Текст книги "Непорочные в ликовании"

Автор книги: Станислав Шуляк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Ч а с т ь в т о р а я

1

Старуха, кряхтя и бормоча невнятно, вошла в помещение без окон, где всегда стояла зима, хотя без снега и без метелей. В последнее время она полюбила приходить в это угрюмое место, она лишь надевала пальто, обвязывала голову облезлым пуховым платком, включала в зале неоновый свет, а когда не было электричества, так – керосиновые лампы, садилась на стул и задумывалась о чем-то своем, о старушечьем. Здесь и дышалось-то по-другому, не сказать, чтобы легче или свободней, но как-то, пожалуй, правильней и надежней; старуха здесь начинала доверять своему дыханию и после, когда, поозябнув немного, она снова поднималась наверх, так чувствовала себя приободрившейся и помолодевшей. Здесь она черпала свою силу и свое хладнокровие, здесь был ее храм.

Перед нею на столах лежало несколько окоченевших тел, накрытых застиранными серыми простынями, и из-под простыней лишь шершавые бледные ступни бесполезно высовывались. Старуха скинула простыню с восемнадцатилетнего обнаженного тела Максима Перевалко, разбитая голова того была уже отмыта от крови, и на лице его темном застыло последнее его противоестественное недоумение. Несмотря на повреждения, тело молодого человека понравилось старухе, хороши были впалая грудь и плоский живот, выпиравшие кости – тазобедренная и ключицы – придавали фигуре Максима гармонические очертания почти уж оформившейся мужественности; старуха долго рассматривала гениталии, не тревожимая никем, потом провела пальцами по бедрам мертвеца и, вздохнув, накрыла тело простыней. Потом сходила за стулом, поставила его между столов, уселась тяжело и стала рассматривать Казимира, которого и прежде знала неплохо и видела часто.

Тот был будто живой, ехидство замерло в углах его непокорных губ. На лбу и переносице были у него застывшие черные ссадины. Старуха наклонилась к Казимиру, словно собираясь согреть его своим дыханием, и почувствовала запах тела, или ей только почудилось, будто почувствовала.

– Вот, – сказала старуха. Задумалась, губами пожевала в безмолвном оцепенении, стул скрипнул под старухой, но и сей звук не растормошил на минуту задумавшуюся старуху. – Я так и знала, что так выйдет, – говорила еще она. – Я и Лизе сказала: Казимира надо беречь. Таких больше нет. Но разве кто ж послушает старого человека? Они думают: что, если старый, так и помирай – одна твоя задача. Так, что ль?.. – встревожилась Никитишна. – Ты-то, поди, не считаешь эдак… Ты один был человек, с тобой поговорить можно было. Захочешь поговорить, вот непременно и вспомнишь о Казимире. А теперь – все!.. Нет тебя. И никто не хочет со мной разговаривать, ругаются только.

Никитишна замолчала. Где-то едва слышно капала вода; возможно, в другом помещении, однообразное отдаленное гудение компрессора нарушало застывшую здесь тишину. Старуха вздохнула.

– Нет, насчет Лизы, это я – ничего!.. – говорила Никитишна. – Она девка-то нормальная, добрая девка. Ты не думай… Что ж поделаешь, ежели жизнь такая?.. А где ее другую взять? Жизнь, она только одна. Это только говорят: переселение душ, переселение душ!.. А где оно, это переселение? Кто его видел? Нет никакого переселения. Так ведь? Ты, Казимирушка, теперь должен знать-то. Ты сейчас где? Ты здесь, аль отлетел куда? Рай-то, конечно, это выдумки, – и ребенку ясно. И ад тоже – сказки. А вот ничто – не знаю. Ничто-то пострашнее будет. А, Казимирушка? Ничто там или как? Молчишь. Раньше говорил, а теперь молчишь. Молчишь, когда говорить-то и надо бы… Ну что ж, тебе-то видней, конечно…

Старуха еще пожевала губами и почмокала. Она снова всмотрелась в лицо Казимира; ехидство будто еще отчетливей прорезалось на нем, неподвижность казимировых черт лица слегка пугала Никитишну, несмотря на искушенность ее немолодого сердца и опыт дней ее замысловатых.

– А ты бы, Казимир, только мне одной сказал, а?.. – говорила еще старуха. – Сказал бы мне, что там… А я уж никому переносить не стану. Нельзя – значит нельзя, я ведь понять могу. Я ведь не дура. Меня тут все за дуру держат, но разве ж дуры такие?.. Нет, не такие!.. Ну так что, Казимир, скажешь? Скажи, Казимирушка!.. – попросила старуха. – Ничто или что-то? А? Скажи только это. Ничто или что-то? Мы ведь с тобой были друзья, Казимирушка, так ведь? Скажи… – она смахнула пресную старушечью слезинку из уголка глаза ее усталого. – Скажи… – повторила она.

– Не что что-то… – невнятно сказал Казимир застылой своей грудью.

Никитишна вздрогнула и обернулась. У входа стояла Лиза и молча наблюдала за ней.

– Уже вернулась? – говорила Никитишна. – Как там твоя гимнастика?

– Опять сюда молиться ходишь!.. – недовольно говорила молодая женщина. – Совсем мозгов лишилась.

– Ничего не молиться, – возражала старуха, вставая. – А чего за мной шпионить-то, не понимаю?..

– Никто за тобой не шпионит. Иди, там психологи твои приехали. Зарплату просят им выдать.

Старуха поправила простыню на Казимире, вздохнула и, будто собака побитая, поплелась к выходу.

2

Нацепив очки, она долго листала тетрадь Гальперина. Она и без того знала все их последние заслуги, товара они в последнее время привозили достаточно, но все как-то выходило бестолково, много было порченого, причем по собственной их нерасторопности, но Лиза отчего-то терпела их, не говорила ничего; так что, вроде, и у Никитишны не было особенных оснований для придирок. Больше всего ее раздражал несуразный почерк Гальперина, торопливый и вычурный, он же ей казался еще нахальным и дерзким.

– Пишешь, как курица попой, – только и пробурчала она.

Гальперин, нервно похаживавший подле старухи, промолчал. Иванов угрюмо стоял у окна, смотрел через мутное, запотевшее стекло на двор и барабанил по подоконнику пальцами.

Гальперин, чтобы немного отвлечься, шагнул к двери раскрытой, желая поговорить с Лизой.

– Лизонька, – ласково говорил он. – Нам стало гораздо труднее работать без Казимира.

– А кто его укокошил? – гаркнула Никитишна со своего места.

– Не вмешивайся, – осадил ее Иванов.

– Хорошо, – равнодушно говорила Лиза, едва взглянув на Гальперина. – Я подумаю об этом.

– Подумай, подумай, пожалуйста, – льстиво попросил ее тот. И вернулся на место походкою своей осторожной.

Наконец, упрямая старуха закончила чтение, вооружилась калькулятором и стала считать.

– Шестнадцать единиц товара, из них одиннадцать пола мужескаго, три женскаго и два детскаго… – говорила старуха.

– Таблицу умножения-то не забыла? – мрачно сострил Иванов.

Гальперин, улыбаясь рассеянно, кивал головой, будто поддакивал.

– Одиннадцать умножить на восемьдесят пять, итого девятьсот тридцать пять; степень износа высокая – шестьдесят процентов, умножаем на ноль-шесть, – бубнила старуха.

– Как на ноль-шесть? – вскинулся Гальперин.

– Так на ноль-шесть: товар никудышный, безобразный – даже на запчасти не годится.

– Нет, на ноль-шесть я не согласен. Что такое ноль-шесть? Ноль-шесть это вообще ни в какие ворота не лезет! Иванов, скажи ей.

– Да, – весомо сказал психолог. – Ноль-восемь это еще куда ни шло. А уж ноль-шесть… – он посмотрел на Никитишну исподлобья.

– Ноль-восемь там и рядом не ночевало, – передразнила старуха. – Выходит пятьсот шестьдесят, – говорила Никитишна, взглянув на калькулятор.

– Лиза, Лиза, что это вообще такое?! – затараторил Гальперин, обращаясь к женщине, сидевшей за книгой в другой комнате с раскрытой дверью. – Я не понимаю, что происходит каждый раз. Это просто какая-то расовая дискриминация, иначе я это объяснить не могу.

Лиза флегматично взглянула на Гальперина.

– А что там всего получается? – спросила она.

– Еще не сосчитала, – отрезала старуха. – Меня все время эти сбивают. Надо их не пускать в комнату, когда я считаю.

– Да, конечно! Чтобы ты там что-нибудь в свою пользу приписала, – буркнул Гальперин.

– Трижды девяносто – двести семьдесят, – отмахнулась Никитишна. – И еще на ноль-семь. – Она записала несколько чисел на бумажке.

Гальперин простонал.

– Что детей, детей не везете? – укоризненно проговорила старуха. – дважды сто пять – двести десять. А за Казимира я бы вообще все с вас высчитала!..

– Ну ты! – крикнул Иванов от окна. – Ты давай тут… полномочия не превышай!

– Превышай не превышай!.. – возразила старуха. – Икрам вот, хоть и инородец, а товар такой везет, что взглянуть приятно.

– Не надо равнять его работу и нашу, – без запинки говорил Гальперин. – Наша функция социальная и адаптативная. А Икрам твой – бандит немытый.

– Ишь, слова-то какие выучил!.. Да толку-то от твоих слов? Итого девятьсот пятьдесят. Минус подоходный налог и отчисления в пенсионный фонд… Восемьсот десять, – решительно объявила наконец старуха.

– Нет, что бы ты не говорила, – говорил еще Гальперин, – а с этими коэффициентами я решительно не согласен. Лиза, это что за коэффициенты такие? Откуда они взялись?

– Дай им девятьсот, – брюзгливо говорила Лиза, на минуту отрываясь от чтения.

Старуха поджала губы, подчиняясь.

– А на бензин? – возвысил голос Гальперин.

– Никакого бензина! – крикнула старуха. – Слышишь, Лиза, какой это еще бензин может быть?

Лиза поморщилась.

– Мы что, пешком ходить должны? – Иванов говорил неприятным и злым своим голосом.

– А хоть бы и пешком. Вон брюхо себе наел какое!.. Аж висит на сторону!.. Смотреть противно.

– На бензин! – рявкнул Иванов.

– Мы не уйдем отсюда, пока не получим на горюче-смазочные материалы, – подтвердил и Гальперин, недовольно высморкавшись.

– Дай еще сто, – с досадою говорила Лиза.

– Господи, – вздохнула старуха. – Куда ж это годится?.. Это ж целая тыща выходит-то!..

– Не твое собачье дело! – говорил Гальперин, с достоинством принимая деньги. – Ты, Никитишна, когда-нибудь Юнга читала? Ученый такой был. Хотя где тебе Юнга читать!.. Вот ты вообще знаешь, что такое психотип? Скажем, есть психотип – холерик, флегматик, сангвиник и этот… как его? меланхолик!..

– Сам ты меланхолик! – огрызнулась старуха.

– А есть еще психотип – гнида. Вот ты и есть такой психотип, – говорил Гальперин, довольно потирая руки.

– Лиза, что это такое?! – возмущенно крикнула старуха. – Они же просто издеваются над старым человеком!..

В другой комнате зазвонил телефон.

– Да, – сказала Лиза. Голосом полным тотальной убедительности говорила она. Здесь уж она была в своей тарелке, на своем месте, ее никому было не сбить или не смутить. Великим профессионалом в искусстве смущения была сама Лиза. – Да. Я свободна. Я прошу вас быть со мной вполне откровенной. Расскажите мне, что вас беспокоит. Вы можете все рассказать мне. Я уверяю вас: то, что вы расскажете мне, будет только нашим секретом, нашим – вашим и моим. Моим и вашим…

Никитишна приложила палец к губам и замахала рукой на психологов. Те, взволнованные, на цыпочках вышли из комнаты.

– Да, – сказала Лиза. – Разумеется, я слушаю вас…

Раскрытая книга страницами вниз лежала на столешнице перед Лизой. «Отец Горио» потертым бледным золотом было оттиснуто на черной обложке.

3

– Ну чего суешься, когда никто не просит? – говорил Авелидзе, бинтуя Неглину ляжку. – Думаешь, так приятно мне тебя перевязывать каждые два часа? Делать мне больше нечего? Ладно-ладно, – успокоил он еще своего пациента, слегка похлопав того по здоровому бедру, – мне не трудно…

– Вроде, я еще на работе пока, – буркнул Неглин.

– «На работе»!.. – передразнил врач. – Все мы на работе. Ты раненый, а потому должен сидеть в кабинете – бумажки перекладывать, а не скакать, как козочка. Без тебя обойтись могут.

– Мне, что говорят, то я и делаю.

– Вот я тебе и говорю, что делать. Я и Борису скажу то же самое. Людей надо беречь. Тем более такого ладного мальчика, – говорил еще Георгий, посмотрев тому в глаза долгим взглядом и сжав рукою колено Неглина. Тот слегка отстранился. Тем более, что и перевязка уже была закончена.

– Спасибо, – сказал Неглин, одеваясь.

– На здоровье, малыш, – говорил невозмутимый грузин. Он оглядел молодого человека с головы до ног, и губа его дрогнула. – Давай-ка пока партейку в шахматы! Хочешь? – сказал он.

Неглин не хотел, но и отказываться не стал. Он боялся заснуть, прямо на стуле, сидя за доской шахматной, оставалось лишь тереть глаза, сжимать кулаки до боли, уговаривать себя и встряхивать. Впрочем, врач знал все их нынешние казенные обстоятельства, и его можно было не стыдиться. Он поставил на стол доску, фигуры на ней расставили в четыре руки; белые выпали Неглину, и он, не задумываясь, сделал стандартный пешечный ход с e2 на e4. Авелидзе отвечал кое-как.

– Ты в университете-то там у себя чем занимался? – спросил он, обдумывая какую-то свою первоначальную комбинацию.

– Я уже говорил. Математикой, – сухо сказал Неглин.

– Да-а, математика!.. Иксы, игреки!.. Синусы, косинусы!.. Математика сейчас никому не нужна.

– Да, – говорил Неглин.

– И физика тоже не нужна. И химия. И биология. И астрономия. Наука вообще не нужна. Ты физику-то тоже учил?

– Немного.

– Зря. Не надо было вовсе. А химию?

– Нет.

– Правильно. И не надо было. И биологию не учил?

– Нет.

– Хорошо. Никому не нужна биология. И наука никому. А мы вот та-ак!.. – протянул грузин. – Лошадку-то вашу и подберем!..

Неглин помрачнел. Он волосы ерошил, уткнувшись в мелькающие перед глазами фигуры.

– И искусства тоже совсем не надо. Театров там всяких, кино, балетов, опер… Ничего не надо. Только – телевидение, церковь, газеты!.. Телевидение, церковь, газеты!.. И все!.. Не согласен?

– Шах, – говорил Неглин. И на мгновение провалился в бытие иное, усталое, недействительное, на мгновение провалился Неглин.

– Как это – шах? – заволновался Георгий.

– Вот так – шах! – Неглин говорил, просыпаясь.

– Ну ты даешь! Мне – шах!.. Ну – математик!..

И вправду был шах, Георгий глазами по доске шарил, соображая, как ему поправить положение свое. Сгрудились фигуры белые напористые вокруг заносчивого его короля. После слышали шаги, и вот в кабинет вошли Кот и Задаев; Неглин, поморщившись от боли, встал со стула поспешно.

– Шахматишками балуетесь? – с ехидцею с порога Кот говорил.

– Видели, видели вас по телевизору, – говорил и Георгий, смахнув фигуры с доски. – Ты, Борис, у нас настоящей звездой становишься. Сексуальный символ!.. «Я не разговариваю, я действую»!..

– Сексуальный символ у нас – Неглин, – осклабился Кот. – Молодой, здоровый, красивый!.. Девушки перед ним так прямо сами на спину падают.

– Падают? – переспросил Авелидзе у Неглина.

Тот покраснел слегка и разозлился на себя от того, что покраснел. Ему хотелось дышать шумно и тяжело, чтобы сон не так нападал на него, чтобы усталость оставила его, говорил себе Неглин.

– Ну так и что же? – говорил еще Георгий с ожесточением наигранным, нарастающим. – Что ж вы совсем заездили свой сексуальный символ? Вон на парне лица нет, и с ног валится!..

Кот посмотрел на врача и на Неглина, потом снова на живого, разбитного грузина, поколебался немного и наконец решил:

– Так, Неглин! Свободен до вечера! И чтоб через минуту здесь духа твоего не было! Понял? А потом продолжим заниматься детским садом.

Неглин молча козырнул и понемногу стал складывать шахматы. Кузьма ухмылялся рассеянно.

– Брысь отсюда! – заорал Неглину Кот и даже ногою топнул слегка.

4

– Основное правило нашей игры… нашей теперешней трагической игры, – уточнила Лиза, – состоит в том, что вы не видите меня, а я не вижу вас. Вы слышите мой голос, я слышу ваш голос. И говорить мы будем ровно столько, сколько будет нужно. Сколько будет нужно, чтобы вы со спокойным сердцем положили трубку и хотя бы какое-то время не нуждались во мне или в ком бы то ни было еще. Но только я тоже прошу вас, постарайтесь почувствовать во мне человека, живого человека, со своими проблемами – зачастую не менее острыми, чем у вас, – со своими радостями, увы, весьма редкими… Со своей отдельной жизнью, уникальной, как всякая жизнь; бесцельной, как всякая жизнь…

Никитишна, благоговейно глядя на Лизу, беззвучно прикрыла дверь за собой, потом постояла еще минуту, будто прислушиваясь, и потихоньку побрела на двор. Психологов там уже не было, да Никитишна и не ожидала их увидеть. Опять поедут бузотерить, окаянники, сказала себе старуха и, сама не ведая, что творит, сплюнула пред собою на ступеньки, где теперь стояла.

– Да, конечно, когда нам плохо, мы можем прилепиться к кому-то: к священнику, к психологу, к собаке, к собственным воспоминаниям… – Лиза закрыла глаза, она сидела в кресле с трубкой, зажатой между плечом и скулой. – Но это лишь полумеры, – сказала она. – Полумеры человека, не способного выработать высшую суверенность сознания. В чем она состоит? – спросите меня вы. В том, чтобы не нуждаться ни в ком? Можно сказать и так. Но не это главное. Почему? Да потому что можно не нуждаться и в себе самом, и также в самом существовании. Правда, это не означает стремления к смерти. Впрочем, мы еще к этому, может быть, вернемся. Тысячи токов пронизывают наши тела: ваше тело, мое тело… Самых разнообразных токов… Токи радости, токи недоумения, токи обиды, токи дня вчерашнего, токи дня завтрашнего, токи тоски… Слушайте свои токи, старайтесь распознать их, старайтесь разобраться в них!.. Живите своей внутренней работой, радуйтесь ей!.. И знаете, в чем спасение? В том, чтобы жить мимолетными ежеминутными движениями. Чтобы вполне отдаваться им. Еще полчаса назад вы были полны депрессивными токами, вы не находили себе места. Потом вы вспомнили о телефоне. Вы долго колебались, позвонить или нет. Возможно, вы колебались не один день… Потом вы все-таки набрали номер, дышали в трубку и слушали гудки и свое дыхание. Вы ждали, вы трепетали, вы не знали, каков будет ответ. И вот вдруг: «Да, – сказала я, – Разумеется, я слушаю вас». Сказала я. И тогда вы сбивчиво стали говорить, вы торопились рассказать мне всю свою жизнь. Может быть, вы опасались, что я прерву вас. Хотя напрасно. Вы рассказали о своей сестре и о своем брате. О своем парализованном отце. О том, как вышли замуж, не по любви, и без особенного уважения к мужу… но и потом, по истечению нескольких лет, вы не жалели о своем замужестве. Ваши отношения были ладными и терпимыми, как сказали вы. А я отметила про себя эти ваши словечки. Так? Обыкновенная история. Вы рассказали самую обыкновенную историю, самую обыденную историю. Потом вы рассказали о гибели вашего мужа, о той пустоте, которая поселилась в вас после его гибели. Но и это, увы, – обыкновенная история для нашего времени. Уникальное начинается в тот момент, когда мы задумаемся о вашей жизни как о невероятной, нестерпимой случайности, игре невероятно зыбких, самопроизвольных обстоятельств. В самом деле: почему ваш отец встретил вашу мать, и та давняя встреча имела такие, а не другие последствия? А ваши дед и бабка? А более отдаленные предки? Почему появились на свет именно вы? Почему на свет появилась я? Почему миллионы людей, живущих на этой земле, делают именно то, что они делают? И почему последствия их делания столь трагичны? Столь ужасны, непредсказуемы и катастрофичны? Почему совокупный человеческий продукт столь омерзителен? И ведь вот где уникальность-то, если вдуматься, – говорила Лиза. – Она существует не сама по себе, но только в нашем восприятии. Наше сознание, наше восприятие есть логово уникального, есть его убежище. А вообще-то: человек – поле битвы уникального и обыденного. Подумайте-ка и об этом.

Лиза слышала живую тишину на другом конце провода, едва уловимое дыхание собеседницы своей слышала Лиза, она ощущала это молчание как разряжение, как бездну, как пустоту, в которую могли унестись все ее слова, ее энергия, ее душа, ее рвение, она отдаст им всем себя сполна, подумала Лиза, а после захлебнется опустошением своим неизбывным, печалью своей бесконечной; в сущности, я всего лишь великая мать, великая жертвенная мать, сказала себе Лиза, а мои клиенты – мои неблагодарные и жестокие дети, сказала себе молодая женщина, прикрыв только свои усталые глаза.

«Чего от меня хотят? Ведь я самый обычный человек», – говорите себе вы, – говорила Лиза. – «Мысли мои мелки, чувства мои обыкновенны». А почему, собственно, чувства ваши обыкновенны? Почему? – спрашиваю я вас. Ну хорошо, я не требую от вас никаких особенных талантов; в конце концов, не всем быть гениями. Но хоть чувствовать-то как никто вы уж потрудились бы!.. А? И этого не можете? Или не хотите? А собственно, какое вы имеете право быть посредственностью? Кто сказал, что вы имеете на то право? Разве для того призвали вас в этот мир в наше несчастное время? Для того? Отвечайте же, черт бы вас побрал! Отвечайте сейчас же! Отчего вы хоть чем-нибудь не отличаетесь от миллионов пообтесавшихся человекообразных обезьян, возомнивших себя господами сего ублюдочного мира?! Человек – существо полдороги и неопределенности, – говорила еще Лиза с неожиданным диминуэндо, она сама почти не слышала себя. – Умейте доводить дело до конца, – попросила еще она свою собеседницу, она почти умоляла ее. – Если вам плохо, научитесь заодно и презирать себя. Если презираете, научитесь ненавидеть. А если ненавидите, так попробуйте и полюбить… Если, конечно, получится, – говорила еще Лиза. – Старайтесь жить так, как будто вы не знаете, как живут миллионы других людей! Добивайтесь плодотворности вашей тоски и вашего отвращения! Будьте незаурядны в своих чувствованиях! Вы скажете, это невозможно? Вы не правы, уверяю вас. Я знаю людей, которым это удается. По крайней мере, нескольких… Пускай даже только одного. А если что-то может сделать один, это могут сделать и остальные. А еще помогают молитвы, – женщина молодая сказала собеседнице своей в трубку. – Я сейчас научу вас одной из них!..

Вот внутренне вздрогнув от некоторого внезапного ощущения, Лиза открыла глаза. Она подтянула к себе зеркало в костяной оправе, стоявшее на столе, и посмотрелась в него. Из амальгамы зеркальной глядело на нее скуластое лицо женщины, которой нет и тридцати. Лиза старалась увидеть в себе, в лице своем порчу или иные избранные дефекты, она опасалась, что это может проступить в ней внезапно, другие уже увидят это, а она еще не будет ни о чем подозревать. И еще она снова почувствовала запах. Тот был не вокруг, не вне, но внутри нее; хотя не изо рта, не из пищевода, это она знала точно; если б это было так, Боже, это было бы так просто, сказала себе Лиза. Но это было не так. Украдкою она поднесла ладонь ко рту, беззвучно выдохнула воздух и принюхалась к нему. Нет, не то. Здесь-то как раз все в порядке!.. Глаза темные с легким азиатским разрезом глядели на Лизу, брови прямые с точным дугообразным отлетом, нос без малейшего признака вздернутости, полные губы, узкий подбородок – никаких не было причин для беспокойства. Были ли умны эти глаза; быть может, они все же были умны! Впрочем, и здесь не виделось никакого изъяна. Лиза припомнила себя всю. Шею ее называли лебединою, кое-кто называл, а кто – это неважно! и дело было вовсе не в сравнениях, грудь ее была упругой и непокорной, вокруг сосков – блестящая, гладкая, темная кожа, потом живот, лоно, узкие бедра – все в ней было совершенным, не раз говорили ей, и это была правда. Но тогда откуда ж это беспокойство? Возможно, у меня начинается сверхъестественная болезнь, у меня начинается рак смысла, сказала себе Лиза, и нечистая его поросль со временем проникнет во все отделы моего существования. Я всегда на переднем краю сообщения с бедой человеческой, сказала себе Лиза, и они ожидают от меня силы, и они ожидают от меня спокойствия. Я понемногу проживаю ренту моей молодости и моей красоты, содержание дней моих скудеет все более заметно. Сказала себе Лиза.

– Молчите! – резко вдруг говорила она, на мгновение поперхнувшись воспрянувшим прилипчивым словом собеседницы своей. – Слушайте и запоминайте молитву. Вы помните о Ней, вы знаете о Ней, вы боитесь Ее, вы жаждете Ее, но никогда не называйте Ее по имени! Молитва: «Хорошая моя, единственная моя, Ты всегда впереди, приди же ко мне, стань рядом, стань за спиной, возьми меня, узнай меня, прими меня! Тьмою Твоею укрой, страхом Твоим задуши! Унеси меня в мир Твой причудливый, отними у меня все! Отними меня у себя! Жажду покоя Твоего неизбывного, жажду ласки Твоей материнской! Приди, приди же скорее ко мне!» Вы знаете, вы очень хорошо знаете, к кому обращена эта молитва, – твердо еще сказала Лиза.

Вот услышала слезы на другом конце провода, и гримаса негодования взошла на душе ее.

– Черт! – раздраженно говорила Лиза. – Эти ваши слезы!.. Для того мы с вами, что ли, болтаем битых полчаса?! Прекратите! Я не хочу этого слышать. Найдите себе другое занятие! Немедленно! Слышите?! Займитесь чем-нибудь!.. Съешьте что-нибудь!.. Съешьте творога!.. Есть у вас дома творог? Идите и купите. Да, прямо сейчас! Съешьте творога!.. – настойчиво говорила Лиза. – Может, хоть это вас немного утихомирит!..

На сей раз она не была, она нисколько не была удовлетворена и довольна собой. Одно утешало, что свидетелей, соглядатаев ее неудачи не было.