай, – сказала Ванда.

Мальчик вздохнул.

– Ясно. Вы боитесь, что я грязный? Что я заразный? – наконец, говорил он. – Ведь так? Я угадал?

– Нет, – сказала Ванда. И это «нет» чудилось отказом, беспрекословным и окончательным. Не стоило спорить с ним или еще выпрашивать что-то; мальчик смотрел пред собою вперед неподвижно.

– Простите, – сказал он.

– Зачем тебе это? – спросила Ванда.

– Не знаю, – сказал тот.

– Как мне это все надоело!.. – сказала женщина.

– Простите, – повторил мальчик.

– Ты извращенец?

– Нет, – сказал мальчик.

– Уверен, что нет?

– Уверен, – отвечал тот.

Ванда, сидевшая с раскрытою сумочкой на коленях, взяла левую руку мальчика и положила ее себе на грудь. Тот сидел, испуганный и взволнованный, осторожно касаясь напряженной ладонью женской груди. Он боялся пошевелиться и вспугнуть свои ощущения, лицо его сделалось красным и покрылось испариной. Мелкая дрожь сотрясала его худощавое неловкое тело.

– Спасибо, – мучительно прохрипел он и вдруг зашелся долгим приступом глубокого грудного кашля.

Ванда стряхнула с себя его руку и бросила ему на колени обещанные деньги.

– А теперь катись отсюда, – весело сказала она и вышла из машины. И больше уж не видела, и не задумывалась, что там стало с Гарри Поттером, плачет он или смеется, или, может, беззвучно сидит в своем потрепанном неликвидном автомобиле, смущенный, растерянный и пришибленный.

По серым гранитным плитам Ванда уверенно шагала в сторону крематория. Она положила себе назад не оглядываться и действительно не оглянулась.

9

Под знакомою аркой Ф. остановился на минуту. Триумфальною она не была, эта арка, а была самой обыденною, хотя и знакомой с детства его отдаленного. Он просто стоял и усталою грудью воздух вдыхал; ему хотелось быть всегда закосневших в простых движениях – в жестах рук, в мимике лица, в колебаниях души его оскудевшей, иссохшей, обезжиренной, во вздымании и опадании груди, подобных приливам и отливам на море. Точно ли он стал другим или остался тем же – этого он достоверно сообразить не мог, но что-то в нем все же, кажется, переменилось. Было так, как будто сторож в недрах души его заснул, и стало раздолье одним лишь святотатцам и прохвостам.

– Смысл человека равен имени его, равен званию его, равен дерьму его, – бесцельно сказал себе Ф.

Ф. во двор свернул и вот уж с замиранием сердца в разоренный серый флигель вошел. Хрустя подошвами на битом стекле, он поднялся во второй этаж. Картина побоища недавнего здесь была особенно удручающей. Дверь в одну квартиру была разнесена в щепки, в другую – с петель сорвана и заброшена взрывом в прихожую. Стены были посечены осколками, перила выгнуты, стекол на площадке не было вовсе. И вот штукатуркой вся лестница усеяна еще, будто первым снегом.

Третий этаж пострадал не так, на четвертом же, искомом этаже было чуть лучше, чем на втором. Дверь в тетину квартиру была выбита, поправить или восстановить ее, пожалуй, уже нельзя было. Ф. перешагнул через старые детские санки, застрявшие в дверном проеме, пожалуй, еще сам Ф. давным-давно, мальчишкой катался на них, и вот оказался в темной прихожей. Потом по коридорчику беззвучно прошел, дверь приоткрыл осторожно, белою краскою масляной крашенную, и в гостиную лишь заглянул.

Тетя лежала лицом вниз на паркете, и пол был в застывшей крови весь, как будто волокли по нему тело, истекавшее кровью, да так, наверное, оно и было. Битый старинный фарфор, опрокинутая мебель, растерзанная постель – все сразу приметил Ф.; должно быть, искали что-то и, может, сами не знали что. А нашли или нет – это уж Бог весть, только и подумал Ф. Он вернулся в прихожую и кое-как – как смог – приставил дверь, не закрывалась она, но была только прикрыта, и Ф. еще проход загородил принесенным креслом-качалкой, санками и листом фанеры – заднею стенкой от шкафа. Он так, разумеется, не укрылся ни от кого, но, если кто-то придет, он, во всяком случае, хоть это услышит.

В гостиной он поправил постель и посидел на покрывале, глядя на мертвую тетю. Прежде он не знал усталости своей, той, что была в его крови и в воздухе груди его, и в свете глаз его, и вот теперь усталость хозяйничала в нем повелительницею плоти. Но он все же поднялся, нашел в себе силы подняться, отправился в ванную комнату, отыскал там таз и ведро, обнаружил и ковшик, а горячей воды, разумеется, не было, он и не думал, что будет; об этом не стоило и мечтать. Он налил воду в ведро, поставил на кухне его на плиту, зажег газ; голубой огонек едва теплился, и вот-вот мог пресечься совсем.

Он из ванной зеркало старое, надтреснутое принес, положил рядом с собою и полотенце, потом, отлив из ведра немного воды, все еще почти холодной, стал осторожно бриться бритвой складною, опасной. Будто какие-то тяжелые живые осадки он стряхивал с себя, с каждым движением лезвия он чувствовал себя все более освеженным и помолодевшим. Он брился и усмехался против воли своей и едва даже не стал напевать; мертвая тетя лежала за стенкой, Ф. не забыл об этом, но и думать о ней особенно себе не позволял. Было немало на свете представителей рода человеческого, увлекающихся изобретением магической бессодержательности; им просто не удавалось встретиться, опознать друг друга, поговорить толком…

Закончив бриться, он снял ведро с водою с плиты и разделся донага. Таз он поставил на пол посреди кухни, отсюда он мог видеть часть прихожей и уж, во всяком случае, услышал бы все, что могло происходить в квартире. Хотя что могло бы произойти, если кроме него и мертвой старухи в квартире никого не было?! Быстро намылился Ф. и стал ожесточенно драить себе руки, грудь, спину, бока жесткой мочалкой. Потом он поливал на себя сверху из ковшика, и, когда потоки чуть теплой воды стали разбиваться о его голову и плечи, разбрызгиваясь по всей кухне, Ф. показалось, что он в раю. Рай этот здесь и сейчас, он в этой восьмиметровой кухне, в этом мягком мыле и в этой тепловатой воде, сказал себе Ф., и нужно было сначала всего лишиться, а потом обрести это хоть на минуту для того, чтобы это почувствовать. Пальцем он теребил у себя в ухе, вытряхивая оттуда мыльную воду, и тут вдруг загромыхало в прихожей. Ф. беззвучно выскочил из таза, подобрал свою одежду, схватил пистолет и изготовился к стрельбе, лишь набросив сверху на оружие что-то из своей одежды.

– Кто там? – крикнул Ф.

Были шаги, в кухню осторожно заглянул философ Нидгу, увидел Ф. и замер в дверном проеме.

– Это ты? – сказал он.

– Здесь прошли мои детство и отрочество, – сказал Ф., – а если ты снова пришел, чтобы торговать афоризмами, так я не покупаю.

– За мной сейчас приедет машина, и, если хочешь, я могу тебя куда-нибудь подвезти, – сказал Нидгу.

– У меня аллергия на все виды автопередвижения, – Ф. возразил. – И к тому же мозоли на заднице от мягких сидений.

– А ты красивый, – сказал философ, с завистью глядя на Ф.

Тот запустил в философа тяжелою мокрой мочалкой.

– Ты имеешь право смотреть на меня только философским взглядом, – сказал Ф. – А не взглядом кобеля подзаборного, – добавил он. И, вернувшись в свой таз, стал спокойно прерванное мытье продолжать.

– Я обходил границы своей временной родины и услышал, что здесь что-то происходит. И поэтому заглянул сюда.

– Стучать надо, – возразил Ф.

– Я стучал. Ты не слышал, – сказал философ.

– Это частная собственность. Здесь стреляют без предупреждения.

– Стреляют без предупреждения не только здесь.

– Видел? – спрашивал Ф., в сторону гостиной головою кивнув.

– Да, – соглашался философ.

– Это те, – спрашивал Ф. – которые делали здесь облаву?..

– Сейчас так бывает, – глухо говорил Нидгу, засунув руки подмышки, прохаживаясь по кухне и глядя перед собою в пол. – Сначала – облава, потом она заканчивается, машины уезжают. А за ними подъезжают другие, такие же точно. И делают все то же самое, только жестче. И крови больше. Обыватели сидят по щелям и не замечают подмены. Вся ответственность на первых, да и расследовать толком ничего не возможно: ну, перестарались немного ребята – время сейчас такое!.. Поди докажи потом!.. Явление и его симулякр следуют рука об руку. Сущность и ее оборотень неразличимы… Происходит необратимая взаимная жанровая узурпация…

– А ты откуда знаешь? – спросил Ф. Он вылил на себя остатки воды из ведра и, отфыркиваясь, стал не спеша вытираться.

Философ промолчал.

– А ты, собственно, куда собрался-то? – спросил еще Ф. – На свое большое блистание, что ли?

– Тебе легко быть ироничным. Я тебя понимаю, – сказал Нидгу. – Ты никогда не был в поле зрения власти.

– Ты сумел наследить, философствуя? – Ф. говорил.

– Все мои идеи переиначивают. Я согласен нести моральную ответственность за порядок слов, за качество эпитетов, но при условии соблюдения должной интеллектуальной модальности, – стал оправдываться Нидгу. – Мои парадоксы обращают в действия, в акции, а когда льется кровь, обвиняют в ней меня. Никто не понимает и – главное – не хочет понять, что парадоксы, софизмы и остроты обладают своей собственной духовной ценностью.

– Ну и куда ты теперь собираешься ехать?

– Есть такое здание вблизи центра города, – сказал философ. – А называется: Главное Управление Региональных Комиссариатов Внутренних Дел. – Он поймал губою несколько волосков из циничной бороды своей и сосредоточенно пожевал их. Молчание он также старался населить внутренней работой, подспудной и непредсказуемой. И он все время старался перехватывать у собеседника своего монологическую инициативу.

– Вот уж туда мне точно не нужно, – хмыкнул Ф.

– Мне тоже. Но и отказаться я не могу.

– Ты можешь исчезнуть.

– Нет. Для этого я слишком известен, – говорил философ.

– Ты можешь мне сказать, что здесь произошло? – говорил Ф.

– Я при этом не присутствовал.

– Но все-таки что-то ты знаешь, не так ли? Ты ведь можешь напрячь свою диалектику… или дедукцию?..

– Когда работали те, вторые, я был у себя наверху… ну, там… на чердаке. Они стали подниматься ко мне. Я уже собрался уходить и вдруг слышу за дверью: «Икрам, нас вызывают. Надо сматываться»…

– Что? – вздрогнув, переспросил Ф.

– «Нас, – говорит, – вызывают»… – повторил Александр Нидгу.

– Нет, не то. Имя!.. Ты назвал имя…

– Икрам, – удивленно говорил философ.

Ф. стал одеваться.

– Ну-ка, отвернись! – сказал он спокойно. – Хватит на меня пялиться!

Доллары да пистолет – ни то ни другое лучше бы было не видеть философу, сказал себе Ф. Дышать, рассуждать и мыслить, возможно, он предпочел бы в технике откровений, но присутствие философа, или вообще – постороннего, тому отнюдь не способствовало. А если и является в этом мире небывалое, так оно должно проговариваться шепотом или между делом, – сказал себе Ф.

– Ты тоже, – сказал Нидгу, – подозреваешь во мне то, чего на самом деле во мне нет.

10

Ванда вошла в застекленный вестибюль главного корпуса, довольно прилично сохранившегося с прежних благословенных времен.

– Здравствуйте. Вы к кому? – корректно спросил ее некий молодой человек, тут же подвернувшийся под руку.

– Ванда Лебскина. Школа Драматического Содрогания. К председателю Комитета, – сказала женщина.

– Вам было назначено?

– Да. На сегодня в послеобеденное время.

– Председатель принимает в центральном траурном зале, у него сейчас посетитель. Будьте любезны подождать несколько минут, я вас приглашу. Присядьте, пожалуйста, – негромким отчетливым голосом проговорил молодой человек, указывая на скамью возле прямоугольной колонны.

Ванда села на скамью. В вестибюле было опрятно и чисто, просторные коридоры вели в оба крыла здания – правое и левое, где также были траурные залы, меньшие размерами и более скромные убранством. Поодаль на скамьях сидели с прямыми неподвижными спинами прочие посетители, где-то были даже небольшие очереди, впрочем, в другие кабинеты, так что они совершенно не беспокоили Ванду. В углу зала была лестница, ведущая вниз, где располагались туалетные комнаты и два небольших зала для прощания, весьма строго – чтоб не сказать: сумрачно – отделанные; без окон, с низкими черными потолками и с тусклыми настенными электрическими светильниками.

Ванда старалась здесь все получше увидеть; когда я буду отсюда далеко, сказала она себе, возможно, я буду хотеть припомнить все это в мельчайших подробностях, вплоть до последнего блика на полу или на стенах. Стану ли я сожалеть о прошедшем? спросила она себя, нет, я не стану сожалеть, ответила себе тут же. Я всегда буду в моем настоящем, сколько бы мне ни осталось, сказала она себе еще. Хоть бы мне даже осталось всего несколько мгновений дыхания и света в глазах, я все равно буду в моем настоящем, сказала еще она. Но могу ли я верить себе теперешней? спросила себя Ванда, ей хотелось ответить утвердительно, она почти готова была отвечать утвердительно, но все ж таки отчего-то не торопилась отвечать. Значит, возможно, смыслом своим она будет не только в своем настоящем, но также и в своем прошедшем или в своем грядущем, ведь так?

– Председатель Комитета ждет вас, – сказал молодой человек, вежливо склоняясь над Вандой. – Я вас провожу.

Ванда встала и направилась за ним следом. Грудь женщины вежливо и сдержанно колыхалась.

Прежде она много думала и старалась представить, как она войдет сюда, должен ли шаг ее быть простым, или он должен быть полон достоинства, или – требовательным, или каким угодно еще, но он обязательно должен быть каким-то и, пожалуй, Бог знает каким; впрочем, все это были не те категории, которые поддаются анализу или описанию, и вот теперь она забыла все свои построения: она вошла, забыв мысленно взглянуть со стороны, каков был ее шаг.

Они были знакомы несколько лет – Ванда Лебскина и недавно назначенный новый Председатель комитета по культуре Игнатий Перелог.

Перелог встал из-за стола и шагнул навстречу Ванде. За спиною у него была стена из стекла, в отдалении чернел пустой и холодный лес с небольшою примесью темной мохнатой хвои. По залу расставлены были сосуды гигантские, керамические, причудливой формы с экзотическими растениями, пестролистными и диковинными. Здесь было много воздуха и пространства, и рабочий стол Председателя комитета Перелога и кресла для посетителей казались попавшими сюда случайно, зыбкими, ненастоящими.

– Ванда, Ванда, это ты – Ванда!.. – говорил Перелог, сияя, будто начищенная медаль на груди у ветерана. – Ты не поверишь, для меня всегда праздник, когда ко мне приходят люди искусства, подобные тебе.

– А я думаю, что ты должен нас всех ненавидеть, – отвечала Ванда тоже с приветливою улыбкой на лице. – Ходим мы всегда за одним… Проблемы у нас всегда одни.

– Когда у меня есть деньги, я готов отдать их любому, кто ни попросит, – любезно возразил Председатель, усаживая свою гостью и тоже возвращаясь на место. – Лишь бы он был талантлив. Но деньги, как ты знаешь, у меня бывают редко, – развел он руками с видимым сожалением. – В такие минуты я ненавижу себя за то, что я всего лишь чиновник, пускай и руководитель Комитета… И единственное, что я могу дать тогда вам, – это мою к вам любовь.

Ванда кивнула и помолчала мгновение, будто принимая или впитывая приветливые слова Перелога.

– Я так обрадовалась, когда узнала, что тебя назначили Председателем комитета… – говорила она.

– Нам всем сейчас нужно быть очень сильными. Меня иногда спрашивают о моей программе, и я тогда отвечаю, что в ней раскаленными буквами написано только одно слово: сопротивление!.. Мы должны сопротивляться распаду, мы должны сопротивляться оскудению. И когда я думаю о тебе, Ванда, я говорю себе: вот одна из немногих художников, по-настоящему способных к сопротивлению, – на лице Председателя было выражение отчетливой, недвусмысленной серьезности.

– Я подала заявку… – вставила Ванда.

– И она рассмотрена, – согласился Перелог.

– Я хотела бы, чтобы мы уехали как можно скорее. Список участников поездки я приложила. Боюсь загадывать, но наши гастроли могут оказаться весьма плодотворными. Восемь европейских городов, и в каждом по два-три выступления… Мои ребята встряхнутся, окрепнут и поверят в себя…

– А цель поездки?.. – вздохнув, бесцветно спросил собеседник Ванды.

– Какая еще цель? – недоуменно взглянула та на Перелога. – Цель у нас одна: гастроли!..

– Это я понимаю, что – гастроли, – нахмурился Председатель комитета. – Но ты представь себе, что будет, если одновременно все уедут на гастроли. Да еще в Европу. Нет, Европа, конечно, будет в выигрыше… А мы?..

– Что – мы?! Я ведь не прошу у вас даже денег! У меня есть договоренность с принимающей стороной. Мне нужно только формальное согласие комитета на зарубежную гастрольную поездку сроком на один месяц. Для чего я и подала свою заявку.

– Заявка была рассмотрена, и комитет постановил считать данную поездку нецелесообразной. Посему я вынужден выдать вам официальный отказ, – сказал Игнатий Перелог и снова постарался занавесить лицо свое улыбкой максимально любезной и непроницаемой.

– Как нецелесообразной? – вспыхнула женщина. – Какой отказ? Я ничего не понимаю. Кто подписал этот отказ?

– Бумагу подписал я. Но решение принималось коллегиально.

– Но у меня частный театр. Я вообще плохо понимаю, почему я кого-то должна о чем-то спрашивать.

– Но комитет входит в число его учредителей.

– И теперь один учредитель мешают другому учредителю наилучшим образом исполнять его функцию, так?

– Не мешает, – мягко говорил Перелог. – Помогает. Вы нужней здесь.

– Но, черт побери, ты посмотри, что происходит на улицах! Завтра любого из нас могут прикончить, и нас не будет вообще! Это, что ли, ваша помощь?!

– Мы все в одном положении, – нахмурился тот.

– Я не могу думать обо всех. Я могу думать только о себе и о своих ребятах, с меня этого достаточно.

– Ну… – развел руками Председатель. – Людям искусства не надо бы так думать и так говорить.

– Черт побери! – закричала Ванда. Потом, сделав усилие над собой, все же сдержалась. – Извини!.. – сказала она. И тихо прибавила: – Когда я подавала заявку, мне было сказано, что не будет никаких затруднений, что процедура рассмотрения носит формальный характер… Скажи мне… Скажи, что вдруг произошло? Что изменилось?.. Только не говори мне, я прошу тебя, не говори, как вы все, черт бы вас побрал, меня любите!..

Была долгая пауза; Перелог молчал, молчала и Ванда, молчали экзотические растения в сосудах, и кому-то нужно было первому нарушить молчание. Ванда уж сама хотела снова заговорить: объяснить еще что-то, или, быть может, упрекнуть в чем-то своего собеседника…

– Так все и было, – сказал, наконец, Перелог. – Мы обсуждали… Все были за… А потом…

– Что было потом? – прошептала Ванда.

– Потом все изменилось. Возникло другое мнение. Возможно, был телефонный звонок, это неважно…

– От кого?

– Этого я сказать не могу. И, честно говоря, не хочу. Может, у тебя есть какие-то невыполненные обязательства?.. Подумай.

– Какие обязательства? – раздраженно говорила женщина.

– Ну, не знаю… перед третьими лицами. Что-то пообещала и не выполнила. Или даже забыла… Может такое быть?..

– От кого был звонок? – спросила Ванда.

– Этого ты не узнаешь никогда, – твердо отвечал Перелог. – Забудь. Не было ничего. Не было никакого звонка.

– Когда состоялось рассмотрение вопроса? – спросила женщина.

– Сегодня утром.

– Значит…

– Решение окончательное. Поверь, так будет лучше для всех.

– Послушай… – медленно и тихо сказала Ванда и после помолчала немного. – Я заявляю, что у меня никогда ни перед кем не было никаких обязательств, о которых я бы забыла или не выполнила. Это я говорю точно.

Перелог смотрел на женщину, и на мгновение в лице его едва заметная мелькнула растерянность.

Ванда встала. Председатель комитета встал тоже.

– Ты просто не хочешь понять, – тихо сказал он.

– Хочу, но не могу, – возразила она.

– Еще одно, – сказал Председатель. Ванда задержалась. – У нас есть один небольшой фонд, из которого мы премируем наших наиболее достойных деятелей культуры. И мы сегодня приняли решение дать тебе премию в размере трех месячных должностных окладов. Это немного, конечно, но…

Ванда непокорно головою мотнула, давнее знакомство ее с Председателем комитета давало ей право быть дерзкой, давало ей право быть самолюбивой и неосмотрительной…

– Шли бы вы все с вашей премией вместе!.. – сказала негромко она.

– О'кей, – сказал Председатель. – Мы-то, конечно, пойдем. Но и премию тебе все равно дадим.