Текст книги "Непорочные в ликовании"

Автор книги: Станислав Шуляк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

24

– Я не понимаю! – закричал Неглин. – Не понимаю, зачем было нужно его убивать!..

Кот с рассеянной хищной улыбкой смотрел на стажера.

– Он был убит при попытке к бегству, – раздраженно говорил Кузьма. – Ясно тебе? При попытке к бегству! Мне вот только собаку жаль!.. Там собака была, – объяснил он комиссару. – Пришлось прикончить!.. А то на нас бросалась.

Кот, нахмурившись немного, взгляд перевел на Задаева.

– Какая попытка к бегству?! Он уже не мог никуда бежать! Ты же сам сбросил его с лестницы!

– А до этого он чуть не сбросил тебя!..

Кот замшело смотрел то на длинноволосого, то на Неглина, переменяя лишь избранный ракурс своего ядовитого созерцания.

– Ты специально меня поставил именно туда? Ты же знал, что я ранен!.. Зачем тебе это было нужно?

– Комиссар, – говорил Кузьма. – Вы видите, его надо в госпиталь. По-моему, он уже бредит!

– А когда вы уже появились…

– И спасли тебя, – вставил Кузьма.

– Зачем ты его сбросил с лестницы?

– Я не сбрасывал. Он сам прыгнул.

– Ты его толкнул!..

– Это он меня толкнул!..

– Но бойцы тоже все видели!..

– Они подтверждают мои слова.

– Не может быть! – залепетал Неглин. – Как они могут подтверждать то, чего не было?! Ты его толкнул! Он упал. Мы спустились. Он полз. Ты в него выстрелил. В спину.

– Я выстрелил в бегущего!.. И у него был пистолет.

– В ползущего!.. И у него тогда уже не было никакого пистолета.

– А раньше был?

– Раньше был! Но, когда он полз, уже не было!..

– Идиот! – закричал длинноволосый. – Как ты собираешься дальше здесь работать после сегодняшнего?!

– Не знаю, – сказал Неглин.

– Так! – решительно сказал Кот. – Вы оба все сказали? А теперь вы сядете и изложите все это на бумаге. А мы будем разбираться.

Неглин, пунцовый и злой, сел за стол и пред собою бумаги лист положил. Сел писать и раздраженный Кузьма. Человек он был практический, и попусту писать не любил ничего.

– Вас одних-то оставить можно? – осведомился комиссар. – Или вы друг друга перестреляете?

– Можно, – буркнул Неглин. Задаев не отвечал ничего, он только лоб морщил в размышлении над первою фразой.

Но комиссар не поверил; он выглянул в коридор и позвал какого-то случайно проходящего там офицера.

– Вот, посиди здесь, – сказал он. – И смотри, чтобы эти между собой не очень-то разговаривали. А то они уж слишком любят друг друга!..

Сказал комиссар Кот и вышел вон.

25

Здесь был парк, окраина парка; он одичал немного, ибо не благоустраивался давно. Серые сосны одни выглядели строго и нарядно, прочие же деревья ссутулились, поникли, пообтрепались, они стали будто бродяги и попрошайки. Между деревьев стояли несколько больничных корпусов в три и в четыре этажа, была своя котельная, столовая, банное помещение, прачечная.

В нескольких сотнях метров парк вдруг делался щеголем; здесь, за высокой помпезной оградой размещался овальной формы особняк, с террасами вокруг него. Он был, как замечали многие, похож на брошенную мексиканскую шляпу – сомбреро. Он был совсем другим, он был не то же самое, что и больница.

Правее больничного приемного покоя, в конце дорожки асфальтовой, во флигеле старого темного кирпича притулился гараж небольшой на четыре единицы спецтранспорта. Дощатые ворота гаража были раскрыты, горела переноска на стене, в глубине помещения стояли Лиза и Никитишна за спиною у той, и еще были двое – один помоложе, чернявый, жилистый и небритый, другой – более рыхлый и летами постарше, должно быть, помощник чернявого.

Фургон остановился метрах в тридцати, из него вылезли Иванов с Гальпериным, коротко осмотрелись психологи и пошли в сторону раскрытых ворот. Чернявый шагнул им навстречу, и вот он уж вышел на асфальт, за границу света. Иванов приблизился к чернявому, бережно обнял того и поцеловал в скулу его костлявую и небритую.

– Брат, – сказал он.

Чернявый обнял Иванова, осторожно, деликатно, и тоже поцеловал в скулу.

– Брат, – сказал чернявый.

Гальперин тоже обнял чернявого небритого человека, несколько раз легонько похлопал того по спине между лопаток, и поцеловал его в скулу, чуть-чуть даже ту обслюнявив.

– Брат, – сказал Гальперин.

Чернявый обнял Гальперина и тоже по спине похлопал, и даже ущипнул слегка, впрочем, вовсе не больно и не обидно, но скорее дружественно, шутливо и поощрительно. И поцеловал тоже.

– Брат, – сказал чернявый.

– Как редко мы видимся, – сказал Иванов со вздохом.

– Да, – говорил чернявый, – и это меня огорчает.

– И меня тоже, – подтвердил Гальперин.

– Надо бы чаще, – сказал Иванов.

– Да, – согласился чернявый.

– А я еще сегодня ему говорил, – сказал Гальперин, кивнув в сторону ученого коллеги своего, – что каждый день вспоминаю о нашем брате и друге Икраме.

– Точно, он говорил, – подтвердил Иванов.

– Я верю, – сказал Икрам.

– Мы все время вспоминаем нашего брата и нашего друга, – сказал Иванов.

– Я тоже каждый день вспоминаю о вас, – говорил Икрам.

– Завтра праздник, – вспомнил вдруг Иванов.

– Да, завтра праздник, – говорил и Икрам.

– Точно, – подтвердил Гальперин. Всегда легче соглашаться, чем прекословить, а Гальперин предпочел бы скорее впасть в уклончивость, двусмысленность и суесловие, чем стал бы возражать и настаивать на своем.

– Как редко теперь бывают праздники, – сказал Иванов.

– Так редко, что даже забываешь о них, – подтвердил Икрам.

– Это ужасно!.. – развел руками Гальперин.

– Хорошо бы встретиться завтра, посидеть, поговорить… – предложил Иванов. – Я вот все думаю об этом…

– Хорошо бы, – согласился чернявый. – Если только не будет много работы.

– Ох, работа, работа! – с тучным бакалейным вздохом говорил Гальперин.

– Нет, работа это очень важно. Нет ничего важнее работы, – сказал Иванов.

– Работа превыше всего, – кивнул головою Икрам.

– Да, – говорил Гальперин.

– А у нас для тебя есть подарок, брат, – сказал Иванов.

Икрам выразил лицом любопытство и заинтересованность.

Иванов залез к себе за пазуху пальто его черного, вытащил оттуда что-то и протянул это что-то Икраму. Чернявый сделал ртом какое-то туманное восклицание, возможно, восторженное.

– Вот, – сказал Иванов. – Настоящий черкесский кинжал.

– Старинной работы, – поддакнул Гальперин.

Икрам восхищенно рассматривал дорогой подарок. Он вынул кинжал до середины из его ножен, полюбовался лезвием, вложил обратно и, трепетно поцеловав оружие, засунул к себе в карман.

– У меня тоже есть для вас подарок, братья, – сказал он.

Психологи были неподдельно удивлены. Икрам сделал знак своему помощнику, тот вывел откуда-то невысокого бородатого человека, всего в синяках и ссадинах, запуганного и забитого, и подвел того к Икраму.

– Вот, – сказал Икрам. – Я слышал, что вы потеряли Казимира. Может, этот вам на что-то сгодится.

– О-о! Что он умеет? – спрашивал Иванов, рассматривая бородача.

– Болтать, – Икрам говорил. – Гнилой народ – философы, а этот тоже из них. Мне его отдали, а я отдаю его вам.

– Нет, – возразил Иванов. – Это нам как раз очень даже нужно.

– Да, – серьезно сказал Гальперин. – Очень ценный подарок.

Он снова обнял Икрама, и Иванов тоже обнял.

– Благодарю тебя, брат, – сказал Иванов.

– И я благодарю вас, братья, – сказал Икрам.

– Мы будем беречь твой подарок, – сказал Иванов.

– А я ваш, – отвечал Икрам.

Вчетвером они неторопливо отвели философа к фургону, Гальперин открыл дверь двустворчатую и коротко скомандовал:

– Вперед!

Философ Нидгу тоскливо осмотрелся по сторонам и полез в фургон, опасливо озираясь.

– Смотрите только, чтобы не убежал, – говорил Икрам.

– От нас не убежит, – решительно возразил Гальперин и захлопнул дверь за философом.

– Извините меня, братья мои, – сказал еще Икрам. – Сейчас мне нужно ехать. У меня еще срочная работа.

Иванов понимающе руку к груди приложил, прямо к самому сердцу, Гальперин приложил тоже, и оба они благодарно поклонились Икраму. Икрам поклонился психологам, и вот уж он и помощник его по дорожке к гаражу полуосвещенному шагают, оба со спинами прямыми, горделивыми, будто на высоком приеме…

Из гаража выехала машина Икрама и возле психологов притормозила на минуту.

– Вы бы еще к брату моему Ильдару заехали, – говорил чернявый. – Дело у него к вам имеется.

– Заедем обязательно, – говорил Гальперин.

– Можно сказать, прямо сейчас и поедем, – сказал Иванов.

Икрам рукою кратко махнул, и машина его с места рванула по узкой дорожке асфальтовой.

– Ну вот, – сказала Лиза Никитишне, – кажется, все довольны.

Старуха только сплюнула под ноги себе с отвращением. Была она неумна, невоспитанна, нетерпелива и бестактна к тому же.

26

– Сразу предупреждаю, что у меня сегодня сильно болит голова, – строго сказала Ванда, едва генерал вступил в прихожую.

– Головка, головка болит!.. – забормотал тот, улыбаясь глицериновою улыбкой.

– Не головка, а голова, – поправила его Ванда.

– А вот если эту головку я сейчас расцелую, – захихикал Ганзлий, потянувшись к женщине. – От пяточек, всюду-всюду и до самой головки.

– Пальто! – отрывисто говорила Ванда.

Генерал стянул с себя пальто, хотел было бросить его куда-то, может быть даже, и на пол, но повелительный взгляд Ванды заставил генерала повесить пальто аккуратно на вешалку. Ванда была ему здесь не прислуга и помогать не стала.

Ганзлий снова потянулся к Ванде.

– Так! – сказала она решительно. – Мы давно договорились, что ничего такого себе не позволяем! Не правда ли? Фу! А надушился-то!..

– Исключительно для твоего удовольствия, золотая моя!..

Ванда поморщилась.

Ф. был рядом, всего лишь за дверью, и уж, конечно, все слышал; ведь не глухой же он был, в самом деле. Женщина увела генерала в гостиную.

– Вандочка, – сказал Ганзлий.

– Не называй меня так!

– Вандочка, – упрямо повторил тот, – а посмотри, что я тебе принес.

Он вынул из кармана небольшой плоский сверточек серой мелованной бумаги, перевязанный розовой ленточкой. Там могла быть записная книжка или браслет, или еще что-нибудь. Ванда равнодушно смотрела на сверточек. Генерал стал развязывать ленточку, потом, загадочно и гадко улыбаясь, зашуршал бумагою, и вдруг из-под бумаги показались… доллары, пачка долларов толщиною почти в палец; впрочем, если и так, то скорее – в мизинец.

Ванда захохотала.

Ганзлий протянул деньги женщине, та не взяла, стояла, скрестив на груди руки, вся непроницаемая и неприступная; он подумал и положил деньги на стол. Он не был обескуражен, лишь немного смущен и все улыбался, и улыбался. Он улыбался и лицом своим одутловатым, и волосами прилизанными, и пальцами, короткими, дрожащими, и душными волнами его омерзительного одеколона.

– Это моей деточке, это моей госпоже, – сказал он.

– Внизу, во дворе, – сказала Ванда. – Кто там был?

– Не знаю, – плечами пожал генерал. Он не понимал, почему об этом стоит говорить. – Какие-то пьяные. Мои ребята их предупредили, они сразу смотались. – Вандочка, – сказал он. – Это все твое.

– Не называй меня так!

– Буду, – хихикнул Ганзлий. – Я непослушный мальчишка.

– Плетки захотел? – с угрозою сказала Ванда.

– Плетки, плетки!.. – радостно подтвердил тот. – Где твоя плетка?

– Моя плетка близко. Она очень близко. Она совсем близко. Она уже идет сюда. Вот она уже пришла… – говорила женщина. Будто бы она была змеею сейчас, говорила она так.

Генерал зажмурился, Ванда достала из-за диванной подушки короткохвостую плетку и со свистом взмахнула ею.

– Я злой, непослушный мальчишка!.. – взвизгнул генерал.

Ванда хлестнула того по спине плеткой.

– А ты знаешь, как я не люблю непослушных мальчишек? – вкрадчиво сказала Ванда.

– Да-да, я знаю, – залепетал тот.

– И ты знаешь, как я их наказываю?

– Не надо, не надо, не наказывай меня! – умолял Ганзлий.

– Да нет, я буду тебя наказывать, я вынуждена тебя наказывать, мне придется тебя наказывать. И я сейчас сделаю это!..

– Не надо, не надо, я очень боюсь твоей плетки!..

– И тем не менее ты осмеливаешься не слушаться меня?

– Я никогда больше не буду не слушаться тебя!.. – уговаривал тот.

– Ты же знаешь, что я тебе не верю.

– Поверь мне. Прошу тебя, поверь!..

– На колени! – крикнула Ванда.

Генерал послушно, с радостною готовностью бросился на колени.

– Что ты можешь сделать для того, чтобы я тебе поверила? – говорила Ванда.

– Все, что ты прикажешь!

– Покажи, как собака лает. Как она лает, когда видит свою хозяйку, свою госпожу? Ну?

Генерал зарычал и несколько раз гавкнул с некоторой, вроде, даже угрозой.

– Что?! – крикнула Ванда. – Ты мне угрожаешь?! Может, ты хочешь меня укусить?! – и огрела плеткою по спине на карачках стоявшего генерала.

Тот взвизгнул от боли и от восторга. И затявкал мелко и гадко, как наказанная описавшаяся болонка.

– Не слышу благодарности в голосе! – медленно и строго говорила Ванда.

Генерал заскулил тонко и жалобно и руками заскреб по полу, будто собака – передними лапами.

– Что за мерзкие звуки! – скривилась Ванда. – Нельзя же так пресмыкаться, даже если и боготворишь. Нет, – подвела она итог, – лаять ты не умеешь. И собакой ты быть не можешь.

– А можно мне?.. – начал генерал.

– Нет! – отрезала Ванда.

– Я только хотел поцеловать… твою очаровательную ножку.

– Что?! – возмущенно говорила Ванда. – Да как ты посмел?! Знаешь, кто ты такой после этого?

– Я… я – маленький бедный черномазый юноша, который забрался на ранчо неприступной белокурой миссис.

– Ах ты, жалкий черномазый! – сказала Ванда. – Как ты посмел забраться в мои владения?!

– О, простите, простите меня, мэм! Я только хотел взглянуть на ваших лошадей, мэм! Я очень люблю лошадей, мэм! У вас прекрасные скакуны, мэм! – бормотал генерал Ганзлий.

– Что тебе до моих скакунов, маленький черномазый разбойник? Признавайся, что ты хотел с ними сделать? Ты хотел их украсть?

– О, нет, мэм, нет! Я сам хотел бы быть вашим скакуном! Позвольте мне, моя госпожа, быть вашим скакуном!

– Я тогда буду стегать тебя плеткой до крови!..

– О, это замечательно!

– Я не буду ни кормить тебя ни поить!

– Я умру от голода и жажды на твоей конюшне, моя госпожа!

– Я отдам тебя живодеру, он сдерет с тебя шкуру и сделает чучело, – зловеще говорила Ванда.

– И оно будет стоять в вашем доме, моя богиня!.. И будет каждый день видеть вас, моя госпожа!..

– Ну, тогда вези меня!

Ванда села верхом на генерала, левой рукою схватила воротник его кителя, а плеткой в правой руке хлестнула того по заду.

– Я маленькая жалкая лошадка на конюшне неприступной госпожи!.. – восторженно крикнул Ганзлий и повез Ванду. Он проворно обежал вокруг стола два раза, припрыгивая и потрясывая женщину, будто он хотел встать на дыбы и сбросить свою прекрасную всадницу, но Ванда крепко и уверенно сидела на спине генерала. Она с силою огрела того плеткой два раза по бедрам, отчего тучный скакун ее сделался еще проворней. Он на карачках выбежал из гостиной и поскакал по коридору и просторной прихожей.

– Куда?! – крикнула Ванда, почувствовав опасность. Она с силой закрутила воротник генеральского кителя и начала душить своенравную «лошадку». – Назад! Я тебе не позволяла сюда! Назад! – крикнула Ванда.

Но было уже поздно. Генерал боднул головою дверь именно той комнаты, где прятался Ф.; дверь открылась, и блудливый скакун остановился на пороге, как вкопанный.

Ф. сидел по-турецки на неразобранной постели и, держа пистолет пред собою, метил генералу точно в голову. Ф. с пистолетом, не шелохнувшись, сидел. Правда, и Ванда была рядом, была совсем близко, но Ф. был уверен, что теперь-то не промахнется; ну, может, разве что ее слегка забрызгает кровью. Ганзлий вскочил, инстинкт самосохранения все же вытеснил собою их вожделенные игры, Ванда спрыгнула с генерала.

– Что?! Кто?! – забормотал Ганзлий беспорядочно. – Ты!.. Ты!.. – яростно крикнул он Ванде. И бросился к выходу.

– Пальто! – крикнула Ванда.

Генерал рванул с вешалки пальто, оборвав при этом петлю, и стал ломиться в дверь. Несколько мгновений не мог он справиться с замком.

– Подожди! – крикнула еще Ванда.

Генерал зарычал страшно, и наконец дверь открылась, и мужчина вывалился на лестницу. Ванда слышала топот и брань генерала и закрыла за ним дверь. О том, что же теперь будет, думать она не хотела, бесконечная усталость навалилась на Ванду, усталость и пренебрежение. Она обернулась к Ф., который стоял теперь в дверном проеме и прятал пистолет. Напряженный и хмурый Ф. и вместе с тем – знакомый, родной и великолепный.

– Откуда у тебя это? – спросила Ванда.

– Я, пожалуй, теперь тоже смотаюсь на некоторое время, – ответил (или не ответил) он.

– Деньги забери, – просила Ванда.

– Я еще вернусь, – сказал Ф.

– Извини меня, – сказала Ванда.

– И ты меня, – сказал Ф.

– Я такая, какая есть, – сказала она.

– Я тоже, – сказал он.

И были оба правы они, Ванда и Ф., и, быть может, снова не совпали у них азимуты их самостояния, и были они – он и она, и были они постояльцы беды, питомцы раскола, и были они – дети рассеяния.

27

– С первого и до последнего вздоха все – лишь растрата жизни моей невозлюбленной, – сказал себе Ф., в темноту выходя площадки лестничной. Ванда дверь закрыла за ним, но не стала запирать, сердце ее уж умерило свою работу тревожную, и стояла женщина у двери, прислушиваясь.

На лестнице и впрямь не было видно ни зги; вот Ф. дотянулся до перил и теперь уж, держась за них, мог он ногами ступени нащупывать и спускаться уверенно. Непревзойденная душа его изнемогала сарказмом; да, это так, но есть ли вообще что-либо бесполезнее и ненадежнее всех сарказмов, всех радостей, всех уверенностей и смыслов?! Ведь нет же, сказал себе Ф. А измена их, их пресечение – есть то, что точнее всего направляет нас по дороге тоски, сказал себе он. И тут что-то знакомое накатило на него, уже виденное, уже слышанное, уже чувствованное или то, что он мог бы только чувствовать или испытывать, или видеть во снах кошмарных или в катастрофическом бодрствовании. Услышал ли он сзади что-то? ведь нет же? дыхание услышал чужое или шаги? ведь нет же, или, разве, в последнее мгновение самое услышал, когда на него уже прыгнули сзади, а после удар был сильнейший в основанье затылка, там где тот соединяется с шеей, фейерверк полыхнул в глазах его, фейерверк катастрофы, он тут же оглох и с криком, которого сам же не слышал, по ступеням вниз покатился.

И не было ничего, ни души его, ни смысла, ни слова и ни мира, ни дыхания его и ни содрогания, а вот еще контурная карта его настоящего, его заурядного или обыденного… впрочем, и на ней не было ничего. Будто сухие жгучие искорки ползли по краям тлеющей бумаги, быть может, пропитанной селитрой, какою еще селитрой? не той ли самой селитрой?.. но и это, вероятно, ему только лишь привиделось… Мир, возможно, еще вскоре вычеркнет его из реестра его (мира) бесчисленных неосновательных правообладателей. Потом, позже, через много лет или много поколений, когда он снова себя ощутил, он попытался ползти, а подняться он даже не пытался, но враги его и обидчики его, они все еще были тут.

– А у него-то в кармане, оказывается, пушка была, – говорил один из них. Говорил один из его черных обидчиков.

– Видать, не простой, – говорил другой из обидчиков, сверху вниз на Ф. глядя. Сквозь пелену болезни слышал лежащий или ползущий человек их странные и случайные голоса.

– А нам, Икрам, простые-то редко попадаются. Не то, что этим двум дуракам, – говорил первый.

– Ну ты! – одернул Икрам помощника своего. – Только я могу их ругать. У тебя нет такого права.

– Больше не буду, – отвечал тот.

– Нельзя здесь задерживаться. Мотать надо, – Икрам говорил.

И снова был фейерверк в голове Ф., в глазах и в затылке, не то, что прикрыться он не сумел, когда Икрам ногой ему с размаха по шее заехал, но и пошевелиться не смог бы, если б убивали его. Потом он не видел и не слышал, и вообще не было его. Ни здесь и ни где угодно еще не было Ф.

Икрамов помощник склонился над ним, и вот уж коробочку черную пластмассовую из кармана тянет.

– Ты что, укол собрался делать? – Икрам интересовался у помощника своего. – Ты же в вену не попадешь.

– Если ты мне посветишь – так попаду, – возразил тот.

– Делай большую дозу, но внутримышечно.

– Того эффекта не будет, – усмехнулся человек, готовясь к инъекции.

Икрам стал светить фонариком карманным, помогая помощнику своему. Тот на коленях стоял, склонившись над Ф.

Ванда, будто ужасом парализованная, слышала из-за двери крик Ф., и звуки ударов и голоса мужчин, ей хотелось открыть дверь и крикнуть: «Что вы делаете? Прекратите! Сейчас же прекратите!», – хотелось крикнуть Ванде, но тогда – смерть, верная смерть, и не будет спасения, знала она.

Наконец игла вошла в вену, брызнуло в кровь какое-то сомнительное обморочное лекарство, и Ф. был недвижен, будто мертвец. Икрамов помощник спрятал шприц обратно в коробочку, встал с коленей и волоком потащил беспомощное тело Ф. вниз по лестнице. Каждую ступеньку со стуком сосчитали ботинки Ф. по дороге, по его неосознанной дороге. Икрам спускался следом победителем.

Дверь входная внизу хлопнула; Ванда погасила свет во всех комнатах и осторожно, из глубины гостиной, смотрела во двор. Она видела, как двое тащили Ф., она не знала, что сделать, что предпринять, она особенно остро ощутила теперь всю бездну своего одиночества и беспомощности. – Я одна, я всегда была одна, я всегда буду одна, – сказала себе Ванда. И вдруг вспомнила.

Она вытряхнула из сумочки своей все на стол, рядом с деньгами генерала Ганзлия, отыскала среди ее содержимого маленькую записную книжку с бронзовыми уголками и стала лихорадочно листать ее. Нужная запись отыскалась не сразу, какие-то бесполезные бумажки высыпались из книжки, и вот Ванда нашла… Глядя в запись, быстро отстучала пальцами номер на аппарате, потом ожидание было бесконечное, невыносимое, томительное… И вдруг:

– Я слушаю вас, – голос женский, знакомый и привлекательный, быть может, но теперь Ванду передернуло от этого голоса. – Говорите же!.. Слушаю!..

– Лиза! – крикнула Ванда. – Черт тебя побери, Лиза! Кто ты такая?! Ты слышишь меня?

Миг узнавания. И тон меняется, тон теплеет, одушевляется и еще черт знает что происходит с тоном.

– Ванда. Что с тобой?

– Кто ты такая? Что ты играешь мной и всеми нами, будто куклами?! Чего ты добиваешься? Зачем тебе это все? Зачем тебе мы?

– Ванда, – сказала Лиза, – я рада, что ты все-таки согласилась с моим предложением.

– Черт побери! Ты можешь как-то повлиять на то, что происходит? Ты можешь изменить то, что происходит?..

– Могу, – сказала Лиза.

– Почему вокруг меня так много происходит всякого?

– Ничего страшного. На тебя всего лишь обратили внимание. Ведь ты же этого хотела?

– Что?! Кто обратил внимание? Что я должна делать? Скажи! Что? – кричала Ванда в телефонную трубку.

– Все очень просто, – спокойно сказала Лиза. – Тебе нужно одеться и спуститься вниз. Тебя никто не тронет. А на улице тебя ждет автобус, он тебя отвезет, куда нужно. Совсем немного, как видишь.

– А остальные?.. А наши ребята?.. Как же остальные? Ведь для выступления нужны и они!..

– Ты не поняла, Ванда. Все они давно уже в автобусе. И ждут только тебя, – говорила Лиза.

Ошеломленная женщина молчала минуту.

– Лиза, – наконец говорила она. – Но ты ведь сказала, что выступление завтра… Что-то изменилось?

– Извини, Ванда, – ответила только та. – Но ты забыла, что завтра начинается в двенадцать ночи. Ты еще взгляни, пожалуй, на часы, родная моя, хорошая моя, – сказала ей Лиза.

Машинально Ванда глаза перевела на часы стенные в форме избушки, висевшие высоко над диваном.

Было уж двенадцать, всего без пяти минут.

– Ну что, Ванда, ведь ты же будешь умницей? – спросила Лиза. – И ты ведь не будешь сердиться на меня? Ты никогда не будешь сердиться на меня? Не так ли? Скажи мне, ведь правда?..

Женщина не ответила.