Текст книги "Непорочные в ликовании"

Автор книги: Станислав Шуляк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

23

Сверху продолжало громыхать, тревожно и глухо, в минуту по нескольку раз. С потолка осыпалась местами какая-то труха и штукатурка, но Ш. это не слишком беспокоило. Он нашел себе место и не собирался никому его отдавать. Ф. пребывал в своем излюбленном равнодушии, в позе на корточках и с закрытыми глазами, со спиною прижатой к холодной стене. Существование свое решил укреплять он изощренной арматурой безверия, к тому же еще порою решался он держать пред собою экзамен на высокое звание недочеловека. Поодаль группами здесь еще сидели люди, также пережидавшие обстрел. И была канонада нового дня наступившего как будто какое-то свинцовое предисловие.

– Ты тут спишь, а у меня там машина гибнет, – говорил Ш. в сердцах его и в содрогании.

– Люди гибнут за металлолом, – отозвался Ф. со своим бездыханным сарказмом. Глаз он решил не открывать до тех пор, пока не совладает со своим скоротечным отвращением к миру и к своим окаянным мгновениям. Он засунул руку за пазуху и потихоньку примерился к рукояти спрятанного там оружия. Он почувствовал тепло рукояти, и ему было хорошо от этого тепла.

– Если мы Ротанова не найдем, – говорил Ш. полувстрепенувшимся и дрогнувшим своим голосом, – все наши усилия – псу под хвост.

– Ты его еще не искал, – не согласился Ф.

– Здесь же тебе город, – говорил еще Ш., – здесь на каждом шагу могут за яйца повесить.

– Не шагай, – только и отрезал Ф.

Мимо двое прошли лет двадцати пяти, оба небритые, у обоих повязки нарукавные офицеров гражданской обороны, идут и на сидящих людей смотрят. На Ш. взглянули неприязненно и дальше направились, и Ф. у них интереса не вызвал, а ведь искали кого-то, и только белки их глаз нетерпеливых в полумраке антикварно и жидко поблескивают. У двух теток спросили документы, но почти не стали разглядывать те, вскоре вернули и прочь двинулись. У Ш. его расхристанное сердце билось мимолетной и гулкой тревогой.

– Если бы это время поскорее подохло… – беззвучно только сказал себе Ш. Он смотрел на неверные огни керосиновых ламп, подвешенных на крюках у стены. Ему ничего не стоило назначить в свои фавориты все самое безнадежное и бессодержательное, тогда, по крайней мере, было бы чем пополнять его избранные каталоги причудливости. Отечеством ему было отчаяние, родиной – негодование, в сердце своем и смысле своем сознавал Ш. Он всегда умел предугадывать самые трагические сценарии своего ничтожного обихода. И он еще всегда состоять пытался избранным сторонником беспокойства и безволия.

– А скажи, мне, Ф., что для тебя есть счастье? – спрашивал еще Ш. С сугубою конфиденциальностью содержания спрашивал.

– То, что для тебя блевота, – только и огрызнулся Ф. с дерзкой непокорностью его произвольного голоса. Временами он все же бывал несомненным сторонником катафатической теологии.

Ш. помолчал, и вдруг с места вскочил, и в глубь бомбоубежища двинулся. Любопытно было взглянуть ему на все изношенное простонародное быдло, говорил себе Ш., собравшееся здесь пересидеть опасное время. Он и шагал, с брезгливостью рассматривая расплывшихся теток, потертых старикашек, замызганных подростков, он шел, временами пригибаясь под невысокими закопченными кирпичными сводами. Шагал он.

На место Ш., на краешек скамьи, втиснулись две женщины, мать и дочь, должно быть; Ф. покосился на них через полуприкрытые свои веки.

– Если бы потом картошечки достать… – говорила старшая. – Скорей бы уж это закончилось.

– И что? – равнодушно отозвалась дочь.

– Отварить бы можно было.

– Зачем? – говорила молодая собеседница.

– Маслицем заправить.

– У тебя есть масло?

– Тоже бы достать.

– Перестань, – только и просила девушка.

– Поговорить нельзя, что ли?! – возражала мать.

Снова вернулись двое небритых с повязками, остановились и женщин разглядывают.

– Ну что? – наконец говорил девушке первый.

– Что?

– А ну-ка, пошли с нами, – снова говорил тот.

– Куда?

– В дежурку. Документы проверить.

– Да-да, – подтвердил другой. – Нужно проверить.

– Документы у всякого человека должны быть в порядке.

– Вот мы и проверим, – с ленцою наперебой говорили офицеры.

– Зачем это? – заголосила вдруг мать. – Не ходи никуда. Слышишь?

– Что?! – возмутился офицер. И даже голос возвысил до уровня негодования. – Как это так – «не ходи»?! Что это ты себе позволяешь?

– Да, – поддержал товарища своего другой. – Мы же здесь начальство. Знаешь, что мы за такие слова сделать можем?

– Пошли. Пошли, – опять говорил первый. – Ничего страшного. Только разок документы проверим и вернешься.

Народ вокруг, по преимуществу в себя ушедший, ни во что не вмешивался и вида живого не подавал.

– Пустите меня. Я не пойду, – упрашивала девушка, а один из небритых, невзирая на уговоры, ее уже за собою за руку тащит.

– Порядок есть порядок, – объяснял другой из них народу. – Времена такие – все проверять нужно.

– Проверить бы и здесь можно, – пробурчал кто-то из сидящих.

– Как это здесь? Как это здесь? Разве здесь что проверишь?

– Мама! – крикнула девушка.

– Ну что «мама»?! Причем здесь «мама»? Мама, что ли, проверять документы станет?

– Я не хочу, не хочу.

– Нина! – ахнула несчастная женщина.

– Сиди на месте! – только и прикрикнул старший из офицеров, и на всякий случай стал кобуру расстегивать. – Сказано же: скоро вернется!..

– Вы только ничего с ней плохого не делайте, – упрашивала мать.

– Мы же люди, а не звери, – рассудил офицер.

– Да, – подтвердил тот, что тащил девушку. – А потом вернемся, и у остальных проверить можно.

– У остальных-то зачем? – говорил кто-то.

– Да, – подтвердил и другой. – У остальных все в норме.

– Паспорта и все такое прочее… – говорили еще.

Нина стонала затравленно.

– Ничего, дочка, – крикнула ей мать. – Они ж и впрямь не звери.

– Порядок важнее всего, – будто успокоил женщину один из офицеров, едва обернувшись.

Двое небритых тащили девушку вглубь подвала, туда, куда направился Ш. Женщина тихо скулила поблизости. Ф. вдруг выпрямился и выдохнул воздух груди своей застоявшийся. Был он узником безразличия и бесстыдства. Он шагнул мимо каких-то старикашек, которые сидели, будто поджав хвосты, все это не стоило даже порядочного презрения, говорил себе Ф., тут же одноногий инвалид сидел прямо на полу, подстелив под себя одеяло, Ф. едва не споткнулся о его вытянутую здоровую ногу. Картины несчастий давно уж перестали меня будоражить, говорил себе Ф. Кто-то шел навстречу ему, Ф. не хотел того или тех рассматривать.

– Люди добрые, – вдруг гнусавым своим и приторным голосом говорила чумазая девчонка восьми лет, проходя под закопченною аркой из соседнего помещения и ведя за собою свою чумазую трехлетнюю сестру, – вы извините, что мы к вам обращаемся. Мы сами люди не местные. Мы живем на вокзале. Мы сами люди-беженцы. Не дай Бог никому, люди, что с нами приключилось. Дом наш сгорел, мама наша умерла. Памажите, люди добрые, кто с хлебом, кто с продуктами, кто сколько сможет, и дай вам Бог, люди, здоровья, вам и вашим детям. Вам и вашим детям, – повторила еще девчонка с угрозой, проходя мимо Ф. и выразительно на него глядя своими дерзкими оловянными глазами.

Отпихнув двух попрошаек, Ф. ринулся к выходу.

– Куда? – спросил его хмурый дежурный у выхода. – Еще нельзя. Раньше времени не положено.

Ф. с ним разговаривать не стал; что вообще с дураком разговаривать? никакого вовсе нет смысла; вот он дверь железную толкнул пред собою и на воздух вышел. Пахло гарью на улице, пылью и еще тошнотворным чем-то вроде шоколада, но было тихо, гадко, морозно и ветренно. Обстрел закончился.

24

За спиною своею он слышал шаги, но оборачиваться не стал. Ш. подошел сзади и остановился рядом. Потом озабоченным своим шагом обошел он автомобиль кругом, все более и более сокрушаясь сердцем во все продолжение осмотра. Ш. смахнул ладонью пыль с капота, потрогал разбитую фару, лобовое стекло, покрытое сеткою трещин. Ф. с циническим своим спокойствием разглядывал удрученные плечи товарища своего. Он знал, как нужно ощущать содрогание, но не стал бы делиться таким знанием без особенной на то причины. Форс-мажором исключительного существования своего не следовало озадачивать ни мир, ни природу, ни даже бесполезное свое окружение, он и не пытался.

Беззвучно губами шевеля, Ш. в уме своем опустевшем ущерб исчислял, причиненный его несчастному верному лимузину. Кому обстрел, кому отец родной, сказал себе он. Вся грудь его, до самой глубины ее, была полна особенных краеугольных вздохов. Пока они скрывались в убежище, автомобиль попытались разграбить: задняя правая дверь выломана, да вот уж на честном слове держится, несколько мешков с порошком на дорогу выброшены, ножом распороты, да в грязь втоптаны. Хотел было Ш. в небеса проклятья послать и чтоб они от хевисайдова слоя отразились и на головы злых человеков обрушились. Но не позволил себе слово матерное, слово ничтожное, слово решительное проговорить всуе. Он лишь поправил как мог дверь раскуроченную, поглядел сокрушенно на баллон спущенный, и шагом страдальческим направился на свое привычное водительское место.

– И будет теперь Ш. фаворитом горя, – говорил себе он. – Плачьте, народы, над Ш. сокрушенным. Смейтесь, племена, над Ш. изможденным, – говорил себе он.

Лбом, он, в колесо рулевое упершись, сидел, и плечи были его неподвижны в отчаянии. Вот уж он невзначай нащупал в кармане своем что-то жесткое и колючее, достал из кармана горсть микросхем, посмотрел на те с недоумением, потом дверь открыл и так прямо горстью их выкинул в безжалостное влажное пространство вблизи автомобиля его.

Ф. сидел рядом, тщательно укрывая свою осанку сочувствия.

– Что посеешь, то и пожрешь, – говорил себе Ф. – Мы лишь странные звуки игры, мы всего лишь фальцет и шипение, – сказал себе Ф.

Наконец и стартер закашлялся скорбно, покуда Ш. с глазами закрытыми ключ в замке поворачивал. Автомобиль встряхнуло, и вот он уж по дороге разбитой ковыляет медленно и изможденно.

– Отчего бы нам, – говорил еще Ф., сотрясаемый дорогой, – не прибить к миру беспамятную доску: «Здесь пребывал Ш. с его заскорузлой печалью».

Восемьсот лет беспредельного дистиллированного молчания хотел было позволить себе Ш., но не выдержал и минуты.

– Я, разумеется, в полном восторге, – говорил он угрюмо, – от твоего дымящегося идиотизма.

– Минздрав предупреждает, – со сверхъестественной своей артикуляцией Ф. говорил, – дыхание опасно для вашего здоровья.

Глухо мотором урча и прихрамывая на колдобинах, их обогнал фургон психологов со смурным Ивановым за рулем и горделивым Гальпериным. Ф. смотрел на фургон, собираясь высморкаться. Возможно, он что-то вспомнил, или ему казалось, что вспомнил, или только хотел вспомнить что-то давным-давно прошедшее, а возможно, только пытался вспомнить то, чего не было, но всего лишь могло быть и даже то, что наверняка будет в дальнейшем. И был одиннадцатый час одного полузатерянного после Рождества Христова, ничтожного и незабываемого утра.

25

Иванов стучал ключом в замызганное стекло, покуда занавеска не отдернулась. Он кивнул кому-то в полумраке помещения, и после ждали минут пять, и вот во двор по ступеням крылечным спустилась толстая старуха Никитишна, и, переваливаясь по-утиному, на артритных ногах своих пошагала в сторону фургона психологов, нимало внимания не обращая на Иванова с Гальпериным.

– Могла бы и Лизу позвать, – говорил нагловатый Гальперин.

– Невелики птицы, чтобы Лизу от отдыха отрывать, – только и буркнула Никитишна.

Иванов перед старухою дверь двустворчатую фургона раскрыл. Старуха сощурилась и что-то одними губами пожевала, разглядывая два мертвых тела.

– Эх, обормоты! Взяли – Казимира загубили, – наконец проворчала она, стаскивая на землю грязную и шумную пленку.

– Такова жизнь, – возразил Иванов. – Он сам напросился.

– Ишь ты, прыткий какой, – говорила старуха. – Вечно ты: за словом в жопу не полезешь.

– Правду не скроешь, – говорил Иванов.

Ему вдруг показалось, что кто-то в спину ему смотрит своим бестактным взглядом, он подождал немного и обернулся, и увидел лишь старую бесполезную ворону на дереве с ее сероватым беспокойным зрачком, будто бы что-то выжидавшую и высматривавшую. Иванов погрозил ей кулаком, и та улетела неторопливо и вполне равнодушно. Голые кусты сирени поблизости топорщились из почвы; потоптанные, засохшие цветники однообразно тянулись до самой ограды.

– Да, – сказал Гальперин, – сейчас вот времена пошли: брат на брата идет. Христос там, Аллах и все такое прочее… А людишки друг друга бьют из-за различий в трактовках.

– В каких таких трактовках? – подбоченилась старуха.

– Неважно, – возразил Гальперин. – Ты человек простой, можешь и не понять.

– Мы вот давно заметили, – подтвердил еще Иванов с лицом, содрогнувшимся в тике, – что ты – враг просвещения.

Никитишна засопела.

– Товар – не первый сорт, – заключила она.

– Как так не первый сорт? – заволновался Гальперин.

– Что вы мне тут всякой тухлятины понавезли? – говорила старуха.

– Какой еще тухлятины? Какой тухлятины? Вот он, посмотри, молодой – восемнадцать лет парню. Уже паспорт имеет. А ты говоришь – тухлятина.

– Восемнадцать лет. От него одно мокрое место осталось.

– Мокрое место – не научный термин, – возразил Гальперин.

– А Казимир!.. – поддержал того товарищ. – Ты на Казимира взгляни. На нем вообще ни кровиночки лишней.

– Ни кровиночки, – передразнила старуха. – Только кишки в месиво побиты.

– Не умничай! – осадил ее Иванов. – А то, видишь, моду взяла.

– Да, – сказал Гальперин. – Казимиру, может, и пиздец, зато дело его живо.

– Это что еще за дело такое?

– Какое надо!

– Разговорился тут, – возвысила голос неуемная старуха. – Я у вас товар принимать не стану.

– Я на тебя Лизе докладную напишу, – прикрикнул Иванов.

– Вот еще, докладчик какой выискался, – поджала губы старуха. Она пошагала к крыльцу, не оборачиваясь.

– Ну и старуха! – удивился Иванов.

– Это не старуха, – возразил Гальперин. – Это язва русской души.

Никитишна, услышав, только лишь плечами повела с гранитной своей непримиримостью.

– Ну так что, нам это все обратно везти? – вдогонку ее окликал Иванов.

– Вези куда хочешь, – огрызнулась женщина.

– Сейчас и вправду увезем. Давай, Гальперин.

– Да, – согласился Гальперин. – Времена нынче рыночные. На всякий товар покупатель найдется.

– Ладно уж, – смягчилась наконец Никитишна, всходя на крыльцо. Паузу она умела держать, что твой Станиславский. – Тащите в приемный покой.

Гальперин вздохнул и в фургон полез, собираясь Иванову подавать трупы. Тот внезапно сбросил с безыскусного лица своего напряжение, и, руки о штаны обтерши, взялся за конец пленки возле ног Казимира. После старуха скрылась в помещении, но дверь оставалась открытой.

26

Хотя Ш. был по обыкновению полон проектов его триумфального самостояния, ныне нужно было двигаться вперед по делам обыденности и насущного продукта. И еще, разумеется, следовало встречать и провожать любое проходящее мгновение во всеоружии своей ничтожности. Хотя в случае досуга Ш. также был готов любопытствовать всякими именами птиц и законами ветра.

Он остановил машину посреди улицы, по одну сторону которой стояли дома о трех и четырех этажах с побитыми и посеченными стенами, с окнами, заклеенными газетами и завешенными простынями, а по другую – тянулся пустырь, огражденный покосившимся забором из металлической сетки.

– Давай, сторожи имущество брата своего, – говорил он Ф., открывая дверь машины и вставая ногами своими уверенными в выбоину асфальта. – Сторожи добро брата своего, – говорил он еще раз с намеренною пряничной куртуазностью.

– Брат мой – враг мой, имущество его – бедствие мое, – возражал тот пересохшими губами и смыслом своим пересохшим.

– Я по-прежнему носитель света твоих трагических инструкций, – успокоил Ш. приятеля.

Более он ничего говорить не стал, минуту постоял возле машины, будто собираясь с дыханием своим, и вот уж всеми резонами души своей укрепленный шагает в сторону пустыря. Нашел дыру в сетке и пролез через нее, и Ф. смотрел тому в спину со всею изобретательностью равнодушия своего. Ф. потом тоже из машины вылез, дорогу перешел и под аркою ближайшего дома укрылся, чтобы лучше ему было за окрестностями наблюдать.

Сразу за кустами начинался пустырь, и Ш. вышел на пустырь не без трепета бессердечия своего. Все-таки нужно жить, не стесняя себя в созерцании и в бездействиях, сказал себе Ш. Место было плохим, ибо было гибельным и открытым, пустырь мог простреливаться отовсюду, Ш. осмотрелся неприметно по сторонам, почти головы не поворачивая, хотел идти с достоинством, потом все же не выдержал и, весь скособочившись и пригнувшись, побежал, каждой клеточкой кожи ожидая для себя неожиданной, нестерпимой боли. Один раз действительно где-то стрельнули в стороне, возможно даже, и не по нему, а так просто, но Ш. лишь еще ниже пригнулся, не прерывая бега.

Наконец он добежал до труб горячей воды, обмотанных драным рубероидом, в полусажени над землею тянущихся, перескочил через трубы, и вот уж здесь один из задних дворов соседней улицы начинается. Потом он прошел под аркою дома и еще под другой аркой, но на улицу выходить не стал, лишь постоял, припоминая дорогу, как ему ее объяснял Ф. За жизнь его, данную ему в ощущения, во всякое мгновение ее готов он был ответить своею изощренной белой неблагодарностью.

Покуда Ф. разглядывал ссадины штукатурки вблизи лица своего хладнокровного, пребывая к тому же в истинном восхищении от внезапных шедевров своего непревзойденного безмыслия, из соседней подворотни вышли двое старичков и каверзными своими походками, озираясь с крысиною настороженностью, направились к автомобилю Ш. Ф. лишь глубже прятался под аркою, наблюдая за старичками. Двое обошли автомобиль, пнули тот по спущенному колесу, стоят и дверь дергают. Подергали немного, и вот уж к двери прилаживаются чем-то металлическим и увесистым, что у них было припасено с собою.

– Товарищи, – крикнул Ф., – отойдите от машины! Она заминирована!

Старички отпрянули и посмотрели на автомобиль с уважением.

– А ты чего там прячешься? – говорил один из них.

– Людей предупреждаю, – огрызнулся Ф. с сухостью его мгновенной непримиримости.

– Ага, – говорил второй старичок. – На боевом посту значит?

– Дело хорошее, – говорил первый. – А мы глядим – машина стоит. Может, помочь надо кому.

– Мы людям завсегда готовы помочь, – подтвердил и второй.

– Ну вот, помогли и идите! – крикнул еще Ф. – А то как жахнет – костей не соберете.

– Зачем же так нервничать? – говорил первый, монтировкой поигрывая, и старички, как один, в сторону Ф. небрежно пошагали.

– Да-да, – говорил второй. – Что ж мы не народ, что ли?..

– Я вот даже сразу удивился, что это он такой нервный, – проговорил еще раз первый старичок.

– Может, он просто мудак? – предположил второй.

– Вполне, – согласился престарелый товарищ его.

Ф. за пазуху руку засунул, стоит и на стариков смотрит. Те тоже замерли, засомневавшись. Минуту длились размышления, Ф. мрачнел, но не двигался.

– Пойдем, Аркадий, – наконец говорил второй с его прямою осанкою отставного конферансье. – С этим каши не сваришь.

Старички вдруг прочь зашагали с непринужденностью их новых побуждений. Ф. даже и в мыслях своих не стал вздыхать облегченно. И лишь внезапное сопротивление смысла его не давало ему снова в себя уйти.

Ш. снова вернулся к трубам и под их прикрытием добрую сотню шагов прошагал. После свернул в соседний двор, здесь осмотрелся, и здесь уж более был удовлетворен результатом своих разысканий. Во всяком случае, это более похоже на то, что я ищу, сказал себе Ш. Через арку он видел, как по улице проехали две боевых машины пехоты, но Ш. и не думал теперь на улицу выходить.

В правую парадную первого двора Ш. шагнул озабоченной и отяжелевшей своею походкой. Дорогу ему указал Ф., и теперь Ш. лишь угадывал ее ногами. В парадной было темно и гадко, и тяжелой застарелою вонью теснило у Ш. его виртуозное обоняние. Он спустился по лестнице вниз, вступил в какую-то лужу, и в полумраке подвальном побрел, шлепая ботинками по воде, и едва ли не ощупью. В одном углу что-то хрипело – мужичонка пьяненький спал в обнимку с фановою трубой. Ш. свернул за угол, и здесь был прогорклый керосиновый свет, из-за двери слышалась музыка, Ш. приблизился: «Бар вонючих носков» было написано краскою на стене возле двери, какое-то кричащее граффити алело еще на мертвых серых кирпичах. Ш. толкнул дверь.

В прокуренной комнате стояли столы, поодаль виднелась стойка, и вот за нею толстый и небритый бармен с усами мадьярскими стоит и на вошедшего Ш. брезгливо посматривает. По стенам и впрямь были носки во множестве развешены для интерьера, драные, застиранные и заношенные. Воздух был полон кислых, непредсказуемых и возмутительных испарений.

– Водки? – спросил бармен у Ш.

– Я Ротанова ищу, – возразил Ш., глядя мимо бармена, в стену.

– Какую фамилию он назвал? – переспросил кто-то.

– Вот. Сам не знает, что он говорит, – сказал другой.

– А ты, собственно, кто? – говорил бармен. – Может, инвестор?

Возле Ш. остановился кто-то, прежде вытиравший тряпкою со стола, и теперь несший грязную посуду на подносе. Ш. помедлил, душою своей неосторожной, размашистой все же помедлил.

– Да, – сказал человек с посудой. – Мы теперь инвестора ждем.

– Все мои инвестиции спонтанного и подспудного свойства, – Ш. выговорил изобретательно, и пара пьяных, за столами сидевших, на него осоловелые свои взгляды направила. Во всяком слове своем умел он уверенно следовать своим мгновенным тяжелым тенденциям.

– А зачем тебе Ротанов? – говорил бармен и, зевнув, гнилыми зубами оскалился. – Выпей лучше наших напитков.

– Может, ему и впрямь Ротанов нужен, – говорил помощник бармена.

– А ты его не защищай, не защищай! – гаркнул тот из-за стойки. – Все теперь такие защитники стали!..

– Просили ему привет передать, – Ш. объяснил, едва приметно спиною своею и смыслом своим напрягаясь.

– Вот видишь: привет передать просили.

– От кого привет-то? – настаивал неугомонный бармен.

– Так он здесь, что ли? – перебил того Ш.

– Он, должно б-быть, подослан, – говорил один из пьяных, головою нетрезво поматывая.

– Мы не знаем никакого Ротанова, – вставил еще и посудомой свое слово решительное. Разговор упорно не складывался, и Ш. уже начинал жалеть, что вообще затеял его.

– У нас его не бывает, – согласился и бармен.

– А ч-что ты тут хамишь? – говорил пьяный с неопределенной угрозой, вставая и снова на место плюхаясь.

– Может, у меня товар для него, – Ш. говорил, переступая с ноги на ногу в приближающемся своем беспокойстве.

– Что за товар? – посудомой встрепенулся лицом.

– Ну это уж мое дело! – огрызнулся Ш.

– Нет, ты покажи товар-то. Что ты темнишь?

– Мы любим тут всякий товар посмотреть!..

– Ротанова тут часто разные коммерсанты спрашивают, – с шумом ноздрей его вздохнувши, выдавил из себя пьяный.

– Ты коммерсант? – спрашивал Ш. посудомой.

– Коммерсант недорезанный!.. – говорил еще пьяный, с усилием держась за столешницу.

Товарищ его грузно из-за стола поднимался.

– А где здесь блевать можно? – запнувшись, сказал он и, еще стул опрокинув, стал в угол валиться.

– Иди! – посудомой заорал. – Иди отсюда! Блевать тут вздумал!

– Чего молчишь-то? – бармен спрашивал Ш.

– Ладно, – отвечал он. – Я пошел.

– Куда пошел? Чего молчишь, спрашиваю?

– Да, – говорил пьяный. – Чего он м-молчит?

Ш. передернуло.

– «Рыдайте, ворота! вой голосом, город! – Ш. говорил. – Распадешься ты, вся земля Филистимская, ибо от севера дым идет, и нет отсталого в полчищах их».

– Что?! – удивленно протянул бармен. – Вы слышали? Дым идет… от севера. Да это же… Федеральный шпион! – вдруг выкрикнул он. – Держи! Держи! Федеральный шпион!

Он бросился из-за стойки, и пьяный рванулся в его сторону, опрокидывая стол. Посудомой, бросив свою посуду, схватил Ш. за рукав. Тот с разворота вмазал посудомою по зубам и бросился к выходу.

– Ружье! Ружье! – стонал бармен. Наконец тому дали ружье, он трясущимися руками проверил патрон и, раздувши живот, понесся вдогонку за Ш.

Ш. пригнувшись и прикрывая голову руками, бежал по темному подвалу. Тут грохнуло сзади, Ш. метнулся в сторону и выскочил на лестницу.

– Стой, сволочь! Шпион! – кричали за спиной, но он и не думал останавливаться, что бы там ему не кричали. В два прыжка он лестницу миновал, и вот уж он из дома выскочил. Он глотнул немного упрямого и предательского воздуха и бросился под арку.

Петляя, как заяц, Ш. улицею бежал, вдоль разновеликих домов вековой давности, между редких прохожих, шарахавшихся от его бега. Ш. дороги не разбирал, и дорога не разбирала Ш.