Текст книги "Непорочные в ликовании"

Автор книги: Станислав Шуляк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

17

Они воспользовались короткой передышкой, наехали чуть не на десятке машин, к тому же еще и сопровождение; словом, кавалькада вышла впечатляющей. Собственно, дела у них никакого не было, так просто, интересно было взглянуть, а то, что Ганзлий на совещании несколько раз возвращался к вопиющей ситуации захвата православного храма, было лишь очевидным поводом. Остановились за несколько кварталов, их встретили здесь два офицера из команды Драчнова и смущенные обилием высоких визитеров повели комиссаров дворами.

– Снайперы размещены на всех чердаках и крышах, – на ходу докладывал офицер как бы Драчнову, но, на самом деле, идущему рядом с Драчновым Коту. Был он известен благодаря его телевизионным расстрелам; в последнее время он вообще становился звездой, настоящей звездой. – Высунуться мы им не даем, но и для штурма у нас сил маловато.

– Отрезать свет и воду, и пусть сидят там пока не передохнут! – раздраженно бросил Драчнов. – А кто высунется – на месте укладывать!..

– Свет и вода уже отрезаны.

– Ждать результата можно до второго пришествия, – возразил Кот. – Попы себе ни в чем отказывать не привыкли, у них там запасов на полгода.

– А пить они святую воду могут.

– Надо применить газы и бронетехнику, – сказал кто-то из комиссаров, догоняя идущих впереди.

– И авиацию, – съязвил Кот.

– Черт! – крикнул тяжеловесный злой Драчнов. – Почему именно у меня случилось такое?!

– Потому что храм на твоей территории.

– Храмы есть на территориях всех комиссариатов, – возразил Драчнов.

– Твой все равно лучше.

– Очень остроумно!..

Кот, покусывая свои тонкие губы, молчал.

– Ну так что, – сказал один комиссар, – нам сегодня покажут что-нибудь?

– Сейчас, сейчас, – успокоил того провожающий офицер. – Еще два шага. Мы уже почти пришли.

Толпа комиссаров зашла вслед за офицером в парадную во дворе; громко топая, все поднялись на третий этаж по кривой черной лестнице, и один за другим зашли в квартиру с незакрытою дверью.

– Здесь наш наблюдательный пункт, – пояснил офицер. – Хозяев пришлось временно удалить.

В самой большой комнате с эркером находились несколько офицеров с радиотелефонами.

– Смирно! – звонко и ретиво выкрикнул кто-то, и офицеры встали навытяжку перед высокими гостями.

– Из этого эркера все хорошо видно, – сказал провожатый. – Но осторожнее, оттуда иногда палят без разбора.

Комиссары поочередно подходили к окну и, отодвинув занавеску, рассматривали уже обстрелянный и порядочно поврежденный храм. Видно и впрямь было все как на ладони.

– Где наши? – спросил кто-то.

– Заняты чердаки, крыши, подвальные помещения, – докладывал наблюдатель. – В храме три выхода: главный и два боковых. Все у нас под контролем – мышь не проскочит.

– Под контролем! – досадливо бросил Драчнов. – На месте топчемся.

– Ждем военных!..

– Военных! Неизвестно еще, кого они станут выкуривать!..

– В храме есть твои люди? – спросил Кот у Драчнова.

– Связь потеряна, – мрачно отозвался тот.

– А попы?

– Часть они отпустили. Часть сама там осталась.

– Много их там?

– Попов?

– Нет, этих…

– Человек сто. Или двести. И снайперы на колокольне. Главное, они хорошо вооружены!..

– А мы что, плохо?

– Причем здесь это?..

– А заложники?

– Прихожане – заложники. Ну, или эти… как их там? Молящиеся.

– Много их?

– Четыреста. Или пятьсот. Храм большой…

– И красивый!..

Лицо Драчнова сморщилось, будто от зубной боли или будто от лимона кислого сморщилось его толстое добротное лицо.

– А известно, кто такие?

– Кто? Прихожане?

– Нет. Эти.

– Какая разница? Экстремисты.

– Все равно, лучше бы знать, что за группировка.

– Работаем, работаем!..

– Заявлений они пока никаких не делали?

– Обычная политическая ахинея.

– Может, еще сделают…

– Все может быть.

– А красивый все-таки храм, – еще сказал кто-то.

– Восемнадцатый век!..

– А будет еще красивее.

– Не надо этого цинизма, – просил Драчнов. – И без того тошно.

– Можно из гранатомета разбить двери, а потом штурмовать.

– Но тогда необходимо хорошее прикрытие.

– Отвлекающий маневр.

– Одновременно со всех сторон!..

– Сколько своих положим!..

– А что ж, лучше как есть оставить?

– Нет, но, может, все-таки выждать. Пусть у них промеж собой разложение начнется. Пусть нервничают…

– Ну, как хочешь.

– Если ничего не делать – никакого разложения не будет.

– Тупик какой-то!..

– В голове у тебя тупик.

– Так что же мне все-таки делать?

– Долг исполнять.

– А заложники?

– Дело заложников умирать, – хмыкнули рядом. – На то они и заложники.

– Для того и захватывают!..

– Да.

– А наше дело – карать потом!..

– Кого?

– Оставшихся. Хотя живыми лучше не брать.

– Да. Станешь судить их, а тут их как всегда какой-нибудь крючок-адвокат и отмажет.

– Или по амнистии…

– Безобразие!..

– Ну, ладно, – подвел черту Кот. – Дело ясное! Будет совсем плохо – звони. Чем смогу помочь – помогу. – И, козырнув остающимся, к выходу направился. Другие комиссары, помедлив немного, тоже скучно потянулись за ним вслед.

18

Всю жизнь его стучали по голове предметами постылыми и нестерпимыми, и были долгие тяжелые проводы на вокзале, они повторялись раз за разом, он хотел прервать уже свою тягостную обязанность быть провожаемым и не мог, и вокзал был далеко, где-то на краю нынешнего серого тусклого света, и он был на вокзале, зачем он там был и куда собирался он не знал или всего лишь не помнил. Как было вырваться из этих объятий, как было освободиться от этих слез и вздохов, раз и навсегда, чтобы переменилось что-то и больше не мучило его своим однообразием и повторяемостью?! Все червяки были для него на одно лицо, и вот разнятся теперь между собою только длиной их безмозглого тела. Между тем ему, похоже, все ж таки придется быть начальством, и никак от этого не отвертеться, понимал он. Содом, Содом, город называется Содом, амебой бесформенной расползся над почвой, город и сам тоже – почва, стучало у него в голове, в извилинах его полумертвого или полупрозрачного мозга, он входит в совет города, и все члены совета называются содомиты, и он тоже содомит, а это уж совсем что-то странное, думает он, но его отвлекают, ему не позволяют на том сосредоточиться.

– Вставай, – говорила сестра. – Там тебе звонят.

Неглин машинально садится на диване, он еще там, в этом странном совете, он еще содомит, как и все остальные, это для него теперь привычно и необходимо, но ему все же не дают там оставаться. Разве ж он спал, разве ж он отдыхал хотя бы минуту, минуту жизни его заскорузлой, непредначертанной?

– Слышишь, что говорю? Иди скорее к телефону. Тебя вызывают.

Неглин мокрый от пота, растрепанный, идет в коридор, вспоминает мгновение, где у них телефон, и после берет тяжелую трубку.

– Фишка! – слышал он в трубке, казалось ему, что на весь коридор разносит сильная мембрана уверенный голос Кузьмы. – Дрыхнешь, чертяка? Давай, быстро собирайся и выходи. Через десять минут мы за тобою заедем. Дельце есть интересное. Ну все, бывай!.. – и трубку повесил на другом конце провода длинноволосый инспектор Задаев.

– Замуж бы выйти скорее, да никто меня не хочет, – сказала сестра, проходя мимо него. – Уехать хоть к черту, чтобы никого больше из вас не видеть.

– И нарожать детей-чертенят, – поддержал ее Неглин, вслед за сестрою на кухню входя, разбитый, полупроснувшийся.

– Уходишь сейчас?

– Ухожу.

– Когда?

– Через десять минут.

– Ты бы хоть умылся. А то, посмотри на себя, сам на черта похож.

– Воду дали?

– Я там тебе оставила каплю, – сказала сестра.

– И что мне делать с твоей каплей? – спросил Неглин.

– Мыться, – сказала сестра.

Неглин молча разделся до пояса, фыркая, отплевываясь и шумно дыша, стал растирать по лицу и телу воду, которую ему скупо поливала на руки сестра Алла. Чище он от того не стал, но холодная вода хоть немного встряхнула его.

– Как Машка? – спросил он, вытираясь.

– Спит, – ответила Алла.

– Пусть спит, – рассудил Неглин. – Это полезно.

– Ее-то тебе жаль. А меня кто пожалеет? – спросила сестра.

– Твой будущий черт, – хмыкнул тот.

– Я тебе брюки зашила, – сказала сестра. – И замыла. Но они еще не высохли.

– Ясно, – сказал Неглин. – Пойду в мокрых.

– Никакой благодарности.

– Я лишь констатирую то, что есть.

В комнате он быстро оделся, посмотрел, что там было нового или не такого, как всегда; впрочем, ничего особенного он не обнаружил: отец мычал и бурчал что-то невнятное, старшая сестра храпела за шкафом, Неглина передернуло – от отвращения ли? от обыденности ли? от того и другого, совокупно взятых? – и вот он уж вышел поспешно.

Алла сидела на табурете на кухне, просунув свои руки между тощих острых коленей, и курила дешевую мятую папиросу, сама сутулая, растрепанная, измученная, злая. Ей бы, может, поплакать над жизнью своей незадавшейся, неуклюжей, нелепой, но слез в глазах не было.

Бог не сочувствует тому, кто сам себе не сочувствует.

19

Кота с ними не было, ехали они на двух машинах, Кузьма сел на переднее сиденье, Неглин уместился сзади, где уже сидели два бойца спецназа. В другой машине, видел Неглин, тоже были двое бойцов. Кузьма казался возбужденным и собою довольным и губами своими все выделывал какие-то хитроумные коленца, и Неглин подумал, что тот затеял, возможно, какую-то авантюру.

– Ну что, кто скажет, что Задаев не молодец? – поминутно повторял длинноволосый. – А? Который день уже носимся, как угорелые, и вот Задаев выследил. А то ругают Задаева, пистолеты отбирают!.. Несправедливо! И ты, Неглин, тоже потом так и скажи комиссару, что несправедливо.

– Далеко еще? – спросил Неглин, чтобы прервать бахвальство Кузьмы.

– Да, вот. Приехали уже, – возразил тот. – Мы за тобой заехали, потому что ты рядом живешь. Да и с шариками в голове у тебя все в порядке.

Машины остановились за два квартала до нужного места, из соображений предосторожности. Оба офицера и бойцы вылезли из машин и пошли вперед. Вскоре им по дороге встретился щупленький чернявый паренек, который, увидев Задаева, кивнул тому и остановился.

– Ну? – бросил Кузьма.

– На месте.

– Черная лестница?

– Там тоже.

– Давно уже?..

– Около часа. Я сразу позвонил.

– Ну, все, – сказал Кузьма. – Перчику каюк!

– Да, – сказал паренек.

– Сейчас мы на место встаем, – сказал Кузьма пареньку, – и вы оба свободны. Во какие у меня наблюдатели! – самодовольно говорил он спутникам своим. Неглин машинально головою кивнул, соглашаясь.

– По-над стеночкой, – понизив голос, говорил паренек. – Чтобы из окон…

– Это понятно, – подтвердил длинноволосый.

Далее разговаривали только шепотом или объяснялись знаками. Двое бойцов остались у парадного входа с улицы, но заходить им пока Кузьма не велел, до своего возвращения. Остальные, прижимаясь к стенке, дошли до арки, а оттуда короткими перебежками добрались все до черной лестницы. Стали подниматься, и здесь по дороге им попался невзрачный мужичонка, чем-то неуловимо похожий на их паренька, быть может, отец его или дядя. Кузьма мужичонке и пареньку рукою махнул: валите, мол, отсюда. Те бесшумно ретировались.

На третий этаж поднялись, Кузьма указал на дверь квартиры, окрашенную в такой цвет, грязный и неопределенный, какого, наверное, и вообще не бывает.

– Чердак! – тихо скомандовал он одному бойцу. Тот на цыпочках стал подниматься наверх. – Неглин здесь, – говорил Кузьма. – Если появится – сразу глуши его, ничего не жди! Мы тут же появимся. – Хотел было еще что-то сказать Кузьма, но тут вдруг залаяла собака за дверью. Все встрепенулись.

– Черт, собака! – зло прошипел длинноволосый, и зашептал Неглину быстро-быстро:

– Если оружие у него – стреляй, потом разберемся! Так! Все! С Богом! Ты внизу, прикрываешь! – говорил он оставшемуся бойцу, и оба они побежали вниз, стараясь только не производить лишнего шума.

Проклятая собака все не унималась; Неглин достал пистолет и, если что – изготовился сразу стрелять. У него теперь ничего не болело, вернее, он не ощущал, что бы болело, он был в немалом напряжении, сердце разрывало его грудь, и стучало в ушах; никогда он не научится быть таким хладнокровным, как Кузьма, например, или как эти бойцы, сказал он себе, а всегда будет только подавлять страх и напряжение напущенными на себя злостью и небрежностью. Он огляделся и приметил все вокруг, выход из другой квартиры на площадке был закрыт наглухо, площадка ограничивалась лестничным колодцем, довольно широким, одним маршем выше и ниже, на площадках были окна, но достаточно высокие. Неглин взглянул на часы и заметил время, для отчета, возможно.

Все-таки, может быть, здесь была какая-то ошибка: например, в квартире никого нет, несмотря на донесения наблюдателей, или и был, да неприметно ушел, например, пока парень ходил встречать их; и тогда ничего и не состоится, думал Неглин. Ведь вот время идет, а ничего не происходит, и даже собака, побрехав немного, вроде стала успокаиваться, а был бы хозяин дома, так уж, наверное, продолжала бы того предупреждать о чужих со всею льстивой муштрою своего преданного собачьего сердца, говорил себе Неглин. Да нет же, точно Кузьма и наблюдатели его ошиблись; может, вообще не та квартира и не тот дом…

И тут вдруг грохот услышал он, далеко где-то, на другом конце квартиры, в другой парадной; должно быть, как обычно, дверь входную гранатой вышибли и теперь ринулись в квартиру или уже подбегают к ней. Дверь содрогнулась, штукатурка посыпалась сверху; Неглин слышал крики в квартире, топот, лай собачий остервенелый слышал Неглин, потом несколько выстрелов, один за другим. Он замер перед дверью, держа ее под прицелом. Он снова ощутил себя несмышленышем перед Кузьмою, например, или вообще всеми, кто служит давно и знает свое дело досконально. Дверь перед Неглиным вдруг ожила, и был скрежет за нею; должно быть, отодвигали щеколду или снимали запорный железный крюк. Неглин видел, что дверь открывается, бесконечно медленно открывалась дверь, показалось молодому человеку, высовывалась рука из-за двери, и в руке был тоже пистолет, и тут вдруг Неглин решение принял мгновенно.

Он налетел на дверь и всем весом своим придавил руку с пистолетом. Человек за дверью заорал, пистолет у него выпал, ударился о ступень и выстрелил, но пуля не попала ни в кого. Руку человеку вряд ли сломал Неглин, тот был силен, очень силен, он оттолкнул Неглина вместе с дверью. Неглин успел схватить того за одежду, выдернул человека из-за двери, здоровенного, небритого, черноволосого, страшного, и ударил его по голове рукоятью пистолета, раз, другой, третий… Человек обмяк на мгновение, но вдруг вздохнул и с новою силой пошел на Неглина. Он оттолкнул Неглина к перилам, которые зашатались под тяжестью их обоих, Неглин хотел стрелять, но небритый ухватил его руку и стал выкручивать ее, чтобы Неглин выстрелил в себя. Неглин слышал топот, к нему бежали на подмогу снизу и сверху, еще немного, и они не успеют, подумал Неглин.

Но тут дверь распахнулась снова, оттуда вылетел боец спецназа, за ним Кузьма; боец с размаха двинул небритого в висок и схватил его за руку. Кузьма налетел на небритого в такой ярости, какой Неглин у него не видел никогда. Одним движением он оторвал небритого от Неглина и нанес тому страшнейший удар в скулу. Он должен был себе руку сломать или тому челюсть, это уж точно, удивился Неглин. Перчик спиною и головой пересчитал все ступени до следующей площадки снизу. Тут его встретил боец и несколько раз ботинком заехал по почкам и по печени. Но Кузьма еще отнюдь в себя не пришел, он бросился вниз, одним рывком поставил Перчика снова на ноги, двинул ему снова с размаха в висок и по горлу и вдруг прижал того спиною к перилам и с силою толкнул.

Перчик попытался еще ухватиться за перила, когда был уже на той стороне, но не сумел и с воплем полетел вниз, в лестничный колодец.

Он не успел еще долететь до первого этажа и удариться грудью об пол, как шестеро ошеломленных и возбужденных мужчин уже бросились вниз. Перчик был живуч страшно; голова у него была разбита, и с позвоночником тоже, должно быть, было все ясно, но он еще пытался ползти. И тогда Кузьма, добежавший одним из первых, достал пистолет, и, еще никто ничего не успел сказать, выстрелил тому в спину дважды. Перчик дернулся несколько раз и затих.

– Зачем?! – заорал Неглин, сползая по стенке от внезапной боли и отчаяния. – Ведь он же!.. Ведь это же он!.. Мы ж его так долго!..

Кузьма обернулся к стажеру, и вид его был страшен.

– Я знаю, что делаю! – свирепо говорил он.

– Зачем? Зачем? Зачем?.. – едва не плача от обиды, повторял Неглин.

– Дурак! – сказал Кузьма.

– Я напишу рапорт!

– Пиши, что хочешь! – крикнул Кузьма.

Спецназовцы топтались на месте, ожидая распоряжений длинноволосого.

20

Когда Ванда приехала в театр, на улице было уже темно и тревожно, тучи со злою монотонностью мчались к западу, и луна покачивалась в небе, будто дырявая лодка на привязи. Женщина прошла через служебный вход и услышала третий звонок. Он имел свой собственный, особый голос, знала Ванда, он был не похож на другие звонки. За кулисами у арьерсцены она видела занятых в спектакле актеров, в костюмах и в гриме, Ванда подошла к каждому и обняла его или ее.

– Ребята, – сказала она. – Спокойно! Не нервничать! Вы все хорошо помните и все умеете. Мы много репетировали.

Все взгляды были устремлены на нее, они ждали от Ванды ответа, единственного, определенного и точного ответа. Потом, потом, отмахнулась она и постаралась улыбнуться ободрительно; улыбка, возможно, у нее не слишком-то вышла. Уж они-то хорошо знали Ванду.

– Ну? – наконец не выдержала одна актриса, Ольгою звали ее.

Ванда помедлила и головой покачала отрицательно. Разочарование отразилось в лицах ее питомцев.

– Спокойно, – снова сказала Ванда. – Еще не вечер. Еще не все потеряно.

Поверили те ей или нет – Бог весть; скорее, что и не поверили, да только что ж они все, даже вместе взятые, поделать могли?! Ничего не могли.

– Я пошла в зал, – сказала Ванда. – Начинаем.

В зале было человек тридцать пять или сорок, а могло бы поместиться двести, но и это было неплохо, ради такого результата можно было и потрудиться. Ванда села сзади, чтобы понаблюдать за зрителями и при необходимости бесшумно уйти. Заиграла музыка; вернее, и не музыка вовсе, а так – только вздохи, всхлипы и шепоты, и лишь иногда, нежданною и непрошенной, прорывалась мелодия, горькая и безнадежная. Поначалу было пиццикато контрабаса, иногда откликалась гитара дисгармоничным арпеджированным аккордом, потом над этой нераздельной и неслиянною парой повисла завеса двух валторн, долгая-долгая завеса, заплакал и закашлялся фагот, запели альты, потом резко и напряженно ворвалось искусственное электронное звучание, потом все рассыпалось, недавнее гармоническое согласие рассыпалось на осколки, и вдруг грянул жуткий, зловещий, душераздирающий хорал, от которого у всякого человека чувствующего и слышащего мурашки пробегали по спине, и волосы вставали дыбом. Беззвучно раскрылся занавес, и вот взорам зрителей открылась голая сцена, на которой были видны все обычные театральные механизмы и приспособления, те, что обычно стараются прятать при помощи кулис, падуг и задников. Театральная машинерия и была частью сценического оформления спектакля.

Потом появлялся человек в серой, будто больничной одежде, и серой она была не от скорби и не от грязи, но от великого смирения.

– В те времена, когда правители истребили будущее дней у рабов своих, – говорил человек, глядя в воздух, глядя в никуда, – когда дерзость городов превысила терпение державы, а в оной мятежи узаконились, когда человек говорил «да», держа в сердце своем «нет», и «нет», подразумевая «возможно», тогда рожден был на свет ребенок пола мужеского с двумя феллусами на теле его, и люди поняли, что Бог отвернулся от них. Смятение снизошло на плечи человеков, и руки их были в растерянности. Я был посторонним дней их неизведанных, я человек о двух руках, о двух ногах, и я призван свидетельствовать стук сердца моего, я птица, поющая на пепелище. Имя мое – HS, – сказал актер и написал это мелом на доске, единственно только и бывшей на сцене. – Я призван взирать, но не связывать, я избран содрогаться, но не рассуждать, я не тело, я нерв, я – один из рода проигравших, песнь моя – жалобы мои. Жили мы в доме сомнения, но кровля его обветшала, и стены его разрушились. И разбрелись мы, лишенные смысла, по дорогам беззакония, много нас, и мы одни, мало нас, и мы расточаем себя без счета… – говорил человек.

В зал потихоньку вошла Лиза и села радом с Вандою.

– Привет, – шепнула она. – Я все-таки сумела вырваться ненадолго.

Ванда кивнула ей едва приметно и отвернулась. Женщины молча следили за происходящим.

Печально запел хор, и на сцене появились еще актеры: совсем юная девушка (в пьесе ее называли Ритой) и молодой человек, игравший старика, еще женщина и мужчина, который потом оказался Рыжим. Был еще один, который говорил, что у него нет ноги, хотя обе ноги у него были на месте, но все ж таки иногда казалось, что у него и вправду только одна нога, с такими причудливыми ужимками, с такою страдальческой хромотой он перемещался; его звали Генрихом. И были еще двое соглядатаев, то ли из спецслужб, то ли они были дьяволовы посланники. Потом все они ехали на автобусе, который стоял на месте, и ехали они то через одну границу, то через другую, и на обеих границах они были свидетелями сцен насилия, ужасных, неожиданных и необъяснимых.

Вскрикивали засурдиненные валторны, бранились тромбоны сфорцандо, ворчали фаготы, будто пастушьи псы в непогоду. И скрипки пели пронзительно, остро, саркастически, недовольно.

Лиза сидела со сжатыми кулаками, ухоженные ногти ее до боли врезались в мякоти ладоней, но женщина этого не замечала. Она глядела на сцену, не отрываясь.

Потом все они, те, кто был на сцене, отдались некоему странному, аритмичному, завораживающему танцу, а хор опять пел печальную песню. Генрих, кажется, кому-то задолжал, давно, двадцать четыре года тому назад, и вот кредитор, невидимый и неотвратимый, явился за своим долгом. А у Риты (она сошлась с Генрихом) родился ребенок, на которого невозможно было смотреть без содрогания. Быть может, это только было местью жуткого хтонического кредитора. И вот все они, те, кто на сцене, собравшись в кружок, удавливают Ритиного ребенка подушкой.

– Если бы я была королем… – сказала себе Лиза. – Но нет, и тогда… совесть моя не была бы в ловушке…

Зрители стали перешептываться, удивленные, возмущенные и ошарашенные, кто-то свистнул, рассчитывая сорвать представление, но на него зашикали остальные, тот еще возмущался, потом встал и вышел из зала, хлопнув за собою дверью. Рассеянная улыбка мерцала на губах Ванды.

– Черт, опаздывают, – вдруг с досадой шепнула она.

– Что? – переспросила Лиза.

– Темп потеряли, – ответила Ванда.

– Ты потрясающая! – сказала негромко Лиза подруге своей.

Ванда поджала губы и покосилась на Лизу.

А они все танцуют, потом они устают от своей истории, пытаются разыграть другую, но и она не выходит также. Как и первая история не вышла у них; они знают это, они чувствуют это, но не могут тем даже озаботиться всерьез. Они будто машинально и непроизвольно существуют в потоках холодного времени. Странные существа без стержня, без должных оснований, таковы и есть люди, и те, кто на сцене, и есть самые обыкновенные люди, только лишь их заурядность и безосновательность показаны выпукло.

Потом был суд, саркастический суд, и судьею был Рыжий, он был глух, слеп и беспомощен, и им как марионеткою руководили двое соглядатаев.

– Ты все еще сердишься? – спросила вдруг Лиза.

– Нет, – ответила Ванда.

Она встала и стала проходить мимо Лизы, и Лиза задержала Ванду, коснувшись ее рукава.

– Прости, – сказала она. – Эта пьеса… Я забыла, как она называется.

– «Притчи мертвой земли», – ответила Ванда. И вышла из зала.

Лиза осталась досматривать. И был суд, и никто не был ни осужден, ни оправдан на этом суде. Все как-то само собой сошло на нет, и все персонажи казались растерянными, они не выполнили предназначения своего, они его даже не угадали. Но они так легки и беспричинны, что не могут надолго задерживаться ни на каких своих чрезвычайных обстоятельствах. И вот уж они беззаботно пьют чай на террасе деревенского дома, разговаривают, смеются и стараются не вспоминать о прошедшем. Впрочем, был это уже почти конец или даже совсем конец.