Текст книги "Непорочные в ликовании"

Автор книги: Станислав Шуляк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

7

Разговор распался, да и мотор заглох, и машина остановилась наискось в скрытной дорожной колдобине.

– Я когда-нибудь рехнусь из-за этих свечей, – буркнул в сердцах водитель, орудуя ожесточенно ключом в замке зажигания. Будто разломать он старался предательское устройство.

– Ты уже рехнулся, – возражал длинноволосый.

– На этих свечах можно съездить на тот свет и обратно, – невозмутимо говорил комиссар. – А если мы каждый раз будем наблюдать такие истерики, мне придется сказать, чтобы заменили шофера.

– Ну ладно, – огрызнулся тот. – Я, наверное, сам знаю.

Все сидели и слушали мертворожденный скрежет стартера.

– Ну и долго ты еще над нами собираешься издеваться? – осведомился Кот с ядовитым блеском его надсадного голоса, и, едва он это сказал, машина дернулась и потащилась вперед неуверенно и как будто прихрамывая.

– Вот, – сказал комиссар, – теперь можно и закусить. – И пихнул водителя в его злую спину, – а ну-ка подай там мне мой чемоданчик.

Тот отдал комиссару чемоданчик с переднего сиденья, комиссар нащупал пальцами потайную кнопку, и никелированный замочек будто брызнул под вожделеющим взглядом Кота.

– Господи, – думал Неглин с тоскою, – помоги мне пережить все это дерьмо! – он постарался незаметно отодвинуться в сторону и уткнулся лицом в стекло.

Кузьма сидел прямой, как жердь, беззвучно сглатывая слюну и неподвижно глядя прямо перед собой. В манипуляциях комиссара угадывалось что-то из детства, что-то от праздника, от сочельника, от ожидания подарков, от восторгов или разочарований, ложащихся на память неизбывными и щемящими заметами, от сочельника, приносящего золоченые плоды с привкусом отвращения. Неглин припомнил мать, ее вросшие ногти на ногах и оттопыренные лодыжки, запах карбонада и зефира в шоколаде, припомнил старших сестер своих, еще девчонок, припомнил отца своего, молодым и сильным; ничего этого не осталось, и более никогда быть не могло, сколько бы еще не привелось ему думать и дышать, сколько бы еще, стыдясь и недоумевая, ни ощущал себя он, Неглин.

Из чемоданчика пахло непостижимо, умопомрачительно, и из пространства этого запаха комиссар извлек плоский сверток, обмотанный шумным станиолем. После, будто мумию из пелен, руки комиссара извлекли из станиоля огромный бутерброд из четверти белого батона и широкой пластины упругой, как обритое собачье ухо, ветчины.

– А чего вы собственно отодвинулись? – буркнул комиссар. – Мне между вами тепло.

С любовным беспокойством взирал он на свою скоротечную трапезу, наслаждаясь уже глазами и раздумывая, с какой стороны возможно подступиться к такому шедевру. И изрядно помучив себя, истекающий слюной комиссар наконец припал зубами к твердому бутерброду. Оргиастическое сопение его набатом отзывалось в ушах всей полицейской своры.

– На-ка, выкинь, – протянул комиссар Неглину скомканный станиоль с убийственным запахом ветчины, Неглин отворил дверь машины и вышвырнул обертку, мечтая и самому выскочить за той вслед.

– Ну так что мы станем делать с этим детским садом? – устало говорил Кузьма, отвращение затаив на дне своей полунатужной беззлобности.

– Ты уж сделаешь!.. – икнув, отвечал комиссар. – Только и знаешь, что на своих цыганах выезжать.

– У каждого свои методы, – оспорил начальника своего длинноволосый.

– Методы методам – рознь.

– Куда едем? – вставился в разговор водитель своею неизменной спиной.

– В комиссариат, – отвечал Кот, блеснув стеклами вблизи подслеповатых глаз его. Вздох облегчения. Прибавили газу.

8

Возможно, было уже самое что ни на есть трагическое время суток, или только еще неумолимо приближалось оно; во всяких сутках есть свое трагическое время, но люди порой не замечают его, не способны замечать его, оттого ли, что увлечены своими мелкими обыденными обстоятельствами, оттого ли, что сами мелки и понять не способны трагического времени суток, оттого ли, что попросту спят…

Забрезжило холодной рассветною просинью, когда двое вышли к дороге; он деловито девицу в талию к машине подтолкнул, обошли спереди, и увидел он Ф., сидевшего в проеме раскрытой двери с ногами на почве.

– Это Ядвига, – усмехнулся Ш. – И к тому же привет от мамаши.

– Ну да. Познакомились, значит? – с отпечатком язвительности на губах его бледных, бескровных Ф. говорил. Поднялся пружинисто, будто бы к ручке припасть, но шагом внезапным к Ш. подскочил, левой отвлек, а правой всем весом своим в сплетение заехал, потом двумя сразу сверху добавил, и покуда приятель его на землю валился, ногою по голове съездил на десерт. Ш. в кювет отлетел, но сознания не потерял и зарычал страшно, со звериной обидой, Ядвига взвизгнула и бежать бросилась, Ф. еще раз налетел, движение лежащего упредить желая, в карман потянувшегося за ножом.

– Брестский мир, падла!.. – прохрипел Ш., закрывая руками голову. – Да здравствует историческая справедливость!

После помог приятелю подняться и даже собственноручно отряхнуть того не побрезговал; за одного битого двух небитых дают, сказал себе он; оба они были недоносками фальшивого смысла их и рассуждения, а великая миссия безжизненности их была только их миссией, и ничем другим более, кроме того. Иногда не возможно было удовольствоваться даже противопоказанной догадкой о назначении своем и мире, тогда текущее время обезоруживало их анфиладой сомнений и иного еще недостоверного.

– Тебе плечо друга подставить, или так дохромаешь? – спрашивал Ф. с неизменностью точной заботы.

Было полнолуние, Ш. оттого так и ожидал всех неприятностей зараз на свою голову. Они и со смертью были партнерами, хотя и разделенные, несомненно, исключительною дистанцией самоосуществления.

Водрузившись на место свое, Ш. только головою потряхивал, силясь унять подступавшую тошноту утробы его и глазное мелькание. Должно быть, сотрясение безмозглости, говорил себе Ш., больною грудью своею дыша с расторопностью ускользающей жизни.

– Ты у меня, сука, на счетчике сидишь! – хрипло и беспрекословно выкрикнул он. – Жить будешь до первого моего припадка!

Ф. сам дивился хладнокровию своему и философскому своему гротеску.

– Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос… – Ф. говорил.

Но Ш. в изнеможении бессилия своего не слишком любопытствовал обещанной притчей.

– Отчего ты так не любишь родину, Ф.? – спрашивал он, мотор заводя движением полуотчаянной десницы его. С филигранной бравадой бесцветности только спрашивал Ш.

– Может, тебе еще что-то на бис исполнить? – с недвусмысленной окраскою голоса Ф. возражал. У них было акционерное общество кликушеского типа, и все соперничества в сарказмах были лишь потугами стяжания их надмирного капитала.

– Чтоб ты пил мой пот, чтоб ты алкал моих экскрементов!.. – вскоре сказал еще Ш., уже вполне успокоившись.

– Возможно, меня вполне устроит такое гастрономическое разнообразие, – отозвался лишь Ф.

Рассвета становилось все больше, автомобиль их поминутно клевал носом, едва не замирая перед размывами холодных луж в укатанном грунте. Ш. сделался бережлив и рассудителен как никогда, он и сам удивлялся теперь неимоверной своей сдержанности. Потом они видели угловатый костлявый тепловоз, тащившийся по темным рельсам на приземистой насыпи.

Ф. указал на тепловоз пальцем.

– Где-то здесь, должно быть, – Ф. говорил.

Но Ш. и сам уже теперь взял след. С видимостью равнодушия он преследовал тепловоз, держась в осторожном отдалении. Туман стоял над полями, понемногу набухая воскресающим предутренним светом. Здесь начинался промышленный район с изрядным привкусом скудной околостанционной жизни. Дорога ответвилась на переезд, но Ш. не стал поворачивать, потом и железнодорожные пути разделились на несколько веток, тепловоз понемногу поворачивал, дорога приблизилась к насыпи, и Ш. какое-то время ехал в створе тепловоза. Светофор на переезде упрямо мигал своим красным злым циклопическим глазом.

Ф. со своей стороны наблюдал дощатые бараки, заброшенные постройки из старого почерневшего кирпича. Он хотел бы сидеть вот так всегда и пророчить внемлющим гибель городов, если бы у него только хватило самомнения и сарказма, а без того всякое пророчество иссякнет в отсутствие неслыханного духа озлобления и ярости смерти. И все еще продолжалось и продолжалось их братопрезрительное бодрствование в это нецензурное и неказистое время суток.

Ш. перед собою смотрел будто исподлобья; потом были темные корпуса завода, бетонный забор и ворота из металлический трубы. Насыпь заположилась, и все пути здесь лежат на плоской почве; тепловоз притормозил у ворот, розовощекий старик-охранник скрылся в своей будке, и вот – ворота беззвучно ползут, открывая дорогу тепловозу. Невозмутимый Ш. пристроился в хвост тепловозу, заехал на пути и тихим хладнокровным ходом стал тоже подбираться к воротам.

– Ну а ты куда разогнался? – подошел осведомиться старый охранник. – Пропуск давай.

– Должны были позвонить, – не моргнув глазом, сообщил Ш. Локоть его лежал на опущенном стекле, и сам он был бы весь непроницаем, если бы только не покарябанная физиономия. Скул и горла его небритых уж давно не касалась бритва Оккама. – Фотокорреспонденты мы. Будем снимать про вашу рабочую доблесть.

– Корреспонденты? – усомнился в уме своем полупроснувшемся старик. – А где ж ваши аппараты?

– Мы скрытой камерой снимаем. Так что, ты смотри, и твоя морда может появиться в вечерних новостях, – Ш. говорил.

– Может, вы – эти… какие-то нарушители? – спросил еще старик.

– Созидатели мы, созидатели, – недовольно возразил Ш. – Мы оба – креативные соратники.

– Обратно так просто не выедешь, – хохотнув, отвечал охранник вослед незаметно проехавшему ворота автомобилю.

Ш. вывернул руль и выбрался на асфальт. С легкостью обогнал изошедший в пустом пыхтении тепловоз и свернул в другой проезд, где по пандусу шли двое рабочих ночной смены. На путях под разгрузкой стояла вагонная секция, несколько рабочих в клубах тумана от дыхания их выволакивали стеклянные бутыли с кислотой в плетеных корзинах и тут же ставили их на поддоны. Посреди неказистой стены цеха в двух местах чернели бездонные зевы раскрытых ворот. Ш. молчал, а Ф. не сиделось на месте в новом смирении мысли его. Выскочил из машины и шагает рядом, будто бы ведя ту на поводке.

– Вэна Клайберна не видел? – спросил он какого-то заморенного рабочего, курившего тихий свой табак.

– Он и правда сегодня в ночную, – без всякого усердия согласился рабочий.

– Дурак ты, – возразил Ф., удаляясь, – это и без тебя знаю.

– Шагай, шагай, – бормотал Ш., исходя в себе самом саркастическим своим норовом.

За кислотным цехом Ф. повернул, и автомобиль Ш. за ним следом. Высоко над головою трубы в тепловой изоляции тянутся, и в иных местах подтекает из труб что-то жидкое и невыносимое, только раздирая легкие удушливыми испарениями вблизи прохудившихся мест. Ш. наблюдал за скверной барсучьей походкою Ф., прибавившего шагу, он только приторную слюну свою сглатывал, которой был полон его неутомимый рот; жизнь его, возможно, приснилась ему и продолжала сниться, и ничего нельзя было поделать с ее ежедневными кособокими наваждениями. Ш. наблюдал, как Ф. говорил с кем-то, и хмурые собеседники его указывали – один в одну сторону, другой – наперекор первому. Ф. презрительно слушал, потом не дождавшись окончания разговоров, зашагал к машине.

– Ну что там? – навстречу приятелю высунулся Ш.

– Сам бы поразговаривал с этим сбродом, – с раскатистою неприязнью своей Ф. говорил.

– А ты на что?! – огрызнулся Ш., но из машины вылез послушно.

– Туда показывали, – неопределенно махнул рукой Ф., будто бы пренебрежением своим оправдываясь.

– И что там? – Ш. говорил.

– Вроде, Вэн Клайберн еще с вечера на бойлерную собирался.

– В задницу поцелуй своего Клайберна, – возражал Ш.

– Новый поворот темы! – усмехнулся Ф. своей сухою усмешкой, единственной из арсенала его нетерпения.

– Да пошел ты! – прикрикнул Ш. безразлично и после зашагал куда глаза его не глядели. Ни слова, ни полслова о жизни своей и сомнении не позволял он теперь себе; еще, возможно, мгновение, и он будет одною ногою в тоске, ощущал этот сатирический пешеход; он всегда был на стороне смерти и всех ушедших, и потому не мог позволить себе даже крупицы разумного и основательного. Ш. не оглядывался, Ф. немного помедлил, но все же пошел за ним следом. Ш. это было все равно, он не хуже приятеля своего мог разговаривать с любым потрепанным пролетарием.

Оба зашли они в цех с ртутным ядовитым воздухом и гулом огромных химических машин. В темном углу цеха рядами составлены были сотни бутылей, полные густого маслянистого реактива, двое рабочих с их тяжелым нетрезвым усердием тащили тележку, груженую мешками с сероватым порошком, и Ш., мимо проходя, потрогал рукою мешки. Трудовой люд провожал обоих приятелей своим осовелым взглядом; очень уж странным казалось такое неурочное явление.

– Он может быть в той конторке, – прокричал Ф., догоняя своего фальшивого собеседника.

Ш. равнодушно проследил указующее движение его пальца.

– Сам станешь, – говорил он, – глаголом жечь его задницу.

– Что ж ты Клайберна не знаешь?! – возразил Ф.

Ш. ботинками загромыхал по железным ступеням, устремившись своим безмолвным мускулистым телом к дощатой конторке. В целом, он примирился теперь с невооруженной душою своей и сомнениями.

9

Голова комиссара болталась, то и дело припадая сонной щекой к груди Неглина. Тот старался отстраниться, но деваться было некуда. Кузьма дремал с приоткрытым ртом, но временами просыпался и тогда иронически косил глазом в сторону комиссара и Неглина. От Кота все еще пахло съеденной ветчиной, и Неглина подташнивало от голода и отвращения. Он жалел уже о своем вечернем рвении, когда на глазах у Кузьмы и комиссара он был настоящим бойцом.

– Блаженны нищие духом, – для чего-то подумал он, впрочем, те, может быть, вовсе и не были блаженны, за это он не мог вполне поручиться или, возможно, он и не подумал – словом, все было не слишком определенно. Все, происходившее, будто писалось на черновике, будто бы оно еще рассчитывало на грядущего каллиграфа, умеющего построить и организовать все случайное и недостоверное. Ему показалось, что он провалился в какой-то коридор, где его престарелая и тихая мать доила козу своими заскорузлыми пальцами, и козу звали, он это точно вспомнил, как и сестру его старшую – Машкой, Машей; он еще хотел подойти к матери в порыве безрассудства и точности, ибо его все же лукаво поманили пронзительным звуком мультивибратора, но не успел и проснулся.

– А вы почему ничего пожрать не припасаете? – говорил комиссар со своими желчной усмешкой и тонким ядом бледного голоса.

– Нет, ну хорошо, Борис, во сколько тебе на совещание? – непокорно мотнул головою длинноволосый.

Неглин ожидал еще какой-нибудь перепалки, но выспавшийся комиссар был не в пример прежнему дружелюбнее.

– Тоже хочешь сходить? – осведомился комиссар.

– Да нет, я так, – возражал беззастенчивый и осмотрительный Кузьма.

– В десять тридцать, – отвечал комиссар.

Ответ сей повис в воздухе, Кузьма погрузился в раздумья, Неглину же сказать было нечего, от него никто и не ждал слова. Казенный их дорожный снаряд, потихоньку выехав на асфальт, подбирался все ближе к городу, расталкивая опадающий туман, предрассветную невесомую морось и весь прочий ортодоксальный скарб приближавшегося утра.

– Что бы ты ни говорил, Борис, – осторожно начинал Кузьма, – есть у меня на примете пара цыган, которых вполне можно было бы…

– Да ведь не лошади пропали! – сварливо говорил Кот. – Как ты это все объяснить можешь? Пропали ведь не лошади!

– Причем здесь лошади?

– Вот и скажи это шефу, – отозвался комиссар.

– Можно подумать, меня туда приглашают.

– Посади свинью за стол – она и ноги на стол, – возражал комиссар со своей неприятной крапивной насмешливостью.

– А как же мероприятие? – спрашивал еще Кузьма.

– Это ты меня спрашиваешь «как»? – огрызнулся Кот.

– Кого ж мне спрашивать? – говорил длинноволосый. – Кто у нас начальство?

– Ну и меня спрашивать нечего!.. – отвечал Кот.

Неглин силился быть неимоверным наблюдателем, он слышал дыхание Кузьмы, слышал он и тепло и запах, исходившие от неказистого тела комиссара, но с прежним отвращением он уже теперь почти сладил, и, если бы голод не унижал изнутри все измученное существо его, быть может, весь смысл его отшатнулся бы в сторону дружества. Все, что было, ушло, разумеется, но какой-то легчайший экстракт сновидений засел в мозгу и долго еще беспокоил его. Он размягчился и продрог, хотелось в теплый кабинет и поставить кофе… Они уже, кажется, были в самом городе, слышалась отдаленная стрельба-, редкими пунктирными строчками в холодной утренней тишине слышалась она-. Кузьма хрипел и кряхтел, освобождая изнуренное горло. За новым крематорием их остановил патруль, и Неглин, выпустив из салона комиссара, смотрел, как тот с едким лицом своим объясняется с военными, нервно и надсадно жестикулируя. После комиссар вернулся, и Неглину снова пришлось выходить, но в этом было уже избавление и начало рассвета, и кроме Неглина это также почувствовали и другие, ломота утра захватила и Кузьму, и их неулыбчивого водителя, и даже комиссар, утвердившись на своем месте, как будто что-то замурлыкал, впрочем, вполне беззвучно. Дома, стоявшие по обочинам дороги, все о трех и четырех этажах, становились с набухавшим, нарастающим днем все более плотскими и осязаемыми, как будто на глазах набираясь новой неразменной силы. В четвертом этаже одного дома, как видел Неглин, со стороны, выходящей на север, беззвучно отворилось окно.

10

Вокруг них сгрудились несколько пожилых рабочих с их безропотной, остекленелой мрачностью.

– Натриевая? – громко спрашивал Ш., ощупав один из холщовых мешков с грубым сероватым порошком, кучею наваленных возле уверенных ног его.

– Аммиачная, – возразил Вэн Клайберн, стоявший рядом с плечом фривольного товарища его Ф.

– Ну, это все равно, – отвечал Ш.

– Это даже лучше, – встрял поперек слова его Ф.

– Ее иногда используют как удобрение, – сказал один из рабочих с заячьей губой и с седою бородой, остриженной коротко.

– Мы ведь не в школе и не на уроке, – с четкостью смысла его неугомонно Ш. возражал. Голос его, сорвавшийся ли до фальцета или скатившийся в грузность, все равно сохранял тяжесть неумолимого значения его. Впрочем, он вовсе не уважал ни влечения тела своего, ни побуждения рассудка, ни импульсы крови, ни истечения желчи.

– Кстати, я еще не сказал «да», – сказал Вэн Клайберн.

Ш. повернулся и пошел, расталкивая рабочих вокруг себя. Всею спиною своей упругой он обозначил бешенство, и ему не препятствовал никто из угрюмых низкопробных пролетариев. Ярость его была всегда вблизи, совсем рядом, как будто за пазухой или в иных скрытных карманах его одежды.

– Походит и вернется, – заметил Ф. стоявшему рядом Вэну.

– Но и ждать его мне тоже некогда, – возражал тот, впрочем, не двинувшись с места.

Ф. вовсе не стал отвечать, неплохо знавший весомость своего изобретательного молчания.

– Ну, что встали! Расходитесь! – говорил Клайберн рабочим.

Некоторые из них и впрямь отошли, безропотно и беспрекословно. Ф. разглядывал оставшихся, их плечи, шеи и щеки, с брезгливою неприязнью к посторонней жизни в очертаниях плоти, и воронья избранность его глаза была достаточна сама по себе, безо всякого прояснения собственной силы и содержания. Будто влага по водосточной трубе, вниз, к земле, к ногам его стекала его уверенность, и ступни его, и щиколотки отяжелели этой уверенностью, в груди же его понемногу собиралась пустота и гулкая безмятежность.

– Что за нации такой твой приятель? – спрашивал Ф. один из рабочих.

– Турок-сельджук, – отвечал тот.

– Тогда понятно, – согласился рабочий.

– Как это ты со здешним быдлом управляешься? – Ф. говорил.

– Ты мне зубы не заговаривай! – отвечал Вэн Клайберн. – Через час уже ночная заканчивается.

– А я при чем? Я что, между вами посредник, что ли? – сказал Ф.

Ф. старался так говорить, чтобы между слов его временами проступала отстраненность космоса и новоявленный смысл первозданной природы, но он и не ждал от иных соучастия в личной его сосредоточенности и изобретениях празднеств. Отмеренным остатком обихода своего собирался он распорядиться с достоинством субъекта, закосневшего в зрелости.

Вернулся Ш., и его уже ждали.

– Не люблю, когда наступают на мое надсознание, – с ходу сказал он.

– Собственно, я ведь и не обещал кому-нибудь доверять на слово, – возражал Вэн Клайберн уклончивым своим голосом.

– Когда я кого-нибудь обманывал? – выкрикнул Ш., снова, кажется, порываясь в свой яростный моцион. Несдобровать было бы всякому, попавшему под любую из его горячих частей тела.

– Этого я не знаю, – хладнокровно говорил Вэн.

– Я припомню тебе еще твою рекомендацию! – крикнул еще Ш. своему неподвижному приятелю. Крикнул еще Ш.

– Никто не тянул тебя на аркане, – откликнулся Ф., невозмутимый Ф. В иных своих изысканных упованиях состоять он собирался советником Всевышнего в делах отвращений.

Вэн Клайберн стал уходить, и Ф. потянулся за ним, прошли шагов пятьдесят по цеху, и вот оба ногами громыхают по железной лесенке, потом Клайберн Ф. предупредительно пропустил вперед себя в конторку, мягко стелет, сволочь, сказал себе Ш., вовсе не наблюдавший, но без того знавший всю сцену. Он походил вдоль нескольких гудящих машин, рабочие же остались на месте, и делом не занимались, но и не уходили, Ш. лишь старался безразличием занавесить свое одиозное презрение, украдкой спины своей только ожидая благополучного возвращения Ф.

Тот заставил себя ждать, но все же появился, шел не торопясь, при полном параде его бесцветности. Подойдя, он пнул один из мешков с селитрой.

– Можно, – сказал он рабочим.

Те засомневались и лишь с кроличьей кротостью поглядывали на приятелей.

– Ну что я сам стану это все грузить?! – гаркнул Ш. на рабочих.

– Подъезжай поближе, – рассудил Ф.

Важно было не расплескать паузу, и Ш. к выходу устремился безропотным своим шагом. Гулливером среди лилипутов ощущал он себя временами благодаря силе своего избранного безраздельного презрения. На улице он вдруг поперхнулся приглушенным механическим гулом и неподвижным холодным воздухом и после минуту головою крутил, силясь только сообразить, в какой стороне оставил свой величественный автомобиль. Эх, забыться бы сном благородным, сказал себе он, сном, полным достоинства…

Звук и воздух в помещении цеха располагали к напряжению и неустойчивости, Ф. продолжал ленивый разговор с одним из рабочих, тяготясь словами и наслаждаясь просветами между их надтреснутыми раскатами.

– Если попадетесь, – говорил рабочий, – лучше бросить и мешки и машину. Вас могут прикончить на месте по закону о борьбе с терроризмом.

– Вот только не надо меня учить, – недовольно отвечал Ф.

– Ну да, – простосердечно согласился рабочий, – ты тоже не первый день на свете живешь.

Через ворота въехал автомобиль Ш., сверкающий дорогою эмалью, чужеродный в здешнем промышленном нагромождении. Ш. с полусвежими ссадинами на небритом лице его вылез из автомобиля и пошел открывать багажник и все двери салона. Рабочие зашевелились, взялись за мешки и гуськом с необременительными ношами потянулись к машине.

– Накладную взял у этого недоноска? – спросил подошедший Ш.

– Он умыл руки, – возражал Ф. – А ты выкручивайся сам, как знаешь.

Лицо Ш. перекосилось скудным его негодованием, искусно он симулировал заинтересованность, отнес даже сам один из мешков и потом наблюдал, как багажник наполняется доверху, иногда лишь слегка поправляя груз.

– Достаточно, – сказал он. – Остальное на сиденья.

Мешки складывали на сиденья и на пол салона, Ш. половиною тела залез внутрь автомобиля, перекладывая их там половчее. Он озабоченно наблюдал за просадкою машины и временами языком ощупывал наполовину зажившую свою губу.

– Ладно, – наконец говорил Ш., – всех денег не заработаешь.

Ф. будто того и дожидался, бросил свой мешок на пол и полез в машину, как бы его ничто и не касается. Его даже не волновало, станет ли Ш. теперь расплачиваться с рабочими, он ждал приятеля своего с терпеливостью античной жены, перед собой глядя. Наконец возвратился Ш. и сел рядом.

– Похож, парень, я на вечного победителя? – спросил он.

Ф. только фыркнул с холодной своей рассудительностью.

– Сей субъект весьма достоин несомненного памятника своей настырности, – Ф. говорил.

Ш. наградил приятеля своего виртуозной работой стартера. Вожделенный, неописуемый лимузин его описал круг равнодушия под взорами заурядных рабочих и устремился в направлении ворот. Ш. снова припомнил себе цену, и теперь уж никому было не увлечь его ни в сутолоку простоты, ни в горнило заносчивости. Псевдонадменною мимикой ресниц и бровей его нахмуренных возводил он преграду между собою и всем посторонним. Даже если мир приползет к нему на брюхе, все равно он сможет попирать постулаты его искусно сформулированного беззакония, сказал себе он. И ведь даже не стыдно природе, еще сказал себе он, оттого, что сей ум оголтелый она вдруг расположила в таком неказистом, неликвидном теле. Сказал себе Ш.

Автомобиль соскользнул по пандусу на неряшливый, покалеченный асфальт, Ш. тут же развернулся, ища иной, неоткрытой еще дороги.

– Самое интересное будет, если это мазутом полить, да добавить алюминиевой пудры, – из недр обыденного своего Ф. говорил.

– Хватит из себя Менделеева строить! – с причудливой и запоминающейся его ненавистью Ш. возражал.